Кремнистый путь

VII

— Не могу я, возлюбленный мой, Мои двери тебе открывать: Я сняла свой хитон шерстяной, Не хочу его вновь надевать. — О, впусти, дорогая, впусти! Ты с плодами роскошными сад: Я хочу за ограду войти — И корицы вдохнуть аромат. Твои губы алеют, как кровь, И сосцы, как барашки в лугах; Как змея извивается бровь, И ты вся как заря на горах.

VIII

— Не хочу я от ложа вставать; Я лампаду мою убрала; Не хочу ее вновь зажигать! Я тебя, дорогой, не ждала… — О, впусти, дорогая, меня! Ты горда, как знамена полков; Ты роскошна, как жатвы земля, Ты как пальма пустынных песков. Я на пальму подняться хочу, Я хочу ее ветви обнять… И я снова с надеждой стучу: Неужели не хочешь принять?

IX

Дай упиться мне грудью твоей! Грудь твоя — винограда лоза — Пахнет лучше янтарных кистей… Дай мне груди, уста и глаза! — Не хочу я от ложа вставать; Умастила я ноги свои. Не хочу я их вновь замарать; Завтра ночью ко мне приходи… Так пастушка с улыбкой твердит. Вдруг хитон промелькнул под окном… У красавицы сердце горит: Звуков нет в полумраке ночном.

X

Здесь пахнет миррой, сладостью греха; У ложа с розами стоят корзины; Пастушка ждет в волненьи пастуха, Вернется ль он из сумрака долины. Весна среди Ливана гор роскошная цветет. Смоковницы с надеждой почки распускают, И в небе горлица поет, И лозы пьяные в цвету благоухают.

Послесловие

Когда-то Соломон, устав от мудрых дел, Покинув тьму забот, в кедровый лес бежал, И там среди цветов любовь свою воспел… А я с любви царя завесу вновь сорвал. Пусть песнь его любви звучит для нас навек, Пусть тайны страшный взор погаснет для меня: Безгрешным буду я, как первый человек; Я счастие вдохну, стихом любви звеня.

Песенки юродивого

I

Странничку, странничку помогите! Копеечку юродивому подарите! А уж я, бояре, землицу распашу, Я копеечку, бояре, в землицу положу. Вырастет копеечка в деревцо, Вырастет, бояре, во кудрявое; А уж деревцо я кровию полью, Кровью алою землицу напою. А уж вы, бояре, не взыщите: К тому деревцу гурьбою поспешите; Не хотите ли, бояре, веревочку свить? Не хотите ли мочалочку скрутить? Я с охотою, бояре, пособлю; На головушку накину я петлю; А вы вздернете скорехонько меня, За копеечку, за медную кляня…

II

Как здоровье, князь? Что княгинюшка? Много ль яствушек Вам настряпали? Много ль золота Вы награбили? Бью челом тебе, Разлюбезный князь: Я — юродивый — Тебе кланяюсь. Не оставь меня Твоей милостью. У меня ль казна Пребогатая, Все бренчит-гремит, Будто золото. Ты возьми ее Ha-про черный день. А я, странничек, — Без вериг пойду, Без казны моей, — С одной песнею…

III

Что, любезные, Пригорюнились? Что, ребятушки, Нос повесили? Иль не слышите, Что юродивый Песнь веселую Вам поет сейчас? Издалека я Притащил с собой Кольца с гирями, — И бренчу-пою О израненной Моей душеньке. Ее Бог-Отец Потревожил раз, Невзначай смутил Повелением. С той поры хожу И звеню кольцом Я во славушку, Во пророчество. Славлю небо я, Славлю чистое, — А пророком я — Для земли родной. Ты, родимая, Кровью вскормлена, По тебе ходил Христос-Батюшка; Где же след Его, Не найду никак; Все затоплено Кровью алою. Эй, ребятушки, Разыщите след, Разыщите след Христа-Батюшки. А не то беда: Захлебнетеся, Захлебнетеся Кровью алою…

Катакомбы

Катакомбы

Светильники в страхе мерцали; К небу тянулися руки; Звуки во тьме замирали — Дрожали под сводами звуки. Апостола мы хоронили; Песни священные пели; Жертву любви приносили — Жертв мы других не имели. Звери над нами рычали, Рычали голодные тигры; Арену песком усыпали; Готовились страшные игры. Звуки во тьме замирали, Дрожали под сводами звуки; Смерти спокойно мы ждали — Ждали мы смерти и муки.

Таинство

О, Боже всеблагой! К краям Твоей одежды Припав, как верный раб, в восторге я молюсь. В душе моей — огонь. В огне ее — надежды. К чертогам Тайны я в безумии стремлюсь. Я на земле стою, зиянье вижу ада. Вокруг меня мятется жизней смутный рой: Сверкающий хаос священного разлада. Предвидит рай любви верховный разум мой. На ложе девственном лежит моя невеста. Сейчас я таинство великое свершу! Я на пороге сил таинственного места: Я жертву брачную с молитвой приношу. О, Боже всеблагой! Благослови слиянье, Движения любви достойнейший предлог! Начало всех начал — творящее влиянье, Предвечной истины божественный залог!

Безумие

Оно стеклянными очами Чего-то ищет в облаках. Тютчев. Я пел бы в пламенном бреду… Пушкин. Гонимое бездушными людьми Священное безумье мудрецов. Мои моления покорные прими! Ты — арфа чуткая отверженных певцов. Граница двух начал; Великих дней предчувствие, томленье; Громада мраморных роскошных скал, — И с прахом золота смешенье. Ты эхом носишься в лесах; Полночные виденья покоряешь; Ты на распутьи и в путях; Ты бремя жизни оставляешь. Возьми меня в объятия железные свои! Я слепоту людей безумно ненавижу. Творения мои возьми. Они — твои, Возьми меня. Венец твой вижу.

Грех

К картине Франца Штука

Под лепет странного стиха, Пойми дрожащею душою Весь ужас пьяного греха, Открытый женщиной нагою. Ее глаза и грудь ее Обожжены соблазном яда, — И греза жадная моя По ней скользит, как тело гада. Здесь сон и дерзкие мечты Сплелися тягостным узором, — И развращенные черты Оправданы печальным взором.

Семь Печатей

(Откровение св. Иоанна V гл., 6—14 ст.)

I

Семирогий, семиокий Агнец древнего креста Появился, освящая неба райские места. И Сидящий на престоле, посреди семи отцов, Книгу подал, указуя знаки вещих мудрецов. И читал безгрешный Агнец все пророчества святых И в душе алело пламя у Того, Кто жизнь постиг. И тогда святые старцы гусли подали Христу, Протянули с фимиамом чаши светлые Ему.

II

Агнец жизни семирогий, Ты достоин книгу взять; С этой книги семь печатей властью Бога можешь снять. Все колена и языки, все народы, племена Искупил Ты своей кровью и расторгнул времена. Тысяч тысячи престолов и служащих Богу сил Агнец добрый, семиокий кровью жизни освятил. Ты, Сидящий одесную, книгу жизни можешь взять; С этой книги семь печатей властью Бога можешь снять!

Поэмы

Что-то черное

Viens-tu troubler, avec ta puissante grimace La fête de la Vie?.. Baudelaire.[1]

Оно подкралось незаметно, как вор, подкралось во тьме, освещая себе путь зеленым глазом. Оно наполнило все вокруг своим черным дыханием, проникло ко мне в сердце, разлилось с кровью по моим артериям, затуманило мне мозг… Я ждал, мучился, рвался, ненавидел, страдал, приходил в отчаяние и, главное, ревновал, болезненно ревновал…

Началось это вот как. Однажды поздно осенью я поехал с ней на лодке в этот проклятый парк. Уже темнело. Над рекой висела какая-то непонятная серая и влажная масса. Вокруг никого не было видно. Нервными взмахами весел я быстро гнал нашу лодку, стараясь поскорее покинуть город с его жесткими улицами, равнодушными стенами и этими черными, длинными трубами, которые я ненавижу, как подневольный труд. Жалкие городские фонари бежали от нас прочь; их робкое пламя мелькало все реже и реже и, наконец, исчезло совсем. Зато подняла свое бледное, тревожное лицо луна и загадочной, дрожащей улыбкой осветила фигуру моей спутницы, которая сидела впереди меня, на руле.

Тогда она сказала мне:

— Как хорошо и как страшно… Посмотри, вон налево, на берегу — точно огромный саркофаг…

Я обернулся. Там, во мраке, протянулось какое-то одинокое, длинное, низкое каменное здание, похожее на гробницу, такое же печальное. Мне было неприятно видеть его и я еще быстрее погнал нашу лодку, чтобы поскорее уплыть от странного, серого гроба. Но внутри меня осталось какое-то неприятное чувство: как будто осколок гробницы попал ко мне в душу.

Вы знаете, что этот парк окружен высокой оградой и к нему нет подъезда с реки, но я еще раньше открыл в одном месте маленькую забытую калитку и на берегу сваю с железным кольцом, за которое можно привязать лодку. Минут через сорок мы были там. Я перешел на нос лодки и, громыхая цепью, старался прикрепить ее к кольцу.

Холодный лязг железа гулко и отчетливо раздавался в туманном воздухе, пропитанном сыростью и лунным светом.

Вдруг моя спутница стала просить меня ехать домой.

Я растерялся и бормотал:

— Дорогая, почему? Такой чудный, волшебный вечер. Ты посмотри… И эта луна…

— Мой милый, мне страшно!

Тогда я ответил с наивным самомнением мужчины:

— Со мной тебе нечего бояться.

Я помог ей выйти на берег, потом взял весла, оставил их на берегу, а уключины захватил с собой.

Калитка тоскливо скрипнула и мы пошли по дорожке, спотыкаясь на кучи опавших, осенних листьев.

Мы шли, как всегда, к нашему любимому гроту, который казался нам таинственным… Под его сводами всегда готово прозвучать эхо — этот саркастический голос мертвой природы — и от него непрестанно веет полуистлевшим загадочным прошлым.

Мы шли. Черный, густой воздух делался все плотнее и плотнее. Мне казалось, что кто-то надел на меня железные латы: так тяжело было идти. Иногда, впрочем, на одну минуту раздвигался свинцовый сумрак и среди зияющей щели можно было видеть шатающиеся призраки деревьев. Они шептали что-то. И это было страшно.

Она прижалась ко мне. И вот когда мы, объятые осенним сдавленным чувством, двигались наугад среди деревьев, теряясь перед их причудливыми контурами началось это ужасное, это мучительно-загадочное.

Одним словом, я почувствовал, что мы не одни… Понимаете? Здесь было еще что-то. Вот тут близко, рядом…

Оно, очевидно, давно уже следило за этой женщиной и теперь нагло преследовало ее. Ужас и ревность смешались в моей душе.

А между тем у моей подруги, по-видимому, прошел страх; она шла слегка взволнованная, смущенная; она, конечно, чувствовала присутствие этого тайного и рокового, но уже не тяготилась им теперь.

Тогда я стал шептать:

— Идем, идем домой…

И мы побежали назад, к лодке…

Казалось, что земля уплывала из-под ног; все время справа между деревьями мне мерещился голубовато-зеленый свет, какая-то странная дрожащая полоса.

Выбегая из сада, я с силой захлопнул калитку, но она снова приотворилась и из нее проскользнуло что-то черное.

Луна ушла в глубь темного неба. Ветер со свистом злобно пронесся над рекой.

Дрожащей рукой я зажег в лодке фонарь и поспешно сел за весла.

Ах, как мы тогда быстро мчались вниз по реке. Чьи-то огромные серые крылья все время шелестели над нами.

А когда мы вышли на пристань, я увидел, что моя спутница совсем больна. По-видимому, приближался припадок астмы, которой она страдала иногда.

Я едва успел довести ее до дому. Несчастная побледнела и задыхалась.

Приезжал доктор и шепотом говорил мне, что ее жизнь в опасности.

Впрочем, на этот раз все кончилось благополучно. Постепенно я стал забывать о нашей поездке; но все-таки в моей душе остался какой-то мутный осадок и какая-то беспричинная ревность стала клевать мой горячий мозг.

Это была не та постыдная ревность самца, которая так грубо волнует нашу чувственность. Я не вынимал из стола револьвера и не любовался жадно этим маленьким изящным стальным орудием, которое всегда готово швырнуть в лицо врагу свинцовую смерть. Я не старался вообразить себе его глаза, волосы, походку, платье, галстук… Я не упивался мыслью о мести, этой развратной мыслью, которая рождается в клетках нашего мозга в то время, когда они бывают отравлены испорченной, ревнивою кровью. Не то было со мной: я не знал моего соперника, но я был уверен в его существовании и всегда, почти всегда чувствовал его присутствие. На губах моей возлюбленной я ощущал следы чьих-то поцелуев… Это была медленная, торжественная пытка.

Помню один вечер.

Она была не совсем здорова тогда. Мы сидели в ее мягкой комнате, среди бледных лиловых лучей ленивого фонаря. В платье с глубокими складками без твердых линий, возбужденная лихорадкой и соблазнительно-бессильная, она была похожа на какой-то раскрывшийся махровый цветок с душистыми нежными лепестками.

Я опустился на ковер и зарылся лицом в ее коленях. О, эти трепетные горячие ноги! И вот, когда мое сердце отдалось симфонии ее тела и когда ее жадная дрожь передавалась мне, опять это черное ревниво подкралось ко мне сзади. Я это чувствовал и боялся оглянуться, боялся встретиться с ним лицом к лицу.

Несколько дней спустя я как-то раз выходил из ее квартиры, одурманенный ласками, взволнованный, с торопливо-рвущимся сердцем. Не успел я сделать десяти шагов, как к подъезду ее дома подошла какая-то темная фигура и быстро скользнула в дверь.

Глаза у меня покрылись черным крепом.

— Вот оно! — подумал я.

Ощущая в спине приятную, бодрящую дрожь, я пошел вслед за темной фигурой, стараясь быть незаметным пока…

Я прошел в зал. Из гостиной доносились звуки рояля. Она импровизировала странную музыкальную фантазию. Мечтательная, извивающаяся, ароматная мелодия лилась из соседней комнаты и медленно скользила по стенам и карнизам.

Вокруг меня колебались тени.

Я стоял опьяненный ревностью, затаив дыхание…

А когда я раздвинул портьеру, ужас ледяной рукой сдавил мне горло. Что-то черное жадно и властно смотрело в упор на свою жертву.

И самое страшное было то, что она не видела черного.

Сердце судорожно колыхалось у меня в груди и страшная мысль жгла мне мозг.

Тогда я понял все и я не ошибся: в эту ночь мою любовницу задушила смерть.

Уединение

I

Я живу на берегу маленькой, грустной реки. Живу я один, и только изредка с того берега приезжают ко мне люди, обыкновенные, серые люди.

Рано утром, часов в пять, я выхожу из дому, захватив с собою ботаническую коробку, и потом все брожу, брожу вплоть до обеда. Возвращаюсь домой усталый, черный от солнца, нагруженный растениями…

Молодая девушка приносит мне из деревни яиц, масла, молока, ржаного хлеба. Я отдаю ей деньги и говорю:

— Какая жара сегодня!

Она смеется почему-то, перебирает на полу босыми ногами и не знает, что сказать.

Я молчу, и мы расстаемся.

Я обедаю, потом сортирую растения по ящикам и папкам. Вечереет. Тогда я иду к реке и слушаю, как шелестит трава, как протяжно на своем гортанном языке беседуют лягушки, как изредка плещется юркая рыба. И тихие думы, неопределенные, как одинокие звуки в далеком воздухе, колеблются у меня в душе. А в небе плывут легкие облака и все любуются отражением своим в прозрачной речной воде. Вон там, на камне, среди камышей стоит на одной ноге цапля. Она почти всегда там стоит. А дальше, на берегу, копошатся черные фигуры. Это мужики. Я слышу их голоса, и мне неприятно, что там есть какая-то горькая и грязная жизнь. Потом я возвращаюсь домой, ложусь в постель и читаю Арабские сказки. Я воображаю таинственную пещеру, Али-Баба, его саблю… В это время кто-то тихо закрывает мне глаза, и я смутно понимаю, что это сон. Книга выпадает у меня из рук и я засыпаю.

Рано утром меня будит солнце, и начинается такой же день, жаркий, томный, пустынный. Я снова вдыхаю жадно аромат этой жизни, прекрасной и чистой, как первый любовный трепет.

Кругом меня все растет: растет трава; растут кустарники; головастики превращаются в лягушек; расправляют крылышки молодые жуки; из яиц вылупляются птенцы. И это все наполняет воздух смутным хаосом звуков.

Я чувствую дыханье бесчисленного множества существ, я прислушиваюсь к биению моего сердца, и мне начинает казаться, что у всей жизни есть одно огромное сердце, и оно, мерно сокращаясь, непрестанно гонит алую кровь.

Наконец, я перестаю различать, где начинается мое я и где открывается необозримая бездна земли и неба. Я сливаюсь с ней, с восторгом гляжу на беспредельную высь, а когда наступает ночь, в упоении молюсь далеким звездам, быть может, не существующим.

II