Помоги проекту - поделись книгой:
После того как директором ВИЗР стал И. А. Зеленухин (бывший директор ОБВ), в положении отца наступил самый острый период. Уже с 1936 г. он начал думать об уходе из ВИЗР. Причиной тому было недовольство плохим планированием научной работы, частой сменой тематики, не позволявшей как следует углубиться в решение научных и производственных вопросов. Особенно чувствителен отец был к сопротивлению, оказываемому Зеленухиным внедрению математических методов в научные исследования института. На организованном Зеленухиным в 1937 г. заседании Ученого совета ВИЗР при обсуждении научных работ отца было выдвинуто обвинение в намеренном преуменьшении им экономического значения вредителей. Это было очень серьезное обвинение — по всей стране велись кампании по борьбе с вредительством в сельском хозяйстве и в промышленности. Ученый совет решил ходатайствовать перед ВАК о лишении отца докторской степени, а Зеленухин уволил его "за невыполнение плана работ". Однако еще до этого И. И. Шмальгаузен пригласил отца на должность заведующего Отделом экологии Института зоологии украинской Академии наук и к тому времени отец уже был зачислен на работу в Киеве. Безработица ему не угрожала, но, как написано им в дневнике того времени, чувствовал он себя неважно.
Надо сказать, что ВАК подтвердил свое прежнее решение о присуждении отцу докторской степени. Многие из знавших его считают, что именно тогда наиболее ярко проявились его особенности ученого и человека — стойкость в убеждениях, сила воли и антипатия к компромиссам. Позиция отца в оценке значения вредителей злаковых растений была подтверждена в послевоенных работах крупных специалистов биологов (см. гл. 5).
V. Киев—Пржевальск—Фрунзе
Драматичность положения отца в то время усугубилась внезапной болезнью старшего сына, у которого в 1936 г. открылся острый туберкулез с кавернами в обоих легких. Сыну было тогда 19 лет. С деньгами было очень туго, на лечение потребовались большие средства (дед, который до 1931 г. много помогал нашей семье, к этому времени уже не работал). На помощь отцу пришли друзья, чем он был глубоко тронут. А. Г. Гурвич, Я. И. Френкель, В. Н. Беклемишев и другие одолжили отцу на неопределенный срок крупные суммы, отцу удалось отправить сына на длительное лечение на курорт; крсГме того, врачи вообще настаивали на перемене климата для него. Поэтому приглашение занять руководящую научную должность на Украине оказалось чрезвычайно кстати. В 1938 г. отец и мать вместе с внуком (моим двухлетним сыном) переехали в Киев. Брат мой сначала лечился на юге, а в 1939 г. приехал в Киев. Процесс в легких был приостановлен, брат продолжал учение в Киевском Политехническом институте.
Жизнь и работа отца в Киеве складывались удачно. Атмосфера на работе была благоприятной, он встретил поддержку и дружеское внимание коллег и сотрудников. Семья жила в хорошей квартире на Малой Подвальной улице, в центре города. В Институте биологии Академии наук УССР отец совмещал теоретические исследования с работой в Отделе защиты растений Украинского института плодоводства. Если не считать постоянной тревоги за сына, все шло благополучно.
Война заставила отца с семьей эвакуироваться из Киева. События развивались с ужасающей быстротой. Отец проводил своего старшего сына на завод в Харьков (за несколько дней да начала войны он защитил дипломный проект). Из Харькова завод вскоре спешно эвакуировался в Сталинград, где в ходе грозных и трагических событий брат мой оказался в смертельной опасности: у него снова стал прогрессировать процесс в легких, охвативший затем весь организм; брат до того ослабел, что не мог даже ходить. Однако все это стало известно отцу значительно позже. Когда началась эвакуация Академии наук и за ней других научных учреждений Киева, отец решил, что ему следует подождать, — он не верил, что немцы смогут пройти так далеко... Он переехал с женой и внуком (брат был уже в Харькове) на левый берег Днепра и поселился там в колхозе, стал работать и получил справку о выполнении норм, чем чрезвычайно гордился. Однако вскоре наступила пора страшных бед, им пришлось буквально бежать, когда немцы в июле 1941 г. неожиданно подступили к Киеву. Ехали они самостоятельно, сначала на пароходе по Днепру; пароход подвергся воздушному налету, капитан и несколько человек из команды были убиты, судно потерпело аварию. Дальнейший путь на восток с маленьким ребенком был страшно тяжелым. Только в августе 1941 г. они добрались до Пржевальска, где, как отец случайно узнал в пути, требовались профессора и преподаватели в Педагогический институт. Там он получил должность заведующего кафедрой зоологии. Условия жизни и быта были трудными, как почти всюду во время войны. В Пединституте отец читал курсы анатомии человека, гистологии, физиологии человека, дарвинизма и зоогеографии. Все это он мог делать, по мнению сотрудников и коллег, только в силу широкого образования и уменья быстро осваивать новые области науки. Сохранились конспекты его лекций — десятки мелко исписанных толстых тетрадей, иногда сшитых из листков бумаги различного происхождения, с отличными рисунками. Рисовал он с ювелирной точностью.
В Пржевальске в июле 1942 г. отец получил из Сталинграда известие, что сын его смертельно болен и находится в опасности, что он очень ослабел и помочь ему в Сталинграде никто не может. И отец тронулся в путь за сыном. Наверно, этот путь был еще тяжелее, чем путь эвакуации, но папа все преодолел и вывез из Сталинграда, почти на руках, своего умирающего двадцатипятилетнего сына. Как он смог это сделать — я до сих пор не могу понять и представить: он сам был сильно изнурен, ослаблен недоеданием, денег у него не было. Ожидание катастрофы — смерти сына — приводило его в отчаяние. Однажды он уже пережил подобное состояние перед войной. Брат умер в Пржевальске 23 августа 1942 г., прожив там всего несколько дней. Отец чрезвычайно тяжело перенес его болезнь и смерть. Это было самым тяжелым горем, самым большим испытанием в его жизни. К постигшей его утрате присоединились неустроенность в бытовом отношении и острая нужда в средствах на жизнь. Он стал совершенно больным от истощения и горя. Я все это время была в Ленинграде, пережила блокаду, работала на военном заводе. Сведений об отце и матери я не имела очень долго, но постепенно узнала все, что им пришлось вынести. Второй мой брат окончил в 1941 г. Военно-медицинскую академию и с первых дней войны был на фронте. Связь между ним, мной и родителями была скудной и редкой.
В 1943 г. во Фрунзе был создан филиал Академии наук СССР (КИРФАН); должность заведующего его эколого-энтомологическим отделом была предложена отцу. Он переехал во Фрунзе сначала один, а мать и мой сын Андрей оставались до августа 1944 г. в Пржевальске. В июле 1944 г., после снятия блокады, мне удалось на несколько дней съездить во Фрунзе. Я приехала в великолепный, сияющий солнцем город, зеленый, яркий, экзотический. Но отца своего я нашла в ужасном состоянии: он был худ, черен, оборван, жил в разваливающемся доме. Кроме того, его еще и обокрали. В лице его я прочла тоску, в тусклых глазах — неутешное горе и уныние...
Позже положение его улучшилось, как, впрочем, и у всех. Мать с Андреем в августе переехали к нему. Сначала они жили в холодном и сыром доме, но потом получили хорошую квартиру, и материальное положение несравненно улучшилось — повысилась заработная плата, появились академические пайки, отца уже не так обременяли житейские тяготы.
Во Фрунзе отец читал лекции в Педагогическом институте, а в 1945—1946 гг. заведовал кафедрой зоологии Киргизского сельскохозяйственного института и в течение четырех лет был председателем Государственной аттестационной комиссии на трех факультетах — биологическом, физико-математическом и географическом. Все годы работы во Фрунзе он успешно занимался научными исследованиями, особенно систематикой жуков, называемых земляными блошками (Halticinae), пополняя свою обширную коллекцию новыми сборами в различных районах Киргизии. Там же была им написана книга "К методике количественного учета и районирования насекомых", в которой критически рассмотрены методы полевого изучения насекомых, преследующие как теоретические, так и практические цели. В книге изложены новые приемы статистической обработки, основанные на применении дисперсионного анализа Р. Фишера. Материалом для анализа послужили его любимые земляные блошки (см. гл. 4—5). Книга была издана с большим запозданием — только в 1958 г.
Работа и общие условия труда в КИРФАН некоторое время вполне удовлетворяли отца. У него появились ученики, которые его высоко ценили и дорожили его помощью и руководством. Отец стремился заполнить пробелы в их образовании — в математике и даже в иностранных языках. Все они (Р. П. Караваева, М. Шапиро и др.) занимались прикладными вопросами биологии, никого из них отец не прочил в ученые теоретического плана, но в каждом стремился посеять сомнения в догмах общепринятых формулировок и умение думать самостоятельно.
Во Фрунзе у матери моей обострился порок сердца, которым она страдала смолоду. В 1947 г. случился первый приступ, а в феврале 1948 г. она умерла. В этом же году, в августе, отец женился на Ольге Петровне Орлицкой, с которой был знаком с ранней юности в Петербурге. Переписка с ней была редкой и нерегулярной, но их связывала взаимная дружеская приязнь. О. П. в 1947 г. демобилизовалась. Всю войну она была в армии. О. П. прожила с отцом 24 года. Сразу же по выходе за него замуж она стала отцу близким другом, секретарем, стенографисткой, хранительницей его архива. Она облегчила и устроила его жизнь во всех отношениях, взяла на себя все житейские хлопоты. Она с жаром включилась в его деятельность, стала жить его интересами. Со стороны отца было к ней горячее и сильное чувство все 24 года их совместной жизни. После смерти мужа О. П. начала быстро слабеть и чахнуть и умерла через четыре месяца после него, утратив всякий вкус к жизни.
С течением времени условия работы отца в КИРФАН ухудшились. Он, как всегда, совершенно открыто всюду высказывал свои мысли по научный вопросам. Отношение к отцу со стороны многих руководящих деятелей КИРФАН круто изменилось. Стало очевидным, что из Киргизии нужно уезжать.
VI. Ульяновск
Отец послал в Москву в Управление высшей школы письмо с просьбой о предоставлении ему профессорской должности в любом вузе страны, кроме Москвы и Ленинграда (последняя оговорка объясняется отрицательным отношением отца к жизни в столицах вообще), и получил несколько предложений, в том числе в Ульяновск. Он выбрал Ульяновск — у него сохранились воспоминания о том, как они с Ч. Блиссом были там однажды и стояли на Венце, любуясь Волгой и Заволжьем. Еще тогда отец подумал, что хорошо бы было ему на закате жизни поселиться именно в Ульяновске. И вот он переехал туда, став заведующим кафедрой зоологии Ульяновского педагогического института. В этой должности он проработал с 1950 по 1955 г. Читал зоологию беспозвоночных, гистологию и эмбриологию, специальные предметы. Прожил он в Ульяновске до самой смерти, всего 22 года. В 1955 г. ему исполнилось 65 лет, и он решил уйти на пенсию, чтобы иметь возможность отдать все силы и все время работе по собственному плану над вопросами теоретической биологии и философии, разработка которых была целью его жизненного пути. На работе в Педагогическом институте у него не раз возникали трения с администрацией, но именно годы, проведенные в Ульяновске, оказались самыми плодотворными. Там отец был окружен дружеским вниманием учеников и коллег, видел преданность и верность и, что самое главное, интерес к его идеям. В Ульяновске у него появились новые друзья, многие сопутствовали ему до конца жизни и проводили его в последний путь.
Выйдя на пенсию, отец продолжал исследования по теоретической биологии, начало которым было положено в ранней юности — он ведь поставил перед собой задачу создать естественную систему организмов. Накопленный материал ждал обработки. Отец составил план, разделенный на пятилетия. Эти планы сохранились в его дневниках. Он должен был обработать весь материал и создать стройную систему естественных форм. Отец начал и полагал, что успеет закончить книгу "Линии Платона и Демокрита в развитии культуры". Сначала он замышлял эту работу как предисловие к книге по систематике организмов, в которой он собирался выразить также и свои философские взгляды на развитие жизни. В ходе работы оказалось, что именно противопоставление идейных линий Платона и Демокрита в истории культуры создает нужный угол зрения для надлежащей постановки и решения вопросов, наиболее сильно волновавших его в науке. Отец настолько увлекся рассмотрением линий Демокрита и Платона, что отложил все, считавшееся раньше в его плане основным (см. гл. 1 и 3).
После того как отец вышел на пенсию, работа многих его учеников и сотрудников продолжалась под его руководством. В определенные дни недели они приходили к нему и занимались с ним, — кажется, это были среды. Бывшие его сотрудники — Рэм Владимирович Наумов, Нина Николаевна Благовещенская, Виктор Степанович Шустов — стали его близкими друзьями, поддержкой и опорой в этот последний период жизни.
В шестидесятых годах были опубликованы работы отца, которым он сам придавал большое идейное значение. В 1962—1963 гг. вышли статьи, посвященные понятию сравнительной анатомии [48], общей таксономии и эволюции [50], а также применению дискриминантных функций в таксономии [47], и работа о новых видах земляных блошек [51].
Вообще жизнь отца в пенсионный период шла относительно спокойно, научная продуктивность в это время была, по-видимому, самой высокой: он был свободен от официальной деятельности. Еще перед концом войны он твердо решил, что в Ленинград не вернется. Нам, своим детям, он много раз говорил и раньше о своем неприятии ленинградского и московского образа жизни и стиля работы, связанных с поездками по городу на большие расстояния, суетой больших городов, многочисленными заседаниями и сверхобилием ежедневных текущих дел. Он понимал, конечно, что в Москве и Ленинграде концентрировались главные культурные силы, но свое стремление покинуть город, в котором он родился, вырос, учился, где сложились основы его духовной жизни и направления творчества, он обосновывал тем, что ему будет гораздо спокойнее и лучше жить в маленьком городе, работать там большую часть года, а в большие центральные города лишь наезжать, чтобы участвовать в конференциях, съездах, работать в библиотеках и музеях. Все, что от него самого зависело в этом отношении, он выполнил: каждый год приезжал в Москву и Ленинград, где нередко имел возможность выступать с докладами и сообщениями. В последние годы у него завязались новые творческие связи, особенно с представителями молодого поколения ученых. Большей частью это были физики и математики, именно они проявляли особенный интерес к работам и идеям отца. В Академгородке Новосибирска он также встретил молодых ученых, с интересом и сочувствием слушавших его выступления. Среди них были люди той же специальности, что и отец, — биологи, в том числе и энтомологи, но немало было и представителей точных наук. В Ленинграде он делал доклады на биоматематическом семинаре факультета прикладной математики университета, на семинаре в Институте цитологии АН СССР, во Всесоюзном энтомологическом обществе. Несколько раз он выступал и в различных научных обществах Москвы. Его доклады неизменно встречали исключительно живой интерес у слушателей, который подчас переходил в те или иные формы длительного научного общения.
В апреле — мае 1972 г. отец был в Ленинграде. В этот приезд его выступления собирали особенно большие аудитории, к нему ежедневно приходило очень много людей разного возраста, работающих в разных областях науки. Он жил в атмосфере милой его сердцу полемики и обмена мнений. Передвигался он на костылях вследствие случайного перелома ноги в шейке бедра в 1968 г., но несмотря на это чувствовал себя счастливым, о чем не раз говорил мне. В Ульяновск он вернулся в середине мая. Жена его писала мне, что целую неделю он "счастливо отсыпался" после бурных ленинградских впечатлений. В начале августа 1972 г. отец поехал с женой в г. Тольятти по приглашению директора Биостанции АН СССР Николая Андреевича Дзюбана. Там он должен был .прочесть небольшой цикл лекций, но успел — только одну: в ночь после выступления он заболел и сразу же был помещен в больницу г. Тольятти, где его положение было признано тяжелым. Рано утром 25 августа я прилетела в Тольятти и провела с ним последние семь дней его жизни.
31 августа он умер. Его смерть была всеми воспринята как внезапная катастрофа: он не был постепенно угасающим старцем, кончина которого показалась бы закономерной. До конца своих дней он был таким, как всю жизнь, — человеком разумным и добрым. Он считался очень крепким. Все близкие, так же как и он сам, надеялись на его силы и здоровье. Отец думал, что проживет дольше, так же, как и его отец, мой дед, т. е. по крайней мере до 87 лет. Но его настигла тяжелая болезнь, о которой никто не подозревал.
Похоронили его в Тольятти. Дирекция и сотрудники биостанции взяли на себя организационные хлопоты. Тело моего отца было предано земле там, куда он приехал полный энергии, полемического пыла и творческих планов. Гроб с его телом стоял сначала на крыльце биостанции над Волгой. Там же произошло и прощание. Было сказано много добрых, проникновенных слов...
Ч а с т ь II
Научные труды А. А. Любищева
Глава 1
Работы по проблемам системы, эволюции и формы организмов
22 марта 1944 г. А. А. Любищев писал своему давнему другу Е. С. Смирнову, что он считает основной задачей своей жизни "подвинуть систематику в направлении от искусства к науке..." Эти слова — не преувеличение. Свой путь в науке Любищев начал с занятий по определению жуков еще в детстве, а его последняя вышедшая при жизни статья озаглавлена "К логике систематики" [69]. О систематике, ее перспективах, значении, методах пишут сейчас немало. Часто после чтения итоговых и программных статей создается впечатление, что построение совершенной системы организмов — дело времени и техники. Нужно собрать еще больше фактов, привлекая всю мыслимую исследовательскую технику, и обобщить их с традиционных, устоявшихся точек зрения. Конечно, обобщить массу сведений нелегко, но если привлечь ЭВМ...
Любищев смотрел на проблему системы иначе. Он полагал, что дело не в недостатке фактов. Мы никогда не построим совершенной системы организмов, если не откажемся от некоторых теоретических постулатов. Главный из них касается соотношения проблем системы, эволюции и формы организмов.
При всем разнообразии современных теоретических взглядов в биологии, наиболее распространенное убеждение, унаследованное от классического дарвинизма, таково: самой триады проблем "система — эволюция — форма" не существует. Все сводится к единственной проблеме — эволюционной. Эволюция творит форму, из эволюции и только из нее вытекает и система. Естественные группы организмов — не более чем ветви филогенетического древа. Форма организмов — всего лишь внешний результат, чистый эпифеномен эволюции, руководимой средой и функцией, а через них — естественным отбором. Поэтому вне теории эволюции не может быть теории системы организмов. То же относится и к форме организмов. Если и обнаруживается в ней нечто независимое от физиологии и среды, то это обычно считается уже не биологической проблемой. Итак, признается связь, но не равноправие членов упомянутой триады. Существует лишь одна главная проблема — эволюционная — с ее частными аспектами.
Забегая вперед, кратко изложим взгляды Любищева. Действительно, в системе организмов нашла отражение их эволюция. Но не одна лишь историческая общность ответственна за существование естественных групп организмов. Конечно, в форме организма запечатлелись следы прошлой истории, эта форма не безразлична к функции и среде, но есть в ней и нечто самостоятельное, нечто такое, чего мы никогда не поймем и не объясним, обращаясь лишь к физиологии, экологии и истории развития. Да и сама эволюция — не просто сумма утилитарных приспособлений. Это сложный процесс, ход которого контролируется множеством факторов, не сводимых друг к другу и не выводимых друг из друга. Но совокупность их рождает нечто совершенно новое — собственные законы эволюции, или номогенез. Стало быть, связь между членами триады теснейшая, но от этого не исчезает самостоятельность каждого ее члена, т. е. необходимо выявить независимые имманентные законы системы, законы эволюции и законы формы. В такой последовательности мы и будем рассматривать идеи Любищева. Начинать удобнее с теории системы, поскольку в конечном счете именно на знании системы основываются соображения о ходе эволюции и о законах формы.
Любищев пришел в биологию в критический период ее развития, накануне первой мировой войны. К этому времени, говоря словами Синнота,[1 Синнот Э. Морфогенез растений. М., 1963.] "энтузиазм, вызванный идеей эволюции, уступил место более здравому представлению, что эта теория не разрешает всех биологических проблем" (с. 18). В справедливости трансформизма большинство биологов уже не сомневались, но по вопросам о факторах эволюции, месте естественного отбора среди них, о природе наследственности и о механизме онтогенеза
оставались острейшие противоречия. В биологических кругах России в то время преобладали дарвинистские взгляды, и недаром ее даже называли второй родиной дарвинизма. В письмах Любищев не раз писал, что свой путь в биологии он начал именно с этих взглядов. Однако еще на студенческой скамье, в частности под влиянием лекций Д. Д. Педашенко и других, он стал задумываться, так ли все просто на самом деле, "как представлялось нашим учителям" (из письма, написанного в 1931 г.). На него произвели большое впечатление общие полифилетические идеи Штейнмана (хотя конкретные выводы и показались подозрительными). Еще раньше Любищев с удивлением отметил повторение одних и тех же тез и антитез в разных местах определительных ключей. Наконец, еще будучи студентом, он размышлял о возможности математического описания форм организмов (в частности, раковин аммонитов). Но самое главное, что уже тогда Любищев понял неразрывную связь и в то же время самостоятельность проблем системы, эволюции и формы организмов, о чем писал в своем дневнике за 1917—1918 гг. Так он стал на тот путь, по которому шел вплоть до своей кончины.
Вскоре Любищев уже смог выступить по этим трем проблемам в печати. В 1923—1925 гг. вышли его, может быть, самые главные статьи: "О форме естественной системы организмов" [5], "Понятие эволюции и кризис эволюционизма" [9] и "О природе наследственных факторов" [10]. В первой же из этих статей он выступил сразу против нескольких доныне широко распространенных убеждений. Во-первых, система не обязательно должна быть иерархической, она может иметь форму, скажем,лестницы или сети. Во-вторых естественная система не обязательно является отображением филогенеза. В-третьих, проблема системы организмов может быть решена лишь с учетом принципов систематики любых объектов, в том числе неживых. Главный же вывод заключался в том, что в вопросах систематики мы не можем пользоваться языком эволюции. Прослеживание линий эволюции — бесплодная работа для систематики. Надо строить систему, отрешившись от эволюционного подхода.
На чем же основаны эти утверждения? Главные доводы таковы. Прежде всего — огромное количество данных о полифилетическом происхождении групп, таких, которые всегда казались вполне естественными. Отсюда ограничение дарвинистского тезиса "сходство есть доказательство и мерило родства". Второе обстоятельство — сетчатая, комбинативная форма системы на низком таксономическом уровне, особенно хорошо показанная Н. И. Вавиловым в его "гомологических рядах", хотя именно на этом уровне, по доктрине Дарвина, можно ожидать наиболее четкую иерархичность. Третье обстоятельство — "преобладание параллельного развития в хорошо изученных палеонтологических рядах" [5, с. 100].
В этой статье Любищев поставил два фундаментальных вопроса, а именно — что следует в данном случае понимать под системой и каким требованиям должна она удовлетворять, чтобы считаться естественной. Он исходил из представления, что "понятие системы в самом широком смысле ... идентично с понятием внутренней (имманентной) упорядоченности данного комплекса" [5, с. 102]. Естественной же следует считать такую систему, где все признаки объекта определяются его положением в ней. Поэтому идеальным представляется случай, когда объекты размещаются в системе по немногим признакам, с которыми другие признаки связаны коррелятивно. Именно такова система химических элементов, где положение элемента определяется одним параметром и где свойства закономерно связаны с положением элемента в периодической таблице. В биологии подобного типа естественная система, которую Любищев называл "коррелятивной", а позднее [52, с. 53] — "параметрической", едва ли может быть реализована в близком будущем.
Какую же форму имеет система организмов? Решительно отвечать на этот вопрос Любищев, естественно, не взялся. Наличие в системе иерархичности он, конечно, не отрицал, но против адекватности чисто иерархической системы, по его мнению, свидетельствуют четыре группы фактов: постоянная перестройка иерархической системы, наличие комбинативности, существенное единство заведомо не монофилетических групп по огромному количеству признаков, преобладание параллелизма в палеонтологических родословных. Поскольку наблюдается некоторая корреляция между комбинирующимися признаками, можно предполагать, что система организмов совмещает черты комбинативной и коррелятивной форм.
В течение сорока последующих лет Любищев продолжал работать над общими проблемами системы организмов, написал несколько работ, из которых наиболее важна оставшаяся неопубликованной "Программа общей систематики" [ш. и . После того как для него снова открылись возможности для публикации, он изложил свои взгляды в нескольких статьях [50, 52, 55, 56, 58, 65—67, 69]. К этому времени по теории систематики уже накопилась огромная литература. Развилось математическое направление, утратило одиозность сравнение живых и неживых систем, серьезные успехи были достигнуты палеонтологией в установлении филогении многих групп организмов, с новой остротой встал вопрос о природе таксонов и их реальности. Однако введению в систематику новых методов, в том числе математических, не сопутствовало существенное изменение в стиле мышления. Любищев показал это на примере лидеров современной нумерической школы в систематике, которые, критикуя традиционную систематику, "остановились на полпути и оказались в плену многих традиционных логических, общебиологических и философских представлений" [55, с. 693]. Как и в 20-х гг., естественная система продолжала считаться изоморфной филогенетическому древу, и, следовательно, филогения по-прежнему признавалась основным объяснительным принципом самого существования естественной системы организмов.
Между тем если не в теоретической, то в практической систематике все больше проявляется стремление освободиться от груза филогенетических гипотез как основы для выделения естественных таксонов. В этом направлении систематики Любищев выделил три типа. Во-первых, нумерическую, или неоадансоновскую систематику, для которой все признаки имеют априорно равный классификационный вес и естественная система строится чисто индуктивно. Недостатком этого подхода Любищев считал связь со сложной вычислительной техникой, огромную избыточность регистрируемых данных и в то же время огромную потерю информации из-за невозможности полноценного учета индивидуальной изменчивости. С гораздо большей симпатией Любищев относился к конгрегационной систематике Е. С. Смирнова. Используя метод последовательных приближений (игнорируемый нумерической школой), конгрегационная систематика сводит к минимуму избыточность учитываемых систематических признаков. Каждый признак получает определенный вес, но не априорно, а в результате исследований, на основании прошлого опыта. Система строится "снизу", от более мелких единиц к более крупным, т. е. путем введения иерархии конгрегаций разного ранга. Систематику третьего типа Любищев называет номотетической. Она основана на вскрытии законов в пределах системы. Это направление еще практически не разработано.
В статьях 60—70-х гг. Любищев возвращается к сравнению систем и принципов систематики в живой и неживой природе. В общем его позиция остается той же, что и в 1923 г. Понятия системы организмов и любых других объектов совпадают при самом широком (и единственно оправданном) подходе, когда система понимается как упорядоченное многообразие, сочетающееся с целостностью. Природа этой целостности может быть совершенно различной, и связь между элементами системы не обязательно должна быть генетической. Примеры таких внеисторических, чисто структурных, идеальных связей между элементами системы мы видим в неживой природе. То же должно быть и в системе организмов. Не имея права отождествлять систему с филогенетическим древом, мы должны отвергнуть исключительно историческое объяснение системы и признать в ней свои имманентные законы. Если так, то нельзя не считаться с такими законами эволюции и морфологии, которые не являются только историческими.
Из сказанного не следует делать вывод, что Любищев нацело отрицал взаимозависимость системы и филогении, всякую связь сходства и родства, вообще исторический подход к систематике. В силу многофакторности эволюции в форме системы организмов сочетаются иерархичность и комбинативность, а поскольку имеется корреляция признаков, то нужно предположить присутствие и параметрического компонента. Совмещение этих компонентов, а также структурного и исторического подходов Любищев рассматривал [69] на примере модели, предложенной Старком и Заварзиным.[2 Заварзин Г. А. Несовместимость признаков и теория биологической системы. — Жури. общ. биол., 1969, т. 30, № 1, с. 33—41.] Эти исследователи выдвинули принцип несовместимости признаков и показали, что чем меньше признаков, характеризующих данную группу, тем свободнее они комбинируются. Имеются запрещенные сочетания признаков, причем количество запрещений растет быстрее, чем количество самих признаков. Поэтому если у низших групп система имеет вид решетки свободно комбинирующихся признаков, то с усложнением организмов решетка начинает вырождаться. Это представление о системе организмов как о решетке, вырождающейся в иерархию, казалось Любищеву очень правдоподобным, и он высказывал мысль, что комбинативная система в свою очередь может рассматриваться как вырождающаяся форма параметрической, если параметры последней приобретают независимость. "Весьма вероятно, что существует и "первичная иерархия", возникающая не вследствие запрещения, а в силу того принципа дивергенции, который был в дарвинизме" [69, с. 60]. Однако в любом случае в системе организмов обнаруживаются свойства, не сводимые к одной лишь исторической (филогенетической) обусловленности. Поэтому Любищев полагал, что дискретность таксонов не есть следствие только вымирания и неполноты геологической летописи. Формы, входящие в таксон, могут быть связаны друг с другом не только прямой генетической преемственностью, но и идеальной структурной связью. Отсюда становится понятным и решение Любищевым проблемы реальности таксонов: "Есть связность у сходных организмов, совершенно не "реальная" в современном смысле слова, но вполне "реальная" в смысле средневековых реалистов ("универсалии до вещи")... Значит ли это, что решение проблемы реальности приобрело совершенно субъективный характер?.. Нет, концепция реальности — политетическая концепция, путем комбинации различных критериев получаем вполне объективный метод оценки реальности... можно видеть "лошадность", но не нашими, а интеллектуальными очами..." [64, с. 78—79].
Любищев понимал, что построение параметрической, или номотетической системы организмов — дело отдаленного будущего, так как ни ведущих параметров, ни законов системы мы пока не знаем. Поэтому в нынешней повседневной практике мы можем использовать лишь доступные сейчас признаки организмов и строить систему не "сверху", на основании заранее принятого классификационного веса признаков или иного априорного принципа, а "снизу", путем последовательного объединения конгрегаций (см. выше). В силу действительной или потенциальной изменчивости любого систематического признака мы лишены возможности строить систему "сверху". Именно поэтому справедлив знаменитый афоризм Линнея: "Не признаки определяют род, а род определяет признаки". Любищев [67, с. 66] приводил характерный пример: Петров крест, сохранив основные признаки своего порядка (Scrophulariales), утратил свойственный растениям хлорофилл, что не мешает считать его растением. Если бы строили систему "сверху" и пытались отделить растения от животных по одному, хотя и очень важному признаку, — присутствию хлорофилла, то Петров крест не оказался бы среди растений.
К сожалению, эволюционные взгляды Любищева не так полно, как системные, отражены и аргументированы в его работах (и опубликованных, и рукописных). Для понимания этих взглядов, пожалуй, наиболее важны две его статьи [9, 50], а также тезисы предполагавшегося доклада на симпозиуме по философским проблемам эволюционной теории [63], причем изменение взглядов Любищева за время, прошедшее между опубликованием этих двух статей, было довольно значительным. Рассмотрим сначала статью 1925 г. "Понятие эволюции и кризис эволюционизма" [9]. Ее заголовок требует пояснения. В середине 20-х гг. острый кризис селекционизма, наблюдавшийся в начале века, сменился ростом его популярности. Этому немало способствовало появление популяционной генетики. Открытие генетической гетерогенности природных популяций дало возможность объяснить их направленное изменение движущей формой отбора (векторизованным отбором). Тем самым снимались важные аргументы, направленные против селекционизма, в частности представление о преимущественно консервативной, стабилизирующей деятельности отбора. Любищев был хорошо знаком с этими работами, и тем не менее он считал, что эволюционизм еще не вышел из тяжелого кризиса и, более того, найти выход из этого кризиса, оставаясь на позициях селекционизма, невозможно.
Слово "эволюция" настолько привычно, что чаще всего мы даже не задумываемся над его точным смыслом. Сейчас оно стало почти синонимом "исторического развития". Однако, как известно, этим далеко не исчерпывается содержание понятия "эволюция"; смысл его Любищев выявляет через указание противоположных понятий, выдвигая четыре пары основных антитез эволюционного учения: 1) эволюция (или трансформизм)—постоянство; 2) эволюция (или преформация, развертывание зачатков, уже имевшихся заранее)—эпигенез (т. е. развитие с новообразованием); 3) эволюция—революция; 4) эволюция—эманация (т. е. регрессивное развитие). Из этих антитез только первая окончательно решена в пользу трансформизма, хотя и в общих чертах.
Особенно дискуссионным (и в наше время) остается противоположение "эволюция (преформация) —эпигенез". Термин "преформация", по Любищеву, имеет двойной смысл: 1) ряд преобразований, следующих в силу определенного закона, 2) реализация некоей конкретной программы, заложенной в организме до начала его развития. Обычно преформацию понимают только во втором смысле, по-видимому вспоминая знаменитую дискуссию преформистов и эпигенетиков в XVII—XVIII вв. Говорить о такой преформации в историческом развитии можно, имея в виду проявление в ходе эволюции неких скрытых до этого потенций. Простейший пример — фенотипическое проявление рецессивного аллеля. Однако более важно понимание преформации в первом смысле. С чем связано ограничение многообразия органического мира, вытекающее из многочисленных параллелизмов, — с влиянием внешних условий и сужением возможностей преобразования (как считает селекционизм) или с тем, что эволюция следует твердым законам (как утверждает номогенез) ?
Любищев отдавал безусловное предпочтение номогенетической точке зрения, но тем не менее сразу указал на недостаток теории номогенеза Л. С. Берга и Д. Н. Соболева: "Оба автора недостаточно проводят различие между строгой закономерностью самого процесса и ограниченностью многообразия, известной предопределенностью конечных или наиболее устойчивых этапов, собственно преформацией" [9, с. 141].
Принятие преформационного элемента в историческом развитии организмов находит опору в многочисленных фактах параллелизма, но, с другой стороны, встречает трудности в решении проблемы целесообразности. Не случайно Берг был вынужден признать целесообразность имманентным, далее неразложимым свойством живых существ. Выход из этих трудностей Любищев представлял иначе. Преформацию и, следовательно, номогенез, с его точки зрения, не следует понимать как фатальную необходимость, а лишь как сильное ограничение возможностей. Кроме того, факты преадаптации и смены функций "вступают в резкое противоречие с представлением о тесной и тщательной приспособленности определенного органа, подобной, например, приспособлению ключа к замку..." [9, с. 143].
Противоположения эволюции и революции, а также прогрессивной и регрессивной эволюции мы рассматривать не будем, хотя эти проблемы и поныне оживленно обсуждаются в литературе. Дело в том, что самого Любищева они интересовали в меньшей степени. В их разработке он далеко не продвинулся, а лишь ограничился изложением разных точек зрения.
В 30-х гг. началось становление синтетической теории эволюции (СТЭ), в которой была предпринята попытка соединить данные генетики (в частности популяционной) с несколько видоизмененной дарвиновской теорией естественного отбора. Любищев внимательно следил за работами ее создателей — Ф. Н. Добжанского, Д. Гекели, Д. Г. Симпсона, Э. Майра и др. В статьях, вышедших в 60—70-х гг., он выступал с резкой критикой СТЭ, ибо считал, что в рамках этой теории основные противоречия классического дарвинизма не только не разрешены, но даже и не осознаны. Эти работы как бы продолжают его статью 1925 г. Методически они построены так же. Любищев выделил несколько пар антитез, количество которых, однако, сильно увеличилось. Эти пары таковы: 1) номогенез—тихогенез; 2) автогенез (эндогенез)—эктогенез, 3) ателогенез (неприспособительный характер эволюции)—телогенез (приспособление — ведущий фактор эволюции) ; 4) геронтогенез—педогенез (противопоставление отражает отнесение основных эволюционных преобразований к поздним или, наоборот, ранним стадиям онтогенеза); 5) психогенез (отведение большой роли психике) — гилогенез; 6) мерогенез (изолированное развитие) — гологенез (эволюция комплексов видов и географических ландшафтов); 7) эволюция—эманация (соотношение прогрессивной и регрессивной эволюции); 8) эволюция— инволюция (проблема обратимости в историческом развитии); 9) эволюция (как непрерывный и монотонный процесс)—революция (в широком смысле, т. е. как квантовый трансформизм или сальтационная эволюция) [52, 63, 67, 72 и др.].
В эволюционных теориях члены этих пар могут комбинироваться по-разному, и Любищев подсчитал общее возможное количество эволюционных теорий. Конечно, имеются и запрещенные комбинации антитез. Главное условие истинности эволюционной теории — такое сочетание пар, когда и сами они, и их члены не исключают, а дополняют друг друга. Для самого Любищева главными компонентами эволюции, ее достаточно независимыми, но взаимно дополняющими друг друга факторами были:
1) тихогенетический (эволюция на основе случайных, непредвидимых мутаций);
2) номогенетический (наличие твердых законов развития и ограниченности формообразования);
3) эктогенетический (внешние по отношению к организмам факторы);
4) телогенетический (активная адаптация организмов) [52, с. 54].
Это сочетание компонентов, или факторов эволюции, предложенное Любищевым, не вполне выдержано логически (наблюдается некоторое перекрытие ими друг друга). К тому же не вполне понятно, что конкретно он имеет в виду под тихогенетическим компонентом.
Естественный отбор как фактор эволюции Любищев признавал, но считал его "великим Разрушителем, но очень слабым Созидателем" [64, с. 80]. Сторонники селекционизма (или СТЭ) связывают филогенетическую радиацию с появлением новых экологических ниш, ненасыщенных жизненных пространств. В этом случае усиление формообразования объясняют "недостаточной конкуренцией, т. е. ослаблением естественного отбора. Таким образом, наиболее "понятная" форма радиации связана с ослаблением того фактора, который современная "синтетическая" теория эволюции считает ведущим. Можно вспомнить старую поговорку "чем черт не шутит, пока бог спит" и модернизировать ее, принимая во внимание, что естественный отбор в мировоззрении неодарвинистов исполняет обязанности всемогущего бога: "чего только автогенез и номогенез не производят, пока естественный отбор спит"" [58, с. 19]. Естественный отбор, по Любищеву, играет роль стабилизатора, фактора, способствующего регрессу и некоторым идиоадаптациям, бракера и "квартирмейстера". В подобных ролях, считал он, естественный отбор выступает и в неорганическом мире [63].
Будучи сторонником номогенеза, Любищев предъявлял серьезные претензии номогенетической концепции Берга, в которой он видел три главных недостатка. Об одном (нерасчлененность понятия номогенез) мы уже говорили. Другие два недостатка — "непонимание необходимости полного пересмотра наших представлений о форме системы" [58, с. 26] и неверная связь учения о номогенезе с проблемой целесообразности. К последней Любищев после статьи 1925 г. возвращался неоднократно и посвятил ей большую рукопись. В опубликованных статьях он касался проблемы целесообразности лишь попутно с другими вопросами [50, 58, 63, 67, 72].
Проанализировать представления Любищева о целесообразности в рамках настоящей главы совершенно невозможно. Отметим только, что если в статье 1925 г. он считал эту проблему второстепенной, то в рукописи 1946 г. и более поздних работах его позиция несколько изменилась. Любищев пришел к выводу, что эволюцию нельзя считать полностью неадаптивной, но и неверно рассматривать организм лишь как комплекс адаптаций. Роль неприспособительного (ателического) компонента в эволюции гораздо больше, чем считал Дарвин и считают его последователи. Необходимо различать целесообразность (как синоним полезности) и активное приспособление, граничащее с целеполаганием. В природе есть и то, и другое. Любищев упоминает решение схоласта Иоанна Скотта (Johannus Duns Scotus), принимавшего творческие агенты в природе "помимо Бога, несозданного Творца". "Но наука не может допускать существования реальных целеполагающих агентов! А почему нет? Мы, человеческие существа, несомненно являемся целеполагающими агентами. Если мы примем, что только человек имеет истинное сознание, а все животные — чистые машины, мы возвращаемся к концепции Декарта..." [64, с. 80].
Разбирать остальные перечисленные выше пары антитез мы не будем, тем более что Любищев высказывался о них довольно кратко. Отметим лишь, что он придавал большое значение симбиогенезу как фактору эволюции. Симбиогенез был для него прекрасным доказательством полифилетической эволюции, демонстрировал сальтационную эволюцию и свидетельствовал о том, что не только борьба, но и взаимопомощь является фактором прогресса. Любищев глубоко симпатизировал учению П. А. Кропоткина о взаимопомощи и солидарности как факторах эволюции в живой природе и обществе.
Итак, в эволюции, по Любищеву, сочетаются самые различные, в том числе прямо противоположные факторы: борьба и взаимопомощь, номогенез и тихогенез, ателия и истинное целеполагание и т. д.
На такой же плюралистической основе берется Любищев и за решение, а точнее, выявление проблем органической формы (сравнительной анатомии в широком смысле, или просто морфологии). С приходом дарвинизма, с тех пор как вся эволюция стала сводиться к приспособлению, контролируемому естественным отбором, в учении о форме воцарились исторический, функциональный и адаптивный подходы.
По словам Любищева [48, с. 193], "историческая морфология пожрала конструктивную", которую просто перестали понимать. Под конструктивной морфологией Любищев понимал не совсем то, что имел в виду автор этого термина Г. Вебер, для которого историческая морфология была лишь частью конструктивной. Конструктивная морфология Вебера — это результат синтеза чистой ("идеалистической") и функциональной морфологии, выявление и динамики, и статики формы. Конструктивная морфология в понимании Любищева — это скорее то, что обычно называют "идеалистической" (лучше было бы говорить "типологической") морфологией. Защите морфологии от чрезмерных претензий исторического метода и функционально-адаптивных интерпретаций посвящена обширная литература (работы В. Тролля, Г. Вебера, А. Ремане, И. И. Канаева, Л. Я. Бляхера и др.); таков же общий смысл и статьи Любищева "Понятие сравнительной анатомии" [48].
Для Любищева задачи морфологии и систематики тесно смыкались: обе дисциплины должны стремиться к выявлению законов, управляющих многообразием органического мира. Номогенетический компонент эволюции, законы, лежащие в основе системы, отражаются в морфологии. И, наоборот, сходство органов, имеющих разное происхождение, факты неполной гомологии (например, экспериментальная регенерация органов, развивающихся не на своем месте), преадаптированность форм, огромное количество параллелизмов и многие другие морфологические факторы доказывают не только наличие законов формы, но и номотетики системы, номогенетического компонента эволюции. Отказывая функциональному, адаптивному и историческому подходам в праве на гегемонию в морфологии, Любищев выдвигает на первый план изучение архитектоники и проморфологии, т. е. симметрии организмов. Именно через симметрию открываются пути к математической трактовке форм. Сравнительная анатомия "еще ждет своих Коперника, Галилея, Кеплера и Ньютона" [48, с. 211].
В морфологии, так же как в систематике и теории эволюции, Любищев отвергает монизм. Отдавая предпочтение номотетической морфологии, основанной на собственных, структурных законах, он не исключает исторического подхода к органической форме. Не признавая обязательной приспособительной ценности решительно всех структурных особенностей организмов, он не отказывает телеологии в праве на существование. Отрицая монофилетичность всего органического мира, он ищет некие единые для всего органического мира структурные принципы. Более того, для понимания форм живого он допускал возможность и считал даже желательным привлечение аналогий из неорганического мира (например, сравнение растений и морозных узоров): "... проблема органической формы есть многоплановая проблема", и "наряду с такими особенностями органической формы, которые могут быть поняты, только принимая во внимание всю специфику биологических явлений, существуют и такие, где мы можем игнорировать эту биологическую специфику" [58, с. 25].
Попытки понять органическую форму исходя только из ее слагаемых Любищев считал безнадежными. Это не значит, что он отрицал достижения редукционистских методов, например молекулярно-биологических. Его позиция хорошо видна из следующей цитаты: "Несмотря на гетерогенность и исключительную сложность в строении организмов (а новейшие данные науки показали, что организмы, даже самые простейшие, несравненно сложнее, чем думали сто лет назад) , имеется проникающая всю систематику повторяемость сходных форм, наводящая на мысль, что формы организмов не являются эпифеноменами сложной структуры" [58, с. 24],
Квинтэссенция биологического мировоззрения Любищева — вскрытие законов целого, не сводимых к свойствам "кирпичиков". В самом деле, законы системы организмов нельзя свести к простой совокупности свойств организмов, эволюция живых существ не есть простое следствие взаимодействия особей друг с другом и со средой. Античный афоризм "целое больше суммы своих частей" можно взять эпиграфом ко всему биологическому (да и не только биологическому) творчеству Любищева. Мы не можем свести все в окружающем нас мире только к взаимодействию атомов или элементарных частиц.
С этим, кажется, согласны уже все. Но мы не можем * и оставаться на уровне одного лишь целого. Его слагаемые необходимо знать. Однако познание слагаемых не есть* еще познание целого, у которого есть свои собственные законы, идет ли речь о клетке, органе, организме или биосфере.
Глава 2
Критические исследования в области генетики
Время становления А. А. Любищева как ученого совпало с началом бурного развития генетики. Интерес к работам в области теории наследственности и пограничных с нею областей биологии он сохранял на протяжении всей жизни. В его творческом наследии мы находим работы, посвященные разбору основных генетических понятий и постулатов, статьи с критикой современных эволюционно-генетических построений, а также работы, в которых анализируется состояние отечественной генетики в период 1948—1964 гг. Эпиграфом ко всем этим работам можно было бы взять слова А. К. Толстого: "Но спор с обоими досель мой жребий тайный".
В 1925 г. вышла большая статья Любищева "О природе наследственных факторов" с примечательным подзаголовком "Критическое исследование" [10]. Этот подзаголовок, отражающий очень характерную особенность стиля работы Любищева, вполне может быть отнесен и к ряду других его статей [9, 48, 69, 72 и др.]. Любищев обладал редким даром критического всестороннего анализа понятий и постулатов биологии.
В работе [10] впервые в отечественной литературе был сделан теоретический анализ понятия "ген" и прослежена его эволюция в первые два десятилетия развития генетики. Любищев поставил перед собой задачу "синтезировать те разнородные суждения о наследственности, которые были высказаны разнообразными авторами: выделить истинное зерно в каждом учении и соединить в общую систему" [10, с. 107]. В статье процитировано 115 работ, сознательно выбранных таким образом, чтобы они содержали или принципиальные факты, или теоретические представления в области менделизма и хромосомной теории наследственности. Без преувеличения можно сказать, что статья Любищева — первое в нашей стране серьезное исследование по истории и философии генетики; лишь спустя 42 года появилась сходная по замыслу книга А. Е. Гайсииовича "Зарождение генетики". В настоящей главе мы имеем возможность остановиться лишь на некоторых основных положениях этой большой работы Любищева.
Вначале Любищев излагает свои общие взгляды на развитие науки (см. об этом гл. 6). Он полагает, что прогресс науки состоит не в накоплении окончательно установленных истин, а в последовательной смене постулатов, понятий, теорий. "Поэтому не на основе фактов строятся теории, как думают представители так называемой индуктивной науки; всегда на основе теории факты укладываются в систему" [10, с. 16]. Факты, считавшиеся интересными, перестают быть таковыми и забываются, на первое место выдвигаются другие, пребывавшие в тени.
Быструю смену постулатов в науке Любищев прослеживает, анализируя взгляды основоположников генетики. Это касалось прежде всего двух вопросов: считать ли, что каждому признаку организма соответствует отдельный ген, и является ли ген абстракцией или реальностью. Любищев сравнивает [10, с. 10] два определения понятия "ген", данных в первом и втором издании книги известного датского генетика Иогансена (1909 и 1913 гг.). В первом издании: "Слово ген свободно от всякой гипотезы; но выражает лишь тот твердо установленный факт, что многие особенности организма обусловлены особыми, находящимися в гаметах отделимыми и потому самостоятельными "состояниями", "основами", "зачатками" — короче тем, что мы именно будем называть геном ... Каждая особенность, в основе которой лежит особый ген, может быть названа единичной особенностью". Через четыре года в соответствующем месте второго издания Иогансен писал: "Мы ни в коем случае не должны себе представлять, что отдельному гену (или особому виду генов) соответствует отдельная особенность, "единичная особенность", или "признак", как любят выражаться морфологи. Подобное ранее распространенное представление должно быть обозначено не только как наивное, но и как совершенно ложное. В действительности все реализованные признаки являются реакциями всей конституции данной зиготы ..."
Эти два высказывания характеризуют собой два периода менделизма. Выяснилось, что столь элементарные, казалось, признаки, как окраска цветка или цвет глаз, могут зависеть от множества генов. С другой стороны, было показано, особенно в опытах Ф. Добжанского на дрозофиле (1924 г.), что любая мутация, как правило, затрагивает множество признаков. Что же в таком случае понимать под геном? Биологи, по мнению Любищева, разделились на два лагеря. Одни из них пришли к пониманию гена как чистой абстракции (Бауэр, Бэтсон, Гольдшмит), как удобного словесного термина при гибридологическом анализе. Другие (школа Моргана) пошли по линии связи менделизма с цитологией и, как пишет Любищев, довольно холодно отнеслись к запрещениям, налагаемым на искание конкретных генов. Был сделан ряд блестящих открытий, венцом которых явилось учение о локализации генов в хромосомах.
Однако неопределенность и двойственность в понимании гена все же оставались. Подход Любищева к существовавшему дуализму в этом вопросе (ген как абстракция и ген как реальность) очень интересен. Он считал такой дуализм вполне допустимым и даже естественным. Научное описание явления приводит к появлению понятий, которые могут либо соответствовать материальной реальности, либо нет. Возможны понятия, отражающие некую элементарную реальность, "сущность", и понятия-эпифеномены,[1 "Эпифеномен" — термин В. Н. Беклемишева (по устному сообщению А. А. Любищева). Примеч. Я. Г. Светлова.] возникающие при описании эффектов взаимодействия реальных сущностей. Наконец, в науке имеются понятия-фикции, постулирующие некоторую абстрактность, но дающие зато возможность точного, полного и краткого описания явлений и прогнозирования. Одно и то же понятие в разные периоды развития науки может иметь характер сущности, эпифеномена и фикции. Ген у Иогансена, предложившего это понятие, — фикция, удобный термин, который "совершенно не связан ни с какими гипотезами, но имеет преимущество, заключающееся в краткости и легкости комбинирования его с другими терминами, ... в настоящий момент мы используем термин ген вроде счетной единицы, возможно, природа всего того, что мы обозначаем словом ген, весьма различна" (с. 125) [2 Иогансен В. Элементы точного учения об изменчивости и наследственности. М., 1933.] Ген у Моргана — это уже реальность, локализованная в определенном месте хромосомы.
Любищев учитывает этот естественный дуализм. Он пишет: "Общее всего ген, по-моему, можно определить как абстрактное понятие, которым мы пользуемся для приложения законов Менделя ... и как та реальность, которая соответствует этому абстрактному понятию в половых клетках. Лучше в определение гена слово "признак" не вводить, так как это легко ведет к недоразумениям" [10, с. 31]. В этом смысле подход Любищева совпадает с более поздним высказыванием Моргана. В 1934 г. в своей Нобелевской лекции Морган отметил: "Среди генетиков нет согласия во взглядах на природу генов — являются ли они реальностью или абстракцией, потому что на уровне, на котором находятся современные генетические опыты, не представляет ни малейшей разницы, является ли ген гипотетической или материальной частицей. В обоих случаях эта частица ассоциирована со специфической хромосомой и может быть локализована там путем чисто генетического анализа. В практической генетической работе безразлично, какой точки зрения придерживаться" (с. 258) .[3 Морган Т Избранные работы по генетике М., 1937.]
Переход на молекулярный уровень и выяснение генетической роли нуклеиновых кислот вновь сопровождались сменой представлений о природе генов и большими дискуссиями. Выяснилось, что дискретные участки нуклеиновых кислот имеют лишь информационную, матричную функцию и не принимают непосредственного участия в осуществлении признака. На молекулярном уровне мы имеем дело с целой иерархией генетических единиц (единицы трансляции, транскрипции, репликации), каждая из которых в определенном смысле может быть названа геном. Опасение Иогансена ("возможно, природа всего того, что мы называем термином ген, весьма различна") и предостережение Любищева (не вводить в определение гена слово "признак") оказались справедливыми. Например, хорошо известный в классической моргановской генетике ген bobbed — уменьшенные щетинки у дрозофилы — на уровне ДНК представляет собой скопление многократно повторенных (около 150 раз) генетических единиц двух типов, каждая из которых кодирует определенный сорт рибосомной РНК. При исследовании высших организмов теперь возникает проблема, чему на уровне ДНК соответствуют отдельные гены, выделенные в классической генетике на основе гибридологического анализа. Любищев одним из первых ставит вопрос об отношениях гена и локуса и приходит в 1925 г. к современному выводу, что "следует отличать локус как физическую единицу в хромосоме от связанного с локусом гена" [10, с. 120]. Соотношение локуса и гена Любищев сравнивает с соотношением материи и памяти.
Интересно, что некоторые из свойств гена, казавшиеся реальными, теперь представляются эпифеноменами, например плейотропия — влияние гена сразу на множество признаков. На молекулярном уровне никакой плейотропии нет, каждый ген (дискретный участок ДНК) имеет лишь один эффект и неделим в функциональном отношении: контролирует структуру лишь одной полипептидной цепи. Множественность же проявления гена есть следствие участия продуктов данного гена во многих онтогенетических процессах, т. е. является эпифеноменом. В некотором смысле современный постулат "один ген — один полипептид (или одна молекулярная функция)" возвращает нас к первому периоду менделизма (один ген — один элементарный признак).
В статье 1925 г. Любищев с самого начала подчеркивает, что понимание наследственности распадается на две большие проблемы — передача наследственной информации и ее осуществление в ходе онтогенеза. О необходимости такого разделения первым, по-видимому, писал его учитель А. Г. Гурвич. Большой заслугой Вейсмана Любищев считал попытку единого решения теории наследственности. Однако эта попытка оказалась несостоятельной. Многие крупные эмбриологи (Дриш, Конклин, Гурвич, Леб) и некоторые генетики (например, Филипченко) пришли так или иначе к признанию дуализма наследственной субстанции, т. е. к тому, что преемственность множества дефинитивных признаков обеспечивается генами, а процесс индивидуального развития обусловлен факторами другой природы, связанными со свойствами ооплазмы. Вопрос этот вызывает споры до сих пор и остается нерешенным. Любищев показывает, что принятие указанного дуализма часто покоится на узком понимании гена, характерном для первого периода менделизма. Ряд исследователей противополагали и "основные" и "поверхностные" признаки и отказывались принять, что сложные пространственные соотношения частей могут определяться обычными менделевскими факторами. "Выдвигать же по-прежнему отношения симметрии и т. д. как не подлежащие менделевской наследственности, — пишет Любищев, — значит прямо не желать считаться с фактами: менделирует же у львиного зева двусторонняя и радиальная симметрия цветов ..." [10, с. 61]. Он приходит к выводу, что нет основания принимать какие-либо иные наследственные факторы, кроме генов, и что проблема осуществления есть, как он выражается, проблема актуализации генов в ходе онтогенеза.
Однако это "снятие" дуализма возможно, по Любищеву, при условии понимания гена как потенциальной формы. Он отталкивается здесь от представлений об эмбриональном поле, развитых Гурвичем. "Конечно, для большинства биологов понятие "потенциальная форма" покажется совершенной ересью... Но история науки опровергает такое предвзятое отношение; ведь и понятие ,потенциальная энергия" тоже долгое время отрицалось, как аристотелевское понятие, и, однако, восстановление его сослужило большую службу науке" [10, с. 98]. Хотя после выхода рассматриваемой работы прошло около 50 лет, до сих пор нет общей теории онтогенеза и проблема формообразования остается загадкой. В этом смысле знаменательно, что генетики, долгое время занимавшиеся проблемами морфогенеза, теперь приходят к принципиально сходным выводам. Так, Синнот, обсуждая действие гормонов и других контролируемых генами веществ, пишет: "Эти образуемые генами вещества, по-видимому, скорее всего действуют как эвокаторы, пробуждая или изменяя формообразовательные возможности живого организма ... По-видимому, способность к формообразованию присуща живой организованной системе, которую представляет собой организм. Само признание этого факта, даже если мы не можем его объяснить, уже представляет собой шаг вперед и может избавить нас от слишком наивного понимания природы действия генов на развитие" (с. 472, 474).[4 Синнот Э. Морфогенез растений. М., 1963.] Любищев показывает" что введение понятия потенциальной формы, пусть в качестве научной фикции, позволит освободиться от пут узкомеханистических представлений и даст теоретическую основу для математического подхода к морфологии и филогении.
Следует, однако, заметить, что в своей попытке найти единое решение проблемы передачи наследственных потенций и их осуществления Любищев сделал странное и парадоксальное предположение, что "ген эквипотенциален иду" (под идом Вейсман понимал наследственную информацию, необходимую для построения целого организма). Иными словами, Любищев считал возможным допустить, что "один ген (вернее, набор тождественных генов) принципиально может построить весь организм" [10, с. 79]. Такое предположение делало более понятными факты влияния единичных мутаций на множество признаков (плейотропия), хорошо соответствовало представлениям биологов о целостности и гармоничности всего организма и, как считал Любищев, будучи понятием морфологическим, оно должно примирить с генетикой и физиологию. Однако одновременно с этим Любищев пришел к отрицанию индивидуальности хромосом (в смысле их генного содержания) и к мнению, что хромосомы следует считать лишь "маневренными построениями", изменения в которых не есть причина мутационных событий. Это уже было ошибкой, которую Любищев впоследствии признал, написав в 1955 г., что "некоторые из утверждений моей старой работы для меня самого устарели". И, может быть, вследствие этой ошибки работа Любищева, к сожалению, почти не цитируется в обзорах по истории отечественной генетики. Эта несправедливость, конечно, должна быть осознана.
Второй вопрос, который уместно рассмотреть в связи с темой настоящей главы, это роль генетики в построении теории эволюции. Собственно говоря, необходимость глубоко разобраться в теории генетики возникла у Любищева в связи с тем, что данные о природе наследственных факторов лежат в основе современных теорий эволюции и систематики — центральных тем в творчестве Любищева (см. гл. 1). Генетика привлекла Любищева тем, что "вместо чисто исторического подхода к многообразию форм возник номотетический подход, основанный на знании точных законов наследственности". В уже рассмотренной выше статье 1925 г. он подчеркивает, что установленные Менделем законы наследования признаков (единообразия первого поколения, расщепления и независимого комбинирования признаков) являются на самом деле настоящими естественнонаучными законами, а не правилами, как думали некоторые. Ибо: а) для этих законов установлена точная сфера применения, за пределами которых они нарушаются; б) они дают возможность предсказания и опытной проверки и в) возможность количественного описания и математической формулировки. Этот номотетический подход был чужд многим ортодоксальным последователям Дарвина (например, К. А. Тимирязеву, источники заблуждений которого в вопросах генетики были подробнейшим образом и основательно проанализированы Любищевым). Генетика привела к ограничению или отрицанию многих явных или неявных постулатов дарвиновской теории эволюции, что во многом объясняет причину конфликта между сторонниками селектогенеза и авторами эволюционно-генетических концепций начала нашего века. Действительно, во времена Дарвина изменчивость считалась неограниченной (беспорядочной). Мендель, полагал А. А. Любищев, подчинил этот мнимый хаос строгим математическим законам. При этом число изменений при гибридизации, число форм вводится в рамки расщепления [52]. На низшем, внутривидовом уровне эволюции многообразие становится ограниченным (упорядоченным). Далее, после опытов Иогансена пришлось ограничить "всемогущество" естественного отбора. Оказалось, что индивидуальные уклонения (модификации) не наследуются и что отбор эффективен в популяции до тех пор, пока не исчерпана наследственная гетерогенность. В чистых линиях, несмотря на фенотипическую изменчивость, отбор не дает результатов. С другой стороны, Г. де Фриз показал, что наследственные изменения — мутации, которые отличают один вид от другого, — возникают вне всякого действия отбора, не путем накопления мелких адаптивных уклонений, как постулировал Дарвин. Теория дрейфа генов ограничила принцип дивергенции Дарвина, согласно которому всякое различие между популяциями одного вида или близкими видами есть следствие адаптации. Наиболее же серьезным ограничением постулатов селектогенеза Любищев считал закон гомологических рядов Н. И. Вавилова. В специальной работе Любищев подчеркивает, что этот закон свидетельствует об ограничении формообразования в эволюции на уровне вида и выше. Закон Вавилова дал систематике живых форм теоретическое обоснование, независимое от филогении. При этом ряд фактов, которые считались доказательством ведущей роли отбора (например, мимикрия), могли быть объяснены с совершенно других позиций. Таким образом, многим тезисам селектогенеза генетика смогла поставить антитезисы. Этот процесс, за которым следует подлинный синтез, Любищев считал совершенно естественным для всякой недогматической теории. В то же время Любищев решительно не мог согласиться с тем, что этот синтез уже достигнут, как полагали сторонники концепций, соединивших данные менделевской генетики с учением о ведущей роли естественного отбора. Совокупность этих концепций в современной литературе получила название синтетической теории эволюции.[6 Майр Э. Зоологический вид и эволюция. М., 1968.] По ряду причин Любищев считал, что союз генетики и дарвинизма еще не привел к подлинному синтезу наших знаний об эволюции. Во-первых, не доказано, что факторы микроэволюции (мутации, изоляция, отбор, дрейф) достаточны для объяснения макроэволюции. Возникновение крупных таксонов может быть вовсе не связано с комбинированием и отбором случайных мутаций (например, лишайники — симбиоз гриба и водоросли). Далее, сама теория наследственности не является полностью разработанной и далеко не все известные в генетике факты привлекаются для построения эволюционных концепций.
Поделиться книгой: