Найденыш

После этого краткого ответа воцарилась долгая тишина. Храбрун раз или два пытался возобновить беседу, но Сидни утратил всякое желание разговаривать. Он совершенно пал духом, так что достойный хозяин, просидев полчаса в молчании, пожелал ему доброй ночи и удалился.

Сидни еще долго сидел, погруженный в глубокие раздумья, но наконец, когда башенные часы пробили одиннадцать, встал, прошептал сквозь зубы: «Ну и глупец же я!» — схватил свечу и ушел спать.

Во второй половине следующего дня он гулял под портиком, когда послышался стук подков и, не успел Сидни поднять голову, к зданию стремительно подкатила великолепная коляска, запряженная четверкой превосходных гнедых. Маркиз — а именно он правил экипажем — привстал, натягивая вожжи, и поклонился Сидни. Тот ответил довольно небрежно, поскольку его вниманием полностью завладела молодая дама, сидящая рядом с маркизом. Она была в лиловой шелковой пелерине и шляпе с белой вуалью. Впрочем, когда коляска остановилась, дама откинула с лица ткань, и Сидни узнал свою прекрасную посетительницу. Маркиз подозвал грума и уже собирался отдать ему бразды, когда дама удержала его, сказав:

— Артур, сделайте мне разок приятное, позвольте самой заехать во двор. Я прекрасно справлюсь с Гектором и другими конями.

— Позволить вам сломать себе шею к чертовой матери? Ну уж нет! — И маркиз мягко снял ее руку со своего локтя.

Однако его грозный ответ ничуть ее не испугал.

— Я не отпущу вас, пока вы не отдадите мне вожжи. Я умею править не хуже вас, так что к врагу вашу заносчивость и делайте, что я говорю!

— Вы когда-нибудь видели такое упрямство? — с улыбкой обратился к Сидни маркиз.

Юноша содрогался при одной лишь мысли, что столь хрупкое существо попытается совладать с четверкой горячих кровных коней, которых и сам маркиз, при всей своей силе и умении, удерживал не без труда.

— Я тоже опасаюсь, что отвага дамы превосходит ее способности, — ответил он, — и если бы она позволила мне выразить свое мнение, я бы посоветовал ей немедля отказаться от столь опасной затеи.

— Ах, — высокомерно улыбнулась дама, — вы англичанин и не знаете нашей страны. А вот у вас, милорд, такого оправдания нет. Не понимаю, что с вами и почему вы мне так упорно перечите. Еще раз говорю: отдайте вожжи!

— Джулия, вы глупая избалованная девчонка и привыкли всегда настаивать на своем. Так что вот вам вожжи и катитесь в преисподнюю.

С этими словами маркиз бросил ей символ власти и спрыгнул на мостовую.

Дама изящно поклонилась и послала ему воздушный поцелуй, но увы: едва она опустилась на сиденье, норовистые кони, которые тут же почувствовали разницу между ее слабой ручкой и крепкой хваткой маркиза, начали бить копытами, фыркать, мотать головой и выказывать другие признаки неповиновения. Сидни хотел броситься к ней на помощь, однако маркиз, подошедший и вставший рядом на лестнице, его удержал.

— Не надо. Она сама скоро убедится, что ей с ними не совладать.

И впрямь, после нескольких безуспешных попыток успокоить Гектора и других коней дама побледнела и с надеждой взглянула на маркиза, но тот воскликнул:

— Ну же, Джулия! Чего вы ждете? Поезжайте! Лошади так хорошо вас слушаются, о мой прекрасный рыцарь круглой шляпки! Мне никогда не достичь ваших высот!

— Ах, Артур, — взмолилась она дрогнувшим голосом, — помогите мне. Вы же видите, я не совсем с ними справляюсь.

Маркиз только разразился смехом. Однако Сидни, крайне встревоженный опасным положением дамы, сбежал со ступеней и вырвал бразды из ее бессильных рук. Это произошло так внезапно, что кони занервничали еще сильнее. Теперь они взбрыкивали и вставали на дыбы самым пугающим образом. Сидни, совершенно не думая об опасности, грозящей ему самому, пытался выручить даму, которая была близка к обмороку. Артур тем временем от души хохотал, глядя на обоих возниц.

— Браво, милорд Автомедон![13] — восклицал он. — Браво, леди Джулия! Жаль, Фред Знатен[14] не видит этой потехи! Гектор, мой мальчик, не сдавайся — пугни их хорошенько!

Тут Гектор, словно поняв слова хозяина, принялся вскидываться еще сильнее. Сидни уже не мог удерживать вожжи. Они вырвались из его рук, и четверка во весь опор понесла по улице. Леди Джулия вскрикнула и выпала бы из экипажа, не подхвати ее Сидни вовремя. Маркиз, поняв, что дело приняло опасный оборот, сбежал с лестницы и припустил за лошадьми. Через пять минут он с ними поравнялся. Двух его слов хватило, чтобы успокоить непокорных (или нагнать на них такого страха, что они замерли). Как только с этим было покончено, маркиз вынул леди Джулию из коляски.

Немного оправившись от испуга, дама сердечно поблагодарила Сидни за проявленную отвагу. Тот, конечно, принялся уверять, что ничем не заслужил признательности, добавив, впрочем, что рад служить ее милости всегда и при любом случае. Маркиз, чья веселость по-прежнему сохранялась, прервал этот взаимный обмен любезностями, сказав:

— Кроме меня, благодарить тут некого, так что довольно спорить. Если бы не я, вы бы сейчас оба лежали мертвые на мостовой. Итак, Джулия, моя девочка, скажите, кто лучше умеет править лошадьми: вы или леди Зенобия?[15]

Джулия потупилась и принялась играть бахромой накидки. Маркиз продолжал:

— Вижу, что убедил вас, посему не стану распространяться, а скажу лишь, что доверь я бразды леди Зенобии, она величаво взяла бы их и покатила прочь. А вздумай Гектор шутить с ней шутки, она, клянусь честью, тут же спустила бы с него три шкуры. И случись ей присутствовать при сегодняшней потехе, она назвала бы и вас и Сидни отъявленными трусами.

— Что ж, милорд, я признаю, что правлю лошадьми хуже ее милости. Можете радоваться, что ваша взяла, и не надо больше об этом говорить.

— Я и не буду, коли вы наконец признали превосходство ее милости.

— А теперь вы домой, Артур?

— Нет еще. Ступайте в гостиницу, отдохните там полчаса, пока я покажу мистеру Сидни Ротонду[16].

Леди Джулия подчинилась, и оба джентльмена проследовали в указанное маркизом место.

Войдя в зал, обязанный названием круглой форме, мистер Сидни был невольно поражен его огромными размерами и прекрасным куполом. Стены, колонны и пол были мраморные. Для сидения служили бархатные диваны и оттоманки. Расположившиеся на них гости потягивали шербет и кофе, другие играли в бильярд или в карты, курили и прочая, и прочая. Пока друзья шли по залу, до ушей Сидни долетали бессвязные обрывки разговоров: «На вашем месте, Джек, я бы носил парик!» — «Сэр, я убежден, что правительство долго не продержится, если немедля не применит к зачинщикам мятежа самых жестких и решительных мер!» — «Вы играете нечестно, я видел, как вы заглянули в карты моему партнеру». — «У меня трубка погасла». — «Кто это там разговаривает с маркизом Доуро?» — «Так больше продолжаться не может. Народное недовольство растет день ото дня». — «Только попробуйте этот шербет, Бутон. Не правда ли, редкая отрава?» — «О, сэр. Я не сомневаюсь, что мы преодолеем все трудности». — «Эта самодовольная мартышка корнет Груб только что спросил меня, не нахожу ли я, что сегодня он особенно в лице». — «Мой кофе отвратителен — подкрашенная тепловатая водичка». — «Сколько у вас в козырях?» — «Где вы покупаете пудру для парика?» — «Два к одному на Грехема». — «Это не настоящие гаванские сигары».

Маркиз безостановочно обменивался с кем-нибудь поклонами, кивками, рукопожатиями и тому подобным. Наконец друзья отыскали свободную кушетку, и, когда они сели, маркиз обратился к Сидни со следующей речью:

— Я привел вас сюда, Нед, главным образом для того, чтобы вы узнали в лицо наших самых заметных деятелей. Теперь слушайте, а я буду их вам указывать. Видите высокого, очень важного пожилого джентльмена в мундире, напудренном парике и очках в золотой оправе? Он тихим, взвешенным тоном обращается вон к тому тощему субъекту, который одной рукой чешет голову, а другой сморкается. Видите их обоих?

— Да, милорд. Кто это?

— Первый — полковник Джон Бремхем Гренвилл, богатейший и влиятельнейший представитель нашего купечества, человек в высшей степени рассудительный и трезвомыслящий. Законодатели прислушиваются к его мнению во всем, относящемся до коммерции; в мире торговли нет никого, кто сравнился бы с ним авторитетом. Беседует с полковником сержант Бутон, пронырливый стряпчий и ловкий адвокат. Однако все его дарования ограничены профессиональной сферой. Вне зала суда он неуклюжий идиот и совершенно невыносим. Теперь посмотрите направо. В нише под канделябром сидит джентльмен, ростом значительно ниже среднего, но так хорошо сложенный, что недостаток этот почти незаметен. У него открытый лоб, ясные глаза, черты красивые и соразмерные. Сейчас он разглядывает вас в монокль. Нашли?

— Да. Кто он?

— Капитан Арбор, величайший литератор этой, да и любой другой эпохи. Он одинаково блистателен как поэт, романист, биограф, драматург, историограф и сатирик.

— Я читал его труды, милорд, и могу засвидетельствовать истинность ваших слов. А что это за мартышка, феерически разряженная в розовый и белый шелк, которая сейчас подошла к капитану и безуспешно пытается привлечь его внимание своими нелепыми ужимками?

— Увы, должен сказать, что эта мартышка называет себя моим братом. Не смотрите в ту сторону, ибо я стыжусь его кривляний. Поглядите лучше на плотного невысокого старика, который только что вошел в зал и хриплым голосом потребовал бренди. Платье на нем самое худое, а руки, лишенные перчаток, заметно уступают женским в гладкости и белизне. Гляньте, как бесцеремонно он согнал юных хлыщей с оттоманки и плюхнулся на их место. А теперь он сплюнул табачную жвачку на расшитый галуном мундир лорда Селби и велит тому идти своей дорогой, а не возмущаться. Это полковник Счастл, и в его фамилии заключена краткая биография, ибо еще никто от начала времен не бывал так счастлив в деньгах. Подобно многим скоробогачам, он любит похваляться своей мошной: видите, засунул руки в карманы панталон и бренчит монетами — без сомнения, эта музыка для него вполне искупает презрение аристократов, которые, собравшись в кружок, возмущенно его лорнируют. Несмотря на этот изъян, он честный и уважаемый подданный, защитник существующих институций и непримиримый враг всяких поспешных нововведений. Но погодите! Вот мой достойный друг Бутон[17] беседует с антикваром Джоном Гиффордом. Присмотритесь получше к этой парочке истинных оригиналов. Бад упитанный, с брюшком, любитель застолий и кладезь премудрости, эпикуреец и книгочей, воин и полиглот. Нос его красен от обильных возлияний, лоб изборожден следами глубоких, частых и по большей части никому не понятных раздумий. Гиффорд, напротив, усохший, изжелта-бледный. «Собиратель древностей» — словно написано у него на лбу; по тусклому блеску моргающих глазок сразу можно узнать книжного червя. Обратите внимание, как презрительно он вертит в руках великолепную щербетницу — наверняка мысленно сопоставляет с каким-нибудь умывальным тазом, ровесником Мафусаила, который хранится у него дома, и золоченый фарфор проигрывает в сравнении с рассохшейся глиной!

— Это и впрямь уникальные образчики ученого племени, но ваша светлость еще ничего не сказали о двух джентльменах, кои прогуливаются отдельно от всех перед восточным окном. Один из них то и дело злобно косит в нашу сторону.

— А! Их-то я еще не заметил! Они составляют разительный контраст.

— Да. Один высок и изящен, с вьющимися золотистыми локонами и карими глазами; лицо чрезмерно красиво, хотя выражение его крайне неприятно. Другого, сдается, старушка-природа сотворила, будучи не в духе. Как уродливы его крупные, массивные черты, огромная щетинистая голова, зеленые демонические глаза, непропорционально широкое туловище, длинные руки и короткие кривые ноги! Кто это такие, скажите на милость?

— О, мой дорогой друг, это нежная парочка демонов во плоти, сиречь Александр Шельма, лорд Эллрингтон, и его закадычный приятель Гектор Матиас Мирабо Монморанси[18].

Сидни вскочил на ноги.

— Неужто, — вскричал он, — я вижу тех самых негодяев, которые стремятся залить Африку кровью ее сынов? О, милорд, когда я смогу сказать им в лицо, как ненавистны мне их деяния, когда смогу сойтись с ними врукопашную?

— Завтра вечером, — тихо ответил маркиз. — Только сядьте, Нед, и говорите осторожнее. Ваши слова привлекли всеобщее внимание.

Сидни опустился на диван в некотором смущении, ибо заметил, что все лица и впрямь обращены к ним. Шельма и Монморанси замедлили шаг и посмотрели в их сторону, затем выразительно переглянулись и вскорости после этого вышли из Ротонды. Теперь разные люди начали собираться вокруг Сидни и его патрона. Те, поняв, что больше не смогут разговаривать без помех, довольно скоро выбрались из кружка любопытствующих и тоже покинули зал. Эдвард возвратился к себе в номера, а маркиз, напомнив, что завтра у него первая речь в парламенте, направился к леди Джулии, которая, как выяснилось, поджидала его с большим нетерпением. Они сели в коляску, стоящую у дверей отеля, и через две минуты исчезли из виду.

5

Проводив их, Сидни засел за работу, отчасти чтобы подготовиться к завтрашнему испытанию, отчасти чтобы заглушить тягостные мысли. Истина заключалась в том, что милый нрав и красота леди Джулии произвели на него куда большее впечатление, нежели он сам осмеливался признать. Сидни пытался унять рождавшуюся в сердце неразумную страсть напоминаниями, что ее объект принадлежит другому, ибо смотрел на леди Джулию как на жену друга и корил себя за помыслы, оскорбительные для человека, к которому успел проникнуться самым искренним расположением. Ценою значительных и неоднократных усилий он сумел до определенной степени прогнать мучительные раздумья и, дабы они не вернулись, поспешил, как уже было сказано, занять ум делами более общественного свойства. До конца этого и весь следующий день он выстраивал свои мысли, последовательность доводов и тому подобное и едва успел покончить с этим занятием, как прибыл маркиз, чтобы отвезти его в парламент.

Через полчаса Сидни уже занял свое место, и спикер представил его собранию. Когда со вступительной церемонией было покончено, Сидни принялся разглядывать людей и саму палату.

Она представляла собой просторное высокое помещение, выстроенное в приличествующем архитектурном стиле. Везде господствовала та классическая строгость, которой, как уже заметил Сидни, были отмечены все публичные здания Витрополя. Величественная люстра посередине и множество других, поменьше, развешанных через равные промежутки между колоннами, горели так ярко, что все было видно почти как при свете дня. Члены палаты сидели рядами по обе стороны зала, друг напротив друга, спикер — посередине под балдахином, установленным на помосте. Некоторое время слышался гул разговоров, затем всех призвали к молчанию, и воцарилась полная тишина.

Первым выступил капитан Букет. Он огласил повестку дня, в которой стоял вопрос о состоянии дел в стране, затем произнес речь, краткую, но убедительную и полную едкой сатиры, больно жалившей тех, на кого она была направлена. Сидни подумал, что оратор наделен выдающимися способностями, но не дал себе труда употребить их в полной мере. Когда тот возвратился на свое место, вперед торопливо вышел Александр Шельма. Мгновение он свирепо оглядывался, затем, театрально откинув мантию и приняв высокомерно-заносчивую позу, начал свою филиппику.

Ораторы, как правило, произносят первые фразы более тихо и мягко, однако Шельма сразу же громовым голосом обрушился на противников, призывая народ Африки восстать и отмстить за все обиды, повергнув угнетателей в прах; в ярких, но лживых красках расписал нищету и лишения, в которые (как он утверждал) ввергнуты его соотечественники, и, наконец, потребовал от законодателей немедленных и решительных мер, грозя в случае отказа чудовищными последствиями. Вся его речь состояла из расплывчатых и пустых, но будирующих воззваний, сдобренных неглубокими софизмами и откровенно беспочвенными измышлениями. Этот великолепный образчик риторического мастерства был встречен громкими одобрительными возгласами соратников и не менее громкими стонами возмущения с противоположной стороны палаты.

Когда Шельма договорил, маркиз, который все это время сидел с пылающим взором, скрестив руки на груди, и время от времени глухо бормотал: «Лжец, чудовище, бред умопомешанного, подлая клевета» и прочая, подошел к Сидни и шепнул: «Ну, Нед, ваша очередь. Всыпьте мерзавцу по первое число, да поскорее, видите, другие уже встают. Не мешкайте, не то вас опередят». Сидни медленно и неохотно вышел вперед, дрожа как осиновый лист. Он так побледнел, что, казалось, был близок к обмороку. Несколько джентльменов уже вскочили, однако остальные так громко требовали, чтобы говорил новый сочлен, что те в конце концов вынуждены были уступить ему слово.

— Господин председательствующий, — начал Сидни чуть слышным голосом. — Решившись, быть может, опрометчиво, выступить перед палатой, я испытываю несколько затруднений, которые, надеюсь, примут в расчет мои слушатели. Я молод, родился в другой стране и лишь сегодня принят в ваше блистательное собрание.

У меня нет намерения приводить здесь полностью великолепную речь, последовавшую за этим робким вступлением; довольно сказать, что успех был полным и сокрушительным. Окончание каждого периода встречалось громом оваций, начисто заглушавших змеиное шипение лорда Эллрингтона и его клевретов. Говоря, Сидни постепенно смелел, голос его звучал все увереннее. Он бесстрашно вступился за свободу и законность против безнравственности и вольнодумства, искусно разбил беспомощные софизмы Шельмы, разоблачил его дерзкую ложь, обратил гневные призывы в оружие, с удесятеренной силой разящее их автора. В страшных муках корчился архидемагог под неумолимым бичом оратора. Оскал яростной злобы исказил его чело и наполнил глаза нездешним огнем. Когда молодой вития закончил говорить и весь зал содрогнулся от шквала аплодисментов, сумятицу выкриков прорезал громоподобный голос лорда Эллрингтона, сулящий ему скорое и ужасное отмщение. Сидни не устрашился угроз. То было счастливейшее мгновение его жизни, миг наивысшей гордости. Легкой поступью, с пылающими щеками, возвратился он к маркизу; тот приветствовал его сердечным рукопожатием и теплой улыбкой, которая была куда красноречивее слов. Никто более не отважился выступить; вопрос был поставлен на голосование и почти единодушно решен в пользу правительства — лишь шестнадцать членов палаты высказались против.

Затем спикер поднялся с места, и сенаторы тут же обступили маркиза, громко поздравляя его с успехом протеже. Маркиз отвечал кратко, однако удовлетворение, сквозившее в его глазах, говорило само за себя. В тот вечер Сидни представили более чем сотне влиятельных витропольских джентльменов.

По возвращении в гостиницу он сразу отправился в постель, надеясь, что тишина и одиночество развеют дурман лести, круживший ему голову и не дававший мыслить разумно. Однако прошло немало времени, прежде чем волнение улеглось, а когда Сидни забылся наконец беспокойной дремотой, гром аплодисментов и одобрительные возгласы сенаторов звучали в его сновидениях столь безостановочно, что наутро он проснулся ничуть не отдохнувший.

Примерно через две недели после того памятного вечера Сидни получил от супруги генерал-губернатора лорда Селби карточку с приглашением на бал и ужин. В назначенный день и час он прибыл в роскошную резиденцию поименованной особы на Сулорак-стрит. Перед входом уже выстроилась целая вереница экипажей, из которых выходили знатные господа в сопровождении обворожительных дам. Лакей провел Сидни по мраморной лестнице, обрамленной с обеих сторон золочеными балюстрадами. Двери из слоновой кости были распахнуты, являя взорам анфиладу комнат, в которых шелковые драпировки, персидские ковры, дорогие столы, бархатные диваны, картины, статуи, вазы и тому подобное как будто состязались в пышности и великолепии. В мягком сиянии узорчатых светильников чинно прогуливались богато разодетые гости, наполняя благоуханный воздух гулом множества голосов, приглушенных сообразно требованиям этикета.

Сидни объявили. Он вошел, поклонился хозяйке дома, сел на уединенную софу и принялся взволнованно разглядывать юных прелестниц в надежде приметить черты своей недостижимой возлюбленной. Поиски, впрочем, оказались тщетны, и он предался черной меланхолии в самом сердце храма увеселений, когда объявили имя маркиза Доуро. Означенный дворянин вошел под руку с двумя дамами; у Сидни подпрыгнуло сердце, когда в одной из них он узнал леди Джулию. Она была в атласной робе темного насыщенного оттенка, усыпанной драгоценными камнями. В прическе поблескивала бриллиантовая эгретка, над которой величаво колыхался султан из белых страусовых перьев. Вторая спутница маркиза была столь же хороша собой, но меньше ростом и субтильнее. Ее черты были даже еще более утонченные, а лицо — совсем юное; она никак не могла быть старше пятнадцати лет. Простой наряд состоял из зеленого шелкового платья и жемчужного ожерелья; пышные золотистые кудри венчал миртовый венок. Леди Джулия шествовала величавой походкой императрицы, вторая дама порхала, словно сильфида или эльф. Вошедших сразу же окружила толпа, и Сидни никак не мог к ним подступиться.

Наконец маркиз заметил своего юного друга и направился прямиком к нему. После обычных приветствий он сказал:

— Полагаю, Нед, одну из этих дам вы уже видели, но не представлены ни той, ни другой, что я сейчас и восполню. Эта большая поскакушка — моя кузина, леди Джулия Уэллсли, а маленькая хохотунья — моя жена, маркиза Доуро.

Сидни широко открыл глаза и низко поклонился, но ничего не ответил. С души молодого человека только что свалилось тяжелейшее бремя, и невыразимая радость сковала его язык. Трудно сказать, сколько бы он простоял так, глядя на леди Джулию, если бы не заиграла музыка. Она заставила его очнуться, вернула способность говорить и двигаться. Леди Селби уведомила маркиза, что тому предстоит открыть бал с любой дамой по его выбору.

— Ваша милость оказывает мне большую честь, — проговорил маркиз, — но у меня еще нет дамы.

— Тогда поспешите ее выбрать, — со смехом ответила хозяйка. — Их тут сотни, и любая будет счастлива принять ваше приглашение.

Мгновение маркиз оглядывал блистательную толпу взором, в котором сквозило странное торжество, затем, приблизившись к высокой темноволосой красавице, печально сидящей в уголке, произнес:

— Я буду глубоко признателен, если леди Зенобия Эллрингтон позволит мне ангажировать ее на танец.

Дама покраснела и вздрогнула, словно приглашение стало для нее неожиданностью, но приняла его с явным удовольствием. Маркиз вывел ее на середину просторной бальной залы, музыканты заиграли медленную торжественную мелодию, и пара начала исполнять чинные фигуры менуэта.

Сидни подумалось, что он до сих пор и не знал, как может быть красив танец. Мужественная осанка маркиза, его гордое и величавое изящество в сочетании с царственным достоинством, сквозящим в фигуре и манерах леди Зенобии, рождали совершенную гармонию, какой еще никогда не достигало танцевальное искусство. Однако удовольствие, которым это зрелище наполнило Сидни, несколько уменьшилось, когда он случайно заметил лорда Эллрингтона, стоящего чуть позади других зрителей. Холодное презрение и ненависть исказили прекрасные черты Шельмы, подозрительность горела в глазах и сводила складками чело, когда тот с яростной гримасой следил за своей женой и ее партнером. Едва менуэт закончился, он отвернулся, видимо, раздумывая, как поступить, и через мгновение шагнул к юной маркизе Доуро, которая весело болтала об Артуре со старой леди Селатеран. Эллрингтон поклонился и самым почтительным тоном попросил дозволения ангажировать ее на кадриль. Маркиза тоже покраснела и вспыхнула, но не как леди Зенобия. На ее лице ясно отразился страх, и она попыталась отойти, ничего не ответив. Шельма, впрочем, удержал ее довольно грубо и повторил вопрос, однако она ничего не успела сказать, так как подошел ее муж.

— В чем дело, сэр? — осведомился тот. — Что вы говорили этой даме?

— Не знаю, — с кривой усмешкой ответствовал лорд Эллрингтон, — почему я обязан сообщать вам все, что говорю тем дамам, которых мне угодно почтить своим вниманием.

— Но, — воскликнул маркиз, присовокупив крепкое выражение, — вы мне скажете, или…

— Артур, Артур, не сердитесь, — взмолилась жена, в страхе прижимаясь к супругу. — Он всего лишь пригласил меня на танец, а я по глупости отвернулась, не ответив, и, наверное, его обидела.

— О нет, прекрасная госпожа, вы меня не обидели, однако теперь-то я могу рассчитывать на благосклонный ответ?

— Сэр, надеюсь, вы извините меня, если я скажу, что не могу выполнить вашу просьбу.

— Почему же?

— Потому что считаю неприличным танцевать с врагом моего мужа.

— О, если это единственное ваше возражение, то я не отчаиваюсь, — начал Эллрингтон, но тут маркиз, взяв жену под руку, презрительно повернулся к нему спиной и пошел прочь.

Шельма обратился к леди Эллрингтон:

— Мадам, готовьтесь немедля покинуть это место и отправиться домой.

— Через три часа, — твердо ответила она, — и ни минутой раньше.

— Что? Моя собственная жена мне перечит? Немедленно делайте, что вам велят, не то я найду способ принудить вас к супружеской покорности.

— Эллрингтон, — спокойно ответила дама, — я знаю, почему вы так себя ведете, но не подчинюсь вашему произволу. Вам известно, что, приняв решение, я редко его меняю, так что не трудитесь настаивать, домой я поеду, когда сама захочу.

Глаза Шельмы блеснули, словно готовые вылезти из орбит. Он, впрочем, не попытался применить силу, как угрожал, а, напротив, молча вышел в соседнюю комнату, где в изобилии стояли напитки и угощение. Там он сел и принялся в одиночестве жадно утешать себя дарами виноградной лозы, за каковым занятием мы его пока и оставим.

Сидни, который до сих пор не участвовал в танцах, почувствовал желание к ним присоединиться и оглядел зал. Довольно скоро он нашел леди Джулию, но, обратившись к ней, узнал, что она уже приглашена другим джентльменом, которого он раньше видел, хотя не помнил, когда и при каких обстоятельствах. Сидни разочарованно отошел и сел рядом с маркизом, который вместе с женой и леди Эллрингтон расположился в нише, подальше от остальных гостей. Леди Эллрингтон как раз говорила:

— В том, что мы так редко видимся, милорд, вашей вины не меньше, чем моей. Почему вы никогда не бываете в Эллрингтон-Хаусе?

— Сударыня, вы же не призываете меня посещать дом человека, которого я ненавижу и который ненавидит меня?

— Сэр, это резиденция не только моего мужа, но и моя, и я принимаю, кого хочу, не спрашивая его дозволения.

— Не стану обсуждать решимость вашей милости, без сомнений, оправданную, однако я не хотел бы вовлекать ни себя, ни вас в лишние стычки с вашим достойным супругом, так что, не обессудьте, я предпочел бы встречаться с вами у третьих лиц. А теперь сменим тему. Почему вы так печальны и почему ищете уединения? В прежние времена вы оживляли любое общество, которое имело счастье вас принимать.

— Артур, вы меня дразните. Как я могу быть весела, если соединена вечными узами с тираном, и как могу радоваться обществу, если мой лучший и самый дорогой друг взирает на меня с холодной подозрительностью из-за того, что я имела несчастье стать женою опасного бунтовщика?

— Да, Зенобия, но некогда мне казалось, что ваш дух сильнее земных невзгод, а сейчас вы трепещете перед тем, кто недостоин стать вашим вассалом.

— Артур, вы не знаете Эллрингтона. Его гнев, однажды распалившись, не угасает. Я не раз тщетно пыталась ему противостоять. Он всегда принуждает меня к повиновению, несмотря на мой дух, который вы прежде называли несокрушимым.

— Однако сегодня вечером вы дали ему достойный отпор, сударыня.

— Да, ваше присутствие добавило мне мужества. Я решила, что не позволю унизить себя у вас на глазах. Увы, дома я поплачусь за свое упорство, и кара будет суровой.

Наступило долгое молчание. Наконец маркиза Доуро нарушила тишину, сказав робко:

— Я очень вам сочувствую, сударыня, и в то же время радуюсь, что не вышла замуж за такого отвратительного и жестокосердного человека.

— А я на ваше сочувствие отвечаю завистью, — тихо и печально промолвила леди Эллрингтон.

Маркиз словно не заметил этой короткой, но весьма многозначительной фразы. Он повернулся к жене и сказал с улыбкой:

— Марианна, как можете вы называть лорда Эллрингтона отвратительным? На мой взгляд, он чрезвычайно хорош собой.

— А на мой — нет, — отвечала она. — Один его вид нагнал на меня такого страху, что мысли спутались, и я не смогла ответить на простой вопрос.