Пробужденная совесть

Аннушка, топая босыми ногами, принесла кулек. Трегубов достал оттуда две бутылки шампанского, флакон ликера и фрукты. И все это он в порядке расставил на столе. Затем он подсел к Пересветову и, обняв его стан рукою, шутливо заговорил:

— Вот как мы, соседушка, дружить стали, а давно ли на ножах были. Теперь у вас дело как по маслу пойдет. Поверьте моему слову. Давно бы вам личиком ко мне повернуться. С денежным человеком хорошее знакомство вести очень приятно. Деньги все на земле сделать могут. Они и враг наш и друг наш!

Трегубов рассмеялся и стал играть брелоками. Наконец, в сад вошла Настасья Петровна. Трегубов бросился к ней навстречу и стал целовать ей руки. Пересветов откупорил бутылку шампанского и залпом выпил стакан.

— Ну, что, как ваши зубки? Угомонились? — повернулся к нему Трегубов.

Пересветов сдержанно рассмеялся.

— Как рукой сняло.

Настасья Петровна села к самовару, бледная, с печальным лицом.

— Настасье Петровне нужно будет новое платье сделать, — говорил Трегубов, наливая себе в стакан шампанское. — И не одно даже-с, а несколько. Мне бы хотелось желтое, шелковое. Вы как думаете? А? Желтое ей будет к лицу. Она ведь брюнетка. Вы бы отпустили, соседушка, — обратился он к Пересветову, — Настасью Петровну со мной в город. В нашем городе порядочные модистки есть. Право, отпустили бы!

— Что же, — отвечал Пересветов и подставил Трегубову свой пустой стакан, — со временем можно будет.

— В нашем городе, — между тем говорил Трегубов Настасье Петровне, — есть даже одна модистка-француженка, хотя родившаяся в России. Прифасонивать она может наилучшим манером. На вас она потрафит за первый сорт, потому вы сложены как миологическая богиня.

И он стал пить чай. Пересветов допил шампанское и принялся за ликер. В саду стемнело. Лиловые тучи погасли на западе. От Калдаиса потянуло сыростью. Там, на перевозе, светящимся жучком мерцал огонек. Седой туман ползал над рекою и походил на цепь снежных холмов. На свет стоявшей на столе лампы то и дело прилетали серые бабочки и падали на абажур с опаленными крыльями. Но это не останавливало следующих. Они все являлись и являлись из тьмы, как хлопья снега. Казалось, смерть от огня доставляла им одно блаженство. Только позднею ночью Трегубов уехал от Пересветовых.

— Приходите как-нибудь ко мне вечерком, — сказал он на прощанье Настасье Петровне, — приходите, голубушка!

Та поглядела на мужа и молча кивнула головой. Сейчас же после отъезда Трегубова она ушла в спальню. Вечер утомил ее до последней степени.

А Пересветов долго еще бродил по двору и сосредоточенно что-то обдумывал. Затем он прошел в сад к покосившемуся плетню и достал оттуда из-под груды сухих листьев стальную стамеску. Он внимательно оглядел ее и снова спрятал под листья. Что-то нашептывая, он стал ходить по саду. И вдруг, его точно понесло куда-то вихрем. Почти не отдавая себе отчета, он двинулся вперед с громко бьющимся сердцем и бледным лицом. Как в полусне, он подошел к калитке Трегубовского сада, которую он запомнил так резко в последнее свое посещение. Осторожно он нажал пальцем железный конец щеколды, торчавшей с внешней стороны калитки, и легонько толкнул калитку от себя. Калитка распахнулась почти без шума. Пересветов притворил ее за собою и осторожно двинулся темным садом. Его волнение росло с каждым шагом. Он прислушивался к малейшему шороху, и его слух как будто стал острее. В саду стояла полнейшая тишина, но Пересветов даже и в ней улавливал тысячи звуков. Он слышал, как жук карабкался по сухой былинке, как шевелилась в кустах сонная птичка, как при малейшем дуновении ветерка листок шелестел о листок и травка шуршала о травку. Он подошел к окну кабинета, стал обеими ногами на фундамент и, придерживаясь руками за раму, заглянул в кабинет. В кабинете было темно, но Пересветов ясно видел тяжелый письменный стол Трегубова с массивной чернильницей на мраморной доске. Он глядел на стол, точно желая выпытать от него что-то. А стол стоял на полу тяжело, грузно и неподвижно и глядел на Пересветова медными крышками чернильницы. И внезапно Пересветов очнулся. «Что это я делаю, однако, — подумал он тоскливо. — Неужели уже это решено?» И тут же он с ужасом понял, что это решено, что это неотразимо, что от этого он уже не в силах уйти. Пересветов тихонько вышел из сада и осторожно затворил за собою калитку. И с сосредоточенным взглядом он направился домой. Шел он тихо, оглядываясь по сторонам и ежеминутно прислушиваясь. Но на полдороге на него внезапно напал такой страх перед этой, как ему казалось, роковой необходимостью, что он побежал бегом к своей усадьбе, потеряв всякое самообладание. «Я этого не сделаю, этого нельзя!» — думал он с колотившимся сердцем. Но у ворот своей усадьбы он остановился и прошептал:

— Нет, сделаю. Это уж решено. Решено и подписано! Квит на квит, рупь за рупь!

Он улыбнулся бледными губами и тихонько пошел в дом к спящей жене.

VIII

Зоя Григорьевна сидела в кресле на обтянутой парусиной террасе, когда к ней подошел Беркутов.

— Здравствуйте, — сказал он, приподнимая с курчавой головы свою крошечную шапочку. — Как вы себя чувствуете?

Зоя Григорьевна кивнула бледным и усталым лицом.

— Да как всегда, — покойно, хорошо. Только вот немного скучно. В Крым бы мне хотелось. Да вот вы денег мужу не даете.

— Это я умышленно, — усмехнулся Беркутов бритыми губами, — без вас мне будет скучно. Вот я разные резоны проконсулу и представляю. Так и так, дескать, денег нет и достать их неоткуда!

— Ну, Бог с вами, — сказала Зоя Григорьевна и устало улыбнулась.

— А почему на вашем капоте нет красной розы? — покосился Беркутов на голубой капот Столешниковой.

— Да зачем же ей непременно быть? — отвечала та вопросом.

— А помните условный знак?

— Ах, да…

Они замолчали. Тусклый и хмурый вечер затаскивал небо тучами. Близкое к закату солнце брызгало из-за тучи красными бликами по зеленым лугам и тусклой поверхности шумевшего на перекате Калдаиса. В поймах перекликались соловьи и квакали лягушки. Зоя Григорьевна вздохнула.

— Этому не бывать, — прошептала она и как будто чуть-чуть побледнела.

— Чему не бывать?

— Красному цвету на моем платье. Зачем его? Я не люблю красный цвет: он режет глаза.

— А вы придерживаетесь полутонов?

— Да. Видите ли, я ушла от жизни и только наблюдаю ее. Да и то не со всех сторон. Я избегаю всего чересчур резкого, мне хотелось бы прожить и умереть спокойно, без грома и молнии, без порывов, без бурь, а вот так, как проходят у нас хорошие осенние дни. Тепло, но не жарко, светло, но не до боли в глазах…

— Так-с, — усмехнулся Беркутов, — это все равно, что пойти в баню, да так и остаться на всю жизнь в предбаннике. Нет, по-моему это совсем не весело. — Беркутов сдержанно рассмеялся. — Нет, уж если жить, так жить, — продолжал он после минутной паузы. — Жить так, чтобы тебя как льдину вешней водой тащило. И так поставит, и этак, и ребром перевернет, и надвое расколет, и в конце концов на берег медленной смертью издыхать выбросит. Тут уж все от жизни возьмешь: и радость, и муки, и ужас, и даже агонию мучительной смерти.

Зоя Григорьевна слушала, поставив круглый подбородок на бледную с синими жилками руку и устремив усталый взор вдаль.

— И я в жизни много испытала нехорошего, — заговорила, наконец, она, — я была бедна, служила в гувернантках в разных домах, была незаслуженно оскорбляема. Иногда терпела нужду. Ну, я встретилась с человеком, который полюбил меня, которого от глубины души я уважаю.

— Это проконсула?

— Проконсула. Он дал мне полный комфорт, хорошую книгу и невозмутимую тишину. Ничего большого я не желаю. Я счастлива, насколько это возможно на земле.

Беркутов усмехнулся.

— И поэтому вы никогда не приколете к своей груди красного цветка?

— И поэтому я не приколю к своему платью красного цветка.

— Заперли вы самое себя в тюрьму и чувствуете себя на седьмом небе. Странно! — Беркутов стал было откланиваться, но, внезапно спохватившись, спросил Зою Григорьевну: — Ах, да. Кстати, как по-вашему, по тюремно-монастырскому уставу: можно пожертвовать жизнью человека, если это тебе необходимо и если человек этот никому не нужная размазня? Как вы думаете?

Зоя Григорьевна покачала головой.

— Нельзя. Конечно, нельзя.

— Это же почему? Ведь жизнь — борьба за существование. Она занимается только тем, что одной рукой производит, а другой истребляет. Жалости она не знает и для пустячного вывода она способна истребить тьмы народов. Если вам нужно произвести, например, вычитание, то на бумаге делается это так: пишется двести пятьдесят, минус сто пятьдесят, и производится расчет. А жизнь поступает в этом же случае гораздо проще. Она берет двести пятьдесят человек, истребляет из них полтораста, а оставшейся сотне говорит: подождите немного, я буду истреблять вас постепенно, поодиночке, но вместо вас, потребленных, я произведу зато двести пятьдесят тысяч живых! Вот и все. Поверьте, что это только теперь вычитание-то можно и карандашиком производить, а раньше карандашей-то не было. Ведь вычитание-то кровью человечество купило. Кровью! Подумайте-ка вы об этом. До свидания!

И Беркутов поспешно исчез с террасы. «Сейчас к Пересветовым надо будет махнуть, — думал он, — как слышно, температура повышена там до nec plus ultra и кислые щи, пожалуй, скорехонько разнесут бутылочку вдребезги. А где-то теперь сражение при Саламине», — вспомнил он внезапно.

Он вывел из конюшни своего рыжего иноходчика и поспешно стал его заседлывать. В этом ему помогал караульщик и, подтягивая подпруги на животе умышленно раздувавшего бока иноходца, он с улыбкой говорил Беркутову:

— А Глашка что-то к вам давнехонько не заглядывала. Ай вы ее бросили?

— Бросил, — отвечал с усмешкой Беркутов. — Глашку-то теперь Митькой зовут. На Саламине она теперь.

— Где?

— На Саламине. Остров такой в Греции есть. Грецкие орехи знаешь? Так вот она туда орехи грызть уехала. А здесь бы осталась, так, пожалуй бы, ей на орехи — ох, как влетело. Понял?

«Шутник», — подумал караульщик и громко расхохотался.

Беркутов иноходью выехал за ворота. Небо по-прежнему хмурилось, запад гас и в потемневших поймах у реки, заглушая соловьев, горланили лягушки.

Когда Беркутов вошел к Пересветовым, они сидели в столовой за чайным столом. С ними был и Трегубов; он был в серой паре, чулках и башмаках. На столе стояли две бутылки красного вина и лежали фрукты. Беркутов любезно поздоровался со всеми. Взглянув на похудевшее лицо Пересветова, он подумал; «Эге, кислые щи сильно бродят!» И, обращаясь к нему, он шутливо спросил:

— Ну, что, как поживают пятьсот султанш в гареме?

Пересветов кисло улыбнулся.

— Чего? — переспросил он и добавил: — Ах, да ты все о том же!

«Помнит, — подумал Беркутов, — следовательно, все обстоит благополучно!»

Он присел к столу и стал пить красное вино. Настасья Петровна сидела грустная и молчаливая. Трегубов то и дело поглядывал на нее.

— А вы как поживаете? — спросил его Беркутов. — Скоро ли Аляшино купите?

— Да двадцать шестого, должно быть, — отвечал тот.

— Это, стало быть, через неделю, — проговорил Беркутов и покосился на Пересветова. — А я слыхал, — продолжал он, — Верешимов тоже на Аляшино зубы точит. Тоже, говорят, двести тысяч собирает.

— Пока еще соберет, а они у меня в столе, — усмехнулся Трегубов.

— В столе? — переспросил Беркутов.

— А что, или, думаете, украсть могут? — внезапно спросил Трегубов Беркутова. — Нет, украсть-то трудненько. Я теперь по-холостяцки ночью в кабинете на диванчике сплю. Пледом прикроюсь, подушечку под голову, а на стульчик рядышком огнестрелочку. Да не револьверчик, а кольтовскую магазиночку о двенадцати зарядах. Вор-то в окно, а я раз, семь, двенадцать. Ведь этак, пожалуй, из человеческой-то головы решето можно сделать! Как вы думаете? — Трегубов рассмеялся, замолчал и, играя брелоками, стал смотреть на Настасью Петровну. — А меня дома нет, — добавил он, — так в моем кабинете приказчик мой старший сидит. А он все равно, что я! Это такой кащей бессмертный, что из-за полушки удавится!

Трегубов опять замолчал и стал играть брелоками.

Беркутов заметил, что Пересветов сильно побледнел.

«Что, голубь, нелегко калач-то достать? — подумал Беркутов. — Нелегко, а все-таки можно. Нужно ему, однако, мысль подать, а то ему самому Америки ни за что не открыть. Такие люди пороха не выдумывают, но выдуманным порохом почище изобретателя пользуются!»

— Да кто у вас воровать-то станет, сторона здесь глухая, — рассмеялся Беркутов, — народ смирный!

— Да, это правда, — Трегубов зевнул и заиграл на скатерти до глянца выхоленными ногтями.

Мужчины молча стали пить красное вино. Все чувствовали себя как будто не по себе. Даже всегда веселый Трегубов смеялся реже.

— А я в Аляшине хорошо устроюсь. — заговорил он с зевком, — первое дело локомобиль заведу. Он у меня и пахать и молоть будет. Хлеб на пеклевань я буду перерабатывать; отрубь за границу шибко идет, и я от одной отруби миллионы наживу.

— Отрубь — хорошая штука — заметил Беркутов, — от отруби и свинья жиреет. Что верно, то верно.

— У меня все будет пар делать, — мечтал, позевывая, Трегубов, — и молотить, и веять, и пахать, и молоть. Нынче век пара, и мы не из толстокожих. Мой тятенька покойный «Егоров» через «ферт» писал, пар только в банях видел и по железной дороге ездить до смерти боялся. Дьявол, дескать, колесами вертит. А у меня все пар будет делать. Слава Богу и мы не хуже европейцев стали, а в чем ином, так, пожалуй, сто очков вперед европейцу-то дадим! Времена не те-с!

— Да, это верно, — вставил Беркутов, — перемена повсеместно огромная видна, прежние собачьи дети теперь уж давно фисдешьенами стали!

— Как-с фисдешьенами? — переспросил Трегубов и расхохотался. Смеялся он долго и звонко, но, наконец, встал. — Однако, мне и домой пора; старший приказчик, поди, теперь в моем кабинете носом клюет! — И он стал прощаться.

«Заволновался, это нехорошо!» — думал о нем Беркутов.

— Как вы сказали? — между тем спрашивал его при прощанье Трегубов. — Чем собачьи-то дети стали? Фисдешьенами? Это верно, это верно. Одежа не та же, да душа погаже! Это верно, это верно!

И, громко хохоча, он скрылся в дверях.

— Читал ты, какое в Оренбурге дело разбиралось? — спрашивал Беркутов Пересветова, когда Настасья Петровна ушла спать и они остались вдвоем в комнате.

— Нет, не читал. А что? — переспросил Пересветов.

— Это любопытное дело. Мещанин один купца облапошил в Оренбурге. Подкупил его любовницу, и пока та в одной комнатке с купцом-то балясы точила, он в другой шкап подломал и пятнадцать тысяч выудил. Тоже, должно быть, лишний калач взял из любви к ближнему.

— Как же он попался-то, если ловко все обделал? — спросил Пересветов.

— Как же? — Беркутов на минуту задумался. — Любовница на него донесла. Обсчитал он ее на три тысячи, она и донесла! И Беркутов тотчас же переменил разговор. — Я к тебе вот зачем, собственно, приехал, — сказал он Пересветову, уже прощаясь, — Столешников может дать тебе через день тысячу рублей. Возьмешь?

Пересветов покачал головой.

— Нет, теперь мне деньги не нужны. А впрочем… — заколебался он на минуту и добавил: — Нет, не нужны, не нужны…

Он вышел провожать Беркутова за ворота и долго стоял там, поглядывая на Трегубовский дом. Там, в кабинете, сквозь ветки деревьев, мерцал огонек. Окошко точно подмаргивало Пересветову и дразнило его. У него снова помутилось в глазах и закружилось в голове. С острым ощущением в сердце он, наконец, вернулся в спальню, разделся и лег спать. Но сон не шел к нему. Он лежал с открытыми глазами и все думал, и думал, взвешивая каждую мелочь. Порою он поднимался с постели, подходил к окну и, опустившись на стул, долго глядел на тихий двор, шевеля бледными губами, точно производя какой-то расчет.

Наконец, он подошел к жене, сел к ней на постель и осторожно разбудил ее. Вздрагивая всем телом и слегка жестикулируя, он шепотом стал передавать ей свой план.

Это необходимо для них обоих, и если жена не поможет ему, он все равно пойдет один, очертя голову, рискуя пасть с простреленной головой. Пусть она слушает внимательно и запомнит все до последней мелочи. Это нужно. Через три дня они должны обокрасть Трегубова. Они выкрадут у него двести тысяч. Вдвоем сделать это вовсе уж не так трудно. Даже легко. И это нужно сделать. Иначе они оба измучаются. Не быть же ей вечно Трегубовской содержанкой? А сделают они это так. Два дня Пересветов будет притворяться больным и лежать в постели. А на третий день к ночи пусть жена идет к Трегубову. Трегубов должен будет провести ее к себе в дом так, чтобы никто не знал об ее присутствии в доме. Чтобы ни одна душа не видела. На этот счет она заранее должна сговориться с Трегубовым. Она обещает ему пробыть у него до рассвета, и тот от радости совсем ошалеет. И пусть они оба будут сидеть в спальне. Когда Трегубов уснет, она придет в кабинет и отворит окошко. Тем временем Пересветов будет уже в саду. Он поймет этот условный знак и придет к ней. Когда он влезет в окно, она снова придет к Трегубову. А он взломает стол. На это ему будет достаточно четверти часа. Даже меньше. Через четверть часа жена возвратится в кабинет, и они оба исчезнут в окно. Деньги они спрячут вы лесу. После этого они вскоре прекратят с Трегубовым всякое знакомство. Через год именье их будет продано, к тому времени все подозрения улягутся, и они, забрав припрятанные денежки, уедут куда-нибудь далеко-далеко и будут жить счастливо и независимо. Но пусть она будет хладнокровна, насколько это возможно, и не оставит в спальне после себя ничего, что может подать повод к подозрению, ни булавки ни шпильки — ничего. У него уже все обдумано и заготовлено. Стамеска в саду. Жестяной ящик, в котором они зароют деньги, уже в лесу, и яма приготовлена им. Одним словом, им внимательно обдумана каждая мелочь, и они могут сделать это безнаказанно. Это даже не грех, потому что наказать негодяя не грешно. Мало ли они от него пострадали? Он, как паук, высосал из них всю кровь. Они оба худеют не по дням, а по часам, потому что им тяжко от этого скорпиона. Он их заклятый враг, и щадить его нечего. Да у него и без двухсот тысяч много еще останется.

Настасья Петровна долго слушала мужа с широко открытыми, неподвижными глазами, затаив дыхание и вздрагивая плечами. Долго она не соглашалась принять решения мужа. Но тот настаивал на своем и говорил, что иначе он пойдет один, на свой страх, рискуя пасть с простреленною головою. Он не может делиться с Трегубовым своим последним достоянием — женою, он его ненавидит всем сердцем и пойдет один туда, за деньгами, если жена не захочет помочь ему. Это единственное средство избавиться навсегда от нужды и Трегубова. Жена умоляла мужа помедлить; но он не соглашался. И долго они сидели на своей постели друг против друга, бледные и взволнованные, страстно перешептываясь и слегка жестикулируя, то хватая друг друга за руки и попеременно прижимая их к сердцу, то касаясь ими плеч и колен, с горящими глазами и вздрагивая всем телом. За окном шуршал ветер; по небу стадами ходили тучи; серп луны пришел с востока, долго глядел в их окошко неподвижным взором и, наконец, ушел дальше, а они все еще сидели друг перед другом, жестикулируя, страстно перешептываясь и вздрагивая всем телом, как охваченные ознобом. Наконец, они оба заснули тяжелым сном, крепко прижавшись друг к другу и тесно обнявшись, оба измученные, усталые и больные. В комнате сразу стало тихо.

IX

Двое суток Пересветов лежал в постели, якобы больной. Да он и действительно был нездоров. Сильный нервный подъем в течение нескольких недель сделал свое дело. Пересветов сильно похудел, глаза его лихорадочно горели. Порою он походил на душевнобольного. Две ночи он провел почти без сна. Настасья Петровна пыталась всячески отговорить мужа, но он стоял на своем упрямо и настойчиво, угрожая в крайнем случае идти один, на риск, под выстрелы кольтовской магазинки. Целыми ночами порою они беседовали все о том же, и месяц часто видел их бледные фигуры, сидящие друг против друга на измятой постели и возбужденно жестикулирующие.

Наконец, наступил третий день, в который они решили произвести кражу. Накануне Настасья Петровна сказала заезжавшему к ним на минутку Трегубову, что муж ее сильно занедужил, что он лежит в постели, вот уже сутки не выходит из комнаты, и что она может завтра прийти к нему поздно вечером. Она останется у него, пожалуй, хоть до рассвета, пусть только он обещает ей провести ее в дом незаметно, так, чтоб ни одна живая душа не подозревала об ее присутствии в трегубовском доме. Трегубов с восторгом согласился. Он поклялся, что все это он исполнит самым наилучшим образом. Пусть она не волнуется и не боится понапрасну. И Трегубов передал ей свой план. По странному совпадению, путь, избранный им, был тот же, который наметил для себя Пересветов. Очевидно, он был самый удобный для тайных путешествий. Может быть, даже Трегубов уже пользовался им когда-нибудь. И он говорил Настасье Петровне: пусть она незаметно пройдет вечером к той стороне его сада, которая примыкает к полевой дороге. Там есть небольшая калитка. Трегубов будет ждать ее у этой калитки и проведет ее садом к окну кабинета. Окно это невысоко, он поможет ей проникнуть через него в дом и проведет в угловую комнатку, куда он вынесет из кабинета подушку и плед. Там есть софа и столик, и они прекрасно поужинают там холодной телятиной, фруктами и шампанским. Он нередко и раньше ужинал в этой комнатке, и теперь он велит подать туда заранее только один прибор и один бокал, чтобы даже утром прислуга не догадалась о присутствии этой ночью в его доме постороннего человека. А это даже очень весело — есть из одной тарелки одним ножом и пить из одного стакана. Глаша ложится спать рано, а садовника он под каким-нибудь предлогом удалит совсем со двора на весь день и ночь. Когда же будет светать и Настасья Петровна покинет угловую комнатку, Трегубов проводит ее тою же дорогой и снова перенесет в кабинет плед и подушку. Одним словом, Трегубов гарантировал Настасье Петровне полную тайну. Когда она передала все это мужу, Пересветов только потирал руки. Трегубов сам шел в ловушку. Очевидно, судьба благоприятствовала Пересветову.

Наконец, наступил вечер. Аннушка улеглась спать. Пересветов садом проводил Настасью Петровну и долго глядел ей вслед. На полдороге Настасья Петровна внезапно замялась; она остановилась, заколебалась и как будто хотела вернуться назад. Муж следил за ней, бледный от волнения. Она, все еще колеблясь, оглянулась и увидела его фигуру в полумраке сада. Он сделал резкий жест, посылая ее вперед. Она все еще колебалась, переминаясь на одном месте. Муж трижды повторил свой жест резко и решительно. Ее точно что толкнуло. Она быстро двинулась вперед и скоро исчезла за высоким забором трегубовского сада. Пересветов подождал несколько минут и затем тихонько возвратился к себе спальню и лег на постель. Внезапно возбуждение покинуло его, и он почувствовал себя слабым и разбитыми. Одну минуту ему даже не хотелось идти. Желание поспокойнее лечь и заснуть овладело им всецело. Но вялость его исчезла, лишь только он услышал бой часов. Часы пробили десять, и их звон сразу возбудил его, как труба возбуждает солдата. Теперь можно было идти. Пересветов тихо поднялся с постели и в одних носках осторожно прошел к кухне. У двери он остановился и стал слушать, затаив дыхание. Аннушка спала, жевала впросонках губами и порою громко всхрапывала. Это успокоило Пересветова. Он возвратился в спальню и в полутьме стал одеваться. Он надел высокие сапоги, черный люстриновый пиджак и черную фуражку. Одну минуту он простоял в нерешительности перед стеной, где висел на гвозде его охотничий нож. Он хотел положить его на всякий случай к себе в карман и даже протянул было руку, но внезапно передумал, махнул рукою и вышел из спальни. Стараясь ступать как можно тише, он домом прошел в сад, достал там у плетня из-под груды листьев стамеску и спрятал ее в карман. Несколько минут он простоял после этого как бы в глубокой задумчивости, а затем поспешно перелез через плетень и очутился в поле. Он огляделся по сторонам. В поле не было ни души. Трегубовская усадьба была погружена во мрак. Только у перевоза низко, на самой земле, как светящийся червячок, шевелился огонек. Где-то далеко протявкала собака. В пойме крякнула утка и смолкла.

Пересветов молча двинулся пустынным полем с громко бьющимся сердцем. Крупные здания трегубовской усадьбы белели своими стенами и походили во мраке на пасущееся в поле стадо. Пересветов свернул с дороги на межу. Внезапно ему почудился грохот телеги; он присел на меже и стал глядеть. На дороге показалась телега с буланой лошадью в оглоблях. Оглобли были очень коротки, телега то и дело набегала на лошадь и толкала ее в зад; можно было подумать, что не лошадь везет телегу, а телега ее. В телеге сидел мужик. Пересветов увидел его похожий на взведенный курок нос и сразу узнал в нем Трофима, того самого, у которого он недавно купил колеса. Трофим дергал вожжами, чмокал губами и говорил сам с собой:

— Он, грит, уступи за три с полтиной, а я нет, шалишь! Он грит, в Аляшине дешево. Дешево, так покупай. А мне что? Аляшинцы — воры, аляшинцы из воровского леса делают, а у меня покупной! Аляшинцы мне не указ! Вот что!

Пересветов сидел, спрятавшись за высокою стеною ржи, и пережидал, пока телега не скрылась во мраке. И тогда он снова двинулся вперед. Скоро он был уже у калитки. Тихохонько он растворил ее и вошел в сад. Там он спрятался в кусты сирени, с тем расчетом, чтоб ему было видно окно кабинета, и стал ждать. Окно было затворено и, следовательно, идти ему было еще рано. Он пощупал в кармане стамеску и уселся поудобней, не спуская глаз с окна. В саду было тихо, невозмутимо тихо, и это придавало еще большую жуткость настроению Пересветова. И вдруг внезапная мысль обожгла Пересветова. Что если Трегубов на эту ночь перепрятал деньги в другое место? Он взломает стол, и там пусто. Это было бы ужасно!

Пересветова забило как в лихорадке.

Но тут окно кабинета внезапно бесшумно распахнулось. В окне мелькнула и скрылась чья-то легкая тень. Пересветов поднялся на ноги, переждал минуту и, тихонько ставя ноги, направился к окну. У окна он остановился и заглянул в кабинет. Там было тихо. Тяжелый письменный стол взглянул на него крышками чернильницы. Пересветов снял с себя сапоги, тихонько босиком влез в окошко и тотчас же затворил его, чтобы ночная прохлада не достигла Трегубова. Не теряя ни минуты, он приступил к работе. Он внимательно оглядел правый ящик стола и осторожно стал вводить стамеску в тонкую скважину между доской стола и его ящиком. Сначала это ему плохо удавалось: рука его дрожала, и стамеска то и дело выскальзывала из скважины. Но, наконец, самообладание вернулось к Пересветову. Все острее стамески вошло в скважину. И, нажимая постепенно рукой на рукоятку стамески, он стал тихонько приподнимать тяжелую крышку стола. Крышка скоро слегка приподнялась, но замок все еще не позволял выдвинуть ящика. Пересветову пришлось срезывать дерево стамеской. И тогда он снова подвел стамеску над замком, и нажимом руки опустил его вниз. Замок осел с тихим звоном. Ящик был отперт. Пересветов дрожащими руками выдвинул его. Деньги были здесь. При виде их Пересветов снова потерял самообладание и, дрожа всем телом, стал набивать ими свои карманы; руки его дрожали. Деньги то и дело вываливались на пол, и ему приходилось подбирать их с пола. Наконец, ящик был опустошен. Все деньги были уже рассованы по карманам Пересветова. Он вдвинул ящик и вдруг услышал в соседней комнате шмыганье туфель. И уже по этим шагам Пересветов сразу догадался, что в кабинет идет Трегубов. Однако, бежать в окно было уже поздно. Пересветов встал в угол за дверь, спрятавшись за тяжелую портьеру. И в эту минуту в кабинет вошел Трегубов. Он был в голубом бархатном халате, опоясанном золотым шнуром. Сделав два шага, он остановился. Пересветов глядел на его розовый затылок. Трегубов зашевелился. И тут Пересветов понял, что он хочет идти к столу, чтобы освидетельствовать ящик. Если он сделает это, тогда все пропало. А теперь был самый удобный момент. Трегубов стоял всего в двух шагах от Пересветова. Пересветова точно что приподняло от земли. Тихонько он отстегнул толстый шнур, подбиравший портьеру, и затем неслышно сделал два шага. Все это произошло в момент, и прежде чем Трегубов успел повернуться к нему лицом, он сзади захлестнул на его горле петлю и потащил его к себе, со злобой, изо всех сил стягивая петлю. Трегубов упал к нему на грудь и захрипел. Его левая рука закинулась назад и захватила пальцами затылок. Пересветов все стягивал и стягивал петлю. Трегубов задвигал плечами, пытаясь повернуться лицом к своему врагу. Пересветов, напрягая все силы, затягивал петлю. Трегубов как-то осел. Силы уходили от него, он сполз с груди Пересветова вниз на пол. Его ноги скрутились и опять раскрутились; хрип стих, и Пересветов увидел его раздутое, с оскаленными зубами, лицо. Правый глаз его быстро вращался в орбите и точно смеялся. Он как будто узнал Пересветова и торжествовал. Наконец и этот глаз остановился и помутнел. Пересветов, весь покрытый потом, осторожно опустил мертвого врага на пол.

X