Когда я приземлился в Израиле, то увидел заголовки газет, которые сообщали, что Яша Казаков поехал в Нью-Йорк, чтобы провести голодовку, но был вынужден вернуться из-за смерти своей невесты. Тогда я не мог думать о газетных публикациях и лишь отметил для себя, что информация о готовящейся голодовке может только осложнить ситуацию.
По окончании семи дней траура я вернулся в Нью-Йорк и начал голодовку. Место для проведения акции было выбрано не случайно: «Стена Исайи», напротив главного входа в здание ООН. Все, кто заходил в здание, видели голодовку и плакаты. Кроме того, меня видели десятки тысяч людей, которые проезжали по оживленному бульвару напротив ООН. Голодовка продолжалась девять дней и вызвала большой резонанс.
Первые дни еврейский истеблишмент игнорировал ее, согласно указаниям из Израиля. Приходили в основном члены Организации студентов в защиту евреев Советского Союза, члены «Бейтара», студенты «Ешивы Юниверсити» и те люди, которые встречались с нами во время совместного визита с Геулой Коэн и Довом Шперлингом за несколько месяцев до того. Приходили и люди из организации рава Кахане. Каждый новый день появлялось все больше и больше откликов, как в американских, так и в израильских СМИ. В процессе голодовки я столкнулся с некоторыми прописными истинами, о которых знал только понаслышке. Например, на второй день пикета ко мне подошел полицейский и сказал, что не будет делать мне никаких поблажек, несмотря на то что он сам еврей. Он потребовал, чтобы к вечеру я ликвидировал не санкционированный властями спальный вагончик, а это означает, что я не могу ночевать в нем. В апреле в Нью-Йорке все еще холодно, особенно по ночам. Мы выдумывали разные отговорки и тянули время, пока у того полицейского не кончилась смена. Вместо него заступил полицейский-ирландец, каких много в полиции Нью-Йорка. Мы спросили его, не будет ли проблем с вагончиком, а он в ответ улыбнулся и успокоил: «В чем проблема? Это же святое дело! Делайте что хотите!» – и пожелал мне успеха. К сожалению, нередко бывает, что евреи пытаются быть святее папы римского, чтобы их не заподозрили в двойной лояльности. Когда возникает какая-то проблема, связанная с еврейским вопросом, они, в силу своих национальных комплексов, ведут себя намного более враждебно и жестко, чем неевреи. Более того, мне даже приходилось слышать антисемитские высказывания от израильтян и израильских чиновников, которые сознательно или подсознательно пытались завоевать симпатию в глазах неевреев, словно говоря: мы не такие, как эти евреи, мы другие, мы лучше.
Когда я объявил голодовку в Нью-Йорке, Объединение студентов Израиля организовало демонстрацию в мою поддержку напротив здания Кнессета с требованием, чтобы правительство публично выразило солидарность с моей голодовкой и с борьбой евреев СССР. В это время в Кнессете проходило заседание правительства, посвященное этой теме, и на демонстрации выступили представители разных политических партий Израиля, среди них: Геула Коэн, Звулун Хаммер, Шуламит Алони и Иегуда Бен-Меир. Потом мне рассказывали, что на заседании правительства Голда Меир тихо сказала: «Не могу больше, этот паренек меня сломал. Мы обязаны продемонстрировать нашу поддержку ему». После этой демонстрации плотину прорвало: все официальные израильские представители в Нью-Йорке и еврейские организации получили разрешение выразить солидарность со мной. Представитель Израиля в ООН Йосеф Ткоа навестил меня, и я понял, что он получил указание от МИДа.
В прошлом Ткоа был послом Израиля в Советском Союзе. Он был одним из немногих дипломатов, чья готовность поддерживать деятельность в пользу евреев была даже больше, чем у работников «Натива». Ткоа принимал близко к сердцу проблемы советских евреев и поддерживал их борьбу, как только мог. Он сообщил мне, что переговорил с генсеком ООН У Таном. Тот встречался с представителями Советского Союза, которые пообещали ему, что моя семья в течение года получит разрешение на выезд, если я прекращу голодовку.
Это известие пришло на восьмой день голодовки, и я уже был довольно измучен. Меня вымотала не столько сама голодовка, сколько все, что ей предшествовало, и особенно трагическая смерть Аллы. Я решил, что девяти дней достаточно и моя цель достигнута. Думаю, что, если бы не трагедия, я бы не остановился на этом, а продолжал голодовку до тех пор, пока моя семья не получила бы разрешение на выезд – этого можно было добиться. Так или иначе, голодовка закончилась успехом. Я вернулся в Израиль к совершенно другой жизни. А проблема, за решение которой я боролся, была поставлена на повестку дня как американского еврейства, так и мировой общественности. После моей голодовки начался период бурных демонстраций с требованиями разрешить советским евреям выехать в Израиль. В них участвовали и недавно приехавшие в Израиль, и родственники отказников. Я же вернулся в Израиль, где меня ждала другая жизнь, совсем не такая, какой я ее себе представлял еще совсем недавно.
Во время голодовки ко мне подошел человек и отозвал меня в сторону. Когда мы отошли, он обратился ко мне по-русски, сказал, что не может сообщить мне свое имя, и спросил, правда ли, что моего отца зовут Иосиф. Я подтвердил это, и он, чрезвычайно разволновавшись, рассказал мне, что мой отец был его другом. Они вместе служили в армии в Вене, в конце Второй мировой войны. Два молодых офицера-еврея быстро нашли общий язык и подружились. В один прекрасный день мой собеседник перебежал в американскую зону, а потом эмигрировал в США. Он признался мне, что очень боится говорить со мной, но никак не мог сдержаться, потому что очень хотел посмотреть на сына своего товарища. Он рассказал мне о своем знакомстве с моим отцом и попросил передать ему привет («папа поймет, от кого»). В телефонном разговоре я намекнул отцу об этой истории, и он сразу понял, о ком идет речь.
После окончания моей голодовки отца вызвали в ОВИР, и начальник сказал ему с обидой, заметно нервничая: «Зачем же Яша так с нами поступил?» Мой отец ответил с гордостью: «Ведь он же вас предупреждал, а вы не прислушались к его словам. Вы сами навлекли неприятности на свою страну. Нужно было отнестись серьезно к его словам».
С моим возвращением в Израиль закончилась моя вторая безнадежная война. Война, которой я не ожидал. Война во имя страны и народа против властей в моем государстве. Война, которую я был вынужден вести, иначе я бы не смог добиться тех целей, во имя которых я приехал в Израиль. Я понимал: если я не буду бороться, я предам своих товарищей, оставшихся там, и тех, кто отдали свои жизни за страну, которая даже не знала об их существовании.
Я помню встречу одним летним днем в Тель-Авиве. Я шел по улице Каплан и увидел Цви Нецера, одного из руководителей «Натива». Это он дал указания представителю в Нью-Йорке предотвратить наши встречи с евреями и обвинить нас в том, что мы советские агенты. Нецер был в гневе. Он спросил меня: «Ты что делаешь? Я понимаю, ты боролся против Советского Союза. Но почему здесь ты воюешь с государством Израиль?» Московская наглость не позволила мне уступить, и я ответил ему с презрением: «Ты – не государство Израиль. Я воюю не против Израиля, а против таких, как ты, чтобы страна стала лучше». Нецер много сделал для Израиля, и его имя вписано золотыми буквами в историю выезда в Израиль евреев Польши и советских евреев, которые репатриировались в Польшу, а оттуда выехали в Израиль в 50-х и 60-х годах. Он искренне верил в свою правоту и в свои методы, посвятив всего себя, как и остальные работники «Натива», евреям и их выезду в Израиль.
Преданность работников «Натива» своему делу была безгранична. Преданность абсолютная, чистая, которая сохранялась в организации до конца 90-х годов. Однако менталитет, привычки и мировоззрение этих людей, сформировавшиеся в основном между Первой и Второй мировыми войнами и во время Второй мировой войны, не подходили для решения тех проблем, с которыми столкнулся «Натив» в конце 60-х и в начале 70-х годов. Это же явление характерно для других сфер жизни Израиля. Хорошие и преданные своему делу люди, чьи представления уже не соответствовали требованию времени, продолжали бороться из последних сил за свои безнадежно устаревшие взгляды. Война Судного дня трагически обнажила это противоречие.
Когда мои родители приехали в Израиль, мама рассказала мне, что в начале лета 1970 года ее одну пригласили на беседу в КГБ. Приняли ее вежливо, и один из старших офицеров сказал ей, что они прекрасно осведомлены о моей жизни в Израиле и обо всем, что со мной происходит, в том числе о трагической гибели моей невесты и о моем противостоянии с властями Израиля и израильским истеблишментом. В связи с этим он предложил ей съездить ко мне в гости, чтобы поддержать меня в трудные времена. Более того, КГБ даже был готов взять на себя все расходы по организации этой поездки, если мама попытается убедить меня вернуться в СССР. Он сказал, что Советский Союз готов мне все простить, если я вернусь. По его словам, я мог выбрать любой университет и меня примут в него, дав стипендию. Кроме того, он обещал, что мне дадут квартиру в Москве. В подтверждение своих слов офицер показал моей маме толстые папки с материалами обо мне. В ответ на ее просьбу ей выдали папку моих фотографий. Никогда еще она не видела столько моих фотографий. Здесь были снимки из Израиля и из Америки. На протяжении всего разговора мама листала альбом. Она отказалась и сказала, что подобная поездка будет предательством по отношению ко мне. Офицер сменил тон и начал угрожать, что КГБ достанет меня в любой точке планеты и сведет со мной счеты за вред, причиненный Советскому Союзу. Угрозы не произвели на маму впечатления, хотя ее сердце трепетало от страха за меня, и она продолжала отказываться. Часа через два беседа закончилась, и мама вернулась домой, взволнованная, напуганная и вымотанная, но все-таки счастливая: ведь ей удалось увидеть мои фотографии и устоять под натиском КГБ. Больше ее не вызывали на беседы до самого отъезда.
После возвращения из Нью-Йорка в Израиль я чувствовал опустошение. Смерть Аллы лишь усилила и обострила это чувство. Все чаще ко мне приходили мысли, возникшие еще до голодовки. Мне было трудно сидеть за партой, слушать лекции про полимеры и решать дифференциальные уравнения, зная, что мои сверстники, товарищи по студенческой скамье, были солдатами и офицерами запаса. Все они участвовали в Шестидневной войне и рассказывали мне об этом. Время от времени они уезжали на военные сборы. Я чувствовал, что не смогу быть полноценным гражданином Израиля, пока не отслужу в армии, как полагается. Теперь, когда я добился права на выезд для своей семьи и сделал все возможное для алии, я могу идти в Армию обороны Израиля.
Когда я пришел в военкомат в Хайфе, начальник военкомата пытался отговорить меня от этой затеи и убеждал меня, что мне лучше пройти армейскую программу для студентов. Все мои друзья и знакомые тоже пытались меня отговорить, никто не поддерживал мою идею. Но я был упрям. Мне хотелось пойти в армию сразу после возвращения из США. Но в военкомате меня все-таки убедили подождать до призыва в августе, поскольку личные данные призывников августовского набора выше, чем у майского, и у призывников сентябрьского набора больше возможностей для службы.
14
4 августа 1970 года я прибыл на сборный пункт для прохождения срочной армейской службы сроком в три года вместе с призывниками, которые были младше меня на пять лет. Сам факт мобилизации в Армию обороны Израиля вызывал у меня сложные чувства. С одной стороны, полностью осуществилась моя мечта: я стал солдатом еврейской армии в еврейском государстве. В первые минуты, когда я надел армейскую форму, у меня было чувство, что я взлетел над землей. Меня переполняло чувство гордости, ведь я стал солдатом лучшей армии в мире – тогда я верил в это безоговорочно. С другой стороны, меня терзали сомнения: смогу ли я влиться в одну армию с израильской молодежью, сыновьями нового еврейского народа, выросшими в еврейской стране? Смогу ли я стать таким же солдатом, как и они? В этом было много восторженной наивности, характерной для еврея, выросшего в галуте (изгнании) и мечтающего быть как все. Который хочет чувствовать, что у него есть родина, что он не чужой, что он не национальное меньшинство и не должен бороться за равенство в обществе из-за своего еврейства. Это естественное состояние почти не знакомо еврею, который не родился в Израиле. А уж тем более выросшему в Советском Союзе.
На сборном пункте я настаивал, чтобы меня направили в танковые войска. Я видел в танках олицетворение военной мощи. Возможно, на меня подсознательно повлияло и то, что мой дядя был танкистом и погиб в боях с нацистами.
Сама армейская служба протекала обычно. Я быстро привык к ней. Особых проблем с языком у меня не было, хотя я не всегда понимал до конца технические термины. Поскольку я был новым репатриантом и находился в стране только полтора года, во время курса молодого бойца меня направили на уроки иврита. Оказалось, что в нашем батальоне есть и другие новые репатрианты. Я был единственным выходцем из СССР, остальные приехали из Западной Европы и из Северной Африки, но все они уже несколько лет жили в стране. На первом занятии нам устроили тест. Преподавательница в чине сержанта отозвала меня в сторону и с раздражением сказала мне, что отправит меня под суд за попытку уклониться от занятий по военной подготовке под предлогом изучения языка. По ее мнению, я притворяюсь и мне нечего делать на курсах с таким знанием иврита. Эти обвинения стали для меня полной неожиданностью, ведь я не просил отправлять меня на языковые курсы. Меня неприятно удивила эта подозрительность, как будто я хотел уклониться от службы.
Во время курса молодого бойца я поссорился с кухонным старшиной. Я был назначен дневальным, и мне сообщили, что одно из отделений задерживается на занятиях и вернется позже, поэтому нужно оставить для них еду. Я передал эту просьбу на кухню, и мне сказали, что все будет в порядке. Через час отделение прибыло, и я повел их обедать. Когда мы пришли на кухню, выяснилось, что еды нет. В ответ на мой вопрос мне было сказано, что старшина отдал приказ не оставлять еду для отделения. Я был вне себя. Мои служившие в Советской армии рассказывали мне, что там солдаты нередко оставались без еды, но вообразить подобное в еврейской армии?! Я направился к старшине, козырнул и спросил, почему солдаты остались без еды, несмотря на то что их задержка была согласована заранее. Старшина ответил, что опоздавшие остаются без обеда, так что я должен отвести солдат назад в палаточный лагерь. Я сказал, что это неприемлемо: солдаты вернулись с учений, они голодны, и их нужно накормить. Старшина оторопело посмотрел на меня, гаркнул, чтобы я исчез с его глаз, если я не хочу попасть под арест, и выругался. Тут я грубо нарушил дисциплину: тихим, но и угрожающим тоном я сказал ему, что меня не интересует его чушь и он накормит солдат, несмотря ни на что. Ну и две минуты обкладывал его многоэтажным матом, выученным на московских улицах. Старшина догадался, что это ругательства.
Ни один старшина никогда не спустит новобранцу такого поведения. Покраснев от гнева, он завопил: «Чтоб через десять минут ты был у командира батальона, а оттуда, будь уверен, отправишься на гауптвахту». Я пошел к командиру части. Первым к нему зашел старшина, а когда он вышел, позвали меня. Командир части попросил меня объяснить, что произошло. Я обо всем рассказал. Командир улыбнулся и сказал, что в армии нельзя оскорблять старшину и что в следующий раз мне не избежать наказания, даже если старшина не прав. Я отдал честь и вышел. Старшина очень удивился, увидев меня без конвоя, который, по его мнению, должен был сопровождать меня на гауптвахту. «Куда ты идешь?» – спросил он, не веря своим глазам. «Направляюсь в расположение своего взвода, старшина, в соответствии с приказом командира части», – ответил ему я, отдал честь и быстро ушел. Мне было ясно, что все закончилось так не потому, что командир встал на мою сторону, а благодаря моей тогдашней известности в стране.
После призыва в армию я, разумеется, прекратил публичные выступления, и мое имя не упоминалось в прессе. Я просто исчез с глаз широкой публики. Израиль страна маленькая и во многом провинциальная, ее население привыкло полагаться на личные связи, а сплетни зачастую являются основным источником информации. Тут же поползли слухи: «Яша Казаков – советский шпион, поэтому о нем ничего не слышно». Мои друзья почти ежедневно и повсеместно слышали про арест «советского шпиона». Я равнодушно относился к этим сплетням, но мои друзья, и особенно Эдит – моя будущая жена, восприняли их очень тяжело.
Геула Коэн мобилизовала Звулуна Хаммера сделать парламентский запрос по поводу моего «исчезновения» с глаз широкой публики. В ответ на запрос было официально сообщено, что я прохожу срочную воинскую службу. Однако и это не прекратило слухи. Тогда Геула Коэн обратилась к начальнику Генштаба Хаиму Бар-Леву с просьбой разрешить мне принять участие в праздновании Симхат Тора в Тель-Авиве, чтобы я появился рядом с Главным раввином Тель-Авива Йедидьей Френкелем, и пресса отметила бы этот факт. Разрешение было получено, и командир части получил приказ от начальника Генштаба дать мне отпуск на 24 часа, несмотря на состояние всеобщей боевой готовности. После этого сплетни немного поутихли, однако время от времени возникали с новой силой до тех пор, пока мои родители не приехали в Израиль.
Моя служба шла своим чередом: курс молодого бойца, танковое училище. Командиром отделения танковых стрелков-наводчиков был молодой майор Авигдор Кахалани. Когда он закатывал рукава, были видны шрамы на обгоревших руках. Хрупкого вида паренек, великолепный танкист, прославленный герой Шестидневной войны. Из знаменитой книги Шабтая Тевета «На башнях танков» мне были знакомы имена Городиш, Кахалани и многие другие. Кахалани был полной противоположностью типичного офицера в Советской армии. Он никогда не повышал голоса, не грубил и вообще был скромным и интеллигентным человеком. Помню его заключительную речь в конце курса. Он посмотрел на нас и сказал: «Вы думаете, что вы уже танкисты? То, что вы отстреляли по нескольку снарядов, еще ничего не значит. Только попав в танковый батальон и почувствовав, что танк стал вашим домом, всей вашей жизнью, когда вы будете спать и есть в танке, будете чувствовать себя единым организмом с ним, только тогда вы станете танкистами. И вы ими станете». Я не раз вспоминал эти слова во время службы, и все получилось именно так. Танки и в самом деле стали частью нас. Я полюбил танк, полюбил его броню, полюбил его нежность и спокойную мощь. Я чувствовал танк, будто он был частью моего тела. Мы с танком стали единым организмом.
Во время учебы произошло одно примечательное событие. Это случилось на моих первых танковых стрельбах, в ту ночь, когда я впервые стрелял из танка. Впоследствии я стрелял из танка много раз, но ту ночь я не забуду никогда. Отстреляв первую серию снарядов, я соскочил с танка. Мы расположились за машинами, ожидая следующего подхода. Можно было включить транзисторы, и я слушал новости по радиостанции израильской армии. И вдруг сообщили, что в центре Москвы прошла демонстрация нескольких отказников, во время которой были арестованы две женщины, одна из них – моя мама, но через несколько часов их освободили. Трудно передать всю гамму моих чувств. Я в Израиле, танкист, только что впервые выпустил свой первый снаряд, а в это самое время моя мама продолжает бороться, выходит на демонстрацию, ее арестовывают. Я испытал необычайную гордость за нее.
И во время прохождения курса танкистов я умудрился вступить в конфликт с общепринятыми в армии понятиями. Мы получили увольнительную, и я поехал в Хайфу. По дороге я услышал, что у Стены плача проходит демонстрация в поддержку отказников. Я тут же развернулся и поехал в Иерусалим. У Стены плача я направился к демонстрантам, большинство из которых я знал лично. Беседуя с ними, я не обратил внимания, что меня кто-то фотографировал. По возвращении из отпуска меня сразу вызвали к командиру училища, полковнику Мотке Ципори. Я был знаком с ним еще до армии. Когда-то мы с Геулой Коэн и Довом Шперлингом выступали перед офицерами танкового училища, рассказывая о борьбе советских евреев. На этот раз Ципори сказал, что должен отдать меня под суд. Он показал мне газету с моей фотографией, где я в армейской форме стою рядом с демонстрантами у Стены плача. Он разъяснил мне, что военнослужащим строжайше запрещено давать интервью и фотографироваться для прессы и вообще участвовать в демонстрациях. Я ему объяснил, что не знал ни об этом запрете, ни о том, что нас сфотографировали. Ципори ограничился строгим предупреждением, но сказал мне, что, если это повторится, я предстану перед судом. Когда я сегодня читаю подробные выступления офицеров израильской армии перед журналистами и как они «сливают информацию», я вспоминаю полковника Мотке Ципори, одного из лучших израильских офицеров, и его слова, сказанные мне.
После училища нас распределили по батальонам. И снова судьба случайно или не случайно приготовила мне сюрприз, который сильно повлиял на мою жизнь. Я попал в 79-й батальон 14-й танковой бригады, рота Б. Ночью, в проливной дождь, мы приехали на Синай в расположение батальона, где нас ждал праздничный ужин. После ужина мы вышли наружу и построились в три шеренги. Сержант взвода обратился к нам: «Детский сад кончился, сейчас начинается армия». И в самом деле армия началась. Танки, расположенные вблизи от Суэцкого канала, учения, техобслуживание танков и сон по 6–7 часов в неделю. Это требовало огромных усилий, и мы чувствовали сильнейшую усталость, но и огромное удовлетворение. С каждым днем я все больше ощущал себя танкистом и понимал, что все больше и больше овладеваю машиной, все лучше контролирую ситуацию, все больше понимаю армию и поле боя. Я любил стрелять из танка, и служба проходила довольно гладко. Но больше всего повлиял на мою судьбу командир роты, молодой майор, невысокий, спокойный с юношеским лицом. Он представился: «Эхуд Бруг. Я ваш командир роты». Отношения между нами были обычными. Да и какими еще могут быть отношения между командиром роты и солдатом? Я общался с ним не больше, чем общается солдат с командиром роты. Между солдатами ходили слухи, что его планируют назначить командиром спецназа Генштаба, о котором ходили легенды.
Мы знали, что Эхуд прошел переподготовку в бронетанковых войсках, как и всякий офицер ЦАХАЛа, желающий продвинуться по службе. Раньше считалось, что для продвижения на командные должности в сухопутных войсках офицеры обязаны пройти переподготовку в бронетанковых войсках, чтобы познакомиться с основным атакующим родом войск, решающим исход войны. Эхуд, как и многие другие офицеры, которых я встречал в танковом училище и на курсах командиров танков, не был танкистом, но прошел переподготовку и изучил все специальности, связанные с командованием бронетанковыми подразделениями. Командир танковой роты – это была первая командная должность Эхуда в бронетанковых войсках. После этого он вернулся в свое подразделение и был назначен командиром спецназа Генштаба, где до сегодняшнего дня считается одним из самых успешных, результативных и изобретательных командиров этого подразделения. У нас, солдат, не было возможности оценить его способности в качестве танкиста. Я видел, что он хорошо разбирается в танке и умеет им управлять, но судить о нем как о командире на поле боя мы не могли – мы были еще слишком молодыми солдатами.
В один прекрасный день в разгар учений меня вызвали к командиру батальона и сообщили мне, что из штаба округа получен приказ немедленно отправить меня в отпуск на 24 часа. Мне было сказано, что я должен явиться к Нехемии Леванону в Тель-Авиве. В те дни на Суэцком канале была объявлена боевая готовность высшей степени «Г», предвоенная, и никто, кроме меня, не покидал Синай, а тем более зону Суэцкого канала. Я не знал, зачем меня вызвали, и поэтому волновался. В военной форме, с оружием, я явился в офис «Натива» в Тель-Авиве. В кабинете у Нехемии Леванона сидел незнакомый мне мужчина. По его одежде и внешнему виду было понятно, что он только недавно приехал из Советского Союза. «Это Вилля Свечинский», – представил его Леванон. Мне было знакомо это имя: бывший узник Сиона, один из серьезнейших активистов того времени. Леванон сказал, что у Вилли есть новости от моих родителей и мне следует отнестись со всей серьезностью к его словам. Свечинский сказал, что он знаком с моей семьей и хочет рассказать, что случилось с моим младшим братом, и попросил меня не волноваться. Играя в хоккей, мой брат получил травму, трещину шейного позвонка, он в гипсе. Свечинский и Леванон очень просили меня поверить в то, что это действительно несчастный случай, а не результат действий властей. На него не нападали, это произошло случайно, во время игры. Я верил Свечинскому и полагался на его слова. Я не уверен, что поверил бы в это, если бы мне сообщил об этом кто-то другой. Леванон рассказал мне об их опасениях, что я узнаю о происшествии с моим братом и, усмотрев в этом вину советских властей, предприму что-либо резкое и неожиданное. Я любил моих младших брата и сестру до безрассудства и очень беспокоился за них. Нехемия и другие посчитали, что я могу пойти на все, если решу, что в происшедшем виноваты советские власти. К счастью, мне не пришлось пройти через это испытание. Я поблагодарил Леванона и Виллю Свечинского, после чего вернулся в свою часть. Перед уходом я попросил Свечинского не сообщать моим родителям, что я приехал из армии. Родители не знали, что я призван, и я не хотел их лишний раз волновать.
Вскоре я получил сообщение, что мои родители получили разрешение на выезд. Мне устроили с ними телефонный разговор из штаба бригады в Тасе. Папа спросил, откуда я звоню, и я ответил, что нахожусь немного южнее Тель-Авива, и улыбнулся про себя. Отец даже представить не мог, что я нахожусь в нескольких километрах от Суэцкого канала, намного ближе к Каиру, чем к Тель-Авиву. Эта мысль согревала меня и придавала особое значение разговору с родителями в Москве, которые только что получили разрешение на выезд.
Я получил отпуск на 24 часа, чтобы встретить свою семью в аэропорту и проводить их до центра абсорбции. Прежде чем ехать в аэропорт, я зашел в офис «Натива», чтобы переодеться в гражданскую одежду. Свое оружие, автомат «Узи», я положил в сумку вместе с формой, закинул сумку на плечо и поехал в аэропорт. Я встретил родных прямо у трапа самолета, и мы отправились в специальную комнату, где собралось много народа: все хотели присутствовать при нашей встрече. В «Нативе» подготовили список приглашенных. Оглядевшись вокруг, я обратил внимание, что нет Геулы Коэн. Когда я спросил, где она, воцарилось замешательство. Едва сдерживая гнев, я повторил свой вопрос: «Где Геула Коэн?!» Все устроители встречи и гости стали усиленно рассматривать потолок и стены. Я вскипел и вышел из зала, чтобы найти Геулу и почти сразу ее увидел. Она пыталась войти, но ее не пускали, потому что ее имени не было в списке гостей. Человека, который сделал больше, чем кто-либо, для меня, для выезда моих родителей и для борьбы за выезд, мелкие людишки, решили не впускать, ведь у бюрократии всегда есть преимущество. Я обнял Геулу и провел ее в зал, познакомил со своими родителями и рассказал им про нее. И вдруг произошло чудо: все присутствующие стали приветствовать Геулу Коэн, благодарить ее и громко возмущаться тем, что ее не сразу впустили. Несмотря ни на что, эта неувязка не испортила нам праздник. Большинство израильтян отмечали эту новую, на этот раз общую победу в борьбе за выезд евреев из СССР в Израиль.
Я поехал с семьей в центр абсорбции в Хайфе и по дороге рассказал им, что служу в армии и приехал с Синая, с Суэцкого канала, чтобы встретить их. Родители были немного в шоке, это стало для них полной неожиданностью, и они не сразу поняли, что это означает. Однако со временем они свыклись с этой мыслью. На следующее утро я вернулся к себе в часть.
После профессиональных полевых учений мы превратились в полноценных танкистов и имели право участвовать в любых видах танковых боев. Эхуд Бруг вернулся в свое подразделение, нам назначили нового командира роты, и мы отправились на линию танковых укреплений возле Суэцкого канала. И снова мне довелось познакомиться с не лучшими проявлениями характера израильских командиров. Это стало для меня еще одним уроком жизни в Израиле. Как и все солдаты боевых частей на линии фронта, на Синае раз в месяц мы получали специальный отпуск на выходные в конце недели. Так уж вышло, что наш экипаж дважды отличился на учениях, за что был награжден дважды дополнительными отпусками, а кроме того, я получил отпуск, когда мои родители приехали в Израиль. Новый командир роты решил наказать меня за лишние выходные, и, когда наша рота должна была уйти в отпуск, в первую субботу после приезда моих родителей в Израиль он заявил мне, что я получил достаточно отпусков. И вообще: «Какая разница, приезжают ли из России, Марокко или из других стран?» И поэтому, согласно его распоряжению, я не получу отпуска до следующего отпуска роты. Я попросил, чтобы меня оставили на базе в следующий раз, поскольку я не виделся с семьей уже два года. Однако некоторые командиры израильской армии имеют привычку отвечать отрицательно на любую просьбу. Я не злился на командира роты, а пожалел его. Я сказал про себя: «Что это за офицер в еврейской армии, который не понимает разницы между возможностью выехать в Израиль из СССР по сравнению с Марокко и другими странами?» Оставалось только объяснить родителям, почему после двухлетней разлуки еще полтора месяца я не смогу попасть домой и увидеться с ними.
Срок пребывания батальона на линии фронта у Суэцкого канала закончился, и меня послали на курсы командиров танков. В начале обучения мы прошли тесты на соответствие требованиям для офицерских курсов, и я, к своему удивлению, получил довольно высокую оценку. Я и не подозревал, что у меня есть необходимые качества для командования, особенно по сравнению со всеми другими солдатами. Правда, я был взрослее и более зрелым, чем они. Для меня это было своего рода официальным подтверждением, что в военном деле я ничем не уступаю уроженцам страны. Это стало началом завершения процесса осознания себя как израильтянина, равным среди равных. Теперь я уже не смотрел на израильского солдата или офицера снизу вверх.
Еще одним сюрпризом стало то, что я сдал экзамен на знание иврита, хотя никогда не изучал его систематически. Это было особенно приятно, тем более что некоторые уроженцы страны не смогли справиться с ним. Окончив курс командиров танков, я был направлен в общевойсковое офицерское училище.
15
С приездом моих родителей завершилась часть моей борьбы с Советским Союзом. Позже в Израиль приехали все остальные родственники, включая сестру моей бабушки и детей других ее сестер. Из всей огромной семьи в Советском Союзе не осталось никого.
Как это принято в Израиле, некоторые общественные деятели пытались использовать энтузиазм, сопровождавший борьбу моей семьи за выезд. Они, по правде, составляли меньшинство, но довольно шумное и крикливое. Большинство же относилось к моей семье с теплом и искренней симпатией, без всяких личных расчетов. В честь моих родителей устраивались приемы и встречи, их повсюду приглашали. В частности, была организована широко освещаемая прессой встреча моего отца с министром транспорта и связи Шимоном Пересом. Перес, по своему обыкновению, разразился прочувствованной речью. Помимо прочего, уважаемый министр отметил, что Израиль рад, что такие люди, как мой отец, приезжают в Израиль, поскольку стране нужны высококвалифицированные специалисты. Результатом всех этих торжественных встреч и восторженных речей стало то, что мой отец не нашел работу. Стандартным аргументом при отказе было «Слишком высокая квалификация». Многие новоприбывшие, будучи высококвалифицированными специалистами, особенно в период массового выезда 90-х годов, тоже не смогли найти работу под этим предлогом. Я не принимал участия в торжественных встречах. Я продолжал служить в армии и не знал о многом, что происходило с моими родителями. Политики же удостаивались упоминания в средствах массовой информации, и на этом миссия большинства из них заканчивалась.
Усилия моего отца устроиться на работу в течение нескольких лет так и остались безуспешными, и он решил попытать счастья в других странах. В 1974 году, после войны Судного дня, он уехал из Израиля. Мой младший брат из-за заботы о нем и вопреки здравому смыслу поехал вместе с ним. У отца была тяжелая форма диабета, и мой брат, заботясь о нем, пожертвовал своим будущим. Мой брат – чрезвычайно способный человек, намного больше, чем я, особенно в учебе. Он поступил на медицинские факультеты в несколько университетов Израиля, но выбрал Хайфский Технион. Отец решил уехать из страны за неделю до итоговых экзаменов за первый курс. Мы умоляли его отложить поездку, чтобы брат смог окончить первый курс, но отец отказался. Из-за этого брат не смог восстановиться на медицинском факультете, когда вернулся в Израиль. Сначала отец с братом поехали в Европу, но в конце концов оказались в Канаде. Вскоре после приезда в Канаду отец погиб в автомобильной аварии. В тот день утром брат позвонил мне из Канады и сдавленным голосом сказал, что папа погиб. С помощью друзей мы перевезли гроб с его телом в Израиль. Стоя у трапа самолета и глядя, как спускают гроб, я вспоминал тот день, когда я точно так же стоял у самолета и встречал свою семью в Израиле, совсем не так давно. Я опознал отца, и опять мы поехали с ним в Хайфу, только на этот раз – на кладбище. Так окончилась израильская эпопея моего отца. Мама и сестра отказались уехать вместе с ним из Израиля. Мама сказала, что больше никогда не расстанется со мной, одного раза ей достаточно. Брат вернулся в Израиль с гробом отца, и так вся семья снова собралась в Израиле.
16
Отслужив на Суэцком канале, я начал курс обучения командиров танков. Этот период моей военной жизни не был отмечен никакими особенными событиями. По окончании курса командиров танков я вместе со всеми остальными курсантами начал обучение на курсе офицеров в общевойсковом офицерском училище (Учебная база № 1), как это было принято для танкистов, на оперативном отделении. Уже в первый день в училище произошел случай, который резко изменил мою жизнь и последствия которого я пожинаю и по сей день. С одной стороны, чистая случайность, с другой стороны, глупость и самодурство, с которыми я не могу смириться до сих пор. После прибытия нас разделили по взводам, в которых были собраны вместе танкисты, артиллеристы, саперы и связисты. С нами были и курсанты спецназа Генштаба и из спецподразделения подводных работ ВМФ. Я не мог понять, почему будущие офицеры военно-морских сил должны проходить подготовку в сухопутных войсках, и никто не мог мне этого объяснить. Со временем эта ситуация изменилась, и теперь офицеры спецназа ВМФ и подразделения подводных работ ВМФ проходят подготовку в училище военно-морских офицеров.
Офицерское училище дало мне исключительную возможность лучше узнать израильскую армию, но уже с самого приема начались проблемы. Курсантов распределили по отделениям. Кроме личного оружия, мы получили еще и взводное. По разнарядке, составленной инструкторами, мне достался взводный миномет 52 мм – мечта всех курсантов. Это было самое удобное оружие: легкое, простое в обращении, и, кроме того, им почти не пользуются в течение всего курса. Однако меня это не устраивало. Я не был знаком с пехотным оружием и попросил дать мне что-нибудь более серьезное. Я обратился к инструктору: «Может быть, можно поменять миномет на что-нибудь другое. Дайте мне любое оружие, какое хотите, хоть пулемет». Пулемет был самым сложным оружием на курсе: из него много стреляли, и за ним нужно было тщательно ухаживать. Инструктор – офицер воздушно-десантных войск – ответил мне с нескрываемым раздражением: «Так было решено, что получил, то получил». Я пытался апеллировать к логике и говорил ему: «Слушай, я танкист, я не знаком с этой трубой, я не знаю, что это такое, ни разу не стрелял из такого, пожалуйста, дайте мне другое оружие». Лишь спустя много лет я понял, что слова «я танкист» были пощечиной для инструктора, офицера пехоты. Конфликт между курсантами из бронетанковых войск, в особенности танкистами и инструкторами – пехотными офицерами, был обычным делом в общевойсковом офицерском училище. Все замечания танкистов воспринимались инструкторами как выражение пренебрежения к пехоте. И в самом деле, танкисты часто свысока смотрели на пехоту и пехотную тактику ведения боя, но в моем случае ни о чем подобном и речи не было. Я еще раз обратился к офицеру и спросил, кто и когда объяснит мне, как пользоваться этой трубой. Полученный ответ определил мою судьбу. Офицер (!) и инструктор (!!) ответил мне так: «У тебя в отделении есть курсанты саперы и связисты. Спроси у них, они знакомы с минометами».
Я попросил саперов нашего взвода (они прошли подготовку в пехоте лучше других) объяснить мне принципы стрельбы из миномета и правила пользования им. Они показали мне, как разбирается и собирается оружие, и объяснили, как стрелять. Хотя это было и не сложно, но, тем не менее, была проблема с техникой стрельбы. На протяжении всего курса в училище из миномета стреляют только один раз, во время итоговых учений.
За две с половиной недели до окончания курса состоялись итоговые учения с боевой стрельбой. После этого оставалась последняя, относительно легкая часть курса: бои в городских условиях. Эти учения под кодовым названием «Инициатива» я запомнил на всю жизнь. В качестве минометчика я должен был обеспечить огневое прикрытие во время атаки в соответствии с планом боя. Я делал так, как мне объяснили товарищи: опустил мину в ствол, поворот спуска, мина вылетела… Согласно приказу – обеспечить шквальный огонь, я стрелял в бешеном темпе. Внезапно я почувствовал резкую боль, словно меня резануло ножом, сначала в одном, а потом и в другом ухе. Боль была нестерпима. Я отбросил миномет, схватился за голову и надавил на уши, пытаясь заглушить боль. Инструктор, офицер пехоты, спросил, что случилось. Стараясь не потерять сознания, я пробормотал: «Уши». Он поднял миномет и продолжил стрельбу вместо меня. Учения продолжались, и нужно было обеспечить огневое прикрытие.
За минуту с небольшим я выпустил более десяти мин. Как выяснилось при разборе ситуации, проблема была в различиях между техникой стрельбы из танка и техникой стрельбы, используемой в пехоте. В израильской армии принято, что командир танка стоит в башне, полкорпуса наружу. Во время стрельбы он не нагибается, как пехотинцы, но, напротив, немного приподнимается, чтобы увидеть, куда попал снаряд, и чтобы скорректировать для стрелка следующий выстрел. Командир танка привык поднимать голову с каждым выстрелом, а не опускать ее, как того требует техника стрельбы из миномета. Ствол танкового орудия достаточно длинный, и линия выхода снаряда, которая определяет силу ударной волны, находится перед танком и огибает его, не причиняя вреда танкистам. Поэтому у танкистов никогда не бывает слуховой травмы при стрельбе из танка. Как правило, танкисты получают слуховые травмы при стрельбе из пулемета или из миномета. Техника стрельбы из миномета совершенно другая, особенно у малокалиберных, короткоствольных минометов. Стреляющий из миномета пехотинец нагибает голову как можно ниже к земле. Эта техника знакома любому пехотинцу, однако меня этому никто не учил. Для курсантов-саперов, которые объяснили мне, как пользоваться минометом, это было само собой разумеющимся. Им и в голову не приходило, что существует другая техника стрельбы. Кроме того, они не были профессиональными инструкторами по минометной стрельбе, в отличие от офицеров-инструкторов офицерского училища, которые не удосужились проверить, насколько я усвоил принципы обращения с минометом. Халатность инструктора, его совершенно не оправданное, наплевательское отношение к своим обязанностям стали причиной моей тяжелой травмы и пожизненной инвалидности. И я еще легко отделался: за халатность и небрежности многие платили жизнями, а тысячи – увечьями.
Вернувшись на базу, я обратился к врачу, и он сразу же направил меня в Военный госпиталь Тель А-Шомер. Там меня обследовали, проверили слух, выдали заключение и велели возвращаться в училище. Заключение было в запечатанном конверте, и я не знал, что там написано. Я вернулся в училище и отдал конверт врачу-майору. Он вскрыл конверт, прочитал и сказал: «У тебя травма обоих ушей. Одно ухо пострадало меньше, другое больше. Иди на склад, сдай оружие и снаряжение, ты оставляешь училище. С такой травмой ты не можешь продолжать обучение на курсе». Я был в шоке и попытался возразить, что до окончания курса оставалось только две с половиной недели. Но врач сказал: «Это приказ». Я отдал честь и вышел, внешне сохраняя спокойствие, хотя все внутри кипело от гнева и отчаяния.
Кабинет врача был расположен на одном этаже с командованием училища. Курсантам было запрещено заходить в этот корпус без вызова, и редко кто попадал туда во время курса обучения, кроме дневальных, которых посылали туда мыть полы. Подумав несколько секунд, вместо того, чтобы направиться налево, по направлению к казармам, я повернул направо в приемную командира училища. Войдя в канцелярию, я отдал честь капитану, начальнице канцелярии. Она посмотрела на меня с удивлением и спросила: «Курсант, что ты тут делаешь?» Я спросил, на месте ли начальник училища. Она ответила утвердительно, и я попросил: «Пожалуйста, сообщи ему, что курсант Яков Казаков просит о разговоре с ним». Она слегка оторопела от моей наглости. Курсанты не дают указания офицерам, а уж тем более в офицерском училище. С соблюдением всей военной субординации разрешение на прием занимало чуть больше недели. Начальница канцелярии спросила, вызывал ли меня командир. Я ответил отрицательно, но настоял на том, чтобы она сообщила о моей просьбе. Она зашла к командиру и, выйдя, в еще большем замешательстве произнесла: «Заходи, пожалуйста». Я поблагодарил ее, отдал ей честь и зашел в кабинет.
Оказавшись внутри, я отдал честь и вытянулся по стойке «смирно». Командиром школы был полковник ВДВ Цви Баразани (Бар), о котором я много слышал как об одном из лучших бойцов десантных войск. «Яша, подойди, – сказал он. – В чем проблема?» Я рассказал ему, что получил травму ушей во время учений «Инициатива», что врач приказал мне оставить офицерское училище по состоянию здоровья. «Чего же ты просишь?» – спросил Баразани. «Мне осталось только две с половиной недели и только одно – бои в городских условиях. Это не настолько критично для офицера-танкиста. Я прошу дать мне возможность окончить курс», – ответил я. Он посмотрел на меня, я выдержал его взгляд. Полковник молчал несколько минут, и я видел, что он колеблется. Не расслабляясь ни на секунду, я продолжал смотреть ему прямо в глаза. Я постарался, чтобы, несмотря на огромное напряжение, на моем лице не дрогнул ни один мускул. Наконец Баразани тихо сказал, совсем не командным тоном: «Ладно, иди к врачу. Можешь продолжать курс». Я заметил, как он чуть заметно улыбнулся уголком рта, отдал честь, повернулся и вышел. Затем я козырнул начальнице канцелярии, на этот раз с улыбкой и, поблагодарив, направился к врачу.
Увидев меня, врач спросил с удивлением: «Почему ты вернулся?» Я сказал, что был у командира училища, и в этот момент зазвонил телефон. Врач поднял трубку, и по тону разговора я догадался, что на проводе сам командир. Врач пытался спорить, но в результате бросил трубку и сказал мне со злостью: «Ты идиот, и твой командир тоже идиот! Он поступает безответственно! Из-за него ты оглохнешь! Ты не понимаешь, что тебе нельзя слышать даже шум танкового двигателя? Тебе нельзя садиться в бронетранспортер! Раз твой командир так решил, можешь возвращаться в казарму. Ты освобождаешься от учений со стрельбой. Будешь выполнять все упражнения «на сухую». Когда начнут стрелять, ты должен отойти как минимум на двести метров и заложить уши». Я поблагодарил его, отдал честь и вернулся в казарму.
За три с половиной месяца моего пребывания в общевойсковом офицерском училище я не раз сталкивался с безответственным поведением и халатностью, нарушением приказов и директив со стороны инструкторов и командиров, чьей непосредственной обязанностью было воспитать из нас офицеров. Решение командира училища в какой-то мере компенсировало ту непоправимую глупость, которая чуть не свершилась. Я окончил офицерское училище, но уже никогда не мог стать танковым офицером. Общевойсковое офицерское училище оставило у нас, танкистов, ощущение летнего детского лагеря после службы в танковом батальоне и курса командиров танков, курса очень напряженного и высокопрофессионального. Танк приучает танкиста, а еще больше командира к абсолютной точности исполнения приказов и инструкций. Танк и ответственность за него требуют абсолютной дисциплины и профессионализма более высокого, чем в других родах сухопутных войск.
Несмотря на все недостатки, обучение в общевойсковом офицерском училище было полезным, интересным, прекрасным и приятным периодом. Мы жили в условиях, которые и не снились нам в танковых войсках. Танкисты спят под открытым небом, на броне или под танком. Без душевых с горячей водой. Нам было приятно спать на кроватях, в бетонных помещениях. Это было меньше, чем мы ожидали от офицерского училища, но, тем не менее, мы научились и отработали многие важные навыки. А для меня обучение в училище было последним этапом интеграции в израильское общество.
К окончанию курса я задумался о том, что буду делать дальше. За период службы я уже усвоил важный принцип – прежде всего, не полагаться на благоразумие армии. Я позвонил заместителю командующего бронетанковыми войсками Мотке Ципори. Мне запомнился эпизод в танковой школе, когда он пригласил меня на беседу, и я заметил у него на столе газету «Геральд Трибьюн». Офицер, который читает одну из самых серьезных международных газет, обладает не только высоким интеллектом, но и широким кругозором, качествами, необходимыми для всех офицеров. Ципори знал, что я учусь в училище. Я рассказал ему о своей травме и спросил, могу ли я стать офицером-танкистом. Ответ Ципори был лаконичным: тебе нельзя даже пройти через ворота танковой школы. «Забудь о танках», – сказал он. Я спросил, какую офицерскую специализацию я могу пройти. Он сказал: «Есть специализация офицеров кадров или интендантской службы». Моя реакция была спонтанной: «Исключено! Я не за этим пошел в армию. Я не буду чиновником в военной форме». Ципори отнесся с пониманием к моей дерзости и спросил, какие варианты я обдумывал. Я ответил ему без колебаний: «Единственный курс, который позволит мне оставаться в боевых частях, из-за чего я пошел в армию и оставил учебу, – это курс офицеров разведки». «Хорошо», – сказал он. – «Я проверю, что можно сделать».
За два дня до окончания курса мне позвонила офицер из управления кадров бронетанковых войск и сказала, что по окончании офицерского училища нам полагается недельный отпуск. После отпуска все мои товарищи явятся в танковую школу, а я должен явиться в школу военной разведки. Я вздохнул с облегчением.
Через два дня был выпускной парад, а после него – распределение. Конечно же, я очень волновался, когда получал значок командира взвода. Это было похоже на то волнение, которое я ощутил, когда в первый раз вдохнул воздух Израиля. Или когда в первый раз надел форму израильской армии. Всего два с половиной года тому назад я был в Москве, боролся за право на выезд почти без всякой надежды, а теперь я оканчиваю курс офицеров Армии обороны Израиля. Это было чудесное чувство. Еще одна маленькая победа в вечной борьбе за право стать тем, кем я хочу, вопреки всему и вся. И с минимальными шансами на успех.
Я прибыл в школу военной разведки, учебную базу № 15. Все курсанты были из военной разведки. Всех их я видел еще в офицерском училище, и все проходили подготовку на базовом отделении. Только один курсант, Йон Федер, обучался на пехотном отделении. Он был из спецназа Северного округа «Эгоз» и получил, как все пехотинцы, звание младшего лейтенанта. Его направили в школу военной разведки, поскольку он должен был стать офицером разведки в спецназе «Эгоз». Еще было двое ребят из спецназа Генштаба, которые тоже проходили вместе с нами подготовку на оперативном отделении. Офицеры спецназа Генштаба завершали свою офицерскую подготовку в школе военной разведки. Я начал знакомство с военной разведкой, о которой мало что знал и которая традиционно была окутана ореолом таинственности. Оказалось, что это действительно интересный род войск, хотя внешнего блеска в нем было мало. Я всегда сожалел, что вынужден был расстаться навсегда с танками. Больше никогда я не смог уже слышать тишину, только постоянный, непрекращающийся металлический шелест в ушах.
Честно говоря, я и раньше, при призыве, обманул медкомиссию Армии обороны Израиля. Никто об этом не знал, и это нигде не было записано. В 14 лет, еще в Москве, я играл в гандбол с ребятами во дворе. Во время прыжка один парень подсек меня. При падении я почувствовал боль в правой руке, но не обратил на это внимания. Через два часа боль усилилась. Обратился к врачу, и тот определил у меня перелом. Через месяц, когда сняли гипс, стало ясно, что часть кости отделилась от локтя и уже не могла срастись. Подвижность правой руки была ограничена. В 17 лет я проходил медкомиссию в советском военкомате и забыл о своей травме. Один из врачей спросил меня: «Ты что, идиот? Почему ты не сказал, что у тебя перелом руки?» Я сказал ему, что просто забыл об этом, и это была правда. Советский военный врач сказал, что с таким переломом я не годен к строевой службе и могу служить только в нестроевых, тыловых частях, без физических нагрузок. Так и было записано в моей медицинской карте, которая осталась в советском военкомате. Когда я пошел в израильскую армию, я скрыл травму. Особых угрызений совести по этому поводу я никогда не испытывал. Я встречал немало солдат и офицеров, особенно на военных сборах, которые скрывали те или иные проблемы со здоровьем во имя одной цели: остаться в строю. Высокая мотивация – одна из отличительных черт нашей армии, которая и делает ее одной из лучших.
Никогда и ни за что не сдаваться, не отказываться от борьбы. Я усвоил это правило на улицах Москвы, в Советской России 50-х и 60-х годов. Нет ничего хуже, чем сдаться. Неустанно стремиться к цели – то, что и в израильской армии называется «целеустремленностью». Мне не нужно было учиться целеустремленности в Израиле, этому я научился еще в СССР. Именно поэтому мне и удавалось добиваться намеченного – так я оказался на курсе офицеров в школе военной разведки Армии обороны Израиля.
Первое, что меня удивило, – это большое количество солдаток в разведшколе. В принципе, солдатки есть где угодно, но в полевых и в танковых частях их почти не видно. Я увидел другую, незнакомую мне армию. Курс офицеров разведки – один из наиболее интересных в израильской армии. Много учебы и много полевых занятий и учений по всей стране и на любой местности. Мы столкнулись с методами и формами обучения, мышления, планирования, отличными от других родов войск, где основа обучения – постоянно повторяющиеся упражнения. Нас учили ориентироваться на местности, часто задания были такими трудными, что даже ребята из спецназа Генштаба путались, а инструкторы теряли ориентировку. Уровень инструкторов по сравнению с общевойсковым офицерским училищем был хорошим – их отличали интеллигентность, высокий уровень общей культуры и профессионализм. Это была обнадеживающая перемена, и только здесь я почувствовал, что по уровню знаний, образу мышления и действия я становлюсь офицером.
Впрочем, и в разведшколе было несколько курьезов. В начале курса пришел сержант из военной контрразведки, чтобы заполнить мне анкеты на допуск. Он начал заполнять мою анкету и спросил, в каком году я приехал в Израиль. Я ответил: 1969. Он поправил меня: 1959. Я сказал: «Нет, 1969». Он посмотрел на меня с изумлением: «Постой, как тебе вообще дали войти на территорию разведшколы, если ты приехал в 1969-м?» Шел 1971 год, и сержант был изумлен. Другой интересный случай произошел во время выпускных военно-штабных экзаменов. Наша группа должна была рассчитать возможные действия египетской армии при форсировании Суэцкого канала. Мы отметили несколько мест на Синае, где, по нашим расчетам, египтяне могли высадить спецподразделения: коммандос и десантников. По этому поводу у меня возник спор с командиром курса. Он сказал, что наша группа проделала хорошую работу, но наши предположения о местах высадки египетских десантов противоречат принципам военной науки. Он утверждал, что, согласно военной теории, не высаживают десант, если невозможно с ним соединиться в течение 24 часов. Боеспособность, снаряжение и вооружение десантников достаточны для боевых действий в течение суток, а если за это время с ними невозможно соединиться, их не высаживают, ибо они обречены на уничтожение. Я ответил, что не знаю, о какой армии говорит командир курса, но я знаком с армией, для которой, как и для арабских армий, не важно, смогут ли войска пробиться к десантникам и кто вообще будет жив через 24 часа. Командир же настаивал на том, что так не делают ни в одной армии мира, и этот пункт был изъят. Во время войны Судного дня египтяне высадили десанты, не считаясь с тем, за какой срок войска смогут с ними соединиться, как долго продержатся десантники и сколько из них будет уничтожено.
В последний день обучения произошел случай, который можно было бы назвать смешным, если бы он не был таким грустным. Накануне мы получили увольнительную до утра. Утром мы должны были прибыть в разведшколу, переодеться в парадную форму и выстроиться на выпускной парад по случаю присвоения нам офицерских званий. Когда мы переодевались в парадную форму, ко мне подошел один из моих товарищей по курсу, который накануне вернулся из Хайфы. «Ты не поверишь!» – сказал он мне со смехом. – «Вчера я был в Хайфе, и один из моих друзей рассказал мне, что слышал о разоблачении советского шпиона Яши Казакова, которого арестовала Служба безопасности». Мой товарищ по курсу пытался опровергнуть эту информацию, сказав, что Яша Казаков оканчивает курс офицеров военной разведки вместе с ним и завтра получает офицерское звание. Но все было тщетно. «Ты ничего не знаешь, – говорил ему тот. – Мне сказал об этом мой знакомый, который работает в Службе безопасности». Рассказав об этом, мой сокурсник усмехнулся: «Служба безопасности тебя выпустила?» Я ответил: «Ничего не поделаешь. Я их уговорил освободить меня на выпускной парад, чтобы шпионом, которого они поймали, был офицер израильской армии». Мы посмеялись. Я продолжал улыбаться и тогда, когда начальник Разведывательного управления Армии обороны Израиля, генерал-лейтенант Аарон Ярив, протягивая мне офицерские погоны, обратился ко мне по-русски. Я также ответил ему по-русски, и он с теплой улыбкой пожелал мне успехов. В этот момент я подумал: а знает ли генерал, что желает успеха советскому шпиону, которого Служба безопасности отпустила для получения офицерского звания? Только через много лет я узнал, что генерал Ярив лично дал разрешение на мое участие на курсе вопреки заключению военной контрразведки.
17
После завершения учебы я прибыл в Штаб бронетанковых войск. По окончании офицерских курсов, как правило, военнослужащие возвращаются в часть и в тот род войск, который их туда направил. Я явился к начальнику Управления кадров, отвечающему за распределение офицеров. Он просмотрел мои бумаги и велел мне идти домой, чтобы явиться через несколько дней. Когда я вернулся, он сказал мне, что из-за моих проблем со слухом он не может направить меня в танковый батальон начальником батальонной разведки. А поскольку другой вакансии для офицеров разведки в данный момент нет, он направляет меня офицером, ответственным за резервистов, в 274-й танковый полк. Я не знал, что такое «офицер, ответственный за резервистов», и спросил его, о чем речь. Он ответил: «Это офицер по кадрам в батальоне резервистов. Он отвечает за связь с резервистами и их мобилизацию». Я пытался с ним спорить и объяснял, что я окончил разведшколу, а не курсы для офицеров по кадрам. Однако начальник Управления кадров бронетанковых войск, подполковник, пресек все возражения, сказав, что приказы не обсуждаются и что я должен прибыть в 274-й полк.
Я подчинился и, прибыв в расположение полка, приступил к исполнению своих обязанностей, занимаясь чисто канцелярской работой. Полк был вооружен трофейными танками советского производства, усовершенствованными израильской армией, с заменой пушки, двигателя и системы связи. Меня это не особенно интересовало, все равно я не имел возможности работать непосредственно с танками. Когда командир полка объявил мне, что вскоре меня пошлют на курс офицеров по кадрам, чтобы дать мне профессиональную квалификацию по профилю занимаемой должности, я сказал себе, что офицером по кадрам не буду. Я не видел никакого смысла в том, что сначала меня посылают на офицерские курсы по одной специальности, а, по окончании их и получении специализации, посылают на курсы офицеров по совершенно другой, не имеющей никакой связи с первой. Я не мог понять, в чем дело, но внутреннее чутье подсказывало мне: здесь что-то нечисто. Конечно, у меня снизился слух, однако об этом было известно до моего направления в разведшколу, так что, скорее всего, что-то здесь было не так. Я был прав в своих предположениях и убедился в этом через несколько лет по чистой случайности.
Как-то раз при переводе из одной части в другую мне дали папку с моими документами, чтобы я передал ее в новую часть. В папке было письмо из Управления разведывательных войск, где было указано, что с разрешения начальника Разведывательного управления мне разрешено приступить к обучению на курсах офицеров военной разведки, но с одним условием: согласно распоряжению военной контрразведки, по окончании курса не назначать меня на должность в системе разведвойск или связанную с разведкой. Тогда я об этом, конечно, не знал, но все равно чувствовал (и с течением времени неоднократно убеждался), что военная контрразведка израильской армии не страдает от избытка ума и здравого смысла. В случае со мной они не могли понять, как парнишка, который приехал из Советского Союза всего два с половиной года назад, может получить высокий допуск секретности. У них не было никакого желания попытаться учесть особенности моей столь необычной биографии. Чтобы справиться с проблемами проверки новоприбывших, контрразведка просто увеличивала период запрета на допуск с момента приезда в страну. Через много лет, уже работая в системе, я слышал от работников Общей службы безопасности Израиля, что они игнорируют решения военной контрразведки как недостаточно профессиональные и всем бывшим военным проводят проверку заново. Тогда я еще не знал о наложенных на меня ограничениях, но, даже если бы и знал, вряд ли в моих силах было что-то изменить.
Но я все равно решил не сдаваться. Еще раз хорошенько все обдумал и поехал в Генштаб в Тель-Авив. Базы Армии Израиля, в том числе и Генеральный штаб, в то время охранялись весьма халатно. Я прошел на территорию Генштаба, а никто не остановил меня и не проверил документы. Правда, я был в форме, но форму очень легко достать или просто купить. По ошибке я сначала поднялся на этаж, где был кабинет начальника Генштаба, но не он был мне нужен. Тогда я спустился на этаж ниже и зашел в канцелярию начальника Разведывательного управления Генштаба. Я подошел к начальнику канцелярии, отдал честь и сказал: «Это личное письмо начальнику управления, прошу передать его». Офицер взглянул на меня и, не меняя выражения лица, сказал: «Оставь здесь» – и уткнулся носом в свои бумаги на столе. Я положил конверт на стол и вышел. В письме я напоминал, что окончил курсы офицеров разведки и указывал на нелогичность и неэффективность своего нынешнего распределения.
Через неделю я был вызван к заместителю командующего бронетанковыми войсками Мотке Ципори. Я зашел в кабинет бригадного генерала Ципори, отдал честь и вытянулся по стойке «смирно». Он посмотрел на меня, и я заметил, что он пытается сохранить серьезное выражение лица. Он обратился ко мне нарочито сурово: «Ты опять совершил проступок?» Я искренне удивился: «Какой проступок?» Он спросил: «Ты обращался к начальнику Разведывательного управления?» «Да», – подтвердил я. Он объяснил: «Нарушил субординацию» – и разъяснил: «Не через командование полка, не через командование бронетанковых войск, а напрямую! За это тебе полагается наказание. Нарушение субординации – это серьезный проступок в армии». «Признаю свою вину», – ответил я. С этой минуты тон Ципори изменился. «Окончательное решение таково: ты покидаешь 274-й полк и получаешь назначение в Штаб бронетанковых войск на должность офицера разведки. Но в качестве наказания за нарушение субординации твой перевод откладывается на месяц. Свободен». Я отдал честь и вышел. Поблагодарить его я не мог, ведь, по сути, наша беседа была судом. Но я был счастлив и улыбался про себя.
Командир 274-го полка Гидеон Альтшулер разозлился на меня за то, что я покидаю его полк, лучший в Армии Израиля. Я сказал ему, что ценю и его, и его полк, но не собираюсь быть офицером по кадрам. У меня есть военная специальность, и я буду служить по специальности, по которой меня подготовили и аттестовали.
В течение двух-трех месяцев пребывания в полку я познакомился с замечательным человеком, живой легендой, и таких людей в Израиле немало. Однажды я увидел группу людей, одни были в штатском, другие в военной форме. Один из них внимательно посмотрел на меня и спросил: «Ты – Яша?» После моего ответа он представился: «Аркадий Тимор». Я был поражен. Тут же вспомнил, откуда мне знаком его голос. Этот голос знал, наверное, каждый еврей в Советском Союзе – голос военного комментатора радиостанции «Голос Израиля» на русском языке. Аркадий Тимор (Зальцман) родился в Бессарабии. Офицером-танкистом он прошел всю Отечественную войну, командовал танковым батальоном, который первым вошел в Берлин. В конце войны, проходя через свой родной город, он узнал от соседей, что нацисты убили всю его семью, в том числе маленькую сестру. Потом Тимор рассказывал мне, что, когда они вошли в Берлин, он первым делом отдал два приказа. Во-первых, установить военно-полевую кухню на улице и кормить каждого голодного немца. Во-вторых, он организовал детский сад для немецких сирот. «Это была моя месть нацистам, еврейская месть», – говорил он с грустью и болью. Его рассказ глубоко потряс меня, и сейчас, когда я пишу об этом, я в очередной раз поражаюсь его человечности и благородству.
После войны Тимор окончил Военную академию бронетанковых войск и женился на женщине из Польши. Неоднократно он позволял себе неосторожные высказывания в поддержку евреев и государства Израиль. Его арестовали, судили и отправили в лагерь за антисоветскую деятельность. Спустя много лет ему удалось освободиться, благодаря тому, что он был отличным офицером, участником войны, а также благодаря вмешательству своих командиров. Поскольку его жена была гражданкой Польши до войны, им удалось получить разрешение на эмиграцию в рамках репатриации польских граждан, а из Польши они уехали в Израиль.
Однако был и еще один эпизод в его жизни, о котором мало кто знал. Когда Аркадий служил в Германии, он проник в американскую зону и установил связь с работниками Организации нелегальной иммиграции, прибывшими из Палестины, в том числе с Шаулем Авигуром. По их просьбе он подготовил и передал им учебные материалы, которые потом использовались на курсах подготовки танкистов Армии Израиля, в том числе и офицерских. Речь идет об американском танке «Шерман» М-1 – он был на вооружении израильской армии во время Войны за независимость и после нее. Тимор провоевал большую часть войны на этих танках, тысячи которых были поставлены США Советскому Союзу во время войны. После войны, передавая учебные материалы, он рисковал своей жизнью. Если бы советские власти узнали об этих встречах, его бы немедленно расстреляли. Когда Тимор приехал в Израиль, у него было больше знаний и опыта в танках и в танковых боях, чем у всей израильской армии вместе взятой. Однако в Израиле кадровым офицером он не стал – армия побоялась принять в свои ряды офицера, который четыре с половиной года воевал против лучших танкистов мира – танкистов вермахта. Государство Израиль решило, что он слишком подозрительный. Но вместе с тем совсем отказаться от его знаний и опыта не смогли, поэтому он стал «гражданским работником армии». Он участвовал в строительстве и становлении бронетанковых войск израильской армии. Ему удалось невероятное: создать на базе трофейных танков боевые бронетанковые соединения. Тимор был единственным человеком в мире, которому удалось решить эту задачу. Благодаря его профессионализму и целеустремленности, благодаря инженерным решениям, которые он нашел, благодаря группе специалистов, собранной и организованной им, трофейные танки были превращены в кадровый танковый полк израильской армии. Во время войны Судного дня этот полк был направлен на Синай и принял участие в боях с египетскими войсками. Впоследствии была сформирована целая дивизия на базе трофейных советских танков. По сути, он подарил израильской армии целую бронетанковую дивизию.
Тимор подготовил танки и бронетранспортеры для танкового десанта на берегу Суэцкого залива во время войны на истощение. Израильские танки, то есть трофейные советские, высадились на египетском берегу Суэцкого залива, громя все в тылу египтян. Во время той операции израильский танк раздавил джип с египтянами. Офицеры Армии Израиля не знали, что в джипе находился советский генерал. Когда танки и бронетранспортеры погружались на десантный корабль на берегу Синая, Тимор вместе с другими солдатами и офицерами начал подниматься на борт. Капитан из военной контрразведки остановил его, мотивируя отсутствием разрешения от контрразведки. Тимор остался один на берегу Суэцкого залива без еды, без воды, под раскаленным солнцем. Он несколько раз терял сознание и едва не умер от обезвоживания, пока корабли не вернулись с операции. По сей день я не могу понять, как командиры позволили какому-то идиоту из контрразведки совершить такой мерзкий поступок. Даже в Советской армии во времена сталинского террора командиры не раз останавливали особистов. А здесь еврейские командиры поджали хвосты и только отводили взгляд от стыда! Такого я простить не могу. Тимор радовался за успех операции. Он был счастлив, что оружие, которое он подготовил, сработало как часы. Боль и обиду он пережил в одиночку и никогда не говорил об этом. Он дал все, что мог, и даже больше своей стране и народу, несмотря на все унижения, не рассчитывая на награду. Он хотел давать своей стране как можно больше и просто не мог иначе. Этот человек, его преданность и его скромность всегда служили в моих глазах примером того лучшего, что есть в моем народе и в моей стране.
Аркадий Тимор умер несколько лет назад. Он страдал от рака, но до последнего дня пытался работать и приносить пользу. Он так и не удостоился воинского звания, хотя заслужил его больше, чем многие другие, и так и остался «гражданским работником армии». Его жена и тяжелобольной сын жили на скромную пенсию, которая полагается вольнонаемным служащим армии. Тимора выдвигали на Премию безопасности Израиля, но ему было отказано: очевидно, наверху решили, что есть более подходящие, а может быть, обладающие лучшими связями или более высоким положением кандидатуры, чем этот скромный замечательный человек.
В назначенный день я явился в отдел разведки Штаба бронетанковых войск и там завершил срочную службу. Ранее я получил письмо из Главного управления кадров, где сообщалось, что в соответствии с моим возрастом, годом прибытия в Израиль и семейным положением я должен был служить только шесть месяцев. Армия выражала благодарность за то, что я отслужил полный срок срочной службы (мне оставалось еще два месяца до окончания обязательного трехлетнего срока). В связи с этим последний год срочной службы обязательного срока был засчитан мне за год контрактной службы. Как и все мои товарищи, после окончания офицерских курсов я обязался отслужить еще один год сверхсрочно, на контрактной основе. Таким образом, оказалось, что я заканчивал срочную и сверхсрочную службы почти на год раньше запланированного срока: вместо апреля 1974-го я демобилизовался в июне 1973-го.
18
К моменту окончания армейской службы я уже был женат, моему сыну был год. Настало время устраиваться на гражданке. Я не был знаком с гражданской жизнью. Год с небольшим до армии я был студентом, а большую часть моей жизни в Израиле я провел в армии. До приезда моих родителей я был в положении «одинокого солдата». В то время было не так много «одиноких солдат». Я почти не говорил по-русски, только с родителями. Со своей женой Эдит я говорил на иврите, хотя она тоже приехала из Советского Союза в июне 1969 года. В общем, о гражданской жизни в Израиле я имел самое поверхностное представление.
Я начал работать офицером безопасности в авиакомпании «Аркия». Системы безопасности аэропортов и воздушного транспорта только начинали разрабатываться. Мы прошли курс офицеров безопасности. Тогда еще не было разницы между «селектором», офицером безопасности и охраной аэропортов. Офицер безопасности аэропорта выполнял все эти функции. У меня появилась возможность попробовать себя на новом поле деятельности и поучаствовать в становлении новой службы. Мы работали во всех внутренних аэропортах в Израиле: в Тель-Авиве, Бен-Гурионе, Эйлатском аэропорту и аэропорту в Шарм-эль-Шейхе. С точки зрения знаний и основных навыков этой области я получил довольно хорошую базу. Моя жизнь стала входить в нормальную колею.
В Судный день 1973 года в час пополудни я услышал стук в дверь. Я тогда жил в Холоне, в многоквартирном доме, этажом выше располагалась семья, недавно приехавшая из Ирака. На пороге стояла перепуганная соседка, она сказала мне, что слышала по радио на арабском языке, что началась война с Израилем. Я бросился к радио, которое было выключено по случаю Судного дня. В это время раздались сирены, по радио сообщили о боях с египтянами и сирийцами. После этого стали зачитывать пароли для резервистов. Я оделся и сказал жене: «Поеду в Дом танкиста, выясню, в чем дело». На улице уже началось движение машин, в Доме танкиста была суматоха. Я встретил своих армейских друзей и спросил, что происходит. «Непонятно. Похоже, война», – отвечали мне. «Мы мобилизуем все танковые части». Я сказал им, чтобы меня не искали, я еду в Штаб бронетанковых войск, последнее место моей службы. Как правило, офицеров запаса приписывают к воинской части в течение полугода после демобилизации. Однако с момента моей демобилизации еще не прошло полгода, поэтому я еще не был приписан к резервной воинской части.
Я вернулся домой, надел форму, жена успела дать мне с собой немного еды, ведь я ничего не ел с вечера Судного дня. Я попросил, чтобы она поехала со мной в Штаб бронетанковых войск. Мы приехали в Джулиас, где находился штаб, и я пошел в разведотдел, месту моей недавней службы. Подошел к картам. Было ясно, что это война и положение серьезное. Я вернулся к машине и сказал жене, что, вероятно, это война и что я останусь в штабе. На этом мы расстались. Так началась моя первая война в Израиле. Я был рад, что успел отслужить в армии и войну встречаю офицером. Командующий бронетанковыми войсками генерал-лейтенант Авраам Адан (Брен) также командовал 162-й бронетанковой дивизией. Дивизия находилась в процессе мобилизации и только начала поспешно выдвигаться на Южный фронт, чтобы занять позиции на северном участке Суэцкого канала. Начальник разведотдела дивизии приказал мне оставаться в штабе и исполнять обязанности офицера по связям с разведотделом дивизии на Южном фронте. Когда я попросил четко определить круг моих обязанностей, он сказал, что мне сообщат об этом позже. В обстановке суматохи и неопределенности многое было еще не ясно.
Вскоре вся дивизия уже выдвинулась на Южный фронт. На следующий день, в воскресенье, стали приходить сообщения о потерях. Просматривая списки убитых, раненых и пропавших без вести, я видел имена моих знакомых по срочной службе. Истинная картина происходящего на фронтах еще не была ясна, и было много противоречивых сообщений и слухов. Я пошел к начальнику Управления кадров и попросил, чтобы меня направили в одно из подразделений на Южном или на Северном фронте. Начальник велел мне ждать. Я остался единственным офицером в разведотделе, где мне, по сути, нечего было делать. Я сообщил своему шоферу, что завтра утром он отвезет меня на границу Синая, на перекресток Саад, а после этого вернется на базу. До воинских частей в Синае я доберусь сам.
Утром я взял оружие, и мы поехали на Синай. Шофер высадил меня на перекрестке, и я зашел в кибуц Саад, где жил Арье Кроль, работник «Натива». Когда я служил в батальоне на Синае, во время учений у меня украли куртку. Я доложил о краже и предстал перед судом за потерю армейского имущества. Я объяснил судившему меня офицеру, что куртка была украдена во время учений. К моему удивлению, офицер заявил, что я должен платить, даже если я не виноват, поскольку кто-то должен возместить государству стоимость имущества. Таким образом, я остался без куртки. Другой куртки взамен пропавшей я не получил, да и не просил. Я зашел в кибуц к Арье Кролю, и он нашел мне какую-то куртку. Взяв ее, я добрался на попутных машинах до базы «Рефидим». Там на одном из командных пунктов я встретил знакомых офицеров. Я хотел присоединиться к одному из подразделений, и мне сказали, что завтра из ремонтной базы в Тасе выходит из ремонта один танк и, хотя имеется немало претендентов, они отдают его мне. Я могу взять этот танк вместе с экипажем и присоединиться к одному из батальонов. Признаю свою вину: на этот раз я задействовал свои связи, и протекция сработала. Я попросил офицера по строевой части сообщить Управлению кадров в Штабе бронетанковых войск, что я присоединяюсь к такому-то батальону. Тот выполнил мою просьбу, но начальник управления попросил меня к телефону и приказал немедленно вернуться, поскольку он формирует танковый батальон для Северного фронта, и я назначен начальником батальонной разведки, и это приказ.
Я поблагодарил своих друзей и сказал им, что планы меняются. Утром я пошел на аэродром, где как раз приземлился самолет «Геркулес» с грузом боеприпасов. Я сказал пилоту, что мне нужно срочно вернуться в Штаб бронетанковых войск. Он разрешил мне подняться на борт, и мы полетели в Лод. Когда я зашел к начальнику Управления кадров, то, к моему удивлению, он сообщил мне, что я никуда не еду и остаюсь в штабе. На мой вопрос о танковом батальоне на Северном фронте мне было сказано, что никакого батальона нет и все это выдумка. Я еле сдержался, чтобы не врезать ему, но негоже лейтенанту бить подполковника. Я вышел, но по пути столкнулся с Эхудом Бругом – моим бывшим командиром роты из 79-го батальона, который был уже подполковником. «Что ты здесь делаешь? – спросил я. – Ты же учишься в Стенфорде». Я слышал, что после командования спецназом Генштаба он уехал получать степень магистра на факультете системного анализа в Стенфордском университете. «Я формирую батальон, – сказал он и спросил: – А ты что здесь делаешь?» «Я ищу батальон», – ответил я. «Тогда пойдем со мной, – предложил он. – Поможешь мне сформировать батальон. У меня нет ни начальника батальонной разведки, ни начальника оперативного отдела. Будешь со мной в одном танке, если ты все еще стреляешь так же, как и раньше». Я согласился, но попросил не докладывать об этом начальнику Управления кадров, потому что один раз меня уже вернули с Синая. Эхуд пошел мне навстречу и дал указание заместителю по строевой части батальона не сообщать обо мне в управление.
До сих пор я не знаю, почему начальник Управления офицерских кадров пытался не пустить меня на фронт. Может быть, он искренне верил в то, что я на самом деле шпион, а может быть, опасался, что, если я погибну или с моим-то именем попаду в плен, это произведет тяжелое впечатление. Точной причины я не знаю, да меня это и не интересует.
Договоренность с Эхудом была следующая: я буду выполнять функции начальника батальонной разведки и начальника оперативного отдела. Наш 100-й батальон сначала был смешанным подразделением, приписанным к Южному военному округу. В батальоне было две танковые роты и одна усиленная рота, которая состояла из мотопехотинцев, бойцов спецназа Генштаба и спецназа Южного округа «Шакед» (Миндаль), а также нескольких офицеров из разных спецподразделений. Мы были подразделением особого назначения, которое предназначалось для решения специальных задач и для ведения особых операций. Большинство солдат и офицеров вернулись из-за границы, как только начались боевые действия. Все они были ветеранами «Войны на истощение» и обладали хорошим боевым опытом.
Мы вооружились в танковом училище, которое было расположено в Джулисе. Собрали всю технику, которая была на ходу: исправные танки, бронетранспортеры, джипы, вооружение. Бронетранспортеров не хватало, все они достались мотострелковой роте. Мы с Эхудом договорились, что не будет ни командного, ни разведывательного, ни оперативного бронетранспортера. Все управление будет осуществляться из танка командира батальона, а я буду находиться в этом танке вместе с ним. Обычно начальник оперативного отдела находится в танке командира батальона во время боя, место начальника батальонной разведки – на бронетранспортере разведотдела. Решение, которое мы выбрали, было нестандартным, но единственно возможным в ситуации острой нехватки машин и командного состава. Я добавил в танк несколько радиостанций, чтобы можно было работать еще на нескольких частотах связи в дополнение к принятым для командира батальона. Кроме того, я укрепил на танковой башне дополнительный пулемет для себя: просто привязал его канатами. Это был новый МАГ, а не пулемет американский 0.3, времен Второй мировой войны, как на остальных танках. Друг Эхуда, майор Ишай Изхар, служивший в спецвойсках, – многие его операции до сих пор засекречены, – стал нашим пятым членом экипажа. Он сидел на башне танка и мог стрелять из второго пулемета, который я установил. Я занял место заряжающего-связиста. Офицер-оперативник всегда располагается на этом месте, так что и мне пришлось занять это место, несмотря на то что я любил стрельбу из танка и был отличным стрелком. Кроме того, я укрепил на башне еще три ящика: два – с дополнительными пулеметными лентами и один, который я перед каждым боем наполнял ручными гранатами. Так что танк был хорошо оснащен для предстоящих боев.
Мы двинулись к Синаю на танковозах. Запомнился мне разговор с офицером из спецназа «Шакед» капитаном Ицхаком Розенштрайхом. Всю дорогу он расспрашивал меня про танки и сказал, что после войны хочет пройти переквалификацию, поскольку в пехоте он уже реализовал себя. Ицхак также рассказал, что в последнюю ночь успел заскочить домой. Незадолго до начала войны он женился. 17 октября, через десять дней после нашего разговора, Ицхак Розенштрайх был убит в бою у «Китайской фермы». Я навещал его семью после войны и обратил внимание, что его жена беременна. Когда я пришел в следующий раз, у нее уже родился сын.
Было неясно, где и в составе какой части будет воевать наш батальон. Мы подчинялись командованию Южного округа, и приказы постоянно менялись, поскольку ситуация на фронтах была неясной. В командовании округа было много планов для нашего батальона, многие из которых отличались дерзостью и даже фантастичностью (вероятно, из-за командира батальона, в прошлом командира спецназа Генштаба, а также из-за состава батальона). К примеру, взвешивалась возможность использовать наш батальон в прорыве к окруженному опорному пункту «Мезах» или в спланированной, но неосуществленной операции по высадке десанта в порту Адабия на египетском берегу Суэцкого залива. После высадки десанта танки должны были прорваться на север и отрезать Третью армию, обеспечив израильским войскам быстрое форсирование Суэцкого канала в районе Дверсуар, где оно и произошло. 13 октября батальон был прикомандирован к 460-му полку 162-й дивизии под командованием генерала Адана. Это был полк танковой школы. Бойцы из спецназа Генштаба покинули батальон и воевали в других частях или самостоятельно. Некоторые из них погибли, в том числе капитан Амитай Нахмани, один из лучших офицеров спецназа. Он был убит в бою за аэропорт Фаид. Я навсегда запомнил его лицо с неизменной улыбкой и любознательным взглядом.
Батальон остался с десятью бронетранспортерами в мотострелковой роте и двумя танковыми ротами, где было 27 танков. В конце концов я все-таки попал на фронт в составе той же самой дивизии, в которую явился в первый день войны, но в боевых частях, а не офицером штаба.
Вечером 14 октября мы застряли в огромных пробках в направлении Акавиш (Паук), вдоль которого сконцентрировались основные силы. В тот день мы получили приказ о форсировании Суэцкого канала с подробной дислокацией всех сил. 15 октября 143-я дивизия под командованием Арика Шарона должна была первой форсировать канал и закрепиться на западном берегу. Наша дивизия должна была двинуться следом по наведенным мостам и атаковать египтян на западном берегу по направлению к Суэцу, отрезая Третью армию. Дивизия Шарона должна была двинуться на север и окружить Вторую армию. Мы следили за переправой по радиосвязи и слышали, что первые части уже форсировали канал. 16 октября стало ясно, что форсирование не продвигается запланированным темпом, и мы продолжали наше медленное движение к каналу. Ночью был получен приказ идти на помощь воздушно-десантному батальону, который вел бой на направлении Тиртур.
Единственное, что нам было известно, – это то, что речь идет о 890-м воздушно-десантном батальоне, а также его примерное местоположение. К рассвету мы вышли к трассе и установили связь с десантниками. Было сложно понять, где находятся их позиции, а где – позиции египтян. Эхуд попросил у окопавшихся десантников выпустить сигнальную ракету, и таким образом мы их обнаружили. Оказалось, что между ними и египтянами всего несколько десятков метров. Местность была ровной, и практически все парашютисты находились на полностью простреливаемой местности. Мы заметили несколько складок почвы, в которых укрылась часть десантников. Эхуд отдал приказ открыть огонь, и танки нашего батальона начали обстрел позиций египтян. Мы подбили несколько египетских танков, и их огонь против десантников ослаб. Однако главная проблема оставалась нерешенной: ребят нужно было вызволить из-под непрерывного огня. Каждый из них при попытке сдвинуться с места сразу попадал под огонь египтян, в основном из легкого стрелкового оружия и пулеметов. Наш танк не стрелял, поскольку Эхуд сосредоточился на командовании затянувшимся боем и координации действий остальных подразделений. В конце концов он решил перейти в атаку на египетские позиции, попытаться захватить их и тем самым спасти десантников и вывести трассу из под огня египтян. Приказ к атаке по рации – и все танки, включая и танк командира батальона, пошли в наступление. Египтяне сражались очень упорно и даже героически. Я помню, как во время атаки вдруг перед нашим танком вырос в полный рост египетский солдат и открыл по нам огонь из автомата Калашникова. Когда мы на него наехали, он залег между гусеницами, а когда мы проехали, он снова вскочил и продолжал стрелять в нас. Нам пришлось подать вперед и назад, а затем развернуться на месте, чтобы убить его.
Во время боя я действовал в качестве заряжающего-связиста и должен был обслуживать пулеметы и заряжать снаряды. Ишай Изхар, пятый член экипажа, сидел сзади меня, и его ноги свисали в танковую башню, а почти все его огромное тело оставалось снаружи: он стрелял из дополнительного пулемета, который я установил на башне. До меня доносились звуки стрельбы и крики, наших и египтян, и вдруг я почувствовал, как на меня что-то надавило сзади. Я сказал Ишаю, что он мешает мне зарядить снаряд, но он почти лег на меня. Я повернулся и увидел, что Ишай сидит согнувшись, лицо его побледнело, а на шее с правой стороны показалась тонкая струйка крови. Как нас учили, я засунул палец в рану и нажал, чтобы остановить кровотечение. Ишай посмотрел на меня смущенным и извиняющимся взглядом и развел руками, словно говоря: «Извини, что я могу сделать…» Губы его двигались с трудом, и я не мог понять, что он говорит. Кровотечение остановилось, и я подумал, что все обошлось, но в этот момент у него изо рта хлынул фонтан крови и облил меня целиком. Видимо, пуля попала в артерию, и, когда я перекрыл отверстие раны, кровь пошла через рот. Ишай продолжал на меня смотреть, и я видел, как его взгляд затухает и жизнь уходит из его тела. До последних секунд он был в сознании, хотя его лицо побледнело и превратилось в белую маску. Вдруг кровотечение прекратилось, и я понял, что его сердце остановилось. Почти шесть литров крови, которые есть в человеческом теле, вылились из него на меня. Моя одежда была пропитана кровью Ишая. У меня не было запасного комбинезона, и в пылу боев было не до смены одежды.
Бой продолжался. Я отодвинулся, чтобы мертвое тело мне не слишком мешало. Сменил ленту в башенном пулемете и сказал Эхуду, что Ишай убит. Я вылез наружу, сдвинул тело Ишая в сторону и начал стрелять из его пулемета. Пулеметная лента еще не кончилась. Эхуд, не оборачиваясь, продолжал стрелять из командирского пулемета. Он только спросил меня: «Ты уверен?» Я ответил коротко: «Он мертв». Эхуд сказал, продолжая стрелять: «Нужно вытащить его из танка». Видимо, даже не видя меня, он почувствовал мое изумление, поэтому сказал своим обычным, тихим и четким тоном: «Если он останется в танке, я не смогу поворачивать башню». Я понял его правоту и попросил остановить танк. Через несколько минут, когда стрельба немного стихла, мы остановились возле группы парашютистов, лежащих в наскоро выкопанном окопе. Глядя на них, меня охватило чувство гнева и стыда. Десантники, многие из которых были ранены, лежали с примитивными карабинами FN бельгийского производства, которые часто ломаются. Карабин совершенно не подходил для боевых условий в Синайской пустыне. Десантники остались почти без боеприпасов, без воды и выглядели истощенными морально и физически. Десантники бросились к танку, надеясь, что мы заберем их, но Эхуд приказал: «Никто на танк не поднимается». Я добавил: «Мы не можем вас взять, помогите мне вынуть убитого». Они помогли мне вытащить тело Ишая. Мы уложили его на землю, и танк тут же двинулся вперед. Я опять сжал рукоятку пулемета, наша атака продолжалась.
В ходе атаки я понял, почему Эхуд не разрешил взять десантников на броню танка. Мы ехали по позициям египтян, давя их и стреляя в них. Внезапно на нас обрушился залп ракет слева, с севера, где находилась «Китайская ферма» – «Миссури», согласно кодовому названию на карте. Я видел, как белые огненные шары движутся на нас, описывая на лету небольшие круги. Я слышал их характерный посвист, когда ракета пролетала над головой или возле нас, и увидел, как ракета попала в соседний танк. Мы сразу принялись считать выпрыгивающих из танка: один выскочил, второй выскочил, третий не вылез, четвертый не вылез. Все. Значит, два члена экипажа убиты либо тяжело ранены, у них почти нет шансов – танки горят, и снаряды внутри них взрываются один за другим.
Мы двигались дальше, бой продолжался. Вдруг я увидел, что огненный шар летит прямо на наш танк с огромной скоростью. Все произошло за долю секунды. По траектории полета я предположил, что ракета попадет в переднюю часть корпуса танка, и приготовился к удару. Я положил руку на автомат «Узи», чтобы не забыть его в танке. Также автоматически проверил фляжку с водой. Я уже видел, как танкисты выпрыгивают из подбитого танка без оружия и без фляжек с водой. Я знал, что, у раненого нет шансов выжить без воды под синайским солнцем больше чем несколько часов. Кроме того, у меня не было никакого желания остаться безоружным против египетских солдат. Все это длилось доли секунды, и я не смог произнести ни звука. Я не крикнул Эхуду, что ракета слева, и не приказал водителю остановиться. Вероятно, эти доли секунды я был в состоянии шока. Ракета почему-то приподнялась над корпусом танка и пролетела над кабиной водителя, прямо перед башней, оставив на память только свист и волну жара. Только тогда Эхуд заметил ракету. Это была не первая ракета, выпущенная по нам, но эта прошла ближе всех. Наша атака продолжалась.
После боя мы сняли более десяти нитей от противотанковых ракет, зацепившихся за корпус танка. Из-за шквала противотанковых ракет мы не могли оставаться на захваченных позициях. Мы расположились вдоль направления «Тиртур», в двух километрах от него, держа египетские позиции под огнем и не давая им расстреливать наших десантников, лежавших без движения перед вражескими позициями. В бою под шквалом ракет, огня танков и РПГ в нашем батальоне были подбиты семь танков из двадцати одного, вступивших в бой. Большинство подбитых танков отбуксировали, или они вышли своим ходом, кроме трех, подбитых ракетами. Эхуд решил попытаться вывезти парашютистов на бронетранспортерах мотопехоты и начал договариваться с командованием полка об артиллерийском прикрытии. Командир мотострелковой роты был убит в начале боя, и его заместитель, лейтенант Гидеон Дворецкий, на бронетранспортере, с одним водителем, двигался под огнем египтян между позициями десантников. Танки нашего батальона и артиллерия дивизии обеспечили огневое прикрытие и дымовую завесу. Дворецкий вместе с водителем бронетранспортера выезжали раз за разом на спасение наших солдат под огнем египтян, под самым их носом, так что иногда расстояние между египтянами и десантниками не превышало нескольких десятков метров. Его бронетранспортер собирал десантников и танкистов, спасшихся из подбитых танков, включая раненых. Эта почти самоубийственная операция продолжалась больше часа. Во время боя трудно следить за временем. Иногда кажется, что минула целая вечность, а потом выясняется, что прошло всего несколько минут, и наоборот. Все десантники были вывезены, а на более отдаленном от нас участке это сделала разведрота полка. Так и закончился этот бой. Если я не ошибаюсь, мы потеряли четырнадцать человек убитыми и более двадцати ранеными. Это был мой первый бой, и он оказался самым тяжелым из всех, которые мы провели в ту войну. За этот бой Дворецкий был награжден орденом Мужества, но получить его ему не довелось. Он погиб через несколько дней в бою у каменоломен Фаид на западном берегу Суэцкого канала.
После войны я слышал про «героический бой десантников у “Китайской фермы”». Поначалу я не понял, что речь идет про тот же самый бой – ведь мы сражались на направлении «Тиртур», а «Китайская ферма» – это как раз то место, откуда по нам стреляли ракетами. Только потом я понял, что речь идет о нашем бое. Не понимаю, почему этот неудачный для десантников бой назвали героическим. Я видел воздушно-десантный батальон, который запутался наиглупейшим образом – его бросили в бой, к которому он совершенно не был готов. Батальон неожиданно наткнулся на египетские силы, о которых ничего не знал, напоролся на хорошо организованные позиции, поддержанные танками, и гораздо лучше вооруженными египетскими солдатами. Батальон был на голову разбит и рассеян более организованным, более подготовленным и превосходящим по численности противником. Десантники залегли, прижимаясь к земле, почти без боеприпасов, раненые, большинство без воды. Это уже была не организованная воинская часть под единым командованием, а случайные группы или отдельные солдаты, пытающиеся помочь друг другу выжить, почти без шансов на успех. Они не задержали и не остановили никакую египетскую атаку, потому что ее просто не было. Их послали прочесать местность и обнаружить «охотников за танками», а они напоролись на хорошо организованные позиции египтян.
«Охотники за танками» – это термин, который возродили штабные герои израильской армии. Впервые «охотники за танками» появились во время Второй мировой войны. В 1973 году во многих армиях мира, особенно в Советской, а также в армиях Египта и Сирии, которые воевали по советской системе, были созданы специальные подразделения для борьбы с танками. Это были хорошо организованные и укомплектованные подразделения и расчеты с эффективной и разнообразной тактикой боя и с отлично подготовленными бойцами. Но израильская армия в 1973 году послала батальон десантников искать призраки Второй мировой войны. Не знаю, кто и почему назвал этот позор «героическим боем». В попытке спастись и выжить мало чего героического, разве что в попытках спасти товарища. И в этой войне, и в последующих я убедился, что чем больше неудачи, тем больше растет потребность воспевать якобы проявленный героизм бойцов и прославлять погибших, чтобы не отвечать на тяжелый вопрос: «А почему они погибли?» В этом израильская армия ничем не отличается от других. В Советском Союзе, наравне с реальными случаями героизма, выдумывали героев и истории о подвигах, чтобы поднять боевой дух и скрыть неудачи. В моих глазах «героический бой десантников у «Китайской фермы» – это типичный случай использования командованием советских методов пропаганды и сокрытия фактов. Впоследствии меня уже не удивляли рассказы о «героизме в комплексе событий». До совершенства циничного использования понятия героизма израильское командование и политическое руководство дошли через 35 лет, во время Второй Ливанской войны, самой неудачной из всех войн Израиля. Конечно, в боях на Синае совершались и настоящие подвиги. Одним из настоящих героев был сын генерала Исраэля Таля – Яир Таль. Еще во время курсов мы удивлялись его необыкновенной самодисциплине и честности. Во время одного из боев, будучи раненым, свой танк с поврежденной ходовой частью он сцепил с другим танком, у которого была повреждена башня. Танк с поврежденной башней буксировал его танк с позиции на позицию, и Яир, несмотря на ранение, продолжал вести стрельбу по египетским позициям из танка с неповрежденными башней и орудием.
До ночи мы перестреливались с египтянами, без каких-либо движений с той или другой стороны. В сумерках я вдруг разглядел тени необычных танков, прибывших нам на смену. Я узнал эти танки: это были M-60, которые поступили на вооружение незадолго до начала войны. Они были на вооружении только в 600-м полку. С одного из этих танков я вдруг услышал крик: «Яша, как ты? Ты жив?» Приглядевшись, я узнал Злотника, моего инструктора с курсов командиров танков. Я был рад, что он тоже жив, ведь на войне при каждой встрече первым делом выясняешь, кто из знакомых жив, кто ранен, а кого уже нет. Минутный разговор, а потом ты не знаешь, остался ли в живых твой собеседник. После войны я встретился со Злотником, когда он служил сержантом в запасном батальоне, куда я был направлен. В израильской армии это обычное дело: нередко твои бывшие командиры или инструкторы становятся твоими подчиненными. На отношения это не влияет. Даже когда я стал офицером, а он оставался сержантом, для меня он все равно оставался моим инструктором с курсов командиров танков.
Полночи ушло на мелкий ремонт, заправку топливом, пополнение боеприпасов, а затем мы начали движение к Суэцкому каналу. В одном месте Эхуд взглянул налево и рассмеялся. Там лежал застрявший в песках развернутый мост, сделанный из скрепленных огромных металлических бочек. По этому мосту израильская армия должна была форсировать Суэцкий канал, но мост так и не добрался до канала по тысяче разных причин, как оно обычно бывает на войне. Во время перестрелки с египтянами вдоль направления «Тиртур» мы видели, как по параллельной дороге проходили самоходные понтоны. Мы молились про себя, чтобы они не пострадали. Время от времени ракеты попадали, иногда – в бронетранспортер, иногда – в грузовик. Однако понтоны не пострадали и добрались до канала.
Район форсирования был знаком мне еще со времени срочной службы, когда мы располагались в центральном секторе Суэцкого канала. Мы хорошо знали этот район, и в том числе опорный пункт под кодовым названием «Мацмед» (Муфта). Вдруг мы увидели перед собой тихие воды канала. На несколько минут все замерло из-за артобстрела. Мы въехали на понтонный мост и пересекли канал. Часть танков переправилась на отдельных понтонах, потому что мост время от времени рвался. Было странное ощущение. Напряжение после дня боев спало, и вот мы переправляемся через канал. Еще несколько метров – и танковые гусеницы коснутся египетского берега.
Я много раз смотрел в бинокль на египетский берег. Мне вспомнился случай, который произошел со мной во время патрулирования территории вдоль канала в 1971 году. Тогда я был стрелком-наводчиком. Вдруг недалеко от насыпи вдоль канала я почувствовал, что танк приподнялся в воздух и рухнул. Я напрягся и прижался к внутренней стенке башни, чтобы не сломать себе чего-нибудь. Оказалось, что мы наткнулись на мину «сэндвич» – три противотанковые мины советского производства, соединенные друг с другом. Все гусеницы и торсионный вал разорвало. Танк завяз в песке, но все мы остались невредимыми. Я вылез из танка и увидел, что одна из мин не взорвалась. Наклонившись, я с любопытством прочел надписи на русском языке. Двух мин было достаточно, чтобы подорвать танк. Если бы сработала и третья, возможно, мы бы перевернулись. Это был танк командира взвода, и он приказал мне взять башенный пулемет и подняться на насыпь на случай, если египтянам вздумается атаковать нас, несмотря на соглашение о прекращении огня. Я залег на вершине насыпи, наблюдая за египетскими солдатами и офицерами, столпившимися на том берегу – они рассматривали нас и махали руками. Тогда я в первый раз видел египетских солдат и офицеров на расстоянии ста метров. Вчера, в бою, все уже виделось совсем по-другому.
Когда мы ступили на египетскую землю, я спросил Эхуда: «Когда ты был здесь в последний раз?» Немного подумав, он сказал, как всегда, очень спокойно: «Несколько месяцев назад». Как будто речь шла о посещении кино. Я понимал, что Эхуд – командир и боец спецназа Генштаба – знаком с каждым клочком земли на территории соседних стран. Пейзаж был пасторальным. Мы начали движение в сторону «пресноводного канала» и стали готовиться к ночной стоянке. Последовал приказ, который я повторил несколько раз: спать под танками или в танках, но ни в коем случае не на броне и не возле танков. Как только я залез под танк и уже собирался заснуть, на нас вдруг обрушился град снарядов. Это был залп «катюш», который попал прямо по нашей стоянке, и я видел, как снаряды падают один за другим. Когда я утром увидел следы артобстрела, то поблагодарил Бога, что Он сохранил нас в эту ночь под танками. В соседнем полку некоторые солдаты проигнорировали приказ – и не проснулись либо проснулись от ранений.