Помоги проекту - поделись книгой:
– Я наметил недельный поход за минералами, меня не будет ни здесь, ни в городе. И так уже затянул с экспедицией, до снега надобно целый пуд разных камней отыскать да приволочь. Нет, дружище, сей раз без меня повеселитесь. К тому же Дидимов меня скорее пристрелит, а дочь все равно не отдаст за бедняка.
– У тебя наследство-то велико, не то что мои три кола, два двора.
– По сравнению с его богатствами ничтожно. И довольно о Манефе, без нее хватает девиц. Кстати, ты у нас графского звания, а я безо всякого.
– Что в наше просвещенное время стоит звание без денег?
Тут Тихон поймал на себе мимолетный взгляд Глафиры, и ему почудилось в нем тайное обожание и даже поклонение, словно он божество с Парнаса. Поэт сморгнул в недоумении, и в следующее мгновение убедился, что девушка глядит на него с обыкновенной улыбкой – доброжелательной и не более.
После скользких разговоров о любви и браке речь вновь зашла о распроклятых марсианцах. Акинфий в очередной раз горячо уверил Тихона, что они в скором времени еще дадут о себе знать. Возможно, даже уволокут к себе на воздухолет важную персону, чтобы обследовать ее и завязать знакомство накоротке.
– Почему «ее»? Ты думаешь, они хотят украсть женщину?
– Я говорю про «персону», а не женщину! А может, мне все мерещится… Но ты все равно предупреди читателей, чтобы остерегались в одиночку по ночам гулять, особенно за городом.
– Хорошо, – пожал плечами Тихон. – Надо же какие-то «научные» предсказания в заметке сделать.
Незаметно подошел вечер, и хлебосольные хозяева предложили молодому поэту остаться на ужин. Отвергнуть жареного бекаса с ломтиками печеного в птичьем соку хлеба Тихон не сумел, также как и отказаться от изюмной наливки домашнего приготовлении. Но переедать не стал, добавок не просил, чтобы сохранить легкость для обратного путешествия домой.
На крыльцо его проводила Глафира.
– Сударь, соблаговолите исполнить крошечную просьбу, – смущаясь, молвила она. – Поскольку братец мой в экспедицию навострился, пособите мне до родительского дома добраться накануне машкерада. Явиться в Собрание одинокой было бы несуразностью.
– Я мог бы стать вашим проводником, – вырвалось у Тихона. Видимо, спиртные пары ударили ему в голову, и вдобавок ее вскружила свежесть юной девицы, что стояла буквально в шаге от него. – Уж во всяком случае, первый полонез нижайше прошу оставить за мною.
– Vous gentil[6], – буркнула Глафира и дотронулась до щеки поэта теплыми губами.
Тотчас, впрочем, зарделась и скользнула в дверь.
Тихон принял повод от конюшего и забрался в дрожки, едва не растянувшись по ходу дела в пыли. Мало что видя вокруг, он направил лошадей прочь от усадьбы, и мечталось ему при этом странное – то Манефа в неглиже, а то вдруг Глафира, вздумавшая затмить собою образ прелестной дочери заводчика Дидимова.
Далеко он не отъехал, буквально саженей двадцать – и уперся в летнюю поварню. Виднелись тут колодец с бассейном для помывки и кирпичный очаг, все под деревянным навесом.
– Тьфу ты, – тихо выругался он и привстал. – Хитрый Бахус, опоил-таки. Как только в ледник не угодил?
Освещенные окна усадьбы подсказали поэту, что он взял влево от дороги, в горячке перетянув повод вместо того, чтобы дать лошадям спокойно трусить в ведомом им направлении. Еще немного левее забрал бы, так и в самом деле выехал прямиком к яме для снега.
Забытые было за картами и ужином сомнения в здравом уме Акинфия, что так легко признал наличие марсианцев, вновь пробудились в Тихоне. «Да не обезумел ли приятель мой со своими науками? – подумалось ему. – Не отравился ли свинцовыми парами? Посмотрю-ка заодно, что он тут за телескоп сооружает».
Он тихо сполз с облучка и наказал лошадям не двигаться, а сам достал из ящика под сиденьем сальную свечу и спички. «Поди не заметят», – решил «следователь» и запалил огонь, и сразу же прикрыл его ладонью от недалекого села.
Тут из дома вышла Фетинья с ведром, и Тихон затаился в тени сарая. По счастью, служанка ничего не заметила и спокойно воротилась от выгребной ямы обратно, с шумом хлопнув дверью. Тихон перевел дух и двинулся вдоль стены сарая. Он искал окно и при этом старался не ступить на что-нибудь опасное вроде крупного сучка, проволоки, грабель и прочих глупостей, шум производящих. Запястья его коснулся толстый крапивный лист, при этом рука Тихона чуть не стиснула огонек свечи – так резко обожгло его растительным ядом.
– Елдак тебе в листья, – прошипел он по адресу крапивы и ужаснулся своим же словам.
Наконец оконце сарая блеснуло в пламени свечи. Поэт почти прижал огонек к стеклу и сам притиснул к нему нос, до рези в глазах таращась во мрак. Под окошком просматривался верстак с наваленным на него столярным инструментом, дальше же ничего видно не было. Если бы можно было забраться внутрь, тогда бы, конечно, картина предстала вполне ясно.
«Что за чушью тут занимаюсь, – в досаде подумал Тихон. – Напился и лучшего друга в помешательстве подозреваю». Он обошел сарай и вернулся к воротам. Уже не скрываясь, поэт осмотрел широкий вход в домишко и тяжелый замок, даже подергал его за дужку – вдруг откроется. Потом он наклонился со свечой и провел ею вдоль земли. Мало ли что тут могли обронить! Гвоздь или ключ, допустим, каковыми можно в замке поковыряться.
От такой крамольной задумки Тихон окончательно протрезвел и сплюнул, угодив прямиком в колею, будто оставленную каретой. Как он смеет только мечтать о взломе чужого сарая, да еще мастерской своего друга при этом? Тать он ночной, что ли? Тихон утешил себя тем, что ничего красть не собирается, и уже хотел вернуться к дрожкам, как обратил внимание на странность.
На земле прямо под воротами в сарай отчетливо видны были не две, а целых три колеи, на расстоянии примерно аршина одна от другой. Как будто из халупы или наоборот, внутрь нее проследовала трехколесная телега!
Тихон провел понизу свечой, не особенно надеясь проследить, куда ведет загадочный след. Ползти по нему на карачках многие версты? Удивительно, кстати, при этом было то, что следов копыт между следами не виднелось. Далеко следовать за колеями поэту не пришлось – буквально в трех саженях от сарайных ворот те внезапно оборвались. Тихон поморгал, избавляясь от остатков хмеля и будто не веря глазам. Что за чертовщина?
Он еще раз вперил взор в следы и тут заметил еще один трехколесный отпечаток. Он был почти занесен пылью и заканчивался примерно там же, где и первый. Оба следа практически совпадали и вели, очевидно, в сарай или из него. Во всяком случае, искать трехколесную телегу следовало в первую очередь там, а потом уже в небесах…
«Бред какой-то», – осадил себя поэт и задул свечу.
Хмель, пока он ползал по земле и высматривал Бог весть что, выветрился из него бесследно. Тихон в гневе на свою бестолковость вспрыгнул в дрожки и тихо тронул поводья, опасаясь потревожить добрых хозяев имения. Вскоре он уже выбрался за ворота, где и подстегнул лошадей. Полумесяц, да еще чутье животных, помогли ему через час-полтора без происшествий приехать домой.
Глава 2-я,
Начальник губернской газеты Толбукин заметкою остался вполне доволен и даже выплатил ее автору пятьдесят копеек гонорару. Эти глупые деньги Тихон в тот же день прокутил в кабаке, среди чиновного люда и мещан. Под конец он так разошелся, что огласил при скоплении народа свежее стихотворение весьма фривольного толка, завершалось которое такими решительными строками:
После такого решительного выпада Тихон испугался вызванного им же патриотического буйства и бежал поспешно из Епанчина.
Затем он долго укорял себя за опрометчивость, но утешался тем, что знакомых лиц среди посетителей кабака, кажется, не наблюдалось. «Эка все обрадовались, – сердито думал он по пути домой. – Где нынче высокая поэзия? Только в столицах и осталась, а в наших краях одна похоть потребна. Низкие, низкие людишки, и я сам в первую голову».
Надобно сказать, что Марфе новый стих также весьма понравился, и она весь вечер ходила гордая собой – мнила себя Эратой, вдохновительницей барина. А когда молодой помещик стал припоминать с ее помощью, как гладко станцевать польский полонез, так и вовсе зарделась. Менуэт, понятно, Тихон танцевать не собирался, да его бы и не поняли, вздумай он с Глафирой или особенно Манефою приседать да кланяться среди князей и прочего недосягаемого света.
Муки стыда за кабацкую выходку терзали Тихона недолго, лишь до той минуты, как он озаботился облачением для машкерада. А готовиться к нему следовало загодя, именно с пятничного вечера, дабы в субботу уже ни о чем не тревожиться. Подглядев в сумароковской «Трудолюбивой пчеле» хламиду, он составил ее план на бумаге. С утра при помощи Марфы, простыни и ножниц, а также цыганской иглы с ниткою, он за полдня смастерил древнегреческий наряд. Лавровый лист в изрядных количествах пошел на изготовление поэтического венка. Непрочностью своей он далеко превзошел хламиду, и Тихон, прогуливаясь по дому и привыкая к новому облачению, опасался растерять листья без остатка. Однако обошлось.
Между тем стало ясно, что ехать в дрожках этаким афинским философом немыслимо. Не только венок растрясешь, а и хламиды самой на промозглом ветру лишишься, в одних трусах к Собранию прибудешь. Да и холодно!
Мольер, пожалуй, вышел бы у Тихона неплохо, но габаритами и формой лица, как выяснилось, российский поэт резко отличался от французского. Хотя давно вышедший из моды парик типа «пудель» у него имелся, не говоря уж о платьях иноземных из театрального реквизита. Впрочем, что с ними стало после многих лет небрежения, было неясно. Наверняка моль побила нещадно.
Анакреонта же можно было представлять без опаски – как выглядел древний поэт, никто из живущих не ведал. А за хламиду и льняная простыня могла сойти.
Наконец наступило воскресенье. Утром Тихон посетил литургию в маленькой деревенской церквушке, помолился вместе со своими крестьянами и поставил десяток свечей за упокой всех родственных душ. Знакомых живых родичей у него не осталось. Затем, понятно, плотно пообедал, почитал стихи, вздремнул и приступил к должному облачению. Ввиду предстоящей смены наряда особо Тихон решил не усердствовать и ограничился коричневыми вестоном и кюлотами, а обулся в ботфорты, все равно менять их на сандалии. В качестве намека на парик он нацепил новомодное украшение toupet grecs. Помпеи, чисто Помпеи! Жалко, придется снять эту красоту, когда наступит черед венка.
Довершил приготовления к выезду длиннополый суконный рокелор с большим воротником и семью пуговицами из черепахового панциря – к ночи ожидалась немалая прохлада.
Карусельный наряд, венок и летние сандалии поэт бережно поместил в кожаный баул. И вот часов в пять пополудни, напутствуемый Марфой и обиженным Барбосом, молодой помещик отправился за Глафирою.
К дому Акинфия он прибыл уже в ранних сумерках. Взойдя на крыльцо, Тихон оглушительно постучал и тотчас услыхал быстрые шаги девушки. Она запыхавшись выскочила на порог, уже одетая в легкое пальто и с шалью на голове, в меру румяная. При виде поэта девушка в удивлении замерла.
– Сударь, что это с вами?
– Вечер добрый, сударыня, – чинно приветил ее граф Балиор и приподнял лавровый венок, надетый им поверх парика. – Увенчан славою народной.
Глафира прыснула в кулачок – и не стерпела, зашлась от смеха. Можно было представить, как нелепо смотрелся поэт в приличном наряде, но с венком вместо шляпы! Тихон присоединился к веселью и предложил девушке руку, чтобы проводить ее к дрожкам. Там он бережно снял лавровые листы с макушки и поместил их на прежнее место.
– А как же ваше платье? Неужто надето?
– Да, – отчего-то смутилась Глафира. – Я нынче запросто.
– Si les nouvelles de vous à la maison paternelle, la mademoiselle?[8] – вопросил Тихон. – Тогда надобно поспешать.
– Я уже известила родителей, что вы проводите меня до Собрания. Простите за неумеренную смелость… Но ежели ваши замыслы оттого…
– Буду рад служить, – кивнул поэт и потянул поводья.
Он был доволен, что не обрядился в легкую хламиду, а выбрал утепленный гродетуровый кафтан и шерстяные кюлоты с чулками, но особенно рокелор надел. С наступлением вечера набежали неприятные низкие тучи и подул сырой ветер – того и гляди, начнется нудный осенний дождь. Придорожные кусты тревожно закачались, будто в них прятались жирные по осени медведи.
Это гости побогаче, что в закрытых каретах раскатывают, могут себе позволить не тратиться на переодевание. А тут, как ни старайся соблюсти приличия, места так мало, что Глафира вынуждена держаться одной рукой за борт, а другой вцепиться в локоть провожатого. Тихон даже чувствовал, при особо сильных толчках, ее бедро, словно оно не пряталось под многослойной юбкою.
– Что-то у вас нынче интересное надето, – решился завести он беседу. – Будто и не платье вовсе.
– Крестьянский сарафан. Я сама его сшила и кружевами отделала.
– Смело, – удивился Тихон. – Противу моды идете, Глафира Панкратьевна!
– Какая ж на карусели мода? А как ваша заметка про марсианцев, Тихон Иванович? Понравилась ли?
– Гонорару заимел порядочно.
– Опять в городе колобродили, поди?
– Было дело…
– Ох, накликаете вы беду своими спектаклями, Тихон Иванович. Слухом земля Рифейская полнится, сам Архимандрит уж недовольство выказывал в частной беседе, сказывают. Дескать, приструнить графа Балиора надобно, дабы молодежь своими виршами не смущал и нравы не баламутил.
Тихон помрачнел. Совсем не о такой славе он мечтал, когда ночи напролет выводил стройные рифмы и подсчитывал слоги. Сумароков, Херасков ему грезились, их похвала и уважение, а вовсе не хохот разнузданной толпы, пусть и высокородной, грамотной – а все ж таки по сравнению с титанами духа толпы, не скажешь иначе…
Сам же, впрочем, и виноват, что о Тихоне Балиоре не открыто рассуждают, а по темным углам, стишки пересказывая да списки с ними строча. Пора покончить с этим безобразием и сочинить наконец подлинное стихотворение, пока всенародно не осрамился!
– Никакой к тому моей воли нет, чтобы слухи по горам нашим ползли, – досадливо воскликнул он и подстегнул неповинную лошадь. – И вы, сударыня Глафира Панкратьевна, меня за злодея не держите, от отчаянья и с горячей головы вирши непотребные на бумагу просятся. Да и записывать-то их не надо, в память сами собой ложатся, будто чугун в форму. Сам страдаю, уж поверьте бедному поэту, что высокие думы своими словами изложить не могу, а пошлые – за милую душу.
– Кабы вашим фривольным слогом да приличные стихи сотворить, так Сумароков бы от зависти почернел, – несмело улыбнулась Глафира и на очередной выбоине особо крепко ухватила попутчика за локоть.
– Боюсь, великие российские поэты будут меня вскорости презирать, словно пса смердящего, – горько ответил Тихон. – Буде мои вирши до их слух докатятся, чего я искренне боюсь и вовсе не алчу.
Первые капли дождя тем временем устремились к земле и прибили пыльные вихри, что взметались из-под конских копыт. Осталась позади почтовая застава, худые окраинные домишки и деревянные здания побогаче. Улицы были почти пусты – только городовым непогода не могла помешать отправлению службы, прочий люд забился в кабаки или сидел дома, при свечах.
Дворянская же часть населения нынче в большинстве своем, кроме немощных и совсем юных, стекалась к Собранию.
Довольно гладкая, пусть и ухабистая местами проселочная дорога быстро сменилась городскою – укрытые гнилыми досками ямы, наезженные до невиданной глубины колеи, вечные грязевые озера, едва просыхающие к июлю… И мусор, непременный вонючий мусор по обочинам. Увы, это был ближайший путь к цели. По счастью, свет тут имелся только под редкими масляными фонарями, оттого и не бросалась всякая мерзость в глаза. Только возле самого Собрания стало почище, к тому же настелили пару лет назад сотню саженей брусчатого камня, и у Тихона с Глафирой едва зубы не вышибло, так дрожки подскакивали.
– Ух, и не чаяла живой добраться, – вздохнула девушка, когда показалось сияющее фонарями Собрание и дорога выправилась.
Когда они прибыли к высокому трехэтажному особняку, больше похожему на дворец средней руки, там вовсю суетились конюшие и лакеи, обслуживая прибывающих господ.
– Эй, малый! – крикнул поэт ближайшему лакею в плаще с накинутым на голову капюшоном. Затем он спешился и помог девушке соскочить на мостовую, прикрывая ее от ветра с дождем. – Поспеши! Да не забудь овса им задать казенного.
– Господин Балиор! – с ухмылкой приветствовал Тихона этот долгоносый парень и добавил вполголоса: – Вы нынче с дамою сердца?
– А вот как приложусь по морде, – тихо сообщил поэт и угрожающе наклонился к нахалу. Все они тут, в Собрании, такие разнузданные, будто какими секретами ведают, а этот еще и на что-то намекает. – За «даму сердца» плетей отведаешь, негодяй.
– Нижайше прошу извинить меня, ваше сиятельство…
Лакей струхнул и поспешил смыться в полутьме.
– Что это вы с мальчиком не поделили? – спросила Глафира, когда они в компании двух пожилых пар поднимались по ступеням, при ярком свете нескольких масляных фонарей.
– Пустяки…
Со стороны входа звучала бравурная музыка, доносились волнующие запахи закусок. Нынешняя карусель обещала стать такой же замечательной, как и предыдущая. Недаром князь Антиох Санкович, генерал-поручик в отставке и Предводитель губернского дворянства в одном лице, объявил о своем стремлении стать первым городским головой, дабы принести народу настоящую пользу. Теперь уж он не поскупится, ублажит будущих выборщиков как следует.
Скоро, скоро уж съедутся в Епанчин рифейские дворяне, чтобы избрать в должном порядке исправников и депутатов в разные губернские комитеты, заседателей земского и уездного судов, а также и повеселиться знатно, с пиром и танцами. И городского голову впервые назначить, всем миром.
Впрочем, за неделю до выборов намеревался дать бал с голландским фейерверком в своем городком доме и второй претендент, управитель казенных заводов Петр Дидимов, барон и видный меценат. Хоть высокое дворянское звание получил он не так давно, лет пять всего, однако по заслугам перед Отечеством.
В большом зале было уже весьма людно. Асессоры, подпоручики, экзекуторы и прочие зеленые юнцы, не набравшие достаточно средств на сносный наряд и потому в одних лишь масках на пол-лица, крутились около девиц и зазывали их на танец, но мамаши морщились и высматривали гостей побогаче. Были тут, впрочем, и серьезные люди. Тихону удалось распознать пузатого генерал-прокурора Межевого департамента, который обрядился в непокорного башкира, а усы сбрить не потрудился. Получилось так смешно, что поэт едва не рассмеялся в голос.
Тут им с Глафирой пришлось ненадолго расстаться, чтобы привести себя в согласие с задуманным обликом.
В уборной Тихон наткнулся на троих вельмож, которые с помощью лакеев переодевались в приличествующую одежду. Он раскрыл саквояж и разложил на низком столике Анакреонтову хламиду, сандалии и венок, а также непременную картонную маску с тесемками.
– Un beau camouflage, – одобрил его выбор генерал-губернатор, князь Хунуков. Вокруг него сгрудилось сразу несколько лакеев, помогавших хозяину переодеться. – Vous la avez fabriqué personnellement?[9]
– Э-э… – смутился Тихон, удивленный интересом такого важного человека к своей персоне. – Non, la couturière a tâché[10]. Впрочем, до вашего бостанжи мне ох как далеко, эффенди.
Князь хмыкнул, бряцнул щеголевато турецким ятаганом и напялил красно-зеленую маску, став неотличимым от обыкновенного подручного османского паши. После Хунукова приветствовать графа Балиора подошли также попечитель народного училища и контролер Почтовой управы, все с одобрительными речами. Тихон недоумевал.
Интересно, кто из них обронил на кресле душистую записку со словами: «Мужчина, притащи себя ко мне: я до тебя охотна»? «Если бы мне такую Манефушка написала, я бы помер от счастья», – вздохнул поэт.
По счастью, переодевание его скоро подошло к концу, и он смог наконец покинуть душную уборную и присоединиться к гостям. При этом он стал свидетелем, как в Собрание вошла семья Петра Дидимова – жена заводчика, его дочь, сын и племянник.
При виде поэта они как будто споткнулись, а Манефа даже сверкнула глазами, хотя опознать с ходу в Анакреонте Тихона они вряд ли могли. Впрочем, разве по массивной фигуре… Тот уже собрался в одиночестве скрыться в толпе и припасть к столу с яствами, как его выручила Глафира и повлекла прочь от вельмож.
– Ишь, уставилась, – прошипела она в чей-то адрес.
Один из краев бальной залы украшали с недавних пор две «античные» колонны из каррарского мрамора, заказанного Санковичем год назад в Италии. Установили же их в прошлом месяце, специально для скромников – за колоннами удобно было скрываться, а также подпирать их с небрежным видом ловеласа, выбирающего очередную жертву.
Украшала залу также замечательная ваза из кушкульдинской яшмы. Тихон вспомнил, как лет десять-двенадцать назад Акинфий показал ему невзрачный камешек, найденный в походе, а потом смочил этот обломок водою – и как засверкал он словно алмазный! И кстати, оказался непомерно тверд, стекло царапал.
Не один год, по слухам, мастера вазу яшмовую вытачивали.
С того места, где пристроились поэт с девушкой, оркестра почти не было видно. Взгляд перегораживали спины господ, широкие юбки дам и снующие между гостями лакеи. Ходили слухи, князь Хунуков намерен завести в Епанчине оркестр из одних только охотничьих рогов по примеру обер-егермейстера Нарышкина, но пока этого не случилось и выступали привычные инструменты.
– Вам нравится мой наряд, господин поэт? – спросила Глафира и легким вращением подняла слегка полы сарафана. На лице у нее была розовая маска с серебряными блестками.
– Прелестно. На менуэт и бычок не приглашаю, а вот о первом полонезе не забудьте.
– Бычка я и сама не умею станцевать, а крестьянкою вырядилась, – самокритично заметила девушка. – Пойду матушке покажусь. – И она отправилась приветить родителей, которых заметила среди гостей.
Поделиться книгой: