Земля обетованная

— Могу и я спросить у вас кое-что?

— Безусловно.

— Вы женаты?

— Да. — Он с удовольствием сделал это признание.

— Дети есть?

— Один сын.

(Была еще и дочь. Она умерла.)

— Потому что я люблю полную ясность, — сказала она, и ее самодовольный и вместе с тем деловитый тон навсегда отвратил его от нее. Но привычная любезность продолжала действовать.

— Мы могли бы взять одно такси. Я живу недалеко от Сент-Джонс-Вуда.

— Меня встречают. Надеюсь. — Опять блеснули ее великолепные зубы, но сейчас это была не улыбка.

— Я буду держаться в сторонке.

— Буду ждать вашего звонка. — Она засунула клочок бумаги в верхний карман его пиджака, дотронулась губами до его щеки и углубилась в приготовления к посадке. Натянула чрезвычайно не идущий ей лыжный костюм, в котором стала похожа на эскимоса. Он ни за что не узнал бы ее теперь.

Немного погодя, когда такси его досадливо ввернулось в утренний нескончаемый затор на Хаммерсмитском путепроводе, Дуглас вспомнил, что последние три дня мало спал, мало ел, много пил и почти все время пребывал в нервном состоянии. Двенадцать тысяч миль за спиной. С понедельника он проделал путь, равный половине окружности земного шара, а вот теперь застрял на лондонской улице возле рекламы витаминного напитка «Лукозейд». Он мог бы проглотить содержимое чудовищной бутылки. И не почувствовать. Странно все-таки, как при этих гигантских скачках из одной точки на глобусе в другую к вам приливает энергия почти с той же скоростью, что и отливает. Такси двигалось в замедленном потоке машин как сомнамбула, и Дуглас, витающий между сном и бодрствованием, почувствовал вдруг, как на него нисходит покой.

Он спокойно думал о том, что путь, на который он вступил, приведет к большим переменам в его жизни, а может, и вовсе испортит ее, но внутренний голос подсказывал не сворачивать с выбранного курса. Внешне все обстояло так же, как все эти последние несколько лет: свободный художник, достаточно удачливый режиссер-постановщик телевизионных фильмов и телеобозреватель, который вдобавок еще и пописывал. И тем не менее он неуклонно отгораживался и от своих друзей, и от своих честолюбивых замыслов, готовясь сделать шаг, за который сам себя заранее презирал, — готовясь оставить свою семью.

В минуты, когда чувство одиночества и уважение к себе достигали наивысшей точки, ему начинало казаться, что больше всего на свете ему хочется быть хорошим человеком. Только не в его это было характере.

Он часто говорил себе, что желание это — всего лишь кокетство или тщетная попытка облагородить как-то бесцельную толчею своей жизни.

Он относился к себе настолько критично, настолько подозрительно, что даже намек на праведность казался ему ханжеством. Но желание оставалось, как он ни высмеивал его, как ни гнал прочь. Он укорял себя в криводушии и в недостатке логики. Однако стремление к добру оставалось, и неважно, было ли то похмелье после отроческого увлечения христианством, перестраховка, кривляние, суеверие, пародия на духовную силу, самообман, способ облагородить свою жизнь, не прилагая к тому больших усилий, — неважно, желание его не оставляло. И сколько бы стрел, посланных Дугласом, ни вонзалось в него, оно снова и снова выскакивало на поверхность. Да и какое это могло иметь значение?

Иногда Дугласу казалось, что жизнь его даже не перемежается, а просто изрешечена вопросами, ответа на которые нет или же лишенными смысла, а может, и то и другое. Вопрос заключался в том, в чем же, собственно, заключается вопрос. Вот что было важно выяснить.

Такси тащилось по направлению к Чизвику; вот-вот шофер сможет вырваться из потока, несущего обитателей пригородов в центр, и начнет лавировать по переулкам, которые приведут его в северную часть Лондона, и дальше — по боковым улочкам мимо викторианских домов, построенных во времена колониальной империи и заполняющихся сейчас гражданами стран Содружества, приезжающими в Лондон, чтобы здесь прочно осесть.

Дуглас смотрел в окно, пока машина, мягко подскакивая на рессорах, неслась по Сент-Джонс-Вуду. Когда-то ему очень хотелось иметь здесь особняк. Теперь он понимал, что вряд ли когда-нибудь сможет позволить себе это, и желание покинуло его. Интересно, которая из этих вилл распахнула двери перед американской красавицей с волосами, благоухающими сосной? Он потрогал клочок бумаги у себя в кармане и засунул его поглубже. Ну ее!

Они снова очутились на широкой улице; многоквартирные дома и магазинные витрины по сторонам, напряженное движение — всё как в сотнях других больших городов по всему свету; теперь вверх, на Хилл. Времени поспать не остается. Он встряхнулся — эстафету принимал столичный деловой человек.

Письма, требующие ответа, телефонные звонки, сообщить на Би-би-си о своем приезде: «Съемки прошли хорошо… да… вполне прилично… конечно, предстоит еще резать и резать…» Да, заплатить по нескольким счетам… по присланным вторично… твердое правило… как это можно оказаться без денег при его заработках… Как бы это сколотить капитал, чтобы иметь возможность тратить время по своему усмотрению и зарабатывать на жизнь, делая то, что хочется? Ну-ка, ответь на этот вопрос. Понадобится… сколько? — дня три, чтобы ответить на письма (около тридцати): предложение прочесть лекцию (нет), провести беседу (нет), приглашения от благотворительных организаций (да и нет). Ну и счета. Не забыть несколько непременных звонков, написать рецензию — вот хорошая спокойная работа. Резиновый кит для Джона цел. Ей — сигареты. Небогатый подарок, хотя и будет принят мило. Да, еще не забыть прачечную-автомат. Выехать в Камбрию сразу после ленча. Сходить в банк. Девять с половиной фунтов за такси от аэропорта! Тротуар, как всегда, засыпан мусором: наверное, опять мусорщики…

Он расплатился с таким видом, будто денег у него куры не клюют, повернулся и увидел на верхней ступеньке крыльца ее. Она стояла в своем старом лиловом халатике и неодобрительно смотрела на него.

— Ты дома? — спросил он. Она улыбнулась немного устало и кивнула.

— Да, ты угадал, — ответила она и спустилась с крыльца помочь ему с чемоданами.

3

— И что ты за самовлюбленная скотина такая!

Лестер не ответил. Он поспешно одевался и был всецело поглощен этим занятием.

— Ну что ты за самовлюбленная свинья!

В голосе Эммы звучало отчаяние и жалость к себе. Она сидела в кровати. Сделанная в дорогой парикмахерской прическа (она снова стала блондинкой) растрепалась, и пряди повисли вдоль усталого, помятого лица; в зубах пластмассовый, под слоновую кость, мундштук с первой из пятидесяти сигарет — дневной рацион, — без которых, по ее словам, она не могла жить и которые, как она опасалась, укорачивали ей жизнь.

Ну прямо кукла, огромная толстая кукла, подумал Лестер, ловко вдевая ноги в штанины новых брюк. Чудовищная кукла! Каких продают на благотворительных базарах. Ходит, говорит, открывает и закрывает глаза, пищит. Он усмехнулся. Вот именно. И еще — она похожа на надувных кукол «утеха моряка», которыми торгуют в порномагазинах по всей Тотнем-Корт-роуд. Именно! Помесь хлопающего глазами пупса (у нее и глаза к тому же голубые) с резиновой куклой. Эта мысль развеселила его. Он расхохотался.

— Что это тебе так смешно?

Его молчание приводило Эмму в бешенство. Злость сдавила голову, совершенно так же, как подступающая рвота сдавливает горло. Сравнение пришло на ум легко — последние дни приступы тошноты мучили ее часто. Скудная еда, пиво, водка с соком лайма, сигареты, отсутствие движения… и ребенок. Который формировался в ней медленно, исподтишка, но поминутно безжалостно давая о себе знать. Она вспомнила про ребенка и представила, как он лежит, свернувшись калачиком, в самых недрах ее вместительного живота; тоненький, беленький, он чувствует себя в безопасности и сосет большой палец. Она заплакала, хотя и знала, что Лестер терпеть не может слез, и черная тушь поползла вниз по щекам, оставляя разводы, как у клоуна.

— Ты меня совсем не любишь, — ревела она.

Он заторопился. Но вся одежда на нем была новенькая. Хочешь не хочешь, приходилось осторожничать.

— Не любишь ты меня совсем. — Эмма металась в постели в совершенном отчаянии.

Лестер посмотрелся в зеркало. Недурно. Под сорок, но по фигуре ему и тридцати не дашь. Морщинки, конечно, выдают, не помогает даже молодежная стрижка — правда, волосы еще, слава богу, густые. Хороший костюм. Лишнего веса, после того как бросил — когда это было, кажется, целая вечность прошла — легкую атлетику, он набрал не больше двух-трех килограммов. Но бегать он мог бы и сейчас. Чувствует себя в форме. Лестер внимательно оглядел себя, как артист перед выходом на сцену — профессионально, без малейшего смущения.

— Как я выгляжу? — спросил он.

— Скотина!

— Ну послушай. Мне важно знать. Серьезно тебе говорю. Хорошо я выгляжу?

— Обними меня. Ну разочек.

— Я только что оделся.

Заметив промелькнувшее на его лице отвращение, она чуть не завыла в голос, но, сделав над собой огромное усилие, сдержалась. Ему ведь действительно нужно было ее одобрение, а она никогда не могла устоять перед ним или отказать ему в чем-нибудь, хотя он появлялся у нее и исчезал, когда ему вздумается, и вообще вел себя с ней по-свински.

— Глаз не оторвешь! — с жаром сказала она, но Лестеру послышалась в ее словах насмешка. Он начал раздражаться.

— Да ну тебя! Не болтай ерунды. Давай говори. — Лестеру, видимо, очень важно было знать.

— Костюм сидит отлично. Коричневый цвет тебе идет. Ну обними меня, Лестер, пожалуйста.

— Дальше!

— Тебе не мешало бы волосы помыть. Но длина как раз то, что надо.

— Голову я вымою в поезде. А как рубашка?

— Прелесть!

— От «Гульдинга». Двадцать восемь фунтов.

— Тебе к лицу. Прижми меня к сердцу разок, и всё.

Он повернулся к зеркалу, откинул прядь подальше ото лба, потом спустил ее пониже. Насчет того, что голову пора вымыть, она права. Он отправился в ванную за шампунем. Господи, прямо хлев какой-то.

Только он вышел, Эмма принялась посильно приводить себя в порядок. Помусолила пальцы, размазала по щекам остатки слез и туши, утерлась уголком простыни. Затем перевернулась на живот и свесилась с кровати, высматривая щетку, которая, скорее всего, валялась на полу.

Лестер вошел с яичным шампунем в руке.

— Мне пора.

Чемодан был уже упакован. Изрядно потрепанный, но зато сплошь залепленный билетами и наклейками всевозможных аэропортов. И все подлинные. Там, в Тэрстоне, это не может не произвести впечатления. Наслушаются его рассказов о путешествиях, так и Майорка покажется им близкой, как Моркам. У него на руках еще есть кое-какие козыри.

— Возьми меня! — одним качком Эмма привела себя в сидячее положение, снова напомнив игрушку с заводом внутри.

— Не видишь, я уже одет.

— Я про Камбрию. Встречать с тобой Новый год. Чтобы ты и я. Я же не могу оставаться здесь. Как я могу?

Последние слова она выкрикнула. И трагическим взглядом обвела комнату. Небольшую комнатушку на втором этаже одного из стандартных, на скорую руку слепленных домиков середины прошлого столетия, которые выстроились двумя рядами вдоль улицы одного из лондонских предместий. Эмма украсила ее осколками своего первоначального продвижения по жизни и позднейшего упадка. Революционные плакаты, о которых она отзывалась — «моя дань студенческим годам» (безжалостно оборванным в самом зачатке), бредовые плакаты, о которых она говорила — «моя дань дням, проведенным среди хиппи». Дешевые восточные циновки, пахучие палочки — «моя дань трансцендентализму»… Тут же пластинки, дешевые книжонки, выброшенная кем-то мебель, безделушки, представляющие ценность лишь для их владелицы, случайно накопившиеся за всю ее безалаберную жизнь. Большинство вещей в комнате выглядело так, будто они заскочили сюда погреться — как, впрочем, и сама Эмма. Она соскользнула вниз по спирали лености, бескорыстия и — по мнению большинства ее приятелей — глупости, постепенно оставив позади и хороший университет с хорошими товарищами, и хорошие виды на будущее, чтобы докатиться до этого жалкого, отошедшего — опять же по их мнению — в область предания «богемного» существования на государственное пособие. Лестер пользовался ею, когда ему нужно было временно скрыться или просто негде было жить. И еще, как он признавался ей время от времени, «потому что она очень хороша в постели». При этих словах примерная маленькая девочка, сидевшая внутри ее, начинала отчаянно корчиться, сотрясая пуховую оболочку недостаточно защищающих ее телес.

Через секунду он уйдет.

Она решилась на отчаянный шаг.

— Лестер! — Имя прозвучало невнятно, так как она автоматически, по привычке начала раскуривать очередную сигарету. Дым вырвался из тонких губ, как струйка пара из старого паровоза — возникшим на мгновение облачком.

— Лестер! — У нее нашлись силы на нужный бодрый тон. — Что бы ты сказал, если бы я сообщила тебе, что беременна?

— Но ты же не беременна? А?

— А если бы я сказала, что да?

— Беременна ты или нет, черт бы тебя подрал?

— Что, если…

— У меня нет времени заниматься ерундой.

Эмма собрала последние остатки храбрости.

— Но что, если… — прошептала она.

Лестер не дал ей договорить.

— Во-первых, я спросил бы — от кого? Во-вторых, сказал бы — избавляйся. И, в-третьих, для тебя это не впервой.

Она сидела очень тихо. Не проронив ни слова.

— На умывальнике лежит пятерка, — сказал Лестер. — До скорого.

И ушел.

Она подождала минутку и решительно откинула несвежую простыню. Как была, в коротенькой рубашонке и черном поясе, подошла к умывальнику, взяла пятифунтовую бумажку и порвала на четыре части. Затем направилась к телефону и набрала номер Джефри. Он был адвокатом. Они знали друг друга с детства, и когда-то он хотел на ней жениться. Вопреки всему не отвернулся от нее и, что не менее важно, не смеялся над ней и не рассказывал про нее дурацких анекдотов. Джефри не оказалось дома.

— Если ты останешься здесь, моя милая, — сказала она своим настоящим голосом — на редкость твердым, типично английским, несовременным, свойственным высшим классам, — то спятишь. А маленького надо беречь всеми силами, так ведь? Так! — Она пошла к холодильнику, достала откупоренную бутылку Pouilly Fuisse и сделала хороший глоток. — Так-то оно лучше! — Хлебнула еще раз — на счастье! А потом — чтоб не пропадало — прикончила бутылку. — Не забыть сократиться ради ребенка, — сказала она. — Ладно, детка, пакуй чемоданы. Поедем назад к папочке и мамочке.

Безобразный, мрачный, холодный дом приходского священника в Суффолке, который ее мать ненавидела до такой степени, что зимой и летом каждую свободную минутку проводила в раскинувшемся на три акра саду. — Не сваляй дурака, Эмма! Вдох! Выдох! Этого ты сохранишь! Боже милостивый! Помоги мне, последний раз помоги. Прошу тебя.

Она поплакала и принялась искать скотч — склеить пятерку, на которую можно будет уехать домой.

Предъявив для оплаты билета кредитную карточку Барклиз-банка, Лестер заметил, что срок ее истекает в конце января. Он хорошо ею попользовался: оделся с головы до ног — всего по два комплекта, и магазины выбирал с умом, как в былые времена, не гоняясь за самыми дорогими вещами, избегая делать покупки по пятницам и субботам, так как в эти дни в магазинах преобладала атмосфера нервозности. Все больше магазинов отказывалось принимать кредитные карточки без какого-нибудь удостоверения личности. Это досадное недоверие послужило причиной небольшого инцидента, из которого он, однако, вышел с честью — в буквальном смысле. Что касается наличности, то тут ему здорово повезло на собачьих бегах. В самую нужную минуту. На месяц приблизительно он обеспечен. Придется пока что этим довольствоваться.

— Распишитесь, — сказал кассир. Положив кредитную карточку на поворотный круг перед собой, он крутанул его.

Лестер Таллентайр с шикарным росчерком подписался «Джеймс Харрисон». Он ни разу не задумался, кем мог быть этот человек. Карточку он купил у приятеля.

— Двадцать шесть фунтов за обратный билет второго класса! — сказал Лестер.

— Чистейший грабеж, — согласился кассир. — Скоро поездом сможет ездить только персидский шах да его мадам — больше никто.

— С наступающим Новым годом! — сказал Лестер.

— Остерегайтесь шотландских подростков, — мрачно предупредил его кассир. — Они в это время года обычно громят поезда, идущие на Глазго. Это в Шотландии под Новый год готовят бараний рубец? Вот они уже погрузились в поезд. Пьяные.

Лестер почувствовал укол страха. Он улыбнулся и медленно отошел от окна, раздумывая, не вернуться ли и не обменять ли билет на первый класс. Там он будет недосягаем для пьяных шотландцев, которые обязательно станут безобразничать, шатаясь вдоль поезда, который на всем трехсотмильном пути до места, куда едет Лестер, делает только одну остановку. Ему и так было несладко и хотелось покоя, чтобы разобраться во всем и решить, что предпринять дальше. Но, сделав несколько шагов к билетной кассе первого класса, он передумал. Придется доплатить больше тридцати фунтов, а тридцать фунтов — насколько он знал — потолок для барклизовских кредитных карточек. Кроме того, можно привлечь к себе внимание. Лучше он займет место подальше от буфета и бара. Пиво и сандвичи надо будет взять в главном зале вокзала, отделанном под гостиную в аэропорту. Лестер не одобрял этот стиль: слишком уж модерно для поездов, считал он. Ну ладно, пустяки все это.

Да нет, не пустяки. Не надо закрывать глаза на то, что беда ходила за ним так же настойчиво, как представительницы противоположного пола. Те десять лет, что он болтался в мире поп-музыки и мелких жуликов, одолеваемый страстным, неослабевающим желанием ухватить как-нибудь хороший куш, он то и дело из одной передряги попадал в другую. Даже сейчас, хотя он прочно обосновался в этом мире, хотя ему довелось заправлять делами пяти групп, одна из которых чуть не вошла в число Тридцати Лучших, хотя дома, в Тэрстоне, его считали важной шишкой, знакомой со звездами первой величины, — даже сейчас, чтобы привести себя в состояние радостной просветленности и возбуждения, ему достаточно было закрыть глаза и представить себе, сколько денег можно загрести в поп-бизнесе. Авансы в 500 тысяч фунтов; двухмиллионные договоры на грамзаписи; старые приятели по низкопробным ливерпульским клубам зашибали по 750 тысяч долларов в год на рыло — ни за что! От неуемного желания иметь в руках такие деньги его даже пот прошиб. А он с пустым карманом едет в компании глазговской шпаны на холодный север встречать Новый год. Чего доброго, снова придется воровать!

Чуда не произошло. Все шло так, как и опасался Лестер. Подростки, задавшиеся целью явиться на родину налитыми шотландским виски бурдюками, в скором времени предались пьяному веселью, затем начали просто орать. По-настоящему положение осложнилось в самый неподходящий момент, когда поезд стал взбираться на гору Шэп, по ту сторону которой лежала Камбрия. Следующей остановкой, где можно было рассчитывать позвать в поезд полицию, был Карлайл — но там Лестеру надо было сходить. Сейчас же машинисту ничего другого не оставалось, как в течение сорока пяти минут гнать поезд вперед на всех парах.

Лестер понял, что взят на заметку. Шляясь взад и вперед по коридору, они заглядывали к нему в купе — греческие воины, ковбои, герои в собственных глазах, громилы в глазах матерей, прижимавших к себе детей и придвигавших поближе свои вещички, растлители душ в глазах мужчин, большинство из которых сочли, подобно Лестеру, благоразумным углубиться в газеты или книги и делать вид, что ничего не замечают. Но на заметку взяли они именно его. Ничего удивительного. В конце концов, он был их поля ягода. И, сам того не желая, когда «суровый взгляд мужчины, с которым шутки плохи», обратился на него, он не сморгнул и не отвел глаз. Предводитель — в грязных мешковатых джинсах, клоунских ботинках и тонкой розовой рубашке, разодранной до пупа, — повернулся к пяти своим товарищам и сказал:

— Это наш парень. Наш дружок. Здорово, Джимми! Не забыл нас? Ты ведь наш дружок, а, Джимми?

Шайка завыла от хохота и, топоча, ринулась в бар за добавочной порцией горючего.

Один против шести — безнадежно! Сейчас и один на один… без практики сдаешь… Он не в форме. На вид будто и молодец, а на деле размяк. Спортивные упражнения помогают сохранять здоровье, но не прибавляют выносливости. Да еще эти неприятности с полицией в ноябре. И те фулемские ребята. Интересно, что бы он делал без толстой Эммы эти последние два месяца? Никто из его окружения не знал ее: ни в шайке карманников, пригревшей его, когда он впервые заявился в Лондон — сам уже не в ладу с законом, спасающийся бегством от ливерпульской банды; ни в том суетном мире, в который он все-таки прорвался, — в мире рок-музыки. Эмма была не из тех, с кем можно было появиться на людях. Кроме того, он считал, что добиться успеха можно скорее, когда ты ни с кем не связан.

Прожженные молодые люди из рок-оркестров называли Лестера за глаза подонком, подстилкой, заезженной шуткой и считали, что он приносит несчастье. В преступном мире он был известен как «подсобник». Ничего этого он не знал.

К Эмме его пригнал страх. В жизни ему достаточно часто бывало страшно, но на этот раз чувство страха затянулось на дни, потом на недели. И полосы невезения у него бывали, и скрываться приходилось, но вот такой страх испытывать — никогда! Потому-то он так плохо с ней и обращался. Она это понимала, а вот он — нет.

Длинный поезд с трудом взбирался вверх по горному склону, упорно одолевая перевал, удаляясь от городов, поселков и даже деревушек. Горы были совершенно голые. А внутри в поезде пьяно буянили шестеро юнцов — не выпивших и четверти того, что проглотил Дуглас за время своего полета, — выискивая предлог, чтобы начать крушить все подряд: пассажиров, их вещи и друг друга.

Настроившись на их волну, Лестер после первого же их появления все время прислушивался, стараясь уловить малейшие изменения тона. И уловил, когда они были за два купе от него, после чего зевать не стал.