Помоги проекту - поделись книгой:
Хотелось плакать; Ильюша уже жалел, что сам напросился на охоту. Время тянулось медленно; о сне он и думать не мог и так хоте лось оказаться дома, в избе, где так спокойно и тепло…
Ильюша не знал, сколько прошло времени; он несколько раз хотел разбудить деда Герасима, но не решался… Вдруг где-то вдали послышался протяжный, унылый вой… Ильюша узнал этот вой, он понял, что это волк… Он слышал такой же вой по зимам, даже из самого села… Больше Ильюша уже вытерпеть не мог, и решил будить деда, но в это время Герасим сам проснулся.
— Ты что, малец, не спишь? — спросил он, — продрог, наверно?
— Ничего, дедушка, я так сидел,-ответил Ильюша, обрадованный уже и тем, что дед проснулся и есть рядом живой человек.
Герасим встал, огляделся кругом, посмотрел на небо и сказал:
— Ну, теперь уже заря близко, пойдем к току; помни, не шуми, не разговаривай, шагай под песню.
Ильюша вскочил на ноги. Страха как не бывало, хотя кругом была все та же тьма и только красные угольки костра медленно тлели и гасли…
Старик перешел поляну и вошел опять по тропинке в лес, за ним зашагал и Ильюша. Прошли они теперь лесом недолго и вышли на просеку.
— Ну, вот тут и ток, — прошептал дед,- сядем и будем ждать, пока глухарь запоет.
Оба сели на свалившееся дерево; замолчал дед и опять кругом все стихло.
Было все также темно, но через некоторое время Ильюше показалось, что звезды начинают исчезать с темного неба, и само небо как будто сереет.
«Ну, теперь, должно-быть, скоро, -подумал Ильюша… И в ту же минуту, словно в ответ на его мысль, где-то недалеко в лесу, раздался отчетливый звук, будто кто-то громко щелкнул…
Ильюша сразу узнал то «тэкэ, тэкэ», о котором рассказывал дед. Узнал и вздрогнул. Вздрогнул и старый охотник Герасим…
Глухарь щелкнул и замер… Но через минуту щелкнул опять и все чаще и чаще защелкал и потом понеслась необыкновенная, тихая, таинственная песнь глухаря…
Ильюша слышал, как билось от волнения его сердце, и понял, что никакими словами не пере дать этой песни, что нет на человеческом языке таких звуков…
В другой стороне тоже защелкал другой глухарь и стали они, словно чередуясь, перекликаться, все чаще и чаще.
— Пойдем, — прошептал Герасим.
Он беззвучно открыл ружье, вложил патроны, еще раз сам дрожащим голосом повторил Ильюше:
— Шагай тише… — и выждав песни, сделал два шага к лесу.
Песня смолкала и Герасим с Ильюшей замирали на месте, а при новой песне опять шагали… Было все также темно…
Ильюша два раза чуть не упал, зацеплял за сучья, нога завязла в снегу, но он помнил науку деда Герасима и не шевелился…
Глухарь все ближе и ближе. Можно уже узнать, на котором дереве он поет, а Герасим все шагает и, не отрываясь, смотрит наверх.
Вдруг Герасим, несмотря на песню, не двинулся с места, а только поднял руку и показал Ильюше на высокую темную ель.
Ильюша сначала ничего не видел… и вдруг в восторге разглядел.
На широком, сухом суку вырисовывался на сером небе громадный темный глухарь…
Он ходил взад и вперед по суку, то распускал крылья и хвост, то вытягивал кверху шею и шептал свою песню. Потом песня обрывалась и глухарь торопливо опускал голову вниз и смотрел в темноту чащи, нет ли оттуда опасности.
Но вот, в одну из песен, Ильюша перевел глаза на Герасима и понял, что он хочет стрелять. Вот щелкнули курки, вот он медленно поднимает ружье, вот он целится долго, долго… Кажется, вот-вот глухарь кончит песню.
И вдруг грянул выстрел…
Резкий звук точно разорвал тишину и в то же мгновение громадный глухарь свернул крылья и безжизненный грохнулся об землю.
— Убил!.. — крикнул в восторге Ильюша.
Дед Герасим повернулся к нему и, не двигаясь с места, молча погрозил кулаком.
Ильюша испугался и замер. Запахло порохом; вокруг в сыром воздухе стлался голубоватый пороховой дым…
Через несколько минут где-то раздалось не уверенное щелкание соседнего глухаря, а потом полилась его песня.
Дед Герасим успокоился; он подманил к себе пальцем Ильюшу и шепотом сказал ему:
— Нельзя кричать, кругом глухари молчат, этого убили, надо их песню слушать. Под песню и. говори.
Герасим поднял мертвого глухаря и, передавая его Ильюше, сказал ему:
— Ну, неси, приятель, дичь, а пока отдохнем.
Оба сели на мох под сосной, Герасим набил трубку и закурил.
Начинало светать. Можно было разглядеть отдельные деревья… Над лесом, хлопотливо хоркая, протянул вальдшнеп; с дальнего болота по слышалось курлыкание журавлей; загоготали где-то высоко в воздухе дикие гуси; откуда-то близко послышалось смешное, как блеяние ягненка, токованье бекаса; за просекой затоковал тетерев и над самым током, над вершинами деревьев пролетела, громко воркуя, глухариная самка…
Лес просыпался…
Передохнув, Герасим встал и, снова напомнив Ильюше, чтобы он не шумел, начал подходить ко второму глухарю.
На этот раз Ильюше итти было гораздо легче; стало значительно светлее, можно было не бояться бурелома, сучьев и веток и даже обходить особенно мокрые места.
Глухарь пел уверенно и часто. Герасим тоже подходил скорее, чем к первому глухарю.
Наконец Герасим остановился. И он, и Ильюша поняли, что глухарь поет на громадной, одиноко стоявшей впереди них сосне, но среди веток глухаря не было видно.
На этот раз Ильюша своими зоркими глазами разглядел глухаря раньше, чем дед, Герасим, и, к своей великой радости, успел под песню по дойти к Герасиму вплотную и показать ему глухаря.
Глухарь пел на самой вершине сосны, в са мой коронке; он вытягивал шею к небу и видна была только его голова и шея; все туловище было закрыто ветками.
— Стой здесь; я один подойду,- прошептал Герасим Ильюше и большими шагами стал приближаться к сосне.
Ильюша видел, как Герасим, то останавливаясь, то прячась за кустами, подходил к сосне не прямо, а полукругом. Он заходил глухарю со спины, стараясь, чтобы глухарь был ему виден с затылка.
Вдруг глухарь замолчал… испугался ли он чего-то или просто отдыхал, но минуты тяну лись долго.
Наконец он как-то лениво щелкнул, раз, другой, и опять запел.
Герасим не двигался, и только когда глухарь распелся, старик опять стал к нему подходить.
Ильюша внимательно следил за дедом и видел, как он взвел курки, как он опять долго целился и, наконец, выстрелил.
Глухарь сорвался с дерева, тяжело взмахнул крыльями и, видимо, раненый, попробовал пере лететь на ближайшую ель,
Герасим, не отнимая ружья от плеча, выстрелил в него второй раз в лёт, и красивая птица перевернулась в воздухе и почти беззвучно упала на нерастаявший снег…
Герасим подобрал глухаря и, подойдя к Ильюше, сказал ему:
— Теперь баста; больше стрелять не буду; довольно и двух петухов, а то еще весь ток разобьешь.
Между тем стало уж светло. Тысячи разной мелкой пташки чирикали и пели на все лады; где-то в лесу неустанно куковала кукушка; шумно жужжа, носились майские жуки… Вот уже лучи утреннего солнца брызнули своим ярким светом и позолотили маковки сосен и елей Ночь прошла, лес окончательно проснулся и весь наполнился звуками веселой, радостной музыки красавицы весны…
Глухарей слышно не было. Да и трудно было бы их слышать; гомон и многоголосый шум всего лесного пернатого царства заглушал тихую глухариную песню.
Вдруг послышался какой-то странный треск и шум…
Ильюша не мог понять, что это такое, и взволнованно спросил деда:
— Дедушка, это что же за шум?
— А это глухари дерутся, — ответил дед, — теперь уж самки слетелись и глухари — самцы между собой дерутся. Пойдем, посмотрим…
Дед с Ильюшей пошли в сторону, откуда доносился шум.
На довольно широкой прогалине, окруженной деревьями, на земле дрались два глухаря. Было очень похоже на драки наших домашних петухов.
Оба самца то наступали друг на друга, вытянув шеи и пригнув книзу головы, то подскакивали и старались друг друга ударить клювом, то замирали, не двигаясь, выжидая удара со стороны противника. При этом они распускали до земли свои громадные твердые крылья и шевеля ими по земле, производили громкий шум.
Недалеко от них ходила взад-вперед по мху, тоже расправляя крылья и охорашиваясь, глухарка-самка.
Драка продолжалась довольно долго; в конце концов, один из глухарей изловчился и изо всей силы ударил своего противника острым клювом по голове. Раненый глухарь свалился на землю, но потом поднялся и, будто признавая себя побежденным, тяжело взмахнул крыльями, взлетел невысоко над землей и сел над суку соседнего дерева. А победитель, распустив крылья и хвост и безостановочно распевая песню за песней, победоносно и важно зашагал к глухарке…
— Ну, Ильюша, пойдем, — сказал дед Гера сим, — пора и домой. Будешь теперь знать, что такое глухариный ток.
Ильюше было жаль уходить из этого чудесного леса, но приходилось слушаться. Он оглянул, прощаясь, окружавшие его места и покорно зашагал за дедом.
Идя домой, Ильюша совсем не узнавал тех мест, по которым они шли ночью. То, что ночью казалось так страшно и таинственно, было теперь, при ярком солнце, так радостно и весело.
Вот и Симанова поляна, и остатки их вчерашнего костра. Вот и овраг. Он совсем не та кой крутой, как был ночью, и с него совсем легко спуститься. А вот и ручей… Ничего в нем страшного нет. Ручей как ручей. И место можно выбрать поуже и в два шага через ручей перешагнуть.
— Дедушка, — спросил Ильюша, — почему ты не стрелял по глухарям, которые дрались; ведь их обоих убить можно было?
— Потому что я никогда в зорю больше двух самцов не бью. Птицу беречь надо. Есть такие охотники, шкурники, которые ради наживы готовы весь ток перестрелять; пройдет время, сами на себя пенять будут, потому что глуха рей уж и так все меньше и меньше становится.
— Так ты бы, дедушка, самку убил. Ведь ты ни одной самки не убил, — говорил Ильюша.
— А этого братец, уж совсем нельзя, — воз разил Герасим, — весной самок бить и закон не дозволяет.
— А разве есть такой птичий закон? — удивленно спросил Ильюша.
— Закон не только птичий есть; насчет вся кой охоты закон есть. Когда самки детенышей выводят- звери ли, птицы ли, рыбы ли, все равно — их закон бережет. Дичь хранить надо; дичь- то ведь богатство наше. -Прежде, в старое время, как я еще молод был, дичи всякой гораздо больше водилось. А теперь ее год от году уменьшается. Зато теперь и законы про это написаны и охотничьи союзы устроены, чтобы богатство это охранять и чтобы охота была правильная.
— Так тогда, дедушка, много таких зверей разведется, которые сами зверей да птиц губят; вот, например, в роде медведя или волка.
— Нет, Ильюша, такой зверь хищным называется. Его во всякое время закон бить дозволяет. Медведя или волка, лисицу или рысь. И птиц тоже хищных, как ястреб, во всякое время бить можно.
Все, что дед рассказывал, казалось Ильюше таким новым и необыкновенным. Мальчик начинал понимать, что охота не простая забава, что это большое и важное дело, которое надо любить и хранить.
Вся дорога прошла у деда с Ильюшей в раз говорах и Ильюша не заметил, как они до мельницы дошли.
Дорога показалась ему вдвое короче, чем вчера.
Когда они подошли к Герасимовой избе, Ильюша хотел отдать деду глухаря, которого он всю дорогу нес за спиной.
— Нет уж, Ильюша, — сказал дед, — снеси-ка ты глухаря отцу с матерью, похвастай им первой охотой.
Ильюша от радости хотел броситься деду на шею, но так растерялся, что только пробормотал:
— Спасибо, дедушка, — и чуть не бегом пустился по дороге к селу.
Идя к дому, он все время мечтал, что когда он вырастет, он станет охотником, поступит в союз и не только будет стрелять дичь, но и будет беречь ее от людей и от хищного зверя. А хищных зверей Ильюша решил истреблять и ясно себе представил, как он в первый раз пойдет с настоящим ружьем на охоту — на медвежью берлогу.
НА ОСЕННЕМ ПЕРЕЛЕТЕ
— Дедушка, а дедушка?.. Когда же ты меня на охоту возьмешь?, — приставал к деду Герасиму Костя Кольчугин — Ведь вот ты Ильюшу еще по весне с собой на глухарей брал. А с тех пор и лето прошло, и осень скоро кончится.
— Ничего, ничего, парень, не горюй, — утешал Костю дед Герасим, — мы еще с тобой свое возьмем. Такую охоту устроим, что прямо — пир горой.
— Да когда же, дедушка?
— А вот так через недельку и пойдем. По осени-то в крестьянстве самая охота, а летом не до того. Покосом да жнивьем замаешься.
— А теперь у тебя, дедушка, помол пойдет, деловито возразил Костя, — опять тебе недосуг будет.
— Ну помол не помол, а на охоту мы все таки пойдем. Я уж так спокон века даю себе по осени отпуск дня на два и к приятелю еду одному старому на охоту. — Отпросись у отца с матерью — вместе и поедем.
— Куда же это мы поедем, дедушка?
— Далеко поедем; отсюда верст за тридцать, на Каму-кормилицу. Слыхал, небось, про такую реку? Там на перелете по гусям и уткам охотиться будем.
Поделиться книгой: