Пробужденная совесть

— Это правда.

— Прежние управляющее удерживали у себя из доходов одну треть, а я удерживаю только одну пятую. Из пяти тысяч это составит тысячу.

— И все-таки удерживаете?

— Конечно. Я получаю пятьдесят рублей в месяц. Из этого сбереженья не сделаешь, а когда я состарюсь и не буду годен к paботе, ведь вы мне пенсии выдавать не будете?

— Не будем.

— Стало быть, я прав?

— Правы.

Зоя Григорьевна глядела, на Беркутова совершено серьезно.

— А все-таки мне хотелось бы в Крым, — добавила она.

Беркутов встал.

— Проконсул не спит? — спросил он Зою Григорьевну.

Проконсулом он называл Столешникова.

— Нет, — та качнула головкой.

— Читает Овидия? — он пошел к балкону, но на полдороге обернулся к Столешниковой. — В последний раз вас спрашиваю, — сказал он, — вы в меня не влюбитесь?

— Нет.

— А все-таки не забудьте о красном цветке.

Он исчез в дверях. В прохладной прихожей дома сидел лакей. Он был в черном фраке, черных чулках и туфлях без каблуков. Столешников страдал мигренями, и все в доме должны были двигаться неслышно, говорить шепотом.

— Доложите Илье Андреевичу, — сказал Беркутов.

Лакей неслышно ушел и неслышно явился в дверях.

— Просят-с, — прошептал оп.

Стараясь ступать тише, Беркутов вошел в кабинет. Столешников медленно повернул голову. Он сидел в кресле с томиком Овидия. На нем был надет бархатный пиджак, сидевший мешком на его страшно худом теле. На вид Столешникову было лет пятьдесят.

— Илья Андреевич, — проговорил Беркутов, — Пересветов просит у вас взаймы тысячу рублей. В конторе деньги есть, но Пересветов накануне краха. Если вы желаете моего совета, то, по-моему, денег ему дать нельзя. Ни под каким видом нельзя, — добавил он.

— Ну, так не давайте, — отвечал Столешников и повернул восковое лицо к Беркутову. — Больше я вам не нужен?

— Нет.

— До свиданья. В деньгах откажите, — Столешников взял раскрытый томик Овидия. — Откажите, — повторил он.

Беркутов неслышно вышел из кабинета. Во флигеле он разбудил Пересветова и сказал ему:

— Скачи домой и обрадуй жену. Столешников дает тебе тысячу рублей. Получит от Оглоблина и даст. Тринадцатого мая я привезу их тебе сполна. Будь спокоен.

Пересветов бросился к Беркутову с объятиями.

— Не стоит благодарности, — говорил тот, улыбаясь одними уголками губ.

Пересветов уехал домой радостный и веселый. Выпроводив Пересветова, Беркутов уселся за письменный стол и стал что-то писать. Писал он долго и сосредоточенно, вплоть до вечера, и даже не спрашивал себе чаю. В десять часов он лег в постель. Завтра ему нужно было встать в четыре часа утра. Однако, в полночь его разбудил голос ночного караульщика. Беркутов встал с постели и подошел к окну. Караульщик стоял у окна и говорил ему:

— Михайло Николаевич, Савоська, должно, вам опять солдатку Груньку привез, в березовом овраге свистит протяжно так, вас вызывает!

— Хорошо, хорошо, я сейчас выйду, — сказал Беркутов и поспешно стал одеваться. Его лицо было озабочено. Одевшись, он подошел к столу и вынул оттуда маленький револьверчик и пачку денег. Деньги он наскоро подсчитал. — Четыреста восемьдесят рублей, — прошептал он, — я думаю, хватит, — и спрятав револьвер и деньги в карман шаровар, он вышел на крыльцо.

Ночь была тихая. Месяц стоял высоко между двух туч. Из березового оврага несся протяжный свист. Беркутов увидел караульщика и сказал:

— Так я иду к Груньке.

Караульщик подумал: «Хороший барин, а бабник!»

— Идите, идите, побалуйтесь, — сказал он вслух и громко расхохотался.

Березовый овраг был в полуверсте от задних ворот усадьбы, и Беркутов через две минуты был уже там. Едва он показался на скате, как к нему вышел из-за кустов худой и плохо одетый человек.

— Это ты, Степа? — спросил Беркутов.

Худенький человек подошел к нему. Они поздоровались. Тот, кого Беркутов называл Степой, быстро заговорил:

— Беда! Мне и Сухопутному утекать нужно отсюда. За нами по горячему следу рыщут. Просто беда. Я вот и сюда лесом и болотами шел. Страшно!

Худенький человечек передернул плечами точно от озноба.

— У тебя деньги-то есть? — добавил он.

— А вам сколько нужно?

— Да на двух, думаю, пятьсот рублей хватит.

— Вот четыреста восемьдесят, — проговорил Беркутов и подал пачку денег Степе. Тот поспешно спрятал деньги. — Утекайте скорее, а я месяца через два буду за вами. Дельце у меня тут наклевывается. Двести тысяч выудить можно. Я тут одного щенка-сеттера натаскиваю. — Беркутов беззвучно рассмеялся. — А как теперь тебя зовут? — спросил он.

— Семен Прохорыч Свистулькин, — отвечал Степа.

— Ладно. Запомним. Ну, так иди с Богом. Месяца через два ждите меня. Прощай.

Беркутов и Свистулькин пожали друг другу руки. И затем Свистулькин исчез.

Вернувшись в усадьбу, Беркутов сказал караульщику:

— А сдобная эта Грунька. Сколько у нее тела разного!

На это караульщик так громко расхохотался, что на него тявкнула разоспавшаяся собака.

Беркутов присел к письменному столу и достал записную книгу. Долго он с напряжением думал: «Семен Прохорыч Свистулькин, С. П. С., Семен Прохорыч Свистулькин, С. П. С.».

Наконец, он взял карандаш и записал в записную книгу:

«Сражение при Саламине в 480 г.».

«Вот это так хронология, — подумал он, — тут и сам черт ногу сломит!» Он запер книжку в стол, разделся и лег в постель. Караульщик напевал за окном что-то тоскливое и вдруг, о чем-то вспомнив, громко рассмеялся.

Беркутов заснул.

III

Пересветова сидела на крылечке своего дома и задумчиво глядела перед собою. Солнце щедро заливало всю усадьбу и тонкую фигуру молодой женщины в пестром малороссийском костюме. На ее смуглой шейке, покрытой темным пушком, позвякивали бусы, Солнце малиновыми огнями играло на их гранях; черные волосы молодой женщины слегка курчавились.

Настасья Петровна ждала из поля мужа, но тот что-то долго не ехал. С крылечка Пересветова видела полосу реки Калдаиса, сверкавшую на солнце. Белые чайки гуськом летали над речкой. Направо, в полуверсте от домика Валерьяна Пересветова, возвышалась богатая и обширная усадьба Трегубова. Пронзительные крики павлинов долетали порой оттуда и каждый раз заставляли вздрагивать Настасью Петровну. Пригретая солнцем собака спала у ног молодой женщины и изредка впросонках колотила хвостом о землю. А Пересветова глядела перед собою мечтательными глазами и думала.

Беркутов их выручил, 13-го мая обещал привезти нужные мужу деньги; проценты, следовательно, будут уплачены мужем в срок; на год они обеспечены, но что будет дальше? В конце концов муж запутается, и их именье перейдет за долг в руки Трегубова.

«Да уж это всегда так, — подумала Настасья Петровна, — деньги к деньгам идут». Она, вздохнула и обвела грустными глазами всю усадьбу. Неужели же Трегубов вышлет их отсюда через год? Ведь они будут тогда разорены вконец.

Настасья Петровна снова вздохнула и вздрогнула от неожиданности. В ворота быстро въехал на велосипеде Трегубов. Он, пригнувшись, подкатился к крыльцу, быстро соскочил с велосипеда и, прислонив его к садовому плетню, подошел к Настасье Петровне.

— Bonjour, — проговорил он, улыбаясь и протягивая руку.

Они поздоровались; Трегубов опустился рядом с Пересветовой на крылечко. Это был несколько полный блондин, лет тридцати, с модной бородкой и ясными серыми глазами. Одет он в серую кургузую пару, черные чулки и черные туфли со стальными пряжками. От него сильно пахло духами, и вообще он был как-то уж чересчур хорошо вымыт и вылощен.

— Ну-с, каковы ваши дела? — спросил он Пересветову с ясной улыбкой.

Та полуобернулась к нему.

— Да ничего, — отвечала она. — Хорошего мало. — Голос у нее был певучий. — Деньги, впрочем, мы вам внесем в срок. 15-го мая муж доставит. Валерьян где-то достал.

— Очень рад. Мне было бы неприятно требовать их судом. А между тем деньги мне нужны. Что же мы, впрочем, на солнце-то поджариваемся, пойдемте в сад.

— Пожалуй, пойдемте.

Пересветова поднялась с крыльца и повернула налево к калитке. Трегубов последовал за нею, дрыгая на ходу жирными, затянутыми в чулки, икрами. Крупный алмаз на его брелоке переливал всеми цветами радуги.

— А я собственно и приехал за тем, чтобы напомнить Валерьяну Сергеевичу о деньгах, — говорил Трегубов, когда они уже шли березовой аллеей. — А Валерьяна Сергеевича, кажется, дома нет? — добавил он.

Пересветова звякнула бусами.

— Он в поле.

— Хм, жалко.

Трегубов поправил усы и поиграл брелоками.

В саду было прохладней, зеленые вершины берез слабо покачивались ветром, и их тени бродили по дорожкам сада, как облака.

— Хм, жалко, — повторил Трегубов, дрыгая икрами.

Пересветова недовольно поморщила хорошенькие брови.

— Да чего жалко-то? — сказала она. — Ведь вам говорят, что деньги вам в срок внесут. Чего же вы еще волнуетесь-то?

— Ах, Настасья Петровна, — весело вскрикнул Трегубов, — за что вы только на меня сердитесь! Я для вас все готов сделать, а вы от меня, как от чумного, сторонитесь. Я и так вашему мужу десять тысяч под закладные только для вас дал. Ну, разве за ваше именье можно было десять тысяч отвалить? Ведь оно в пятнадцать тысяч уже заложено было, и пятнадцать тысяч ему красная цена. Ведь у вас все поля с камешком, точно там, извините за выражение, черти в коланцы играли; луга у вас — дрянь, полынь там одна процветает, а лес — о лесе лучше и не говорить! Зайцу там есть еще где спутаться, а корова, извините за выражение, там только брюхо себе напорет. Эх, да что тут говорить, — добавил Трегубов и брезгливо махнул выхоленною рукою. — Для вас я десять тысяч дал! Только для вас! — Он снова помолчал и поиграл брелоками. — Я к вам всей душой, а вы ко мне, извините за выражение, спинкой повертываетесь. Ну, что же делать, мне, конечно, грустно, до слез грустно, но только ведь и я могу к вам, между прочим…

Трегубов вздохнул, развел руками и стал разглядывать свои до глянца почти очищенные ногти.

Настасья Петровна села на скамейку под тенью клена. Трегубов поместился рядом, слишком уж близко к Пересветовой, и та отодвинулась.

— Тысячу рублей, — между тем, продолжал тот, — вам будет трудно мне уплатить; деньги вам очень нужны. Вам скоро нужно в банк платить. Я ведь это хорошо знаю. А придете вы ко мне на единую секунду, посидеть в моем кабинете в кресле, я бы вам тотчас же за единый ваш взгляд ласковый — расписку: «Проценты тысячу рублей сего числа и года получил сполна. Прохор Трегубов». Да-с. Я ведь тоже кое-когда жалостлив бываю. Мы ведь не прежней формации из толстокожих, а скорей на манер европейца. Я вон на велосипеде езжу, и по всему дому у меня электрические звонки. А мой тятенька покойный от электричества-то под кровать залезал, и электричество Ильей пророком звал. Времена-с ушли, Настасья Петровна. Я вот и по-французски и по-немецки балакаю, а мой тятенька всего два слова и умел писать: руку приложил. Да и то он, вместо руку «руху» писал. Так-то. И я жалостлив бываю, да еще как жалостлив-то. Для вас я никаких денег не пожалел бы. Верно вам говорю!

Трегубов замолчал. Настасья Петровна сидела, потупившись. Бусы на ее смуглой шее шевелились, и малиновые огоньки бегали по их граням.

— Ведь я все знаю, — продолжал Трегубов, косясь на молодую женщину, — все. Ведь у вас все вещи золотые в ломбарде перезаложены. Вы третьего дня и шубы туда же свезли. Ведь вам скоро кушать будет нечего. Вы и теперь чай через день пьете. Жалко мне вас, Настасья Петровна!

Трегубов замолчал. Настасья Петровна тяжело вздохнула. Две слезинки внезапно упали из ее глаз на колени. Высокий клен стоял над нею и тихо шевелил своими листьями, похожими на лягушечьи лапы.

— Вы в петле, — продолжал. Трегубов, — и именье ваше я с молотка куплю. Это уж верно. И будет вам жить еще горше. Теперь у вас, по крайней мере, хоть угол какой-никакой есть, а тогда ведь у вас и угла-то не будет. А зимой-то холодно, а осенью-то дожди! Эх, Настасья Петровна, Настасья Петровна, плох ваш муж, если он чаю два раза в день вам предоставить не может. Намучаетесь вы с таким мужем в свое время до смертушки. Почернеете от забот и горя, красоту с лица словно ветром сдует. Эх, да что тут говорить! Жалко мне вас! Сколько раз ведь я вам говорил! Образумьте дурака своего, пусть гордость-то в карман спрячет и ко мне в управляющие идет. Жалованье тысяча двести рублей в год и все готовое. Экипаж, пара лошадей, две коровы, чай и сахар. Коровы у меня хорошие, симменталь-голландские, от двух коров вам молока пить — не выпить. Экипаж рессорный, лошади полтысячи рублей пара, сбруя с серебряным набором. И будете вы жить с своим муженьком припеваючи. Только, конечно, пусть муженек-то ваш иногда глаза, в карман прячет, не всякое лыко в строку, чего не по его, так не видал, а что и увидел, за то не обидел.

Настасья Петровна снова шевельнулась на скамейке. Ее грудь дрогнула, и по ее бусам добежали малиновые огоньки. Крупные слезы снова упали с черных ресниц на красные клетки юбки.

— Что вы мне говорите, что вы мне говорите, — прошептала она, — и я вас должна слушать!

Трегубов взглянул на Пересветову и побледнел. Он поднялся со скамейки и взволнованно заходил взад и вперед перед молодой женщиной.

— Вот вы плачете, вы мучаетесь, да ведь, и мне не сладко, поверьте! Я, может быть, из-за вас не одну ночь не спал, да только этого никто не видел. Я, может быть, о вас каждую минуточку думаю, да только никому, кроме вас, не говорю об этом! А спросить вас: из-за чего вы так и себя и меня мучаете? Из-за долговязого дурака, которому и цена-то грош медный. Кабы не на каторгу идти, я бы давно ему горло перервал; да каторги страшно, так вот теперь я ему потихоньку петлю затягиваю. Поглядим, чья возьмет. — Трегубов замолчал. — Настасья Петровна, — снова заговорил он просительным тоном, — не плачьте вы ради Господа, ведь у меня сердце переворачивается, глядя на вас! Настасья Петровна, родная, ну послушайте… Настасья Петровна… Настя, — вдруг прошептал Трегубов изменившимся голосом и упал на колени к ногам молодой женщины. — Пожалей ты меня, Настенька, ведь у меня все сердце изныло, — шептал он, — ведь я никаких денег для тебя не пожалею, ведь я озолочу тебя, только полюби, полюби ты меня…

Он припал к смуглым рукам Пересветовой.

— Уйдите, уйдите ради Бога! — шептала та. — Ну, за что вы меня на позор ведете, за что? За что? — Она пыталась вырвать свои руки из рук Трегубова. — Уходите прочь! — крикнула она.

В саду послышались чьи-то шаги.

Трегубов поднялся на ноги. К нему шел Пересветов. Шел он с изменившимся лицом и даже как будто слегка покачивался, опираясь на дубовую трость. Вероятно, он видел все. Медленными шагами он подошел к Трегубову, повернул к нему свое позеленевшее лицо, и дубовая трость в его руке задрожала и заколебалась: он как будто желал поднять ее, но у него не хватало на это силы. Это продолжалось с минуту. Наконец, он овладел собою и, улыбнувшись бледными губами, сказал:

— Здравствуйте, Прохор Егорыч.

— Bonjour, — отвечал Трегубов и стал очищать рукою прилипший к его коленям песок.

С минуту они помолчали. Настасья Петровна глядела на них уже сухими глазами.

— Я тут с Настасьей Петровной беседовал, — заговорил, наконец, Трегубов. — О деньгах ей напоминал.

— Деньги мы вам заплатим своевременно, — прошептал Пересветов, — будьте благонадежны!