Повесть будущих дней

Янка Мавр

ПОВЕСТЬ БУДУЩИХ ДНЕЙ

Часть первая

Под черной крышей

Юзик жил в большом низком каменном доме. Побеленные мелом стены были накрыты широкой черной крышей, словно шляпой, из-под которого выглядывали подслеповатые окна. В доме было много каморок, где ютились батраки пана Загорского.

Из — под крыши доносились приглушенные крики детей, брань матерей, лязг утвари. Иногда с тех или иных дверей выкатиться комок грязной детворы, расползется, сцепится, снова спрячется. То высунется женщина и выплеснет помои почти-что на головы детей.

Но полной жизнью дом начинает жить вечером, когда вернутся с работы отцы. В доме замелькают желтые огоньки, электрические, ведь пан Загорский был «культурный» хозяин и батракам провел электричество с лампочками по восемь свечей. Движение и галдёж под крышей усиливается, из окон и дверей вырываться громкая мужская речь, иногда заверещит гармонь, зазвучит пение подобное плачу, то ли плач, похожий пения.

Но скоро все это стихнет, потому что не до пения и не до плача усталым людям. Через час дом уже спит тяжелым сном. На нарах, лавках, а то и на полу раскинулись, сплелись обитатели дома, бормочут во сне. Густой, душный воздуха сжимает грудь; даже рваное тряпьё, в которое они завернулись, давит словно камень. И от тяжелого дыхания, кажется, шевелится черная крыша и белые стены.

А на другой день эконом заметил вылитые помои и устроил настоящее светопреставление:

— Пся крэв! Снова нагадили! Кто это? Сколько раз вам говорили, чтобы сохраняли чистоту! Быдло! Когда мы научим вас жить по-культурному?

Двор был и в правду культурный, — словно выгон. Он занимал огромную площадь; с одной стороны, его стоял батрацкий дом, с двух сторон — сараи и прочие хозяйственные здания, а с третьего — панский сад, а в нем господский дворец. Ранее на этой площади ходила всякая живность, но теперь пан запретил пускать ее, даже приказал посадить вокруг деревья.

Возле дома на столбах, под крышей, как в голубятни, стоял громкоговоритель. Он соединялся с панским дворцом, и оттуда время от времени пускали радио, чаще всего богослужения из Варшавского кафедрального костела. Сильные густые звуки органов заполняли весь двор, слышались колокольчики и латинские выкрики «самого» епископа. Женщины слушали все это с каким-то святым ужасом, вздыхали, крестились. Мужчины стояли, опустив головы.

Только Антэк, знаток, иногда скажет:

— Вот! Завели уже свою дуду, лучше бы марш какой сыграли.

Десятки глаз зыркнут на него, но никто ничего не скажет. Да и что говорить, этому молокососу? Вечно он что-нибудь такое выкинет. Ни бога, ни черта, видит бог не уважает. Многим мужчинам нравилось это, но рискованно было с ним соглашаться. Антэк совсем уж испортил себе карьеру. В лучшем случае, сегодня или завтра уволят его, ну, а в худшем — и арестовать могут.

Нередко радио говорило о том, что Польша самая большая, мощная держава, а поляки — самый великий, культурный и счастливый народ. Что есть соседи, которые завидуют этому и стремятся погубить Речь Паспалиту, уничтожить культуру. Что всем нужно помнить об этом и быть готовыми по первому зову Отчизны стать на защиту её.

— Ох! Будет война! — слышался тревожный говор. — На кой черт и кому она нужна?

— Панам! — бросал Антэк и уходил прочь.

Вечером Юзик спрашивал у отца:

— О каких это соседях говорят, что они собираются напасть на нас?

— О Советском Союзе, конечно.

— Зачем они хотят идти на Польшу?

— А кто их разберет. Ссорятся почему-то. Эх, эта война! — Вздыхал отец. — Много народу еще помнит ее.

— И ты тоже?

— А как же? Мне же тогда было четырнадцать или пятнадцать лет. Жили мы в селе Курычы, возле Слуцка. Началась война. Много людей из нашей деревни пошло. Но нас война не касалась.

Воевали где-то далеко, кто с кем — даже и сейчас не знаю. Однако, наконец, докатилась и до нас.

Пошли слухи, что немцы идут. Потянулись мимо нас тысячи крестьян — беженцев, которым приказали бежать от немцев. Потом началось какое-то столпотворение: революция, значит, пришла, царя скинули. Появились большевики, наши стали убегать.

— А какие они, эти большевики? Ты видел их?

— Да обычные наши люди, которые шли против панов. Наш сосед, Роман, вернулся из армии и тоже был большевиком. Ну, а потом и немцы пришли.

— Что они делали?

— Да ничего. Поставили по деревням солдат, собирали сало, хлеб, иногда даже платили. А потом снова пришли большевики. Не помню хорошо, что делалось, только знаю, что все пошло вверх тормашками. Отняли у господ землю и отдали крестьянам. Но очень неспокойно и трудно было жить. Отец, твой дед, очень жаловался.

— Почему? — удивлялся Юзик. — Они же господ прогнали, землю крестьянам отдали.

— Да что за польза от нее, когда вокруг бардак. Если работать спокойно нельзя. Если каждый день ждали, что паны назад вернуться.

— И что же дальше было?

— Ну и пришли. Романа поймали и расстреляли.

Досталось и тем, кто пользовался господской собственностью. Нас не тронули, так как отец не зарился на чужое добро. А война все продолжалась. Много ребят из нашей деревни бежали в леса и нападали на поляков.

— Вот какие! — словно сочувственно проговорил Юзик.

Отец сурово взглянул на него.

— Ну и что же тут хорошего? Половина из них погибла. А сидели бы спокойно, — жили бы и до сих пор.

— А ты как сюда попал?

— Однажды зашевелились поляки, стали собирать свои, да и чужие вещи и убегать. Видишь ли, опять большевики надавили на них. Я в это время ехал на поле за снопами. Солдаты захватили меня и приказали отвезти их в поселок, находившихся в километрах пятнадцати от нас. А там погнали меня дальше и дальше, вплоть до Варшавы. Некоторые из наших бросили своих коней и вернулись домой пешком. А мне жаль коня и колёса, да и солдаты каждый раз говорили мне, что если доедем до следующего пункта, то меня и отпустят.

— И отпустили?

Отец махнул рукой.

— Куда там! Глупый еще был, потому и поверил. Наконец они меня совсем прогнали, даже кнутом угостили, а коня и дроги оставили себе.

Он замолчал и уставился глазами в угол, вспоминая далекие, непонятные для него события. Вспомнилась родная деревня на холме, пруд, где он с товарищами плескался, веселая роща на другом берегу. Какими счастливыми казались ему те времена! Но десятки лет, прошедшие с тех пор, заслонили все это таким туманом, что сейчас даже не верилось, действительно ли было другая жизнь.

— Почему же ты не вернулся? — допытывался Юзик.

— Когда там было возвращаться, я оказался за сотни километров от дома. Надо было держаться и работать, чтобы не умереть с голоду. На дорогу нужны деньги, а где там было собрать их. Хорошо, что хоть прокормиться мог. Десятки различных господ сменил, и больших, и маленьких; каждый из них принимал на работу, словно одолжение делал. Спасибо, говорят, что тебя, бездомного, кормим. Через несколько лет я добрался до границы и начал хлопотать, чтобы вернуться, но не пустили. Говорят, какие-то сроки прошли. Да и вообще бедному неграмотному человеку и думать нечего что — бы понять все эти порядки. Наконец, нашел постоянное место у нашего пана, успокоился, встретился вот с твоей матерью и живу себе, слава богу, не хуже за людей. Везде работать нужно. Хозяева вот в наших Смоляках живут не лучше, чем я. А ты, благодаря пану, выучишься и будешь жить лучше меня.

— А мама тоже оттуда? — обратился Юзик к ней.

— Нет, кажется, откуда-то ближе. Говорят, что мои родители, когда убегали от немцев, по дороге умерли, а меня, двухлетнюю, взяла к себе одна вдова. Она вырастила меня до двенадцати лет и отдала сюда. Сама она давно умерла.

— А жив ли дед? Вы писали ему?

— Года через три или пять попросился я у одного человека, чтобы написал от меня письмо, но ничего из этого не вышло. Или неправильно написал, или не дошел письмо, а может и родителей там уже не было. На этом и закончилось. Да там, говорят, несладко живется. Как и раньше, никакого порядка нет. Прогнали, уничтожили господ, а потом взялись и за крестьян. Забрали хозяйства и заставили работать на государственных землях, такими же батраками, как и мы здесь. Неизвестно еще, лучше ли это. Здесь, если угодишь пану, кое — что перепадет: и ординарию[1] получаешь, а со временем корову можно завести, а там, говорят, ничего не получают; живут, как солдаты, в казармах и никакой собственности не имеют. Везде плохо бедному человеку. Здесь, по крайней мере, хотя угол имеем, свинью, да хлеба хватает. Но мы слишком забалакались; ложимся спать. И тебе, Юзик, нужно завтра рано вставать.

Отец зевнул и полез на свои нары. Мать устроила Юзика в его выгородке, погасила электричество и, шепча какую путанную молитву, пошла на свое место.

Михал, отец Юзика, по натуре был тихий и смиренный человек. Особенно после того, как побатрачил с четырнадцати лет и натерпелся горя. Он был рад, что нашел, наконец, постоянный кров и работал не на страх, а за совесть, дабы не лишиться своего места. Жена его, Мария, тоже натерпелась в сиротстве и так — же была довольна своей судьбой. Она даже была грамотная, умела читать по-польски. Начала учить и Юзика, которому было уже десять лет, но дело не двигалось, так как и сама мать не слишком много знала.

Юзик и раньше слышал, что отец родом оттуда, из Советской Беларуси, но сегодня в первый раз узнал об этом подробнее.

Интересно было бы увидеть своего деда, деревню Курычы, пруд, посмотреть, как там люди живут, родственники. Хотя и здесь неплохо, но лучше было бы иметь свое хозяйство, пасти свой собственный скот, а не панский. На своем коне он бы ездил, сколько влезет.

Но жаль, что и там все батраками работают, даже хуже, чем здесь — в казармах живут. Наверное, порядки суровые, военные.

Только бы скорее попасть в школу! Он будет хорошо учиться, чтобы выучиться на писаря. Он тогда будет паничем, и тогда, может, сам пан паздаровкаецца с ним за руку…

Антэк

Юзик, как и все другие батрацкие дети, его товарищи, был подпаском у панского главного пастуха. Пасли они поочередно и довольно часто имели свободные дни.

И использовали эти дни достаточно интересно. Шатались среди сельскохозяйственных машин, совали нос в молочную, в пивоварню, а иногда даже и в панский сад. Последнее дело требовало особой отваги, геройства, так как при неудаче ждала хорошая порка. Надо было остерегаться и родителей, и других батраков, и садовника, и челяди, что служили во дворце. Страшнее всех был пан. Они даже не знали, почему они так его бояться, потому что он никогда не дрался. Глянет только и крикнет:

— Цо то ест?!

И больше ничего.

Но на этот крик бежали и садовник, и лакеи, и все, кто был по близости. Пан даже не ругал ребят, а почему — то только своих людей. Но зато те старались…

Барскую усадьбу составлял отдельный городок. Тот квартал, где жил Юзик, был, так сказать, земледельческий. Здесь были тракторы, молотилки, жатки, сеялки, сараи, свинарни. Далее — сараи, где было штук пятьсот коров, и рядом — молочная с различными машинами. Дальше поднимались дымоходы пивоварни, тут же различные мастерские, кузницы и ряд других учреждений, которых Юзик даже и не знал.

С утра до вечера шла там работа. Там был и специальный, общий дом, где жили рабочие. Но этот дом было не низкий и белый, как Юзика, а двухэтажный, из красного кирпича. Здесь также пан приказал посадить деревья и следить за чистотой, но эта чистота была только в то время, когда не было дождя. Осенью же все вязли в болоте.

Еще дальше, на речке, была плотина, мельница и небольшая электрическая станция. Там происходило что-то таинственное, что посылало по проволоке свет. Ребят туда не пускали, и они только издали видели блестящие части каких— то машин.

А за высоким железным забором начиналась другое царство: асфальтовые тропинки, разные странные деревья, обрезанные в виде фигур, много цветов, и глубоко в середине из-за деревьев выглядывал высокий белый дворец с двумя радио-мачтами.

Там жили совсем особые, счастливые люди — паны. Немного было счастливчиков, входивших в это здание. Зато те, кто видел, долго помнили о нем.

Все, что давала работа окружающих людей, все те неуклюжие и простые вещи — горы снопов, соломы, сена, картофеля, зерна, — все это превращалось в деньги, текло во дворец, оттуда куда подальше и возвращалось обратно в виде самых красивых и дорогих вещей, заморских вин и всяких сладостей. Говорили даже, что там есть такое радио, которое одновременно показывает на экране события, происходящие в мире.

Но Юзик не испытывал ни зависти, ни злости к господам. Как же иначе могло быть? Конечно, пан должны жить по— барски, не всем же быть господами.

Часто приезжали к пану гости на автомобилях. Весь дворец сиял огнями, слышалась музыка, пение. Тогда не только дети, но и взрослые стояли у забора, присматривались, прислушивались.

— Вот кому хорошо жить, — вздыхает какой-нибудь батрак.

— На то они и господа, — отзывается женщина.

— Ну и что же? Не такие самые они люди, что ли? — крикнет кто-нибудь. — Почему же им все даром приходит? Почему мы должны на них работать?

— Ну так и не работай. Кто тебя заставляет?

Казалось, вот-вот разгорятся споры. Но почему-то разговор в таких случаях сразу же прекращалась.

В разных местах, в разное время Юзик часто слышал подобные разговоры, но они его не волновали. Только однажды он заинтересовался, когда черный лохматый кузнец начал доказывать:

— У хороших людей давно уже панов нет, давно уже отобрали все фабрики и имения, а у нас смелости недостает, сидим и молчим.

Знаю я это дело, — заметил тут Юзиков отец, — самый видел. Ничего сладкого нет. Попробуй разделить между всеми барское добро, много ли достанется каждому, сильно разбогатеем мы все?

Юзик догадался, о каких это «хороших людях» говорится. Он подумал:

«А интересно было бы взять себе все вещи с барского дворца. Я бы постарался стянуть себе ту машину, которая принимает радио. Тогда можно было бы не ждать, пока пан включит радио, а самому слушать, что захочешь».

А назавтра Юзик услышал тихие разговоры, что кузнец ночью исчез, что кто-то схватил его и увез не то в тюрьму, ни то на расстрел.

— Глупый этот Винцусь! — сказал отец маме. — Сам полез в петлю. Ну что он мог сделать своими словами? А тем временем погубил себя.

Исчезновение кузнеца произвело на Юзика сильное впечатление, но в то время он быстро это забыл. Только позже он убедился, что это происшествие оставило в нем глубокий след.

Больше всех нравился Юзику Антэк, ловкий, веселый парень лет двадцати двух. Он не вступал в длинные рассуждения, споры, а бросал слова вскользь. Меткие, острые слова, словно стрелы. И нельзя было понять, он шутит, или говорит серьезно.

Особенно доставалось от него Юзиковому отцу. Антэк почему — то называл его «большевиком».

— Ну, товарищ большевик, скоро пан доставит тебе собственную коровку?

— Пусть тебе скорее подарят веревку, зараза! — плевался Михал.

Хорошо еще, что Михал числился в администрации хорошим, надежным работником, а то бы кличка «большевик» могла даже погубить его. Михал иногда с кулаками бросался на парня, а тому хоть-бы что.

Юзик не понимал, в чем тут дело, и почему-то искренне стремился к Антэку, старался ему угодить. Но тот и к Юзику относился как-то странно, называл его каким-то непонятным словом «пионэр», и по голосу мальчика нельзя было узнать, это ругательство, или доброе слово.

— А что такое пионэр? — спрашивал он Антэка.

— Это, брат, спроси у своего отца, он должен знать.

Но отец тоже не знал.

— Вот что я тебе скажу, — серьёзно заметил он сыну. — Держись ты подальше от этого клоуна, если не хочешь погибнуть, как кузнец. Подрастёшь, и вспомнишь мои слова.

Но однажды произошло происшествие, после которого отношения с Антэком совсем изменились.