Помоги проекту - поделись книгой:
«Но я закрываю лицо вуалью. Словно какая-то турчанка — незаконная сожительница! Ты не любишь меня. Я тебе надоела. Ты хочешь помешать мне быть самой собой. Я не твоя дочь. Именно от этого я убежала. Ты иногда бываешь еще хуже, чем был мой отец».
«В таком случае постарайся вести себя не как девчонка». Ужасно, что приходится обмениваться подобными банальностями. Мне противны слова, срывающиеся с моих губ. Подобных вещей я не говорил с тех времен, когда мне было восемнадцать лет. «Все интересные люди собираются внизу, — продолжает она. — Ты мне о них рассказываешь, но я их никогда не вижу. Княгиня Полякова, граф Белозерский, Рудольф Стефаник. Ты с Кларой подшучиваешь над ними. Я же всегда в стороне. Чего же ты ждешь от меня? Ты можешь иметь связь с дюжиной проституток и даже не думать о том, что существую я».
«Я люблю тебя, — говорю я. — В этом вся разница».
Она шмыгает носом. «Ты меня не знаешь».
«Я начинаю думать, что особенно и узнавать-то нечего. Возможно, ты лишь исключительно плод моего воображения».
«Мерзавец!» Впервые она так оскорбляет меня. Затем она повторяет то же самое, словно адресует это самой себе: «Мерзавец» — и начинает плакать. Я подхожу к ней, чтобы утешить, но она снова отталкивает меня: «Что ты сделал со мной!»
«Лишь то, кем ты уже была или хотела быть. Я с самого начала говорил тебе: я — лишь инструмент для доставления тебе удовольствий. Я в твоем распоряжении. И когда я тебя предупреждал, что не стоит заходить так далеко, ты не хотела меня слушать. Сейчас ты выдохлась и находишься на пределе и еще и жалуешься на судьбу. Причем перекладываешь вину на меня».
Плач переходит в рыдания. «Я ничего не могу… Что я могу поделать? Мне так хочется пойти на праздник сегодня вечером. Но ты слишком боишься, как бы я тебе не помешала. И когда я пытаюсь вести себя как взрослая, ты смеешься надо мной. Я уже не знаю, как мне быть и как вести себя с тобой. Ты лжешь мне».
«Как ты смеешь притворяться такой наивной? Ты не имеешь права требовать от меня быть честным, прикидываясь простодушной и прикрываясь своей неискушенностью. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать. В тебе говорят злоба и досада, а твои приемы сильно смахивают на шантаж. Я не позволю тебе оскорблять меня таким образом. Я не буду молчать и тогда, когда ты сама себя оскорбляешь. Чего ты добиваешься конкретно?»
Она уклоняется от прямого ответа. Объяснение, прерываемое икотой и всхлипываниями, продолжается. «Ты сломил мою волю, разрушил мое самолюбие. Ты проводишь время с Кларой. За моей спиной вы оба насмехаетесь надо мной».
«Клара — твоя подруга. Ты мне говорила, что любишь ее».
«Она все время придирается и критикует меня».
«Но только не со мной».
«Я знаю, что она рассказывает. Ты что же, так глуп и не видишь, что она замышляет?»
Я закуриваю сигарету. «Ты сейчас готова под этим предлогом разыграть целую драму, собрав все в одну кучу, — отвечаю я, — но в эту ловушку я не попадусь. Скажи мне, чего ты хочешь?»
«Чтобы ты уважал меня!»
«Я так и думал, что ты кончишь тем, что используешь меня таким образом. Когда я уже буду сыт этим по горло и мне все осточертеет, я устану или разозлюсь, то сделаю тебе предложение, и это избавит тебя от необходимости принимать самостоятельно решение. Или же, терзаемый угрызениями совести, я дам тебе то, что тебе сейчас невозможно требовать. Так вот, я не желаю это слышать! Когда ты решишь объясниться откровенно, я с удовольствием продолжу нашу милую беседу». В моих собственных ушах эти слова звучат смешно и напыщенно. Она хочет сопровождать меня на праздник. И я чувствую, что почти готов согласиться на это, хотя и понимаю, что это весьма неосмотрительно. Но мне хочется, чтобы она меня об этом прямо попросила. Я и так несу слишком тяжелое бремя. В тот момент когда я подхожу к двери, она вопит: «Я хочу пойти на праздник!»
«Ты знаешь, что это очень опасно для нас обоих».
«Нет, я не знаю. Я не знаю, что ты мне говоришь. Ты боишься их мнения?»
Разумеется, я боюсь этого. Я боюсь, что моя мечта разрушится, что в мои грезы вторгнется действительность. Я выхожу из комнаты. Она нанесла мне рану, и я преисполнен жалости к самому себе. Она довела меня до бешенства. Перспективы вернуться в Париж ей недостаточно, и мне трудно ее в этом винить, ведь никто не может сказать, когда окончится осада. Но она изменилась. Я отлично отдаю себе в этом отчет. Если бы знать, что произошло в ее странном и причудливом уме… Сплошная загадка, словно я пытаюсь проанализировать поведение домашнего животного. Подобно этим маленьким спутникам жизни человека, она умеет приспосабливаться к характеру нового хозяина, исполнять желания, которые тот выказывает, каковыми бы они ни были. Однако она больше не ведет себя так. Не означает ли это, что она ищет нового хозяина? У меня все больше складывается впечатление, что я совершаю ошибку, что мне не удалось понять правила игры. Может быть, мне не стоит быть таким откровенным с ней? Может быть, я должен был скрывать свои желания и оставаться в ее глазах более таинственной личностью? Или я ее уже так или иначе потерял? В пользу кого-нибудь, с кем будет связан ее побег и свобода? Все больше и больше мне кажется, что мы покинем Майренбург. Завтра же утром я отправляюсь в главное полицейское управление, чтобы снова попытаться получить паспорта. Я плохо оценил ситуацию. Я виноват в том, что она вкусила наркотики, в том, что оказалась взаперти. Ее чувственность превратилась в своего рода эротоманию. Это может окончательно все погубить. Я должен вернуть ее к здравому смыслу и пойти на уступки. Алиса! Я хочу тебя такой, какой ты была. Дитя мое! Разве ты не видишь, какое чувство ты пробудила во мне? Нежность! Ты не можешь знать, чем я уже пожертвовал и чем я еще готов пожертвовать. Ты и я составляем одно целое. Мы воплощаем собой Майренбург. Я замечаю, что стою перед дверью в комнаты Клары. Стучу. Меня приглашают войти. Она не одна, а со своей темноволосой подругой Наталией. Они пьют чай. «Простите, не хотел помешать вам». Я делаю вид, что собираюсь уйти, но они обе удерживают меня, замахав руками. «Ну, что, малышка уснула?» — спрашивает Клара. «Нет, но кажется, она решила устроить мне сцену, и я ушел, чтобы она немного успокоилась». Клара и Наталия вроде бы одобряют мое поведение. Я с облегчением падаю на кровать Клары. «Что же мне теперь делать?»
«Мой ответ не доставит вам удовольствия», — заявляет Клара.
«Действительно. Ведь вы думаете, что мне следовало сказать ей, чтобы она отправлялась к своим родителям».
«Ну, это меня не касается». Клара предлагает мне свою чашку с чаем. Я беру ее. «Я намерен жениться на ней, когда мы будем в Париже, — говорю я. — Выйдя замуж, она почувствует большую власть, она вновь обретет собственное достоинство. За короткое время она станет зрелой женщиной».
Наталия и Клара обмениваются загадочными взглядами. «Мой отец хочет, чтобы я снова женился. А ее отец не будет в восторге, отдавая ее за меня, когда узнает, что произошло. Но я нисколько не беспокоюсь. Она хочет принять участие в празднике сегодня вечером. Она пойдет со мной». — «Это должно немного развеять ее скуку, — замечает Клара. — Думаю, что придут княгиня Полякова и леди Кромах. Будут и другие интересные гости. Политические деятели. Ученые. Это будет приятный вечер. На нем вы, должно быть, встретите и жениха Долли». Ни у одной из работающих здесь девушек нет такого превосходного характера, как у Долли. Клиентам определенного возраста она очень нравится. У нее слишком длинный нос, крупные зубы и черные, слегка вьющиеся волосы. Ее совсем нельзя назвать красавицей. Но у нее щедрое сердце, и она проявляет к своим клиентам искренний интерес, часами болтая с ними. Один из них, которого каждый согласится признать обаятельным и который имеет в переулке Ладунгсгассе большой меховой магазин, твердо решил жениться на ней, как только она почувствует, что готова покинуть заведение. Между ними обоими это решение — постоянный предмет для шуток. Они часто говорят о ее будущем свадебном платье, церкви, где они будут венчаться, тех местах, куда они отправятся во время медового месяца. Долли привыкла носить обручальное кольцо с изумрудом, которое он ей подарил. Она никогда не принимает подарков ни от кого другого, и когда он приходит по средам и воскресеньям, она проводит время только с ним. Наталия и Клара возобновляют свой разговор. Они говорят о женщине, которую я никогда не встречал. Насколько я понял, речь идет о матери, дочь которой была наркоманка. В течение нескольких лет мать платила за опиум и морфин, но внезапно оказалась без крыши над головой и без работы. Фрау Шметтерлинг давно знала эту молодую девушку и, забыв свою обычную осмотрительность, наняла ее на несколько недель в бордель, чтобы она заработала немного денег, на которые могла бы вернуться в Прагу к своим родителям. «Иногда фрау Шметтерлинг, — замечает Наталия, — бывает на удивление простодушна. Ее поразило, что, как оказалось, мать и дочь работали в одном заведении. Она не могла поверить тому, сколько клиентов за любую цену хотели заполучить обеих женщин в одно и то же время в одной и той же постели! Она облегченно вздохнула, когда та, уж не знаю, каким образом, все-таки уехала в Прагу». Клара забирает у меня пустую чашку. «Она странная женщина. Иногда разыгрывает из себя саму добродетель, правда? Как вы думаете, Рикки? В конце концов, вы знакомы с ней гораздо дольше, чем любая из Нас».
«Она — такая мать, какой у меня никогда не было, — отвечаю я несколько развязно. — Я обожаю ее. Она так заботится обо мне!»
«О-о, мы все заботимся», — замечает Клара.
«Кажется, сегодня вечером здесь будет генерал фон Ландофф, — вмешивается в разговор Наталия. — Похоже, мадам хочет снова подружиться с военными. Благоразумная уступка, не правда ли?»
«Продиктованная осторожностью, — утверждаю я. — Уж лучше пусть на Розенштрассе «вторгнется» генерал, чем полк солдат. Война может у каждого развить политическое чутье».
«Мы имеем опыт в этой области, — говорит, улыбаясь, Клара. — Все, сколько нас есть. Впрочем, если бы делами страны управляла фрау Шметтерлинг, то не было бы вообще никакой войны!»
Наталия скатывает пальцами утолок своего кружевного воротника. «Тонкая работа, правда? — говорит она. — Когда хлопок такого высокого качества, то я предпочитаю его шелку. Шелк слишком похож на кожу. Не возникает никакого контраста. Не рассказать ли вам, что попросил меня сделать мэр?»
«Я сгораю от любопытства», — говорю я, откидываясь на диванные подушки. «Ах вы, старый евнух! — ласково бросает мне Клара. — Иногда у меня возникает впечатление, что вы предпочитаете болтать, а не заниматься любовью!» Наталия принимается рассказывать довольно банальные подробности своих свиданий с мэром, раскрывающие его склонность подражать поведению мелких домашних животных. Между делом я узнаю кое-что и о Каролине Вакареску. Клара считает, что она настойчиво обхаживает и обольщает жен видных в городе людей. «Она сделала это для себя настоящей специальностью. В ее любовной жизни наслаждение и дела тесно переплетаются. Ее любовницы часто приходят в восторг, что имеют возможность пережить пикантные похождения, не слишком рискуя попасть в скандальную историю, а они, в свою очередь, владеют секретами, которые могут помочь Каролине в других ее делах. Говорят, что она миллионерша». Мне кажется более вероятным, что она уже все промотала. Ее экстравагантность граничит с искусством. Ее интересуют только деньги других (или, в случае необходимости, кредит), ее облик и общество. Она носит самые дорогие туалеты, украшает свой дом роскошной мебелью, осыпает своих покровителей великолепными подарками, которые те, разумеется, предварительно дали ей возможность купить. Но мне кажется, что связь с Мюллером была более серьезной. Его гибель глубоко опечалила ее. Она думает лишь о том, чтобы возвратиться в Будапешт. Она обращается ко всем. И если кому-то и удастся этого добиться, то именно Каролине. Я прощаюсь с дамами и возвращаюсь к себе, чтобы объявить Алисе, что она может принять участие в вечере. Она прыгает мне на шею и целует меня так, словно я — ее любимый дядюшка. Мы падаем на кровать, и мечта вновь оживает.
У Пападакиса болезненный вид. Возможно, он слабеет по мере того, как я набираю сил? «Я встану на ноги, как только покончу с этим, — говорю я, показывая ему на свои записи. — Мы будем путешествовать. Сначала мы отправимся в Венецию, потом в Вену или Париж. Как вы думаете?» Он похож на старого облезлого спаниеля. Тяжело дыша, он смотрит на меня. «Вы не должны забывать, — добавляю я, — что вы не молодеете. Как же звали ту женщину, которая работала для вас в Лондоне? Та, с которой я переспал?» Он хмурит брови. «Соня, что ли? — вспоминаю я. — Я вспоминаю, как она сидела в своем маленьком подвале в Блумсбери и проклинала вас. Потом, совсем поздно, почти перед закрытием мы пошли в Британский музей. Я и сейчас еще ощущаю запах опавших листьев под ногами. Рядом с ней вы мне казались более интересным. Помню, ее преследовала навязчивая идея о Египте. Из-за «Книги мертвых». Что стало с вашей дочерью? Вот уже год, как она не пишет вам. Она забыла своего папу». Пападакис приносит мне бокал и открытую бутылку нирштайнского вина и ставит все на ночной столик. «Предупредите меня, когда вам захочется еще», — говорит он. «Как, вы убрали рыбу? Или вы рассчитываете на то, что опьянение заставит меня замолчать? Ваша дочь еще не развелась с этим дураком французом? По крайней мере, вы еще не дедушка? Как вы считаете? Никогда не поздно взвалить на себя такого рода ответственность. Я больше не намерен и дальше оставаться на вашем иждивении». Он наливает в бокал немного вина. «Думайте, что хотите, — отвечает он наконец. — Делайте то, что вам нравится. Великолепное вино. Его осталось еще несколько бутылок. Предупредите меня, когда вы захотите другую». Я пробую рейнское вино. Оно превосходно. Вот и снова ко мне вернулось самообладание. «Купите цветов, когда в следующий раз отправитесь в город, — говорю я ему, — только теплых тонов— красных или розовых. У которых приятный запах. Какие сможете найти. Не считайтесь с расходами. Принесите мне лучше цветы, чем пищу. Я отмечу смерть одного старого друга и мое собственное возвращение к жизни. Вы действительно были у того доктора, о котором я вам говорил? Ну, того, последователя Фрейда?» Он отрицательно качает головой. «Я не могу терять время на психоанализ или другое модное лечение. Я упрямо верю только в науку. Все остальное — лишь шарлатанство, как бы это ни преподносилось». Он развеселился.
«О! Мы так обязаны Вене! — напеваю я, спускаясь по лестнице и ведя за руку Александру. Я элегантно одет: в белое и черное; она выбрала туалет в золотистых и ярко-красных тонах, на ней бриллианты, жемчуга и рубины. Глаза она слишком сильно подвела черной тушью, размалевала щеки, маскируясь так, чтобы ее было трудно узнать. Она проходит вперед, выпрямив спину, большая доза кокаина придает ей смелость. Мы доходим до коридора и останавливаемся. Из гостиной доносятся звуки вальса Штрауса и гул голосов, запахи дыма и ароматы жареного мяса. Алиса вздрагивает от предстоящего удовольствия, и я чувствую, как меня переполняет радость. Мы сочинили для себя маленький сценарий: сегодня вечером она будет графиней Алисой д'Эльсинор, уроженкой Дании, живущей, однако, во Флоренции. Молодую двадцатитрехлетнюю девушку я представлю как свою кузину. Мы надеемся, что в эту выдумку поверят, мы лишь собьем с толку любопытных. «Никто меня не узнает, — уверяет она меня. — Друзья отца и моего брата помнят меня маленькой девочкой в матроске». Я в таком приподнятом настроении, что с удовольствием стал бы свидетелем ее нечаянной встречи с отцом. Мы проходим через двери и оказываемся среди плюша, бархата, хрусталя и мрамора гостиной. Мы очень рискуем: среди гостей журналисты и несколько опасных сплетников Майренбурга, есть сочинитель песенок — Герберт Блок и Уормен — художник. Один Уормен представляет собой достаточно серьезную угрозу, но он не узнает в Алисе ту молодую особу, за которой приударял в «Жюиф Амораль»; когда их представляют друг другу, он целует ей руку и, забавляясь, говорит, что она богиня, портрет которой давно мечтал написать. Барон Карсовин, молодой депутат, обнаруживает, что является ее дальним родственником, и, морща лоб, вспоминает, что они, должно быть, встречались раньше, «возможно в Венеции». Не углубляясь в прошлое, он торопится вступить в спор, который затевают принц де Галль и мадам Кеппель о внешней политике Франции. Старый джентльмен, увешанный наградами, уверяет, будто бы знает мать Алисы. «Конечно, он ее знал, — шепчет она. — Он был ее любовником четыре или пять лет назад и пытался подкупить меня, принося мне шоколад от Шмидта. А отца моего он подкупал тем, что поверял биржевые тайны, и это обеспечило оплату всех расходов по содержанию нашего нового дома!» Генерал уже здесь. Он повернулся спиной к камину с таким бравым видом, что казалось, будто он стоит перед карательным взводом. Я так и жду, когда кто-нибудь завяжет ему глаза. Он очень высокий и худой, с длинной шеей, на которой выступают голубоватые вены. Седые борода и усы около рта и подбородка пожелтели от табака. У него довольно длинные волосы. Одет он в вечерний костюм устаревшего фасона. Сцепив руки за спиной, он разговаривает с фрау Шметтерлинг, которая надела сегодня серебристо-голубое платье, оголяющее плечи, и с Каролиной Вакареску. Ее репутация генералу, как я полагаю, известна, потому что, хотя ей и удалось очаровать его, но по отношению к ней он скорее сдержан и учтив. Представляют и нас с Алисой.
«А не целесообразно ли сформировать группу людей, которые хотят уехать?» — спрашивает Каролина, распространяя вокруг себя облака своих нежных духов и сверкание переливающихся шелестящих оборок. «Если бы мы только могли, размахивая белым флагом, добраться до гор! Вряд ли между обоими лагерями прерваны все связи. Они должны понимать, что в цивилизованном мире разразится скандал, когда узнают, как поступили с невинными людьми».
«Но, дорогая, здесь вам не угрожает никакая опасность, — отвечает генерал. — Хольцхаммер истратил все боеприпасы. Впрочем, вы, несомненно, заметили, что обстреливали только центр города. Сейчас гораздо безопасней в самом Майренбурге. Страна наводнена разбойниками, дезертирами, восставшими крестьянами. Бесполезно строить какие-либо планы».
«Следует ли это понимать, что разрешение на право выезда не будет дано?» — спрашиваю я.
«В данный момент это исключено». По тону, с которым он говорит, можно подумать, что он сообщает нам самую радостную весть. «Если учесть, сколько солдат дезертирует, то Хольцхаммер едва ли продержится больше недели. А потом… мгновенная контратака при поддержке Берлина или без нее, и все будет кончено. Мы дождемся своего часа. Главное — выбрать подходящий момент».
«Так значит, наши потери не столь значительны, как считают они?» — почти язвительно интересуется Каролина.
«Наши потери, дорогая, незначительны. Австрия еще пожалеет, что ввязалась в то, что в конечном счете оказалось простой внутренней ссорой». Каролина бросает на меня взгляд, как будто ждет от меня поддержки, но я ничем не могу ей помочь. Выдохнув через нос, словно львица, которая недостаточно стремительно бросилась на свою жертву и позволила ей ускользнуть, она, полная достоинства, удаляется в поисках другой дичи. К нам подходит Клара. Она сегодня отказалась от своих вечных английских костюмов, надела платье из золотистой ткани и причесалась «а ля мадам Помпадур», в результате выглядит лет на пять моложе. Она идет под руку с подвыпившим Раканаспиа. На нем слишком просторный и, по всей видимости, не принадлежащий ему переливчатый костюм сизого цвета. Он обращается к генералу, высказывая свое мнение, полное недомолвок. По-французски он объясняется так косноязычно, что его никто не понимает. «Вам нечего бояться, — говорит фон Ландофф, подкрепляя свои слова движением головы так, словно он имел дело с умственно отсталым. — Самое большее через неделю вы сможете вернуться к себе». Наблюдая за фрау Шметтерлинг, Раканаспиа переходит на русский язык, что позволяет ему говорить свободно и откровенно, не слишком рискуя обидеть хозяйку. «Великолепный вечер для вас двоих, — замечает Клара. — Вы оба выглядите потрясающе. Изумительная пара». Она виснет на руке Раканаспиа, стремясь увлечь его в центр гостиной, где Блок чувствует себя на верху блаженства в окружении своих почитательниц, а Стефаник разглагольствует с хмурым видом о летательных снарядах. Входит княгиня Полякова. На ней платье из черного тюля и украшения из жемчуга, в то время как ее возлюбленная в воздушных кружевах напоминает только что севшего на поверхность воды лебедя. Ее короткие завитые волосы подхвачены лентой, на которой укреплены два бледно-розовых страусовых пера, сочетающихся по цвету с ее веером. У нее нежный здоровый цвет лица, свойственный англичанкам, и она совершенно не накрашена. Алиса хочет узнать, кто она, и, когда я ей это сообщаю, шепчет: «Пойдем поговорим с ними. Они, похоже, самые интересные здесь личности». Временами, поддаваясь неосторожным побуждениям, она выдает свой юный возраст. Мы пробираемся сквозь толпящихся гостей, направляясь к паре лесбиянок. «Вы что-то совсем не показываетесь», — говорю я им.
«У меня были проблемы со здоровьем, — отвечает княгиня. — Диана, святая душа, ухаживала за мной. А потом ей, разумеется, нужно было охотиться за новостями». Леди Кромах с некоторым раздражением смотрит на свой веер, а потом, адресовав мне слащаво-насмешливый взгляд, интересуется вкрадчивым тоном: «Ну а как чувствуете себя вы, господин фон Бек?»
«Замечательно, леди Кромах. Благодарю вас. Получили ли читатели удовольствие, читая ваши статьи о войне?»
«Телеграфная связь нарушена. А доверять почтовым голубям нельзя. Какой-то период времени я использовала чиновника из бюро военной связи, но вот уже несколько дней, как его оттуда уволили. Боюсь, мне придется довольствоваться ретроспективными статьями, когда все закончится, впрочем, мне не кажется, что судьба Майренбурга так уж интересна всему миру. Не правда ли?» Она делает вид, что ждет ответа. «Я ограничиваюсь тем, что пишу своеобразную хронику событий для ежемесячных журналов, отражающую здешнюю атмосферу. Так что без дела не сижу. Какая чудесная брошь, дорогая!» Она опускает взгляд на грудь Алисы. «Скажите, а вы тоже живете здесь?» Княгиня Полякова выходит из себя, терзаемая ревностью. Она едва заметно прижимает длинный и тонкий палец к губам и лукаво спрашивает меня: «Как дела у вашего негритенка, Рикки?»
«Он поет так чудесно, как никогда, — откликаюсь я. — А еще он учит меня играть на банджо». Я поражаюсь тому, что она продолжает мне верить. Она увлекает свою подругу подальше от нас. «Ваша кузина прелестна», — бросает леди Кромах, подмигивая мне за спиной княгини. — Я нахожу ее ужасно обольстительной». Думаю, что она очень заинтригована. Алиса же рвет и мечет. «Какая отвратительная ведьма!» «Кто, леди Диана?»
«Разумеется, нет». Она снова виснет у меня на руке. Мы подходим к буфету. «Я-то думала, что будет что-то менее традиционное, ну, скажем, что-то с восточным оттенком. Что-то такое декадентское. А здесь… Можно подумать, что мы находимся на одном из приемов, которые дает моя мать».
«Кроме одного: что большинство женщин здесь — проститутки, а все мужчины — развратники». Я протягиваю ей ломтик холодного лосося.
«И правда, как это похоже на вечера моей матери». Она разражается смехом. Давненько я уже не видел ее в таком радостном и беззаботном настроении. Я люблю ее. Какое облегчение чувствовать, что все вновь встало на свои места. «Ты великолепен сегодня, — заявляет она. — Ты снова такой, каким я тебя узнала. Я так рада, что у тебя счастливый вид, Рикки».
«А я счастлив оттого, что счастлива ты. Оказывается, так просто сделать тебя счастливой, малышка». Меня переполняет чувство нежности к ней.
«Я счастлива, потому что ты решил воспринимать меня всерьез и относиться ко мне как к равной, как мне кажется. Я гораздо более взрослая, чем выражает мой возраст. Мне это часто говорили».
Ты вечно будешь моим обожаемым сокровищем, Алиса, мое сладострастное дитя, женщина и дочь моей мечты. Как я желаю твою нежную живую плоть, бархатистые возвышенности и таинственные гроты. Звуки твоих криков, музыку твоего наслаждения. Я впиваюсь тебе в шею, в горло, в плечо. Я сделаю все, что ты хочешь. Я буду говорить, я стану таким, каким ты желаешь, чтобы и ты оставалась такой, какой я тебя хочу. Меня начинает обескураживать то, какой оборот принимает наш разговор с ней. Я спрашиваю, не хочет ли она познакомиться с другими присутствующими. «Вот тот, около Терезы, это ван Геест, банкир. А это, конечно, граф Белозерский. Человек, с которым разговаривают обе наши лесбиянки, Вилке — похититель драгоценностей. Ты вряд ли бы захотела с ним встретиться. Он выглядит довольно респектабельно и, разумеется, предпочитает не распространяться о своей деятельности». В гостиной становится все более шумно, атмосфера накаляется. С глуповатой улыбкой младенца, подав одну руку Наталии, а другую — Эми, генерал отходит от камина и направляется к буфету, на котором выставлена закуска. Ведь здесь он оказался, в конце концов, чтобы на какое-то время забыть о войне. Шампанское льется рекой. Выстрелы пробок звучат, словно иронический отзвук недавних событий. Мы забываем о Хольцхаммере. Прежде чем мы успеваем подойти к русскому романисту, незаметно убирают двери, и образуется небольшой танцевальный зал. На эстраде с раздвинутым занавесом среди пальм в горшках занимает место оркестр, состоящий исключительно из женщин. «Ужасно думать, — произносит княгиня, величественно вышагивая рядом со своей подругой, — что мы ищем удовольствия неподалеку от Вены, в то время как этот город причинил нам столько страданий». И она смело открывает танцы вместе со своей возлюбленной под аплодисменты других гостей, которые постепенно присоединяются к ним. Клара вальсирует с хмурым Стефаником, который не отрываясь смотрит под ноги. Фрау Шметтерлинг танцует с обходительным Белозерским, Алиса — со мной. «Та-та-та-пум!» — бурчит генерал фон Ландофф, кружа Наталию. Такое впечатление, что все мы внезапно опьянели. Все превратилось в сплошной вихрь шелков, нарумяненных лиц, смешение запахов вина, духов и цветов. Я не замедлил выйти из круга, смеясь, соединяю в танце Клару с княгиней Поляковой, а Алису — с леди Дианой. Под теплым светом люстр колышутся платья, ослабляются галстуки, мелькают нижние юбки. Оркестр состоит из женщин почтенного возраста в несколько жалкой одежде. Но есть среди них и три молодые девушки с темным цветом лица, которые могли бы сойти за сестер. Мое внимание привлекает виолончелистка. Она такая же пухленькая, как и другие, но гораздо красивее. Играет она, бесспорно, со страстью: ноги расставлены в стороны, все ее тело раскачивается в ритме музыки, в глазах такое волнение, какое бывает у женщины, испытывающей сладостные муки. «Я решил посетить одного из моих старых и самых дорогих родственников, он жил в своем поместье на Украине, — рассказывает граф Белозерский Наталии. — Я провел там большую часть своих детских лет, и вот отправлялся туда зимой, после большого перерыва. Несколько раньше, в тот год, я получил из Санкт-Петербурга новость о том, что я прощен. Я мог бы положить конец своей ссылке, однако я уже обосновался в Париже и не жаждал изменять свой образ жизни. В конце концов, для меня это путешествие было также поводом получить подтверждение о моем прощении и удовлетворить свое любопытство, проведав дядюшек, тетушек и кузенов, которых я не видел четырнадцать лет. Шел снег, и с вокзала я поехал на тройке. Я забыл о том, насколько безграничной бывает степь. Снег покрыл землю, и она превратилась в ослепительной белизны океан, в котором деревья вырисовывались вдали наподобие корабельных мачт. Моя жена, француженка, предпочла, чтобы я ехал один. Сопровождал меня только старик крестьянин, правивший тройкой. Мы были на полпути к усадьбе, когда внезапно моя память ожила. Я никогда не переживал ничего подобного. Это было похоже на сон: казалось, я так погрузился в столь четкие, навсегда оставшиеся в душе воспоминания, что уже не воспринимал происходящего вокруг. Была глубокая зима, а я вдруг ощутил себя в разгаре лета, и когда мы прибыли, я с изумлением обнаружил, что на дворе мороз. Острота и пронзительность ощущений, дорогая Наталия, не поддаются описанию. Воспоминания тяжелым грузом легли мне на душу. Я плакал и с грустью осознавал, что понять причину того, что я почувствовал, меня подтолкнул малообъяснимый романтизм. Однако я знаю, что вел в Париже более полезную и интересную жизнь, чем та, которая могла бы быть у меня там, где я родился». По лицу у него бродит ностальгическая улыбка. Наталия рассеянно кивает ему, затем поворачивается, чтобы налить еще один бокал шампанского. Капитан Маккензи коротко здоровается, проходя мимо меня, и направляется к графу Стефанику. Живой, приветливый взгляд шотландца контрастирует с мучительно искаженным лицом со следами злоупотребления наркотиками. Мы с Алисой догоняем его. Из-за шрама на губе кажется, что он постоянно ухмыляется. Понять его нелегко, потому что он говорит по-немецки с сильным шотландским акцентом, слишком мягко, искажая звуки. Однако, когда к нему обращаешься по-английски, сразу замечаешь, что на этом языке он изъясняется еще менее вразумительно. С Рудольфом Стефаником он с воодушевлением беседует об аэростатах. Он утверждает, что на воздушных шарах можно вести разведку; он также слышал, что они содействовали обстрелу Парижа тридцать лет назад, хотя пруссаки, разумеется, всегда отрицали, что действовали так негуманно. Он смеется. Я спрашиваю себя, будет ли Хольцхаммер отрицать свою вину в разрушении Майренбурга. Очевидно, они намереваются перегородить реку и изменить ее течение, чтобы лишить нас питьевой воды. «До вас не доходили такие слухи, фон Бек?» Пока нет. «Я не получил ни одной действительно надежной новости, капитан. До нас здесь доходят только странные слухи да пересуды. Мы находимся как на необитаемом острове. Но это не мешает тому, что за ночь мы выслушиваем до сотни откровений и разоблачений».
«Я взял за правило не обращать ни на что внимания. — Он принимает чопорный вид. — Мне кажется, что законы коммерции, которой я занимаюсь, тоже требуют этого. Быть владельцем курильни опиума значит быть в некотором роде духовником-исповедником. У нас есть что-то общее с адвокатами». Он смеется.
«И с врачами», — вставляет Алиса.
Капитан Маккензи медленно кивает головой. «Да, и с врачами». Рудольф Стефаник так энергично двигает руками, словно у него одежда вот-вот лопнет по швам и появятся крылья. «Но в этом нет никакой логики, — заявляет он, — если они действительно вздумают перегородить реку. Вся эта кампания проводится по-дилетантски. Она принесла бесполезные страдания и обычным гражданам, и военным. Вполне возможно, что австрийцы не тешат себя иллюзиями. Полагаю, что Хольцхаммер получил подготовку в Пруссии».
«Большинство офицеров Майренбурга вышли из местных военных школ, — говорю я ему. — Но у них нет никакого опыта. И вы, полагаю, согласитесь, что ситуация необычная. Верите ли вы в то, что в рядах Хольцхаммера такое количество дезертиров, как говорят?»
«Это хотели узнать с моей помощью. Они хотели, чтобы я надул свой шар, они бы привязали его, а я поднялся на шаре. Я отказался. Единственный выстрел погубил бы его, а заодно и меня. Теперь они поговаривают о создании собственных летательных аппаратов. Я сказал, что охотно буду их консультировать и давать советы. — Стефаник вдруг опускает голову и, глядя исподлобья, улыбается Алисе. — Как только все это закончится, я с удовольствием возьму с собой в шар красивую пассажирку и покажу ей мир таким, каким его видят ангелы». Глаза Алисы сияют, когда она встречается с ним взглядом. «О, граф! У меня уже достаточно грехов, чтобы не видеть то, что видят ангелы».
«Но вы достаточно невинны, чтобы попытаться сделать то, что попытался сделать дьявол», — говорю я Стефанику, отослав Алису. Это замечание вызывает смех. Уормен и Раканаспиа ведут пьяный разговор. Серьезный вид Раканаспиа забавляет Уормена. «Ах, этот завораживающий разврат! — восклицает он. — Ну как можно устоять перед ним?»
«Это привлекательность болезни, развращенности, смерти; это желание сложить с себя всякую ответственность, политическую и моральную, — возражает убежденно русский. — Часто это соблазняет тех, кто получил очень строгое воспитание, тех, кто выставляет напоказ и смакует чувство вины по отношению к самим себе из-за того, как им следует себя вести в обществе. И они действительно виноваты. Виноваты в том, что порождают войны и голод. На их совести мертвые, и сюда они приходят, чтобы найти облегчение и получить наказание… (Раканаспиа говорит несколько бессвязно.) Именно они творят разврат и насаждают развращенность!» — заключает он не так уверенно, как начал.
Уорман хихикает и поворачивается к одной из полок с цветами. «Лилии, лилии, лилии! Я мог бы быть для них отцом и ухаживать за ними как за собственными детьми. А в час их смерти я достойно их похороню, я возведу над ними памятник и покрою их другими лилиями, чтобы аромат живых смешался с запахом умерших. Я осознаю свою ответственность. Я чувствую себя в долгу перед лилиями!»
Раканаспиа взывает к нам, но мы от всего сердца смеемся над Уорменом. Русский прислоняется к одной из колонн и делает вид, что слушает только оркестр, который играет что-то напоминающее цыганский танец. К нам подходит генерал, ведя под руку фрау Шметтерлинг. Лицо у него побагровело, он с трудом дышит, стараясь, однако, не показать, что выбивается из сил. Фрау Шметтерлинг сияет, кажется, ей удалось вырвать у генерала несколько обещаний. «Я поручу заняться этим вопросом молодому капитану Менкену». Он протягивает ей бокал шампанского, затем кланяется Каролине Вакареску. Каролина обращается к Кларе, затем обе подходят к нам, к Алисе и ко мне. Молодая искательница приключений выпила больше, чем следовало. «Между нами, там была настоящая химия, — бормочет она, — я не могла этому помешать. Я не могу объяснить это. Но она избавилась. Я знаю, что он страдает от этой потери. Напряженность спала, а в этих случаях скоро начинаешь скучать». — Кажется, она говорит о Мюллере. Клара терпеливо ее выслушивает. — «Мы пытались восстановить эту страсть, которая сметала любую неловкость, заглушала угрызения совести, но наша связь стала пустой. Однако мы еще были связаны друг с другом тем, что делали вместе или с друзьями, или с посторонними. (Каролина вдруг устремила свой взгляд на меня, словно хотела проследить за моей реакцией.) Нас объединило преступление. Все, что я могла делать, это наблюдать за ним, когда он соблазнял тех, кто в конце концов присоединялся к нам. Вот так мы работали, так утверждали законность и обоснованность нашего образа жизни. Что в этом плохого? Неужели правда можно сказать, что такая реальность лучше, чем любая другая?»
Один Раканаспиа удостоил ее ответом. «Одна из реальностей — здоровая, а другая, та, которую вы описываете, таковой не является. Выраженный таким образом романтизм в конце концов уничтожает тех, кто его исповедует. Так всегда происходит. А вот процесс разрушения далеко не романтичен, и перенести его трудно. Все это просто гнусно. Спасайтесь, если это еще возможно, пока есть время. И никогда больше не связывайте свою судьбу с человеком, подобным Мюллеру».
Она впадает в сентиментальность, что ей вовсе не свойственно. «Вы никогда не сможете понять, каким человеком был Мюллер. От него исходила власть, он излучал авторитет. Он плевал на условности. За все он заплатил головой».
«Но теперь он уже мертв», — тихонько произнесла Клара, пытаясь перевести мысли Каролины на другую тему.
Уормен проводил их циничным взглядом, когда они пересекли гостиную и удалились. «Я слышал, что Каролина Вакареску осталась на свободе потому, что сама сообщила такие сведения, которые позволили арестовать Мюллера».
«Способ несколько нетрадиционный». Я в это не верю. Мне кажется, что Каролина искренне горюет по поводу трагической судьбы Мюллера. Я замечаю человека, которого часто видел на устраиваемых здесь вечерах. Я всегда полагал, что это сам мэр города. На самом же деле он был всего лишь бывшим членом муниципалитета Майренбурга. Он нетвердо держится на ногах, притопывает, изображая таким образом вульгарную пародию на польку. Галстук у господина Кралека сбился на сторону. Пластрон рубашки заляпан соусом. Только Долли соглашается танцевать с ним. Он приходит в заведение повидаться с девочками почти каждый вечер, пьет сливовую водку, ест пирожные с кремом, затем на рассвете возвращается к своей жене, с которой, как надо полагать, он еще тоже занимается любовью. Все это он будет проделывать до тех пор, пока не околеет как собака. У него красноватая, толстая, покрытая складками шея. Физиономия представляет собой опухшую, покрытую фиолетовыми прожилками бесформенную массу. Жесты его выдают досаду и полное отсутствие достоинства; он требует к себе внимания и уважения. Девицы с ним снисходительно-любезны, что он воспринимает как страх перед ним. Сам себя он считает честным и порядочным буржуа. «Порядочный буржуа, такой, как я, считает, что из этого города нужно прогнать всех евреев, — заявляет он. — Порядочный буржуа, такой, как я, не в восторге от увеличения налогов». Я как-то слышал, что один наивный посетитель спросил его, как могло случиться, что уважаемые жители Майренбурга, к представителям которых он, очевидно, относил и себя, подписали петицию с требованием сместить его с должности. Он с полной серьезностью пояснил, что большинство подписей были поддельными и что сама петиция была элементом заговора, замысленного сионистами, обеспокоенными тем, что он укрепит свое положение. «Чтобы я не смог больше бдительно следить за всеми делами и честно выполнять свои функции».
Вдруг он пошатнулся и упал на пол. Долли пытается поднять его. Жениха Долли что-то не видно. Уормен говорит Алисе о другом госте, журналисте, маленьком человечке средних лет, который стоит в другом конце комнаты. «Однажды он проснулся в больничной палате, убежденный в том, что все еще находится у фрау Шметтерлинг, и приказал одной из сестер милосердия раздевать его. Она охотно ему подчинилась. Прошло четыре дня, прежде чем он понял, что его увезли из борделя. Сестра милосердия не хотела, чтобы он покидал больницу. Сообщая врачу о состоянии его здоровья, она докладывала, что поправляется он очень медленно. Таким образом она скрывала его целую неделю, пока кто-то из ее коллег не вызвался помочь ей в уходе за ним, а она отказалась. Ее разоблачили и тут же лишили места. Наш пациент проводил ее в бордель, куда ее взяли, и какое-то время она консультировала девиц по медицинским вопросам». Алиса воспринимает эту историю недоверчиво, но Уормен утверждает, что говорит чистую правду. Генерал в обществе фрау Шметтерлинг тоже обсуждает вопросы здоровья. «Мой врач имел наглость прописать мне лечение ртутью — это означает, что он считает меня больным сифилисом. До тех пор, пока этот идиот откровенно мне все не сказал и не объяснил, что я подхватил эту болезнь, я продолжал жить так, как и всегда. И вина в этом не моя, а его».
«Вы спрашивали его об этом?» — интересуется фрау Шметтерлинг.
«Всеми возможными способами».
«Но не прямо?»
«А разве он был со мной откровенен, мадам?»
Становится душно, дышать все труднее. Мы подходим к двери. Вилке, скромный, сохраняющий самообладание и, возможно, наиболее достойно ведущий себя здесь мужчина, разговаривает об Амстердаме с Кларой, которая тоже знает этот город. Его нисколько не беспокоят раздающиеся вокруг шум и смех. Он жестикулирует своими большими руками, вспоминая какой-то квартал голландского города, и спрашивает у Клары со своей привычной степенностью, как давно она приехала оттуда. «Какой великолепный экземпляр!» — шепчет мне Алиса, когда мы проходим мимо. Я делаю вид, что это оскорбляет меня. «Может быть, ты хочешь, чтобы я тебя представил?» Она бросает на меня насмешливый взгляд, притворно сердясь: «О! Не говори глупостей! Такой не может всерьез интересоваться женщинами. Он или испытывает к ним лишь дружеские чувства, или же быстро овладевает ими и бросает. Даже в моем возрасте это просто бросается в глаза!» Сколькими же наблюдениями подобного рода напичкала ее мать? И вновь я задаюсь вопросом, что же привлекательного Алиса нашла во мне. Может быть, это некоторая слабость, которая позволяет легко управлять мной? Не знаю. Я окидываю взглядом заполненную людьми гостиную. Как только я мог думать, что все здесь правильно и здраво? Мы все безумцы. Мы находимся в аду. Я всматриваюсь в каждое лицо. Здесь только две женщины, с которыми я не переспал. Одна — сама фрау Шметтерлинг, другая — леди Кромах. Она стоит недалеко от двери вместе с княгиней Поляковой. Англичанка надкусывает маслину. «Фрау Шметтерлинг сказала мне, что вы пишете, господин фон Бек. Ваши опусы можно прочитать в берлинских газетах?» Я развеиваю ее заблуждения, отрицательно качая головой. «Я дилетант, леди Кромах. У меня не такой уж большой жизненный опыт, чтобы я о чем-то мог заявлять авторитетно, а кроме того, я ужасно ленив».
«Значит, вы выбираете для проживания подобные этому места, когда путешествуете, именно для накопления жизненного опыта?»
Княгиня Полякова фыркает, потом говорит какую-то пошлость Алисе, и она хихикает. Я продолжаю разговаривать с леди Кромах. «Насколько мне известно, на свете мало таких изысканных заведений, где можно встретить столь поразительных дам. Вы, наверное, знаете, что большинство проституток испытывает отвращение к мужчинам. Ремесло, которым они занимаются, накладывает свой отпечаток на их характер: они постепенно становятся мрачными и угрюмыми. Приятно ли получать ласки и удовлетворение от людей с таким настроением?»
«Я считаю, что мужчины подавляют своим настроением куда больше, чем женщины», — отвечает она.
«Я бы тоже был склонен так думать. А потом, нет, наверное, более скучных мужчин, чем немцы, так ведь?»
«Но у них тоже есть свои положительные черты. Отсутствие воображения компенсируется у них аккуратностью и чистоплотностью. Я чуть было не вышла замуж за немца, когда была совсем молодой. По крайней мере, они не так несносны, как французы, которым кажется, что чем больше они хвастаются, тем они привлекательнее. Это все вина матерей, именно они делают их такими. А потом, Германия так современна! Хотя и вправду это немного безвкусная и пресная страна. Сколько же вы уже не были в Берлине?»
«Несколько лет. Моя семья довольна, что я уехал и путешествую».
«Неприятная история с неграми, да?»
«В некотором роде».
Взяв Алису за руки, княгиня Полякова рассказывает ей о связи графини де Полиньяк (более года назад у нее самой было короткое приключение с де Полиньяк, закончившееся ссорой) и одной женщиной-композитором, которая была, по ее собственному выражению, безумно влюблена в некую певичку, не вхожую в знатные дома. Продолжая болтать на эту тему, она заключает, что сейчас в Париже столько гомосексуалистов обоих полов, что в городе через четверть века значительно сократится население. Княгиня говорит это так, словно сама не является лесбиянкой. Когда она говорит о гомосексуалистах, то называет их пренебрежительно «они». Ценя ее умение острословить, я предоставляю ей заботу развлекать Алису, которая жаждет услышать скандальные истории.
Я болтаю с леди Кромах, пока к нам не присоединяется Клара. Обе женщины хорошо ладят друг с другом. Я испытываю какое-то облегчение, не понимая, впрочем, почему. Все впятером мы подходим ближе к эстраде, чтобы послушать музыку. Оркестр тихо играет Шопена. Никто не танцует. «Только что, — говорит Клара, взяв меня за руку, — мне вдруг показалось, что все мы мертвые, что Майренбург разрушен, а мы — призраки, танцующие среди развалин. У вас усталый вид, Рикки. Не дать ли вам мою маленькую коробочку? Вы тогда сразу почувствуете себя другим человеком». Я благодарю ее, но отказываюсь. «Я постепенно приду в себя и так». Мой ответ забавляет ее. Она замечает: «А ваши отношения с малышкой улучшились».
«Я думаю, что они пришли в некоторое равновесие. Я предоставлял ей недостаточно свободы. И пожалуйста, Клара, не называйте ее больше так. Она более взрослая, чем выглядит». Клара прикусила губу. Что же могло рассердить ее? «Простите меня, — говорит она. — И все-таки, если вам нужно укрепляющее средство, мое предложение остается в силе». Она поворачивается к леди Кромах. Клара увлекается конными состязаниями и хочет узнать, по-прежнему ли побеждают лошади принца де Галля. Чудные все-таки это создания. Я слегка касаюсь их нежной кожи. Восхитителен аромат, исходящий от них. Всеми я обладал, и большинством — в течение нескольких дней. И Алиса ими обладала. Но вот мой восторг выветривается. Настроение совершенно меняется. Мы рискуем потерять самое сокровенное, таящееся в нас. Во взгляде Алисы я читаю чрезмерное возбуждение, смешанное с осторожностью, которую у нее вызывают люди, действующие ей на нервы. Княгиня Полякова берет ее за руку, обнимает за плечи и шепчет что-то на ухо. Алиса смеется. Клара и леди Кромах отходят в сторону, чтобы продолжить свою беседу. Но я пока еще не расположен прийти на помощь Алисе. При звуках мазурки я увлекаю Наталию на танцевальную площадку. Мы танцуем вместе. Уже в который раз у меня возникает ощущение, что я нахожусь в ловушке. Когда я не жил на Розенштрассе, я чувствовал себя гораздо спокойнее. Наталия улыбается и вертится, поддерживаемая мной, словно забавная обезьянка.
Когда я возвращаюсь к своим спутницам, то замечаю, что Алисе в конце концов пришла на выручку Диана Кромах. Они теперь разговаривают о чем-то более серьезном. Алиса слушает Диану, кивая головой. Англичанка явно намерена ее соблазнить. Я радуюсь перспективе любовной связи между ними. Алиса ловит мой взгляд. Мы обмениваемся с ней едва заметными знаками. Если этому суждено случиться, я нисколько не буду беспокоиться, для меня это самый надежный способ сблизиться с леди Кромах, которая возбуждает во мне желание и распаляет мое воображение. Я немного задерживаюсь около них и решаю, что стоит предоставить событиям развиваться своим чередом. Я болтаю с Блоком, который сетует, что наверняка он сможет возвратиться в Вену не раньше, чем через несколько месяцев. Около двух часов ночи на меня фурией налетает княгиня Полякова, которая спрашивает, не знаю ли я, куда ушли Диана Кромах и «моя мерзкая маленькая кузина».
Они покинули гостиную. По мне пробегает дрожь, душу наполняет какое-то странное наслаждение. Я притворяюсь, что совершенно озадачен отсутствием Дианы и Алисы.
Ночь я провожу в кровати Клары. Я исступленно и беспечно люблю ее, испытывая ощущения, не посещавшие меня уже многие годы. Мне так легко вызвать в памяти эту сладостную атмосферу, вспоминая, что Алиса и прекрасная англичанка предаются вместе самым восхитительным наслаждениям, а княгиня Полякова чертыхается в своем углу, в то время как я отдыхаю в объятиях снисходительной Розы. Я опускаюсь на подушки, чтобы выкурить сигарету, чтобы пережить мысленно вновь эти счастливые мгновения. Как я мог наслаждаться ими, совершенно не предвидя той катастрофы, которая последует за ними? Может быть, эта ночь была своеобразным апофеозом, последним моментом моего счастья? Края лепестков гладиолусов, которые мне принес Пападакис, уже начинают желтеть, на листьях появились коричневые полосы, но розовые, нежно-оранжевые, лиловатые и ярко-красные, они еще очень хороши. Дурманящий аромат исходит от турецкой гвоздики. Я растянулся на кровати, предаваясь вызывающим головокружение воспоминаниям. Боли еще терзают меня, особенно внизу живота. Как это ни странно, побаливают соски и спина, но все это вызвано отнюдь не моим солидным возрастом. Когда-то я полагал, что быстрые успехи медицины позволят мне в бодром состоянии переступить рубеж XX века, который я представляю себе как охваченный безумием промежуточный период между двумя рациональными эпохами; но идет война, в Испании сражаются. Вскоре возникнет конфликт в России. Нужны деньги для лечения, если таковое вообще возможно, но мои средства тают. Мое финансовое положение еще хуже, чем считает Пападакис. После моей смерти останется довольно скудное наследство, и никому не известно имя главной наследницы. Сомневаюсь, жива ли она еще. На короткое время Майренбург получил передышку. Я с Кларой совершаю утреннюю прогулку. Я всячески показываю, что полностью одобряю действия Алисы и леди Кромах и не намерен разыскивать их до обеда. Само собой разумеется, что княгиня Полякова осчастливит нас сценой, но я предпочел бы не вмешиваться в развитие событий. «Пусть эти фурии разорвут друг друга», — говорю я. Мы с Кларой, одетые в теплые пальто, останавливаемся на берегу реки. На другом берегу виден тонкий столб пара. На заводе в моравском квартале раздается сирена; тарахтят бидоны на телеге молочника, который сворачивает на углу улицы и с трудом идет по мостовой. Пронзительно скрипят колеса и глухо стучат копыта. Запах молока смешивается с запахом только что выведенной из конюшни лошади, от этого в душе рождается чувство уверенности и покоя, свойственное детству. Съежившись на своем высоком сиденье, молочник подает голос: «Свежее молоко!»— и звонит в колокольчик. Мы делаем ему знак и покупаем четверть литра, которые тут же вместе выпиваем. Теплая жидкость утоляет жажду и смягчает настроение. «Здесь еще можно встретить коров, — говорит Клара. — Совсем не хочется возвращаться в бордель. Куда отправимся теперь, ваша милость?» Мы направляемся к маленькому озеру в ботаническом саду. Пар от дыхания образует над нашими головами плотное облако. За ботаническим садом ухаживают с обычной тщательностью, и здесь не видны следы разрушения. Большие оранжереи охраняются солдатами. Когда мы проходим мимо, они нас приветствуют. Мы идем по главной аллее, по обеим сторонам которой стоят мраморные статуи, прославляющие неведомых героев. Берега озера заросли ивами, тополями и кипарисами. Мы останавливаемся здесь. На поверхности воды плавает коричневатая пена. По водной глади неспешно передвигаются лебеди и утки, оставляя за собой следы. Время от времени они погружают головки в более чистую воду. Клара принюхивается. «Это стоячая вода, — замечает она, — поэтому такая зловонная. Но мне приятен этот запах. И почему он напоминает мне те времена, когда я была маленькой девочкой?» Вокруг царит неестественная тишина. Выйдя с другой стороны сада, мы оказываемся на улице Бодессэнштрассе. Прежде чем подняться по лестнице Младота, мы идем по извилистой улочке Урмахерштрассе, которая изобилует лавочками и квартирами почтенных буржуа. Улочка постепенно поднимается вверх; она пролегла по старинной дороге, которая во времена юного Майренбурга вела к замку и к собору. Я слышу продолжительный глухой шум и приписываю его сначала проходящим по мостовой лошадям, но когда мы поднимаемся еще выше по улице, то видим, что навстречу нам бегут солдаты, вскинув ружья на плечо. По обе стороны от солдат — группа гражданских, у некоторых из них — удрученный, а у других — вызывающий вид. Кое у кого нет шляпы, словно их внезапно подняли с постели или захватили, когда они пытались бежать. «Кого вы арестовали?» — обращаюсь я к молодому капитану, который руководит операцией. «Мародеров, спекулянтов», — кратко отвечает он. Большинство задержанных кажутся мне вполне обычными людьми: главным образом рабочие и скромные люди, принадлежащие к различным социальным слоям. «Они воспринимают это слишком серьезно», — шепчет мне Клара и показывает на дерево, на котором укреплен плакат. Таких плакатов появилось немало в последнее время. В них можно прочесть угрозы, обещания вознаграждения, и все это за подписью генерала фон Ландоффа, «военного коменданта на период военных действий». Выше по улице, за площадью Гуситов, мы обнаруживаем развалины. «О-о, — восклицает Роза, — здесь жила моя модистка. Надеюсь, она не пострадала». Вдоль разбитых фасадов высятся груды камней и балок. «Вы хотите удостовериться?» — спрашиваю я. Мы заходим в лавочку и узнаем, что госпожа Шварц покинула город и укрылась у своих родственников в Тарндоффе. Мы выходим из ателье как раз в тот момент, когда мимо проходит военный оркестр. Музыканты в ярко-красной с голубым униформе, украшенной золотистыми и серебристыми эполетами, играют на флейтах и трубах. За солдатами десятка четыре молодых людей в плохо пригнанной форме. Это новая бригада «добровольцев-велосипедистов». В нее вошли многие члены бывшего велоклуба. Дело действительно принимает довольно комичный оборот. На улицах значительно спокойнее, чем обычно. В кафе студенты в патриотическом порыве пьют за смерть Франца-Иосифа; они ведут разговоры о союзе со «славянской империей» и просятся на службу в армию. Политические ссыльные наслаждаются свободой, пока австрийские агенты секретной полиции арестованы. Затеваются нескончаемые шумные споры о тактике обороны, контратаках и о способах привлечения могущественных держав к вмешательству в разрешение конфликта и судьбы Вельденштайна. На бирже создают видимость привычной деятельности. Повсюду снова открылись магазины. Баррикады разобраны, ставни открыты. Бакалейные лавки разграблены, и полки их почти пусты, возможности наполнить их нет. На складах ничего не осталось. На реке спокойно покачиваются пришвартованные лодки. Тишина царит на рынках, где торгуются, если, конечно, это удается, вполголоса. Пустынно на вокзалах. Пустые поезда стоят вдоль безлюдных перронов, и только несколько человек, отказывающихся подчиниться общему настрою, читают сообщения о прекращении железнодорожного движения или, отчаявшись, колотят в закрытые железными створками окошечки билетных касс. Под огромными навесами воркуют голуби, кричат скворцы; птичий помет покрывает запыленные локомотивы. Прислонившись к вагонам, железнодорожники курят и болтают, выверяя свои бесполезные теперь часы. Башенки и крыши Майренбурга бледнеют в зимнем свете. Под ударами таких потрясений город живет еще в полной неопределенности, подобно инвалиду, который никак не свыкнется со своим новым положением. Дворец Казимирски строго охраняется. Стоят наготове пушки. Бесконечной цепью вытянуты оборонительные сооружения. Около главного почтамта собираются толпы людей в надежде услышать, что телеграф вновь действует. Повсюду офицеры разгоняют небольшие группки несчастных людей, которые подстерегают телеги с продуктами питания или различными вещами. Офицеры останавливают прохожих и проверяют у них новые удостоверения личности. Алиса отныне официально считается подданной Дании. Я уже объяснял ей, насколько это важно, чтобы замести наши следы, когда мы отправимся в Париж. В критические времена проще сменить имя и свою прошлую жизнь, чем пройти в парк незамеченным. Кавалерийские отряды медленно бороздят район Птит Боэм, чтобы успокоить и рассеять группы заговорщиков-антисемитов, которые уже пытались превратить большую синагогу в пепелище. Майренбург не Варшава и не Одесса. Его честь будет запятнана, если он допустит такие мало цивилизованные действия. Эта официальная защита, очевидно, и позволяет симпатизирующим Хольцхаммеру утверждать, что принц Бадехофф-Красни поддерживает интересы крупных зарубежных финансистов и банкиров. «Козла отпущения не будет, — заверил генерал фон Ландофф. — Наказаны будут только те, кто попытается воспользоваться бедственным положением населения». Армия регулирует все стороны повседневной жизни: от соблюдения чистоты до распределения продуктов. «Бедным еще никогда не оказывали такую поддержку», — замечает Клара. Мы проходим мимо отеля «Ливерпуль». Его отремонтировали. Можно подумать, что ему вообще не был нанесен ущерб. «Будущей весной Майренбург станет еще более веселым и красивым, чем прежде. Подумать только, ведь каким великолепным стал Париж после войны. За это, вероятно, нужно быть благодарным пруссакам и коммунарам. Вряд ли останутся воспоминания обо всем этом». Конечно, я родился не в 1871 году, но я был в городе в 1886 году в возрасте четырнадцати лет, и меня потрясла его красота, хотя более строгий и лаконичный облик Майренбурга нравится мне больше».
Клара настаивает на том, чтобы мы пошли в музей изобразительных искусств, она хочет полюбоваться Фрагонаром. Но половина залов закрыта, а картины — упакованы. Мы едва успеваем посмотреть там произведения некоторых импрессионистов, как нас просят покинуть музей. Однако я чувствую, как заражает меня восторг Клары. Имена многих художников ей, оказывается, знакомы. Я еще ни разу не встречал столь просвещенную проститутку. Вообще мало женщин умеют по-настоящему ценить искусство. «Да вы могли бы и меня поучить, — замечаю я. — Ни в одной школе мира нет, наверное, столь квалифицированной учительницы-любовницы» (по-французски слово maîtresse переводится и как учительница, и как любовница. —
«А леди Кромах? Что скажет она по этому поводу?»
«Леди Кромах находит меня привлекательным. Я подозреваю, что она использовала Алису, чтобы подобраться ко мне».
Клара качает головой. «Какими жадными бывают люди! Меня это поражает. Это, должно быть, связано с особым складом ума или с определенным материальным состоянием. Интересно, не получили ли вы какое-нибудь наследство?»
«Я влюблен, Клара. Любовь можно выражать по-разному. Ведь вы согласитесь с этим? То, что проститутка готова сделать для своего сутенера, то и я могу сделать для Алисы, а Алиса — для меня. И нет более благородной жертвы! И так делают многие люди!»
«Я не уверена, — возражает она. — В своей жизни я не встречала способ выражения любви, подобный вашему. (Она похлопывает меня по руке, чтобы показать, что это вовсе не осуждение.) Нам бы лучше вернуться».
По Розенштрассе перед нами идет старуха. Клара знает ее под именем фрау Чардак. У нее задубевшая и сморщенная кожа, хотя ее длинные и будто бы лишенные костей пальцы гибки и ловки, потому что они целыми днями манипулируют картами. Она пользуется большим успехом у девиц, которым свойственно постоянное состояние неуверенности. Они охотно выслушивают ее предсказания, верят в приметы и следуют ее советам. Самых разных по происхождению и характеру девиц, живущих затворницами, часто влечет к себе нечто абстрактное или метафизическое потому, что, если разобраться, именно страх перед повседневной жизнью приводит их туда, где они находятся. «И когда же немцы придут нам на помощь, фрау Чардак? — спрашивает Клара. — Поведали вам об этом карты?»
«Воск, воск», — загадочно откликается старуха, торопясь раньше нас войти в дом. Труди встречает ее и провожает на кухню к фрау Шметтерлинг. Через открытые двери гостиной мы замечаем слуг, занятых уборкой. Они метут пол и вытирают пыль. Выносят большие корзины, полные грязных стаканов. «Месье» следит за работой слуг как хорошо натасканная сторожевая собака. Невозмутимо взирает он на то, как один из его доверенных лиц тащит силой за собой служанку, похоже, свою жену, которая вроде бы мешает уборке. «Она отказывается идти к дантисту. Вы только посмотрите!» Мужчина насильно разевает ей рот, в котором видны почерневшие зубы, она же яростно сверкает глазами. «Разве может человек жить с этим? Она мне противна. Она ведет себя как дикое животное». Мы с Кларой останавливаемся. Заметив это, он обращается к нам. «В кровати, когда я требую от нее исполнения ее супружеского долга, она кусает меня этими жуткими обломками! Она может вызвать у меня заражение крови. Я могу умереть от этого. Так что ж плохого в том, что я хочу бросить ее, раз она отказывается следить за собой? Разве я обязан оставаться прикованным к существу, не имеющему человеческого облика, только потому, что в юности думал, что смогу избавить ее от вредных привычек? Ведь я содержу ее, разве не так? Я нашел ей такое хорошее место здесь. Но меня не заставишь жить с ней в одном доме». Он поворачивается к «месье», который молча хлопает глазами. «Вы не верите?» При этих словах женщина начинает ворчать и с силой вырывается. Он вскидывает вверх руки и снова пытается призвать нас в свидетели и завоевать нашу симпатию. «Вы насмехаетесь надо мной. Плевать вам на меня. Но ведь это моя жизнь. Это вся моя жизнь. Я не думаю, что смогу создать себе другую. Это приводит меня в отчаяние. Я женат на дикарке, и никто меня больше не уважает. Это не смешно. Это трагично». Его жена шипит и пытается укусить его в руку. Не в состоянии больше удержаться от смеха, мы направляемся к лестнице и сталкиваемся с фрау Шметтерлинг. «Рикки, вам надо кое-что сделать. В отношении вашей подруги и леди Дианы. — Она снижает голос. — Они закрылись в вашей комнате. Княгиня Полякова сыплет угрозами, стращает убийством. Сейчас она бушует в своем номере, круша все, что попадается ей под руку. Ночь она провела с Рене. Бедное дитя, она вся покрыта синяками. Я вынуждена была объясниться с княгиней и сказать ей все, что я об этом думаю. Я не хочу вас прогонять, Рикки, но если ваша подружка будет сеять беспорядок, нужно, чтобы она удалилась. В любых иных обстоятельствах я бы вас всех выставила немедленно. — Она, кажется, страшно взволнованна. — Я боюсь неприятностей. В заведении, подобном этому, атмосфера и общая обстановка имеют первостепенное значение. Я принимаю таких гостей, которые ведут себя как воспитанные люди. Я всегда шла вам навстречу, Рикки. Но эта девчонка! (Она останавливается, преграждая нам путь.) Так вы сделаете что-нибудь?
«Княгиня Полякова — истеричка, не имеющая себе равных в умении создавать скандал, и вы должны бы это знать, мадам».
«Вы — мужчина, вам следует урегулировать этот конфликт. (Она выглядит неуступчивой.) Все это нужно сделать до наступления вечера», — добавляет она, давая нам пройти.
«Что я должен сделать? — спрашиваю я у Клары. — Затеять странную борьбу с княгиней Поляковой?»
«Если вам и нужно кому-нибудь бросить вызов, так это леди Кромах». Клара утомилась от всей этой запутанной ситуации.
Я улыбаюсь. «Увы, самец в этой паре вовсе не леди Кромах. Ну до чего же затруднительное дело, моя дорогая Роза».
«Но втянула в него вас совсем не ваша дорогая Роза, — говорит она. — Я полностью поддерживаю фрау Шметтерлинг. Вам нужно разобраться со всем этим быстро и без шума. В такие времена, которые мы переживаем, Рикки, поддержание порядка в заведении более важно, чем обычно. Неприятные истории и споры могут отпугнуть клиентуру».
«Я сейчас поговорю с княгиней Поляковой», — обещаю я. Сразу же я направляюсь в комнату лесбиянки, которая находится в самом конце коридора на втором этаже.
Несмотря на холод, княгиня открыла окно. Комната обставлена в стиле Людовика XIV, что в значительной степени совпадает со вкусами ее обитательницы. Княгиня, дрожа, стоит перед украшенным позолотой камином, полностью одетая в мужской вечерний костюм. Ее шляпа лежит на каминной полке, рядом с рукой. Она оперлась на каминную полку и курит, держа сигарету между пальцами. Она распустила волосы и усеяла их заколками. На ее лице с орлиным носом застыла маска страдания. Заметно, что она расстроена и пребывает в замешательстве. Никогда прежде я не видел ее такой. Она кажется старше своих сорока с лишним лет. От моей помощи она отказывается. «Да, мы с вами — забавная пара рогоносцев, Рикки», — замечает она. Так как я своим молчанием одобрил эту авантюру, то я не испытываю к княгине симпатии, даже той, которая бывает из жалости. «Это совершенно неожиданно, — говорю я, притворяясь, что киплю от гнева. — Я думал, что вы интересуетесь ею, но никогда бы не предположил…» Я прохожу по комнате, подхожу к окну и смотрю вниз на Розенштрассе. Уже темнеет. Старуха тащит на поводке собаку, медленно ковыляя к арке на другом конце улицы. «Мужчины никогда ничего не замечают», — бросает она. Женщины всегда так говорят. На самом деле у них возникает такая иллюзия потому, что мужчины обычно оставляют замеченное без комментариев. Я испытываю облегчение, убеждаясь, что в этой истории она не перекладывает вину на меня, и пользуюсь этим, чтобы извлечь выгоду из потребности, которую она явно испытывает: найти во мне товарища по несчастью. «И что мы теперь предпримем?» — спрашивает она меня. Я считаю, что надо заставить их прислушаться к голосу разума. Все будет решено за несколько минут, если мы позаботимся о том, чтобы успокоить их чувства. У княгини растерянный и унылый вид. «Я глубоко люблю Диану. Но иногда у меня возникает впечатление, что это слово «любовь» не имеет для нее никакого смысла». Это, кажется, означает, что она уже пыталась отговорить свою любовницу и не проявлять слишком пристального интереса к Алисе. «Это жестокая, бессердечная женщина. И именно вы, Рикки, обязаны прогнать отсюда это маленькое похотливое существо». Я отвечаю ей, что уже думал об этом, но сейчас ее некуда отправить.
«Так значит, маленького негра не существует? (Она судорожно похлопывает по шляпе рукой.) Зачем вы солгали мне?»
Поделиться книгой: