Помоги проекту - поделись книгой:
Родовой боли я не боялась. Я помнила, что она дана нам для очищения, и потому всегда перед родами молилась не только о благополучном разрешении, но и прощении грехов моих, явных и потаенных. А еще я знала, что Сама Богородица помогает труждающейся жене, ведь Она тоже – Мать. И потому страха у меня не было, а была молитва и ожидание встречи со своим чадом.
Господь посылал мне больше сыновей. И в этом тоже была Его особая Мудрость. Мать привязывается к дочкам, как к отражению самой себя, и часто жалеет дочерей, ибо они также разделят нелегкую женскую долю. Сыновья же для матери прежде всего – опора. Они – ее крылья.
Рождение детей меняло мою жизнь и самую меня, но счастье материнское не закрывало мои глаза на людское горе. На Руси настали страшные времена – ее настиг великий голод. Нам самим беда не грозила – амбары Осоргиных были полны зерна и овощей. Но простые люди на Руси голодали. Голодали и женщины, и дети. Я знала об этом, ибо видела наших слуг и слышала, как они между собой говорят о голодных смертях своих знакомых и близких. Я слышала страшные вести и от мужа, который, объезжая наши имения, мог лицезреть ужас голода, воцарившегося среди крестьян и бедняков. Мне самой кусок не лез в горло от этих рассказов. Как я могла сидеть за полным столом, зная, что рядом в селении умирают от голода люди? Дети умирают! И потому втайне от домашних я стала раздавать беднякам хлеб, я урезала свою трапезу, чтобы хоть кого-нибудь еще накормить, я собирала остатки со стола моего супруга и детей и делилась этим с нищими. Но разве сих малых крох достаточно? Так я впервые решилась на хитрость.
Я никогда в жизни не лгала – ложь в доме моих родителей и у бабушки Анастасьи считалась недостойной уст не только христианина, но просто человека. Лгать – значит унижать самого себя, это я усвоила твердо. И потому как бы тяжело в жизни ни было, я никогда не позволяла себе слукавить и сказать неправду. Лучше промолчать, считала я.
Но сейчас, Господи, я лгала. Я лгала своей свекрови, прося у нее давать больше продуктов к моему столу. Я лгала, а она радовалась. «Ну вот, Ульяна, ты образумилась, невестка моя! Стала питаться, как и подобает женщине, а не монашке. Раньше я все дивилась тебе: при изобилии на столе ты ела как птичка, и то раз в день! А сейчас, видимо, оскудение в мире устрашило тебя, и ты сама оголодалась…» И тут снова я лгала. И хитрость моя была еще несноснее, ибо она основывалась на святом святых – на моем материнстве. Я говорила Евдокии, что пока не родились мои дети, мне особо не хотелось есть, а как стала рожать, так обессилела и теперь вот не могу насытиться, что будто постоянно мне кушать хочется и днем и ночью… Так лгала я, честно глядя в глаза моей свекрови, и даже румянец от стыда не залил моих щек. И свекровь мне поверила и стала мне давать продуктов, сколько я желала. А я брала и все отсылала нищим, сиротам, вдовам да обездоленным.
Но сколько человек могла я накормить даже такой хитростью? Лишь малость. А голод между людьми все возрастал. Слухи о смертях в нашем селе все чаще доходили до меня. Эти слухи терзали все мое существо. Ведь я знала, что часто смерть приходит не одна, унося с собою все новые и новые жертвы. И горю людскому не стало предела в нашем имении. Тогда я стала сама ходить в село.
Зачем, услышав вновь об очередной смерти, я спешила в дом, где случилось несчастье? Что я могла сделать, как помочь? Как я могла утешить жену, что потеряла кормильца и любимого мужа, что могла сказать матери, которая хоронит свое дитя, могла ли я объяснить ребенку, что теперь он сирота? Любые слова перед лицом смерти сами обращаются в прах. И потому я молчала. Я приносила с собой погребальные пелены, я помогала омывать тела, я читала молитвы об упокоении душ усопших. Но я ничего не могла сделать для этих людей. Один Господь мог их утешить или хотя бы дать сил пережить горе. Как когда-то Он даровал эти силы мне.
Чужое горе влекло меня к себе. После посещения домов умерших я заходила к больным. К вдовам, к сиротам. Я нянчилась с чужими детьми, забывая про своих и оправдывая себя только тем, что мои дети в тепле и сытости, а эти дети пухнут от голода. Я ухаживала за больными, которых все сторонились, ибо болезнь их была заразна. Я омывала их раны и приносила им чистую одежду, и я не боялась принести заразу в свой дом. Но все это я делала не только для них. Я делала это для себя.
Я уходила из уютного дома с моими домочадцами в эти ветхие домишки с полуживыми людьми, чтобы вновь и вновь встретиться с Тобой. Чтобы вспомнить всю глубину нашего бытия, чтобы вновь понять его смысл, который стал ускользать от меня, поглощенной своим семейным счастьем. Здесь, среди больных и увечных, я смотрела в глаза смерти, и видела жизнь, и торжествовала, ибо Ты победил Собою смертельное жало.
Но одно дело помогать в несчастье другим, другое – переживать его самой. Скоро смерть пришла и в наш дом. И поселилась в нем надолго.
Сначала ушли родители моего мужа, Евдокия и Василий. Пред смертью они оба сподобились монашеского чина. Упокой, Господи, их праведные души. Они ушли тихо, один за другим, и мы провожали их с миром. Их отпевали в Лазаревской церкви, устроив поминальную трапезу для священника и всех пришедших. Георгия моего тогда дома не было. И когда он вернулся, как всегда сдержанный и сильный, то не выдавал своей скорби о потере отца и матери. Только я заметила, что борода его стала совсем седой. Теперь у моего мужа была лишь я да наши дети.
Господь даровал нам тринадцать детей – десять сыновей и три дочери. Но шестерых из них Он же и забрал во младенчестве. Смерть дитяти – для матери всегда боль незаживающая. Вместе с младенцем хоронит она и часть себя. И как ни успокаивал меня супруг словами: «Бог дал, Бог и взял», как ни увещевал батюшка:
Я всегда буду молиться о том человеке, кто убил моего старшего сына, он был нашим слугой. Я не виню его. И даже когда я нашла моего мальчика в луже крови, я не желала мести. Единственное, что тревожило меня, когда смотрела в лицо его убийце, это то, что я никак не могла понять, как человек может поднять руку на другого человека. Но я не корила его. Я смотрела в его глаза и молчала. Он просил пощады и прощения, объятый страхом наказания. Я не слышала его слов. Но мне было его жаль. Как можно дальше жить с таким грехом на душе? И я стала за него молиться и до сих пор молюсь. Что с ним стало?
А мальчика моего мы похоронили возле церкви. Он был моим первенцем. Его я первого родила в жизнь земную, его первого и проводила в жизнь вечную. Когда же Господь заберет меня саму? – кричало от боли сердце. Сама же я почти перестала говорить.
А затем пришла весть о смерти моего второго сына. Его тело привезли в деревянном гробу. Говорили, что он умер героем на службе, но он умер! А что значит для матери геройство убитого сына?! Он лег рядом со своим братом. Мои два срезанных крыла.
Господи, Ты знаешь, боль пронзила все мое существо, но я не укоряла Тебя, не кляла и не жаловалась на свою судьбу. Я смолкла и перестала с Тобою говорить. Душа моя была нездорова. Все мои чувства, все мысли, все вдруг перестало существовать, оставляя во мне лишь тишину и боль. Я вспоминала о своем девичьем желании уйти в монастырь и впервые за все эти годы глубоко сожалела, что не пошла по тому пути. Монашеские скорби казались мне ничтожными по сравнению с той раной, которая образовалась в моей душе после смерти сыновей. Я завидовала бездетным матерям и монахиням, не знавшим подобной боли. И вновь желание покинуть этот мир разгорелось в моем сердце. И я не гнала его. Несчастье часто делает людей слепыми и черствыми по отношению к другим – в своем горе я забыла о своих живых детях, в своих муках я не замечала страданий мужа. Мне хотелось одного – уйти из мира, полного скорбей, спрятаться в мире молитвы. Но отпустить меня в монастырь мог только Георгий.
Я пришла к мужу, он что-то писал при свете лучины. Сутулый и постаревший. Мне стало жаль его, жаль этого родного мне и любимого человека. Но сердце мое было высушено от обильных слез, и я прогнала от себя жалостливость.
– Отпусти меня, Георгий, – сказала я. – Я уйду в монастырь.
Он повернулся ко мне. Его глаза были ясны и пронзительны.
– Иулиания… – начал он. – Я не могу тебя держать. Ты вправе идти, куда велит твое сердце… Но… – Он встал и подошел ко мне. – Ты видишь, я уже в летах, а дети наши еще малы. Им нужна мать, им нужна любовь твоя. Черные ризы не спасут нас, если мы будем жить не по-монашески, и белые не пагуба, если творим дела, угодные Богу. А если мы не терпим скорбей, если уходим в монастырь, чтобы не заботиться более о чадах своих, то мы уже не трудиться хотим, не любви Божией ищем, а себе покоя желаем…
Так сказал мне мой супруг, видя всю мою душу и обнажая ее болезнь.
И смирилось сердце мое. Я поняла, что нет воли Божией мне быть монахиней, а крест мой – крест материнский.
Я упала перед Георгием на колени в плаче и просила у него прощения за свою немощь. Он же меня поднял, и мы долго разговаривали, став еще ближе друг другу. А под конец беседы решили жить далее как брат с сестрою.
Да, Господи, Георгий был человеком редкой души и большой мудрости. В наши последние годы вместе я узнавала в нем и духовные стороны. Он никогда не говорил со мной о Боге, но своим примером он учил меня более слов терпению, смирению, упованию на помощь Божию и преданности Его воле.
Я всегда поддерживала свою веру внешними подвигами – постом, поклонами, долгими молитвами. В нем же вера была незыблема как камень, и ее он взращивал деланием внутренним. Всегда и во всем он руководствовался не своими желаниями, а нашим благом. Храм он посещал не так часто, как это старалась делать я. Но на службах он действительно предстоял пред Богом. А я смотрела на него в благоговении, ибо чувствовала в нем силу духа.
Его душа, постоянно занятая работой, созревала для вечности. Потому Господь и забрал Георгия раньше, чем меня. Это произошло десять лет спустя после гибели наших сыновей.
Я приняла смерть мужа спокойно, хотя и не была к ней готова. Я провожала его, надеясь на скорую встречу. И радовалась за него, наконец-то освободившегося от земных уз.
Прошло еще десять лет. Наши дети выросли. Большинство уже имели свои семьи. И потому я теперь могла посвятить себя молитве. Я больше не помышляла о монастыре – этот путь я считала для себя закрытым. Но я молилась дома. Молилась постоянно. Я дала себе зарок поститься по пятницам, не вкушая в этот день ни крохи, за то, чтобы Господь принял в Свои обители моих усопших чад и супруга. Это было мне совсем несложно, ибо плоть моя высохла и не требовала более разнообразной пищи для поддержания сил. Да и есть мне совсем не хотелось. Сон мой от возраста стал тоньше. Я теперь спала час или два в сутки. И жалела того времени, что провела без молитвы. Мне незачем стало ухаживать за собой, принимать баню или шить себе новые платья. Да и имение мое мне было не нужно, и я раздавала все, что имела, нищим, покуда сама не стала одною из них.
Жизнь проходила мимо меня, я же стремилась к иному – к Царствию Небесному. И для того я не жалела своих уже оскудевающих сил. Моим основным пристанищем стала церковь, я ходила туда каждое утро и вечер. И там все настолько привыкли ко мне, что в одну зиму, когда стоял такой мороз, что домашние не пускали меня из дому, сам священник пришел к нам со словами, что будто Пречистая с иконы ему молвила сходить за мною и увещать, что и домашняя молитва угодна Богу, но не так, как церковная. Эти речи смутили меня. Кто я такая, чтоб иерей за мною приходил, а тем более, чтобы обо мне просила Всесвятая? И я умоляла священника никому не говорить об этом, сама же стала ходить в храм, несмотря на лютый мороз. И ходила, пока бедность не заставили меня переехать в другое село, а болезнь совсем не приковала к постели. Но и тут я не оставляла молитв своих, ибо только они держали меня на этой земле, приближая к Небесному дому.
Были в моей жизни и иные чудеса, но о них я умолчу, Господи, чтобы не смущать свою душу перед ее преставлением. Только возблагодарю Тебя, что Ты не оставлял меня, посылая мне угодников Своих для помощи и вразумления меня, грешной.
Тело мое отказывает более служить мне, но боль умирающей плоти – это тоже дар Твой, который учит меня смирению. Я знаю, что скоро предстану пред Тобою. И нечем мне оправдать себя. Всю свою земную жизнь я была слабой и часто делала не то, к чему стремилось мое сердце, а то, чего ждали от меня другие люди. И потому, Господи, я печалюсь, что слишком мало послужила Тебе. И об этом одном воздыхаю.
Завтра придет мой последний час. Я позвала к себе священника церкви Лазаревской, отца Афанасия, чтобы напоследок очистить душу покаянием и причаститься Тела и Крови Твоей – в напутствие души перед ее исходом из этого бренного мира. Я созову всех моих детей и еще раз взгляну на них, чтобы потом ждать их уже на небе.
Я благодарю Тебя за все, Господи. Прости меня, недостойную, и приими как дочь Свою рабу Иулианию.
Января во второй день, на рассвете, призвала Иулиания отца своего духовного Афанасия иерея и причастилась Животворящих Таин тела и крови Христа Бога нашего. И села на одре своем, и призвала детей своих, и слуг, и всех живущих в том селе, и поучала их о любви, и о молитве, и о милостыне, и о прочих добродетелях. И так прибавляла: «Желанием возжелала великого ангельского образа еще с юности моей, но не сподобилась из-за грехов моих и нищеты, ибо недостойна была, грешница и убогая. Бог так изволил, но слава праведному суду Его». И повелела уготовить кадило и фимиам вложить и, поцеловав всех бывших там, всем мир и прощение дав, возлегла и перекрестилась трижды, обвив четки вокруг руки своей, и последнее слово сказала: «Слава Богу всех ради. В руце Твои, Господи, предаю дух мой. Аминь». И предала Душу свою в руце Божии, Его же с младенчества возлюбила. И все видели в тот час на главе ее венец злат и убрус бел. И так, омыв ее, положили в клеть, и в ту ночь видели там свечу горящую, и наполнился весь дом благоуханием. И в ту ночь одной из служанок ее было видение и повелело отвезти ее в пределы Муромские и положить у церкви святого Лазаря, друга Божия, возле мужа ее. И, положив святое и многотрудное тело ее во гроб дубовый, отвезли в пределы Муромские и погребли у церкви святого Лазаря, в селе Лазаревском, в лето 7112 (1604) января в десятый день.
Слепая страсть
Повествование о святой Мастридии Александрийской
В первые он увидел ее на одной из улочек города.
Она была одета в неприметный черный плат, и его широкие полы почти полностью закрывали ее лицо. Не слишком высокая. Не слишком низкая.
Кажется, она ничем не выделялась из толпы. Однако он заметил ее.
Заметил ее узкие белые руки, прячущиеся в складках плата. Ее по-особому прямые плечи. Ее парящую походку. Легкую, тихую, словно ее ступни вовсе не касались земли.
Он долго стоял посредине улицы, провожая незнакомку взглядом.
Через несколько дней он снова ее встретил. На этот раз на площади возле собора. Она выходила из церкви и остановилась. Должно быть, чтоб перекреститься. Когда она подняла вверх голову, плат спустился на плечи.
Быстрым движением она поправила его, пряча лицо в мягкие ткани, но юноша успел разглядеть, что кожа у нее – как фарфор – бледна и прозрачна. А глаза – словно звезды. Две яркие звезды.
Ему захотелось подойти к ней, он даже сделал первый шаг, но в этот момент кто-то ее окликнул. Это оказался старый священник. Ласково улыбаясь, иерей начал ей что-то говорить, и они неспешно двинулись по улице. За ними плелась пожилая старушка в холщовой накидке. Должно быть, ее служанка.
«Странная девушка, – подумал он. – Странная».
И весь день мысль о ней не покидала его.
На следующее утро он поднимался по ступеням храма. Он давно не заходил в церковь. И сейчас благолепие церковного убранства смутило его. Испугала строгость иконных ликов. Сосредоточенность молящихся. Величие служащего архиерея.
Ему невольно захотелось убежать, спрятаться, но он, пересиливая себя, прошел внутрь.
Шла утреня. Густой плотный дым от ладана стоял в воздухе.
Ее нигде не было.
«Господи, благодарю Тебя за эту тишину», – после службы она никогда сразу не уходила домой. Она любила сесть в уголке и остаться наедине со своими мыслями. Еще раз пережить совершившееся богослужение, возблагодарить Бога за Его дары, почувствовать всю полноту Его присутствия.
В храме мальчик, прислужник, гасил свечи. Его быстрые шаги гулко отдавались от мраморного пола. Не поднимая глаз, она могла сказать, что только что он затушил лампаду у иконы Матери Божией. А сейчас идет к левому паникадилу.
Ее пальцы перебирали шерстяные узелки четок. Она молилась:
«Благодарю Тебя, Господи, за то, что каждая минута моя наполнена Тобой, что Ты не оставляешь меня, Христе мой. И что я плыву по житейскому морю, и ни одна волна не тревожит меня…»
Она закрыла глаза и долго-долго сидела так, повторяя про себя имя Божие.
– Госпожа, – затеребила ее рукав верная Бонита. – Пора идти.
Она покорно встала. Распрямила плечи. Холодные пальцы едва коснулись лба, живота, плеч, сотворив крестное знамение. Она сделала земной поклон. Спокойная. Уверенная.
Ее день был прост. Ее мысли чисты. Ее движения неторопливы.
Поджидавшая ее у дверей Бонита протянула своей госпоже вышитый кошель – для подавания нищим и нуждающимся. Всю службу кошель провел на груди у старой служанки и оттого оказался теплым.
Мастридия улыбнулась уголками своим губ, накинула на лицо плат, и вместе с Бонитой они вышли на улицу.
Белый свет нового дня неожиданно больно ударил в глаза, за несколько часов богослужения привыкшие к полутьме храма.
Небо – синее и ясное – простиралось над Александрией.
– Тишь какая! – промолвила служанка. И вдруг добавила: – Должно быть, к грозе.
Тут только Мастридия увидела легкие желтые пятна на чистом небосводе. Они, словно первые признаки гниения, испугали душу. Видимость была еще тиха и прекрасна. Но внутри уже зародилась неотвратимость беды.
О, Александрия знала и не таких грешников!
Да и разве он – грешен? Порочен? Он просто молод. А молодость дана человеку для того, чтобы наслаждаться ею, разве нет?
Почему он должен стыдиться того, что приносит ему радость? Какой смысл изводить себя всякой философией и моралью, если мы живем один раз? Отчего он должен запереть себя, оковать, бороться и обуздывать собственную плоть, свои желания, стремления, порывы? Ради какой цели?
Вопросы вихрем проносились в его голове, озлобляя его, не давая услышать ни слова из молитв и псалмопений.
Зачем он вообще здесь, в этом храме? В храме, со стен которого на него пристально смотрят лики святых. Вопрошая, усовещивая, укоряя его.
Бред. Всего лишь мертвые картинки! – успокаивал он себя и снова злился: – Да разве эти изображения – не те же идолы, только в другом виде? И эти люди, что здесь молятся, разве они хоть сколько-нибудь отличаются от него, когда переступают порог своего храма?
Так же грешат, совершают те же преступления, точно так же оправдывают себя. А потом приходят в этот храм. И долго молятся! Отмаливают грехи, видно. Лицемеры.
Он привык жить по своим хотениям. И здесь, в этом храме, среди икон, ладана и зажженных свечей, он невольно вспоминал все то, что он не привык помнить. Что отбрасывал от себя как сор. Как лишнюю одежду. Как старую кожу. Воспоминания, угрызения совести, давние наказы верующей матери. Здесь, в храме, они ожили и терзали его.
Тяжесть навалилась на него, не давая вздохнуть. Лоб покрылся испариной.
«Как здесь душно!» – подумал он и повернулся к выходу.
На улице мгновенно стало легче. Он спустился со ступеней и сел на землю, возле цветущего дерева.
Недалеко расположились нищие, калеки, бездомные люди – эти горемыки огромного города. От нечего делать он стал рассматривать их, размышляя о встреченной накануне незнакомке.
«Интересно, кто она? Давно ли живет в Александрии? Чем занимается? Замужем ли она? Вряд ли. Скорее – дева». – Мысли его становились конкретнее и четче. Он разрабатывал стратегию наступления: – «Дева… Это неплохо. Хотя и представляет определенную трудность. Вдобавок – дева верующая. Это намного хуже. Придется строить из себя праведника или, по крайней мере, зачастить в храм. Но, судя по одежке, она бедна. Что, впрочем, хорошо. Бедную девушку намного проще расположить к себе».
Он прокручивал в голове разные планы обольщения незнакомки, как вдруг увидел ее.
Это без сомнения была она. Тот же плат, те же плечи, та же маленькая белая ладонь.
Девушка наклонилась над безногим стариком и что-то ему протянула. Старик радостно замотал головой, наверное, отвечая ей. Девушка кивнула и направилась дальше, к следующему страдальцу.
Поделиться книгой: