Помоги проекту - поделись книгой:
Но не в пример разумный XX век был отмечен случаями растворения во времени и пространстве многих сотен людей образованных и трезвомыслящих, включая экипажи самолетов и команды кораблей, — случаями, от которых уже нельзя так просто отвертеться. В годы Первой мировой войны в Галиполи бесследно исчез целый британский батальон, отправившийся на выполнение задания и навсегда скрывшийся за внезапно сошедшим с окрестных холмов облаком густого тумана. По окончании военных действий британское командование учинило розыски, однако ни следов сражения, ни донесений о нём со стороны противника, ни записей о взятии пленных не нашлось. Подобные истории нередко происходили и на фронтах Великой Отечественной войны, пополняя, в большинстве случаев, бесконечные списки пропавших без вести. Хотя и не всегда.
В архивных делах Управления НКВД по Приморскому краю хранится дело рядового Терехова, задержанного в 1948 году на просёлочной дороге вместе с тремя военнослужащими, одетыми в немецкую форму. Со слов красноармейца и из показаний очевидцев, которых по ещё неостывшим следам дальневосточным следователям удалось разыскать и опросить, выяснилось, что в июле 1941 года он был взят в плен под Оршей и за какую-то дерзость определён к расстрелу — однако вместе со своими несостоявшимися палачами, уже изготовившимися стрелять, спустя семь лет вдруг оказался на мирной дальневосточной земле. Известно, что после лагеря для военнопленных эти трое немцев вернулись в Германию, а Терехов прожил долгую жизнь и скончался в 1997 году.
Если опираясь на современные теории времени и пространства мы хотя бы можем догадаться о физических основах хронопортации, то о причинах, побуждающих неведомые нам силы совершать подобные перемещения во времени, мы не знаем практически ничего. Едва ли не все такие явления предстают перед наблюдателями играми случая и результатами стихийного стечения обстоятельств. Хотя странным образом их частота возрастает в периоды потрясений, революций и войн. Происходит так, словно если бы гипотетические петли времени были призваны скрывать или, наоборот, освещать перед потомками многочисленные лакуны истории и политики.
История Ржевской битвы, вряд ли имеющей аналоги по упорству, ожесточенности и длительности боевых действий, как раз содержит в себе немалое число подобных лакун. В силу какой высшей стратегической необходимости советское командование трижды бросало на Ржев миллионные армейские группировки? Почему бои велись не за привычные и понятные пространства и плацдармы, а за окраины крошечных деревень, лесные опушки, берега мелководных рек и ручьёв? Подобная ожесточенность могла бы быть объяснена при боях на улицах Москвы или Ленинграда, однако только не на рубежах отдаленного провинциального городка. Почему гитлеровское командование, также неся под Ржевом весьма немалые и болезненные потери, до последнего сохраняло там мощную группировку вермахта, усиленную дивизиями СС, обеспечивая им безукоризненное, расписанное по буквально часам, снабжение всем необходимым? Почему даже в критический для Германии момент наступления на Сталинград, где призом должен был стать захват большей части советских нефтепромыслов, Кавказа и следом — уничтожение британской нефтедобычи в Персидском заливе, что неизбежно привело бы к поражению нашего единственного союзника, на тот момент реально воевавшего с Германией, — так вот, почему в декабре 1942 года под Сталинград не была переброшена хотя бы часть мощнейшей ржевской группировки? И почему, наконец, свою единственную поездку на фронт Сталин решил совершить именно в район Ржева?
Как бы там ни было, но напитанная кровью ржевская земля по-прежнему переполнена отзвуками, образами и тенями минувших сражений. В июле 2007 года, возвращаясь из Псковской области в Москву, я остановил машину на обочине трассы «Балтия» в районе Ерзовского леса — чтобы, пройдясь взад-впёред несколько раз, разогнать сонливость, начинавшую меня одолевать за рулём. Час был поздний, за полночь, дорога — совершенно пустынной в обоих направлениях, а мотор своей машины я по какой-то причине решил заглушить. И как только ночная тишина воцарилась в полной мере, я сразу же услышал негромкую беседу нескольких человек. Как будто совсем рядом сидели у несуществующего костра несколько бойцов и тихо разговаривали о непонятной дороге и почему-то ещё — о каше и другой еде, произносили чьи-то звания и имена, чуть слышно вздыхали и посмеивались. Шум от моих шагов и моё громкое покашливание не были им слышны или были совершенно неинтересны, поскольку разговор не прерывался, а его мурлыкающие, перетекающие из голоса в голос интонации разливались по всей ближней округе, словно у них не было акустического центра и разговаривал сам воздух.
Отъехав с этого места, я поделился странным впечатлением с одиннадцатилетним сыном, который находился со мной, но во время остановки не покидал машины. Каково же было мое изумление, когда он спокойно подтвердил, что также слышал голоса через приоткрытое окно!
Приходится признавать, что если внимательно присмотреться к себе и к окружающему миру, то практически повсеместно можно обнаружить следы таинственной реальности, связанной с нами, но в то же время существующей независимо от нас. Опытные мистики и посвящённые практически всех конфессий в один голос советуют держаться от этих явлений подальше. При нормальном ходе вещей человеческая жизнь течёт и развивается независимо и самодостаточно. Непознанная реальность начинает явно и зримо вторгаться в привычную жизнь лишь в случаях необыкновенных и исключительных, связанных, как правило, с необходимостью устранить последствия неправедных поступков, ошибок или преступлений, совершаемых кем-либо из нас.
Поэтому если подобные экстраординарные вторжения, фиксируемые наукой и описываемые литературой, в своём результате что-то меняют и преображают в нашем мире, то за последствия должны отвечать, прежде всего, мы сами, живущие под его хрупким и уязвимым сводом.
Глава вторая
Окольными путями
Городской рынок сразу же окружил суетой, возбуждённостью, предвкушением удачи, острыми запахами еды, круговоротом людей, сумок, тележек, ящиков, возгласами и бодрящим дымным ароматом углей, на которые вот-вот упадут капли от свежего шашлыка. День, судя по всему, являлся выходным и торговля только-только распалялась.
Очевидно, что это был не Ржев, а неизвестный населённый пункт, не обозначенный на картах военной поры, — возникший и разросшийся, по-видимому, лишь в недавние годы. И рынок являлся его сердцем, нервом и главной жизненной артерией. Он гипнотизировал обилием мужских и женских лиц — одновременно привычных и неведомых, новым покроем одежды, удивительными предметами, надписями, ценами, оборотами речи… Решение начать знакомство с новым миром через рынок было абсолютно верным, поскольку в отличие от пустынных предместий рынок был буквально переполнен информацией, которую можно было начинать собирать, не опасаясь обратить на себя ненужного внимания.
Тем не менее Петрович вспомнил о конспирации:
— Мы с тобой смотримся больно похоже, а нас таких не должно быть много. Давай-ка рассредоточимся, да разузнаем побольше, где мы с тобой, почему и что теперь должны делать. Ты походи, послоняйся по базару, а я, если не возражаешь, — вот с этим типчиком побеседую.
Движением головы Здравый показал на одноногого инвалида, примостившегося с аккордеоном на деревянном ящике в небольшом отдалении от приземистого кирпичного здания с железной дверью, в котором, судя по всему, располагалась контора. Грудь инвалида закрывала давно не стиранная тельняшка, поверх которой сидел военного образца китель без погон и прочих знаков различия, но зато с медалью «За отвагу». Здоровая нога была обтянута столь же несвежим, местами порванным синим трико, упиравшимся в широкое и наполовину обрезанное по высоте голенище кирзового сапога, ещё более мятого, серо-жёлтого от пыли и истёртого едва ли не до дыр. Позади деревянного ящика на траве валялись, небрежно брошенные, два костыля, а спереди была установлена аккуратная высокая жестяная банка с изображением розовощёкой чёрнокудрой красавицы, собирающей оливы, в которую прохожие швыряли монетки и изредка опускали банкноты.
По глазам инвалида Здравый определил, что лет ему должно быть пятьдесят или чуть более, однако всем своим потёртым и жалким видом он уверенно производил впечатление человека, разменявшего седьмой десяток и при этом, как говорится, получившего от жизни в фас по полной программе. Но серебряная медаль «За отвагу» вызывала уважение. «Неужели он тоже когда-то был бойцом Красной Армии, воевал с фашистами? Что же должно было произойти, если вместо уважения, почёта и достатка первый же встретившийся ветеран вынужден собирать медяки на вонючем базаре?»
Между тем инвалид растянул меха своего инструмента и неровным хрипловатым голосом тихо запел — с первым же аккордом, отрывисто, скупо и даже как-то испуганно выговаривая слова:
«Ну вот, и про фашиста спел, — не без удовольствия отметил Здравый. — Как же, в самом деле, без фашистов-то?»
А инвалид между тем продолжал:
Потом, на несколько секунд задержав паузу — словно специально испытывая внимание публики, — он завершил песню красивым и выразительным куплетом:
Песня понравилась и, что самое главное, она ясно подсказывала ключ к разговору. Здравый решил отложить на потом стремительно нараставший ворох вопросов про то, какие войны были или, возможно, идут в настоящее время в стране, расспросить про стоявший неподалеку воронок с пугающей надписью «Полиция» и про трёхцветный белогвардейский флаг, вольно и горделиво реющий над административным зданием. Было бы нелишним и выяснить, наконец, какой год на дворе. Но по законам конспирации разговор следовало начинать с чего-то незаметного и будничного.
— Извините, — мягко и дружелюбно начал Петрович, подойдя к инвалиду и присев рядом с ним на высокий бордюрный камень. — Так кто же всё-таки победил — мы или фашисты?
Инвалид, собиравшийся заиграть что-то новое, весь дёрнулся, слегка отвёл аккордеон в сторону и с удивлением посмотрел на Петровича.
— Конечно же фашисты, — мрачно ответил он. — Ты что — сам, что ли, не видишь?
Здравый с профессиональным удовлетворением отметил предложенный собеседником переход на «ты», что обещало сместить разговор в русло более доверительное и открытое. И тотчас же поддержал его провокационной репликой:
— Вижу, друг. Да вот только конкретики не достаёт.
— Ах, конкретики тебе!.. Ты что — журналист? Сразу видно, что приезжий. Да ты побудь хоть день в моей шкуре, и явится тебе вся конкретика. — С этими словами инвалид с силой ухнул, не выбирая места, свой аккордеон на землю, угодив клавиатурой в небольшую лужицу. — Так вот, наперво сообщаю тебе, дорогой товарищ, что все у нас в городе фашисты. Все! А главврач Сидоркин — первый фашист, поскольку выпер меня из больницы, не стал лечить ногу, а у меня диабет, конечность последняя гниёт, а когда сгниёт совсем — отрежет её на фиг, и обрубок мой на органы распотрошит. Эй вы! — здесь он обернулся к публике и, усилив голос, продолжил. — Все всё слышите? Когда Сидоркин мне ногу усечёт, знайте же, что двух недель не проживу. Режь, фашист, клюй, фашист, здоровую могучую печень ветерана!
Из толпы донеслось несколько ироничных реплик, смысл которых сводился к тому, что печень ветерана серьёзно поражена алкоголем и потому не может считаться здоровой — на что тот немедленно рявкнул:
— Э-э-э! Давайте-ка без грязи! Я на свою пенсию лучше на хлебе сэкономлю, но водку брал и буду брать только приличную. Здорова моя печень, не больнее твоей! Попомни мои слова, скоро увидишь за моей печенью очередь к Сидоркину! Сидоркин! Ты слышишь меня? Раскрывай мошну!
Петрович в душе ужаснулся от столь будничных и неприкрытых рассуждений несчастного инвалида о гниющей ноге и враче-потрошителе, под безжалостный скальпель которого тому предстояло, по-видимому, скоро лечь. «Неужели вместо построения коммунистического общества страна докатилась до подобного кошмара? Вырезать органы у живых людей?!»
Однако смятения ни в коем случае нельзя было выдавать, поэтому Здравый постарался изменить тему:
— Мы часто недооцениваем возможности своего организма. Человек — самое живучее, если брать после таракана, существо на свете. Так что погляди, всё ещё, может, и обойдётся с твоей ногой.
— Обойдётся? — инвалид ответил язвительно и даже зло. — Ну хорошо, обойдётся. Я тоже, может быть, в чистый спирт верю. Верю, что разгонит он однажды мне дурную кровь! Но ведь фашистка Климова, эта тварь из ВТК, второй год не даёт мне группу инвалидности! А как без группы жить ветерану? Управа льготы срезала, из квартиры то в чудильник выселяют, то в дурдом! Как мне жить, скажи, гражданин дорогой? Посоветуй, милый человек! В собесе фашисты, в ментовке — фашисты, и директор рынка Алиев — тоже азербайджанский фашист!
— Что ты сказал? — раскатисто и грозно прогремел бас невесть откуда взявшегося верзилы в перепоясанном командирской портупеей чёрном комбинезоне, в чёрной фуражке, напоминающей головной убор таксиста и с шевроном «Охрана». — Ты что, опять на директора выступаешь? Да мы тебе щас вправим мигом!..
— Молчу, молчу, не выступаю! — выпалил инвалид. — Это всё он, — он продолжил, ткнув рукой в сторону Петровича, — в грех меня вводит.
Чтобы показать грозному и властному охраннику свою незаинтересованность в разговоре с опасным собеседником, инвалид демонстративно отвернулся, поднял инструмент и жалобно заиграл:
Верзила в таксистской фуражке исподлобья оглядел Петровича пристальным и недобрым взглядом, после чего куда-то молча удалился.
Здравый резонно предположил, что если бы в стране, в которой он неведомым образом оказался, действительно был установлен оккупационный фашистский режим, то все бы предпочитали об этом не распространяться и молчать. Свобода и лёгкость, с которой этот инвалид называл фашистами нехороших людей и представителей власти, свидетельствовала, с одной стороны, об определённом уровне свободы, а с другой — что упомянутые персонажи до крайности нелицеприятны не только инвалиду, но и значительной части посетителей рынка, которые слышали его рассуждения и не выказывали с ними ни малейшего несогласия.
Значит, сделал вывод Здравый, война с гитлеровской Германией закончилась для страны успешно, однако почему-то люди воспринимают режим едва ли не как фашистский. Ведь инвалид, несмотря на всё своё юродство, был, судя по всему, отнюдь не глуп. Любой внимательный и наблюдательный собеседник легко мог обнаружить в нём следы интеллекта и былой стати.
«Наверное, служил в своё время на младшей офицерской должности или пересидел в сержантах, — заключил Петрович. — Эх, как же узнать, какой на дворе год? Когда закончилась война с Германией? Что было потом?»
В этот момент он увидел, как с места стоянки отъезжает воронок с надписью «Полиция», и на кирпичной стене, которая была им закрыта, словно по волшебству возник плакат с весёлым красноармейцем в пилотке, почёсывающим затылок на фоне таблички «На Берлин!», с праздничным салютом и с фантастической надписью: «67-я годовщина Победы в Великой Отечественной Войне. С праздником!»
«Вот это да! Значит, прошло уже 67 лет? Но от какого года брать? Когда победили? Вряд ли в сорок втором. Наверное, в сорок третьем, если дошли до самого Берлина. Значит, на дворе у нас… 2010 год?»
Пока инвалид исполнял свою следующую песню, в которой рассказывалось про мрачные жизненные перспективы и вероятную гибель лирического героя под колёсами дачного поезда, Здравый лихорадочно анализировал всю эту ошеломляющую информацию. Война, на которой он, Здравый Василий Петрович, скорее всего, погиб, закончилась 67 лет тому назад. Однако он почему-то жив и находится на рынке в маленьком провинциальном городишке. Не ахти что за место, но всё-таки оно вполне должно давать представление о творящемся в стране. Победу над Германией здесь чтят, хотя бы на плакатах. Однако вместо милиции по базару разъезжает полиция, да ещё под белогвардейскими флагами. Невероятно! Врачей и представителей власти люди считают фашистами — ну, это ещё куда бы ни шло, готов понять. На многих странные, невозможные для моего времени одежды… А уж не сон ли это? Не посмертный ли сон, в который погружается душа и в котором перемешиваются прошлое и будущее? Тётка в детстве рассказывала про посмертные сны, а он не верил и говорил в ответ, что она «в своей церкви надышалась опиума». А вдруг тётка была права? А что же она ещё тогда говорила? Ах да, говорила про то, что обычный человек в этих смертных снах прежде ангелов встречает на своём пути демонов и всяких чертей. И что те начинают испытывать его душу, напоминать про грехи… Эх, Здравый, Здравый! Такую красивую фамилию носишь, а несёшь форменную чушь!..
Чтобы удостовериться в реальности своего нахождения в этом мире, он привстал и резко ударил по земле каблуком сапога, потом закрыл и вновь открыл глаза, выплюнул и отёр ладонью губы, почувствовав приятное покалывание отросшей щетины. «Да нет, вроде бы живой. В лесу птицы пели, здесь играет музыка… Правда, эта музыка большей частью такая, какую я не мог нигде слышать раньше. Но она ведь реальна, стало быть, должно быть реальным и всё, что происходит со мной…»
И действительно, мир вокруг совершенно не мог быть вымышленным. Вовсю припекало весёлое и яркое солнце, над торговыми рядами стоял гул живых голосов, лёгкий тёплый ветерок доносил запахи то квашенной капусты, то селёдки. А из под забора, как положено, попахивало тухлятиной и кошачьей мочой. Шумела молодая листва на двух высоких липах, с направления улицы ясно были различимы звуки автомобильных моторов и тарахтение трактора — конечно же, весь эти свет, звук, запахи, голубая дымка в небе, солнечное тепло, муравьи на песке, брошенные окурки и затёкшая от сидения на бордюрном камне нога — всё это было живым и осязаемым, как осязаема и реальна во всех своих чувственных проявлениях настоящая жизнь.
А коль скоро ты, Петрович, оказался в этом неведомом новом мире, отстоящим от срок второго года не менее чем на 68 лет, то необходимо этот мир скорейшим образом познать. Инвалид вот спел про войну в каком-то Афганистане — отлично, вот пускай и расскажет, где своё увечье приобрёл.
— А скажи-ка, дорогой товарищ, на какой же это войне тебе так не повезло?
— На какой, на какой… На афганской, дорогой! Меня тут каждая собака знает. Когда в восемьдесят третьем оттуда вернулся без ноги и с медалью, то каждую неделю — ходил к школьникам на уроки мужества, статьи обо мне печатали во всех здешних газетах… В каждом президиуме был почётный заседатель! Был героем, стал изгоем. Ни лекарств, ни надбавок, а теперь вот и последней комнаты лишают! Сдохни, ветеран несчастный, освободи землю для богатых и счастливых! Эй, Сидоркин, ножи готовь!…
«Понятно. В сорок третьем или чуть позже наши Берлин взяли, а потом, стало быть, случилась ещё какая-то война в Афганистане. Что же мы в той Азии забыли… Или — на нас напали? Но тогда кто мог напасть? Неужели японцы? А кто эти богатые и счастливые, о которых так обижается инвалид? В тылу, что ли, раскормили мы столько мещан? Или они — новые захватчики?»
Но разговор явно задавался, на вопросы Петровича инвалид был готов выплёскивать потоки переполняющих его эмоций, щедро насыщенных фактами и оценками малопонятной современной жизни. В этих условиях делать паузу было недопустимо, поэтому Петрович, практически не задумываясь, с ходу решил инвалиду подыграть:
— А я вот тоже вокруг сморю — и, сколько живу, всё не могу понять: с кем и за что мы воевали? А за что воюем теперь? Или уже отвоевались?
— Кто отвоевался, а кто — нет, — равнодушно ответил инвалид-ветеран. Потом, крякнув, продолжил, чётко и значительно громче выговаривая слова. — Сперва воевали за советскую власть. Потом — за мир во всём мире. А когда советская власть приказала долго жить, шарахнули по коммунистами, из танков, прямой наводкой по ихнему Белому дому на Красной Пресне. Жась — и нету! Кто бы мог подумать, всего-то пара залпов — и семидесяти лет коммунизма как ни бывало! Потом воевали с чеченцами, причем воевали хитр
С этими словами инвалид молодцевато растянул меха и срывающимся петушиным фальцетом запел что-то совершенно неприличное:
Завершив последнюю частушку выразительным проигрышем, инвалид попытался было перейти к следующей, однако был остановлен непонятно откуда возникшим молодцем из компании трёх парней спортивного сложения в ослепительно-белых рубашках, заправленных в брюки камуфлированной окраски, снизу стягиваемых высокими шнурованными ботинками из пупырчатой свиной кожи.
— Ты получишь по морде, если ещё раз обольёшь грязью нашего главу администрации! Сколько раз тебе можно делать предупреждения? Может, баян порезать? Смотри, не поглядим на прошлые заслуги. Ветеран, бля… советскую власть вспомнил. Мы её в одном гробу с тобой вместе видали, тебе всё ясно или нужно ещё объяснить?
Инвалид мгновенно стушевался и промямлил перепугано и жалобно:
— Ясно, ясно, ребята… Да я ж ничего… Я же не возникаю на кого-то конкретно, просто за жизнь пою… И власть мне нынешняя, может, в чём-то нравится. Очень даже по душе. За советскую власть я ведь не умер, а за вашу — вот увидите, обязательно умру!
Аккуратные и прилизанные юнцы в отглаженных чистых сорочках, которых Петрович сразу же определил для себя как «гитлерюгенд», удались столь же внезапно, как и возникли. «Однако! — подумал он. — Ни тебе Гитлера, ни советской власти. Тем не менее победу над Германией, судя по плакату на заборе, здесь празднуют. Начальство не любят и оно в ответ платит народу той же монетой. Да ещё две войны с чеченцами! Ну и дела! Как же это автономная республика в составе РСФСР могла начать войну? Кто позволил? Что же произошло в стране? Неужели это всё устроили японцы? Оклемались после Халхин-Гола и нанесли нам в Афганистане генеральное поражение?»
До момента встречи с патрулём-«гитлерюгендом» Здравый намеревался перевести разговор с инвалидом на международные отношения, в которых его неглупый собеседник, похоже, был вполне сведущ. Однако опыт разведчика подсказывал, что наводящий вопрос про отношения с Японией мог прозвучать неуместно и выдать его неосведомленность. «А вдруг это была не Япония? Кто же тогда? Британия? Китай?… Нет, после тридцать седьмого Япония раздавила Китай, и тому не подняться…»
Тогда же он поймал себя на мысли, что отчего-то не придал должного значения упомянутому инвалидом «расстрелу коммунистов из танков в Белом доме на Красной Пресне».
«Ай-ай-ай-ай! Идиот я! Какой же я идиот! Ведь в СССР просто сменилась власть! Тогда, получается, что чеченцы со своим кавказским темпераментом эту смены власти не приняли, и потому с ними была война.»
Здесь Здравый почему-то вспомнил историю Дикой дивизии, набранной из чеченцев и ингушей, в Гражданскую войну вставшей под знамена белогвардейцев и затем подчистую разгромленную махновцами. «Да, да, чеченцы… они же всегда были на стороне существующей власти. В этом случае они должны были снова выступить за прежнюю, то есть за свергаемую советскую власть. А кто же на этот раз их разгромил?»
От пугающих аналогий Здравого отвлекла резкая перемена настроения его собеседника после общения с молодчиками. Самое время было бы предложить ему закурить! Однако карманы фуфайки Петровича были, как известно, пусты, и предложить закурить от своего имени он не мог. Пришлось пойти на небольшой риск:
— Табачку бы сейчас. Мне кто-то ночью карманы обчистил, не найдётся ли чего?
Инвалид молча привстал и извлёк из внутренностей ящика, под которым сидел, небольшую сумку. Оказывается, он временами приторговывал табаком. Привыкший к горячей крепости папиросного табака, Петрович сперва даже не почувствовал его вкуса в фильтрованном дыму сигареты с неизвестным ему иностранным наименованием. Однако после нескольких глубоких затяжек табачный аромат наконец-то проявился, что придало сил и стало ещё одним подтверждением реальности происходящего вокруг.
Между тем инвалид, также закурив, разложил перед собой разноцветные коробочки сигарет для продажи, после чего, поправив китель, вновь растянул меха и негромко запел:
Увы, уже не в первый раз инвалида подвела близость к кирпичному зданию, в котором располагалась то ли администрация рынка, то ли какая другая важная контора. Из-за железной двери решительно выдвинулась полная немолодая женщина в белом халате и, оборвав исполняемый инвалидом городской романс про папиросы, громко прокричала:
— Ершов! Сколько можно тебе говорить — реклама и неорганизованная торговля табаком на территории рынка запрещены! Щас вон выпишу тебе штраф!
Несчастный Ершов что-то хотел ей возразить, не успев поставить на землю свой инструмент, — в результате чего сигарета упала в лужу и немедленно погасла. Он понуро убрал товар обратно в сумку и стал вынимать вторую сигарету.
— Дай-ка помогу тебе, — сказал Петрович. — Пока ты перекуриваешь, я сыграю то же самое, но без рекламы.
Встретив со стороны инвалида молчаливое согласие, Здравый подхватил аккордеон, слегка погудел мехами, подбирая правильную тональность, после чего, размашисто тряхнув головой, умело и задиристо заиграл прежнюю мелодию:
Эта удивительная песня, которую, разумеется, никто и никогда здесь не слыхал, сразу же собрала небольшую толпу зевак. В жестяную коробку звонко полетели золотистого цвета монетки и даже приземлились несколько бумажных номиналов.
Инвалид с нескрываемым уважением посмотрел на своего собеседника и утвердительным кивком головы предложил продолжить выступление. Здравый с юности хорошо играл на аккордеоне и славился обширным репертуаром. Правда, с учётом его нынешнего местопребывания и окружения, пришлось ограничиться дореволюционными романсами и спеть несколько старых песен про разлуку и любовь.
Между тем дела у второго разведчика, отправившегося «послоняться по базару», шли отнюдь не столь успешно. Сперва Алексей решил осмотреть то, что в дни его детства именовалось «обжорным рядом», и направился туда, где торговали всевозможной едой. Он поразился наличию на прилавках здоровенных мясных отрубов и огромных лососевых туш, которые в его время можно было встретить разве что в торгсине на Смоленской или в «Елисеевском». С другой стороны, удивляла скудость и одинаковость ассортимента выложенных на прилавках товаров, как если бы все торговцы брали его из одного склада. Только у нескольких пожилых женщин, притулившихся в самом дальнем углу, на столах лежало что-то разнообразненькое — сушёные грибы, домашние соленья и внушительных размеров корневища хрена.
Хождение по рядам, воздух над которыми был насыщен разнообразными запахами еды и пряной зелени, чудовищным образом распаляло аппетит. Чувство голода становилось невыносимым, а вскоре его ещё и дополнило острое ощущение жажды. Однако карманы были пусты, и даже если в них и нашлись какие-то деньги, кто бы их взял? Ведь и деньги, и цены здесь были совершенно другими. Кило лососины стоило более трёхсот рублей — а именно триста рублей составляла довоенная аспирантская стипендия Алексея, а его отец в НКИДе получал со всеми надбавками и премиями чуть более тысячи, если не изменяет память. Алексей не удержался и взял у одной из продавщиц как бы на пробу несколько щепоток квашенной капусты и половинку соленого огурца. Каким же наслаждением стало вкушение этой ничтожной пищи! По всему телу сразу же разлилась блаженная лёгкость и уверенность в том, что всё обязательно наладится.
В отличие от своего товарища, Алексей не испытывал ни малейшего чувства нереальности творящегося с ним. Он сразу принял новый мир за своё новое вместилище, и хотя позади оставался огромный пласт непонятого и даже непостижимого человеческому уму, решение всех связанных с этим проблем Алексей был готов отложить на потом. Главное — он был жив, рядом с ним были живые люди, над головой — солнце, он мог чувствовать, думать и даже, пожалуй, мечтать.
В подобном мечтательном оцепенении Алексей какое-то время перемещался между обильно и аппетитно пахнущими продовольственными рядами, покуда не набрёл на небольшой развал, за которым сидел молодой парнишка лет четырнадцати-пятнадцати. На перевёрнутых картонных ящиках с изображением бананов и частично — прямо на земле — были разложены до боли знакомые атрибуты фронтового бытия: диск от автомата, пробитая осколком алюминиевая фляга, фрагмент пулемётной ленты, пустая гильза от противотанкового снаряда, полуистлевшая командирская сумка. В широкой консервной банке горкой были насыпаны пустые винтовочные гильзы с ценником — по 30 рублей за штуку. Там же, на хорошо сохранившейся жестяной мортирной укладке, лежали распотрошённая немецкая мина, несколько хвостовых стабилизаторов, пряжка от немецкого солдатского ремня, сверкающая начищенным глянцем нержавеющей стали губная гармошка и полуистлевший железный кубик, напоминающий зажигалку.
Алексей мгновенно уяснил для себя происхождение этих артефактов, найденных и выкопанных кем-то, возможно, даже этим пареньком, на местах страшных ржевских боёв. Он глядел на них с явным чувством радости, поскольку они свидетельствовали о двух важных вещах: о том, что война уже позади и о том, что его появление в новом послевоенном мире уже не может быть подвергнуто ни малейшему сомнению. Мысль о том, этично или нет торговать на рынке предметами, определявшими в свое время судьбу и жизнь тысяч и миллионов людей, спасавшими и уносившими человеческие души, помнящими живой стук сердец и с которыми неразрывно соседствовали боль и надежда, — эта мысль Алексея в тот момент почему-то нисколько не волновала.
Чуть поодаль, на небрежно отрезанном ножницами куске белой скатерти, под рукой у продавца были разложены сломанный будильник, также несколько наручных часов. Приглядевшись к их небольшим чёрного цвета циферблатам, Алексей без труда различил немецкие марки Silvana и Glycine, которые, по-видимому, когда-то принадлежали германским офицерам. Затем его взгляд привлекли крупные наручные часы в серебряном корпусе с толстым пузатым стеклом, из-за которого строго глядела заглавная греческая буква «омега». Классический циферблат был едва заметно украшен в центре замысловатым узором, характерным для начала века. Широкий, пятисантиметровый корпус поражал скупой и одновременно филигранно точной выточкой лапок и заводного колёсика.
Алексей поймал себя на мысли, что когда-то он подобные часы уже где-то видел, и теперь немало бы отдал, чтобы иметь у себя такие же.
Он ещё раз всмотрелся в них — всё верно, вещь ценная, под циферблатом прочитывалось название известной швейцарской фирмы. Часы остановились на без двадцати двенадцать — видимо, подумал Алексей, в это время что-то и произошло с их владельцем. На стекле имелась трещина, однако не сквозная, чтобы пропускать грязь, благодаря чему циферблат оставался на удивление чистым — его изначально белоснежная поверхность лишь слегка сделалась серой от времени. К часам был прикреплён совершенно новый ярко-бордового цвета ремешок из крокодиловой кожи, который смотрелся немного нелепо.
— А что это за часы? — негромким голосом поинтересовался Алексей.
Парнишка-продавец уже давно наблюдал за странным покупателем в не очень чистом и ветхом ватнике, одетым явно не по погоде этого выдавшегося столь тёплым и солнечным весеннего дня. Можно было допустить, что перед ним стоит селянин, приехавший сюда из какого-то отдаленного и дикого хутора, если бы не лицо интеллигента, чью природную утончённость и породистость Алексей не научился скрывать даже в разведшколе.
— Швейцария. Кто-то важный носил из вермахта или войск СС. Отбился, видно, от своих, нашли на месте неопознанного блиндажа, — со знанием дела, но в то же время совершенно равнодушно ответил парнишка.
— Сколько же им лет должно быть?
— Сколько, сколько! Упали они не позже сорок третьего, так что сам считай — шестьдесят семь… нет, шестьдесят девять лет. Семьдесят, одним словом. Ничуть не заржавели. Мы в механизм не лазаем, чтоб на цену не влиять. Так вот, эти сами пошли, без часовщика. В сухости, наверное, пролежали. Гляди, как я их щас заведу!
— Я думаю, эти часы должны старше. С начала века, так мне кажется.
— Ну, вполне. Я не спец. За пятнадцать штук отдам. Был бы корпус стальной — просил бы восемь. Но ты уж извини — это серебро!
— Пятнадцать чего? — Алексей сделал вид, что не расслышал названную цену.
— Пятнадцать штук. Ну, давай за четырнадцать уступлю. Чё, сильно интересуешься? Если фирма конкретная нужна, можем поискать. Есть ещё немецкая посуда — чистый фарфор. Запонки есть серебряные. Есть советский патефон, работает, сам крутил. Ты скажи, что надо, мы любой заказ делаем. Кое-что ещё имеем. — С этими словами продавец многозначительно кивнул на кучку пустых гильз. Видимо, говорить об этом вслух было нельзя. — Ко мне из Москвы и Питера специально приезжают. Я ещё никого не подводил.
— Спасибо, я пока не решил. Но часы меня определённо заинтересовали. Так значит, сколько они стоят?
— Ты что, глухой? — обиженно произнёс продавец. — Я ж сказал: пятнадцать косарей. Но уступлю за четырнадцать.
«Что за косари? Сколько он имеет в виду? Штука — это ведь в мою бытность вроде бы — сто рублей. Значит, полторы тысячи? А если нет? Как только я покажу ему своё незнание современных денег, я привлеку внимание. Да и денег-то у меня нет. Даже рубля».
— Хорошо, я подумаю, — Алексей решил изменить направление разговора. — А где всё это найдено? Под Мончалово?
Поделиться книгой: