Помоги проекту - поделись книгой:
Исследователи славянского язычества убеждены, что "для первоначальных... форм языческого культа типично водружение идолов в священных рошах, окруженных частоколом или рвом кольцевой в плане формы. Строительство языческих святилищ в виде храмов... представляло собой апогей языческой религии славян и возникло примерно в X веке... под влиянием христианского храмового зодчества".
Академик Б А Рыбаков подробно анализирует типы языческих святилищ Древней Руси и называет среди них "Холм", "Родник", "Капище", "Краду", "Требище" и "Хоромы — храм": "первоначальным смыслом слова "хоромы" мне представляется круглая постройка".
Для современного человека слова "храм" и "церковь" — синонимы. Но 1000 лет назад наши предки их различали: "церковь" — слово заимствованное, в переводе с феческого — "дом Бога", а "храм" — слою исконно славянское, и "хоромы" — это некое величественное сооружение.
Хоромные языческие здания и сооружения наверняка существовали в дохристианские времена, но ни археологические раскопки, ни письменные свидетельства не позволяют утверждать, что они сооружались многоглавыми. Откуда же явилось многоглавие, если его не было ни в католической Европе, ни в православной Византии? Нечто новое ни из чего, из пустоты не появляется!
Не могло просто так, вдруг возникнуть многоглавие первых православных храмов, причем не единичного странного и удивительного объекта, а сразу же (в историческом разрезе) нескольких многоглавых церквей в разных геофафических точках Древней Руси!
Значит, было на языческой Руси "что-то", из чего естественным путем возникло столь уникальное во всей мировой культуре многоглавие первых русских православных храмов, сохранившееся на краю славянской ойкумены до начала XVIII века!
Археологические раскопки последних десятилетий позволяют утверждать, что восьмерик, восьмичастная композиция — характерная черта языческих культовых сооружений дохристианской Руси.
Раскопки Ржавенского святилища IX — XII веков (Черновицкая область), Городица-святилища Богит на реке Збруч (знаменитый Збручский ндол) и на святилище Перуна под Новгородом в Перыне дают нам первый материальный толчок к реконструкции истоков православного многоглавия.
Независимое письменное свидетельство Адама Олеария, побывавшего в Новгороде в 1654 году, дает второй толчок к логическим построениям. "И на том месте, где стоял этот их идол, построен монастырь, удержавший имя и названный Перунским монастырем... В знак поклонения этому божеству содержался неугасимый ни днем, ни ночью огонь из дубового леса. И если служитель при этом огне по нерадению допускал огонь потухнуть, то наказывался смертью".
О том же пишет Маций Стрыйковский, польский историк XVI века, издавший в 1582 году книгу "Хроники Польские, Литовские и всей Руси". А в "Сказании о построении города Ярославля" (XVIII) сохранилось описание языческого богослужения. "Идол, которому поклонялись они, был Волос, то есть скотский бог. Этому идолу и кереметъ ("святилище" — мордовский, марийский язык) поставлена была, и волхв дан, а он неугасимый огонь для Волоса поддерживал, и жертвоприношения ему воскурял. Когда же огонь у Волоса угасал, то волхва в тот же день отрешали от керемети, и по жребию избирали иного, и этот закалывал волхва и, разведя огонь, сжигал в нем труп его как жертву, единственно способную возвеселить этого грозного бога".
В сочетании с археологическими данными эти описания действии на языческих капищах позволяют предположить, что многоглавие первых христианских храмов явилось пластическим переосмыслением, воплощением в ином материале древних языческих костров, которые неугасимо горели на этих святилищах в языческие времена.
В основе этих языческих капищ был искусственный холм, который опоясывался неглубоким восьмилепестковым рвом в форме восьмерика; в центре холма устанавливался главный идол, а по граням восьмерика горели постоянные костры.
Луковичная форма главок русских православных храмов значительно отличается от плоских купольных перекрытий византийских церквей; шавки обжаты снизу, диаметр главок в самой широкой части почти всегда больше барабана, который главку поддерживает, что никогда не встречается в византийских церквях. В поздние времена главки часто золотили или покрывали медными листами, отчего они словно "горели" на солнце, цветом и формой создавая иллюзию горящих костров.
Русские деревянные многоглавые "круглые" храмы переняли композиционную схему славянских языческих святилищ Ржавенского, Богит в Ярославе и в Перыне.
Храм Преображения на острове Кижи — единственный сохранившийся до наших дней типа "круглый о двадцати стенах". В основе его центрального объема лежит восьмерик, каждая грань которого кончается бочкой и венчается главкой луковичной формы.
Композиционная схема Преображенского храма зародилась в языческие времена и идет от композиции языческих святилищ. Наиболее ярко пластическую и композиционную связь языческих святилищ с православным многоглавием подтверждает девятиглавое завершение восьмерика Покровского храма в Кижах. Прямое воспроизведение в дереве форм, рожденных огнем языческих кострищ, минуя византийские циркульные купола на низких барабанах!
Перевод живого огня языческого капища в деревянную луковичную главку мне не кажется надуманным, так как подобное пластическое мышление свойственно не только славянской, но и всемирной архитектуре.
Классический пример — древнегреческая ордерная архитектура, когда в камне имитировались изначальные деревянные формы, которые потеряли конструктивный смысл и приобрели чисто декоративную функцию.
Форма всегда древнее содержания; хоть и призывал Иисус Христос не шивать в мехи старые вино молодое, сознание людское так уж устроено, что в старую форму всегда вливают новое содержание.
Еще одним доводом в защиту моей идеи — связи многоглавия православных русских храмов с композицией славянских языческих кострищ-святилищ — можно считать обрядовую практику Русской Православной Церкви. Ни католическая церковь, ни протестантская не используют в таком большом объеме горящие свечи и лампады, а в православных храмах горящие свечи — обязательный символ молитвенного состояния прихожанина. Даже сама форма церковного подсвечника на десятки свечей чем-то похожа на миниатюрную модель языческого святилища-кострища.
Языческий пантеон князя Владимира включал шесть божеств, исключены были такие известные по Збручскому идолу важные божества, как Род и Волос-Велес, быть может, именно в их честь горели кострища в Перыни, в святилищах Богит и Ржавенском святилище. Тогда становится понятна схема 8+1 — восемь божеств плюс одно (Род?) главное. Отсюда возникло триналпатиглавие первых православных храмов — 12 (апостолов) + Христос. На основе этого подхода можно "расшифровать" многочисленное пятнадцатиглавие, в котором подразумевался Деисусный чин: Спас в Силах (1) + Богородица и Иоанн Предтеча (2) + Апостолы (12) = 15.
Крестьяне Русского Севера не могли передавать из поколения в поколение эпические песни времен языческой Руси, вырезать на деревянных причелинах церквей, изб и амбаров орнаменты с древней языческой символикой и одновременно мыслить архитектурными формами европейского барокко XVII века, которое насаждалось зодчими, приглашенными Петром 1. Культура каждого этноса — явление целостное.
Многоглавие Кижских храмов — свидетельство древности, даже архаичности мышления заонежских крестьян-плотников и верности традиции. Сегодня смысл традиций утерян, а формы остались. Они живут, множатся и являются главной особенностью русской церковной архитектуры.
Имя на карте
Обычно журналисты редко оставляют свои имена на географических картах, разве что сами снаряжают экспедиции, подобно Стэнли. Галина Генриховна Шевелева, будучи профессиональным географом, кандидатом географических наук, все же не снаряжала экспедиций. Она была на Камчатке всего один раз — в 1992 году, когда в Налычевской долине проходил симпозиум "Неклассическая наука и проблемы уникальных регионов", собравший математиков, физиков, философов и, конечно же, географов. Сколько интересного было тогаа сказано у костра или в палатке! С погодой, прямо скажем, не очень повезло. Но зато как повезло с дискуссиями! И именно Галина Генриховна отразила это пиршество ума на страницах журнала (Ne 3,1993).
Шло время. Трудами неутомимого В.И. Меньшикова сначала были основаны природные парки на Камчатке (1995), которые он и возглавил, потом они получили статус Всемирного природного наследия ЮНЕСКО (номинация — "Вулканы Камчатки"). На месте палаток и полусгнивших убогих строений упорством рачительного Меньшикова и его многочисленных соратников построены красивые бревенчатые домики, прекрасно вписанные в ландшафт одного из самых красивых и, пожалуй, самого уютного места на Камчатке, и самый большой из них — музей парка. Даже бревна на это долгое и трудное строительство приходилось завозить вертолетами, чтобы не нанести ущерб хрупкой природе. Гатину Генриховну приглашали в природный парк "Налычево" еще много раз, и какие великолепные материалы мог бы получить журнал! Увы, судьбе оказалось угодно, чтобы эта поездка осталась последней.
В 2005 году к десятилетию парков вышла книжка В.И. Меньшикова "Налычево. Географо-топонимический справочник природного парка". В нем приведены сведения о парке, созданном 18 августа 1995 года постановлением губернатора Камчатской обл.
В.А. Бирюкова и занимающим территорию 287500 га. А дальше идут географические названия, связанные с именами тех, кто оставил яркий след в истории парка. На с. 41 мы читаем: "ШЕВЕЛЕВСКИЙ — ручей длиной 3,5 км. левый приток реки Порожистой, к северу от Краеведческих источников. Перепад высот 430 м. Координаты устья: 53оЗЗ/17// с. ш. 158о48/15// в. д. Назван Дирекцией природных парков в 2005 году в честь Галины Генриховны Шевелевой (1931 -2005), сотрудницы журнала "Знание — сила", участника научного симпозиума в Налычево в 1992 году".
Символично, что именно так география воздала последнюю дань своей дочери, казалось бы, давно покинувшей ее. Но, может, судьбе видней, где каждый из нас нужен больше всего и где он больше всего может сделать? Если Галина Генриховна боролась против переброски стока сибирских рек не в качестве скромного гидролога, а в качестве яркого и смелого публициста, разве забыла она родную науку? Разве география должна забыть ее?
Геннадий Горелик
"Наука и свобода" или история с фото- и географией
Перед нами — совсем не торжественное фото. Люди куда-то спешат, их попросили остановиться на секунду и "щелкнули". Даже если сказать, что это — участники конференции по физике элементарных частиц, торжественности вряд ли добавится. Сколько этих конференций?! Больше, чем самих элементарных частиц.
Но та конференция была особой — первая международная конференция по физике в СССР после долгого двадцатилетнего перерыва. Москва, май 1956 года. На фото (слева направо) Игорь Евгеньевич Тамм, Фримен Дайсон, Рудольф Пайерлс и Виталий Гинзбург. Тамм и Пайерлс прекрасно помнили, что было двадцать лет назад: оба участвовали в международных конференциях и в Европе, и в России, оба жили единой мировой физикой. А Гинзбург и Дайсон вошли в науку в то самое разделенное двадцатилетие, которое вместило в себя дружбу Гитлера и Сталина, затем мировую войну и наконец -- войну холодную.
Послесталинская оттепель превратилась в настоящую весну в феврале 1956 года, когда на XX съезде партии Хрущев развенчал Сталина и произнес запрещенные прежде слова о неизбежности мирного сосуществования. Неизбежность странного мира заложили физики, создавшие термоядерное оружие по обе стороны железного занавеса и тем самым сделавшие мировую войну формой мирового самоубийства. Не удивительно, что физики лидировали и в мирном наступлении. Эйнштейн в 1947 году и Бор в 1950-м направили открытые письма в ООН. В марте 1954 года главный советский ядерщик Игорь Курчатов — в закрытом письме руководству страны — представил доводы, что вполне реальна "угроза прекращения всей жизни на Земле". Затем, пользуясь своим личным положением в общественных целях, Курчатов рассекретил обширные области ядерной физики и в апреле 1956 года сделал в Англии сенсационный доклад на темы, все еще засекреченные на Западе. А 15 мая в Москве началась та самая конференция, участники которой попали на фото.
Удивление от такого темпа истории незаметно на этом фото, но запечатлелось в научном фольклоре. Вот как его недавно вспоминал в своем интервью соучастник фотографии Виталии Гинзбург:
"Когда в Россию в 1956 голу, впервые после железного занавеса, приехала группа первоклассных физиков, они были поражены, с каким энтузиазмом на них набросились наши ученые. И известный американский физик фримен Дайсон написал статью, где задавался вопросом: чем объяснить энтузиазм этих людей? И ответил: у них больше ничего нет!" То есть все остальные формы советской жизни, за исключением науки, настолько зажаты и, стало бьпъ, неинтересны, что они — советские физики — все душевные силы концентрировали на своей науке. И, соответственно, добивались внушительных результатов. Ура-патриоту это легко доказать нашей же фотографией: в историю физики вписаны и Дайсон, и Пайерлс, но их российские соучастники отмечены к тому же егце и нобелевскими премиями.
Как известно, физики шутят, и обычно в их шутках — изрядная доля правды. Чтобы проверить, какова эта доля, я разыскал ту самую статью Дайсона. И понял, что время потратил не зря: упомянутого "юморного" объяснения там не было, но зато было серьезное и честное свидетельство. Фольклор — дело тонкое. Быть может, шуточное объяснение придумал кто- то из советских физиков, приписав его американцу для безопасности или для пущей важности.
Статья Дайсона, опубликованная в газете "Балтимор Сан" спустя месяц после возвращения из Москвы, названа "Наука и свобода" и начинается с признания, что западные физики были поражены энтузиазмом, компетентностью и результатами советских ученых. И тут же Дайсон взялся за вопрос, поставленный редактором газеты:
"Люди науки обычно говорят, что для здорового научного климата необходима свобода. А теперь мы узнаем, что российская наука, поставленная в условия гораздо более ограничительные, чем наши, процветает, и что российских ученых отличает моральный подъем и в науке, и в личной жизни. Как это может бьпъ?"
Вот как отвечал на этот вопрос в 1956 году американский физик-теоретик (в вольном переводе). Начал он с уточнения наблюдательных данных:
"Российская физика изумила нас не тем, что она так уж хороша сама по себе, а тем, что она улучшилась столь значительно и быстро. До войны они импортировали почти любое научное оборудование сложнее отвертки. А сейчас сами делают оборудование не хуже, чем в других странах. Результаты, достигнутые на этом оборудовании, однако, не столь впечатляют. Из шести первоклассных революционных экспериментов, сделанных после войны в физике, — по одному сделаны в Италии и Англии и четыре в США В СССР пока — ни одного. В 1949 году в СССР построили ускоритель, который в течение нескольких лет был лучшим в мире. Однако физики с интересными идеями новых экспериментов не имели к нему доступа, и все основные эксперименты по изучению мезонов проделаны в Америке. Хорошая экспериментальная работа в России началась после того, как — вскоре после смерти Сталина — произошли внезапные большие перемены во всей научной атмосфере. Физики стали возвращаться из военных проектов в чистую науку. У них появились профессиональные свободы работать над проблемой по своему выбору, публиковать полученные результаты и обсуждать свои идеи с иностранными коллегами. Ограничения на эти свободы, связанные с секретностью, в общем, похожи на наши. Новая свобода пьянит российских ученых, они полны оптимизма и уверенности в будущем".
Своим наблюдениям Дайсон дал такое теоретическое объяснение:
"Ясно, что Советское правительство сейчас понимает тот факт, который Американское правительство знало всегда, что научный прогресс требует научной свободы. Ясно также, что Советское правительство тратит огромные деньги на чистую науку и всерьез собирается сделать Москву научной столицей мира. Они поняли, что мощь американской науки опирается на то, что Америка свободно и открыто притягивает людей и идеи со всего мира. И они намерены переиграть нас в этой нашей собственной игре. Радужные перспективы советской науки гарантируются общественным пониманием ее важности".
Последнее обстоятельство Дайсон проиллюстрировал таким эпизодом:
"После окончания московской конференции группа иностранных уче-ных отправилась на экскурсию в Ленинград, и там мы по ошибке забрели на заставу морских пограничников. Тут же появился моряк с криком "Nelzya!". Когда я сказал на ломаном русском языке, что мы иностранные физики, он воскликнул: "О, я знаю, кто вы! Вы приехали на конференцию в Москву, и вы все знаете о пи-мезонах и мю-мезонах". И вытащил из кармана мятую газету "Правда", в которой была заметка о нашей конференции. Мы тепло побеседовали, а на прощанье он пригласил: "Почему бы вам не приезжать к нам почаше? Обязательно скажите это людям в ваших странах, вашим женам и детям".
Что можно сказать сейчас об этих давних российских впечатлениях дружелюбного американца, учившего русский язык, чтобы лучше понять Россию? И что можно сказать о науке и свободе на основе того, что стало известно за прошедшие с тех пор полвека?
Прежде всего отделим наблюдения от предположений. Слово "наука" здесь, конечно, должно пониматься как "физика". Ведь в биологии в 1956 году (и долгие годы потом) продолжал царить Лысенко, возведенный на трон Сталиным. Уже поэтому можно усомниться, так ли уж хорошо Советское правительство понимало, что нужно для научного прогресса. С другой стороны, вряд ли Дайсон мог ошибиться в масштабе "огромных денег", которые это правительство тратило на чистую науку. Значит, правительство, даже не разбираясь в общем научном прогрессе, откуда-то узнало, что на физику средств жалеть не следует. Нетрудно догадаться, откуда шло такое точное знание. Исходно — от физиков Лос-Аламоса, результаты которых грибообразно и убедительно проявились в Хиросиме. А затем и от аналогичных отечественных результатов. Особенно важным был термоядерный результат, громогласно проверенный в августе 1953 года. Ведь первую советскую водородную бомбу изобрели без помощи разведданных (за что главный изобретатель Андрей Сахаров получил заочный поцелуй тогдашнего главы государства Маленкова). Так что "внезапные большие перемены" в положении советской физики фактически стали результатом двух событий — смерти Сталина и рождения водородной бомбы.
Трогательную историю пограничника, знающего слою "пи-мезон", тоже нелегко принять в качестве доказательства "общественного понимания" важности науки. Вот если бы пограничник вынул из кармана журнал "Знание — сила", это еще куда ни шло. А мятая газета "Правда" со словом "пи-мезон" на своих страницах может сказать лишь о том, что правительство считало физику важным делом. Тем, кто не застал время оно, пожалуй, уже нужно напомнить, что все другие газеты страны дружно брали пример с правительственной правды. А читателям газеты — простым советским людям — не обязательно было понимать важность физики, достаточно было просто знать, что правительство так считает. Ведь несколькими годами ранее та же "Правда" с той же убедительностью сообщила гражданам страны, что генетика — это прислужница фашизма и империализма. И простые советские люди, включая, вероятно, и нашего пограничника, приняли это к сведению.
Зря профессор Дайсон завидовал, что американские пограничники вряд ли знали слово "пи-мезон". Зато если не это слово, то важность науки понимали многие американские конгрессмены и сенаторы — иначе бы они не утвердили, пусть и после упорного обсуждения, бюджет на строительство разных ускорителей и замедлителей.
Советскому правительству, а точнее, советскому правителю в этом отношении было проще. Не нужны обсуждения в парламенте: правитель сказал — Верховный Совет СССР сразу же одобрил. Поэтому гораздо легче было провести "внезапные большие перемены". Но это преимущество сталинизма имело свою оборотную сторону. Мощная вертикаль власти подавляет горизонтальные движения, и отсюда неэффективность лучшего в мире советского ускорителя, о чем написал Дайсон. К ускорителю не подпускали "посторонних" физиков из других институтов. А ведь еще до научного социализма говорили, что одна голова — хорошо, а две — лучше...
Внезапно большая перемена в советской физике, которую наблюдал Дайсон, была не первой. Предыдущая — поелехироеимская — прошла без зарубежных свидетелей. И то была прежде всего перемена в отношении Сталина к науке.
Слова "наука" и "научный" всегда были в почете в стране "научного социализма", но после того как в 1929 году Сталин собрал в своих руках все государственные вожжи, в гораздо большем почете оказалась техника. "Техника решает все!", сказал он. как отрезал. И вот как руководящая сталинская линия проявилась в журнале "Успехи физических наук" в 1931 году. В передовой статье "Физику на службу социалистическому строительству" физикам напомнили слова вождя:
"Мы решили ряд труднейших задач. Мы взяли власть. Мы повернули середняка на путь социализма. Самое важное с точки зрения строительства мы уже сделали. Нам осталось немного: изучить технику и овладеть наукой".
Обратите внимание на последовательность. Тогдашние газеты обратили — в ходу было клише "техника и наука" вместо нынешнего "наука и техника". Можно понять: для человека, знающего о науке на газетном уровне, техника гораздо более осязаема, чем наука.
Сталинский взгляд на науку особенно ярко проявился в конце предвоенного десятилетия. Мало того, что в биологии он взялся решить, кто прав в научном споре — Николай Вавилов или Трофим Лысенко. Избрав себя в 1939 году в Академию наук, он, вероятно, поверил, что стал корифеем всех наук, и в 1940 году принял два знаменательных государственных решения в области наук физических. Во-первых, без внимания оставил предложение Академии наук организовать работы по использованию атомной энергии (напомним, что аналогичная инициатива 1939 года в США привела к Манхэттенскому проекту). Маловероятно, что это "нерешение" прошло как-то мимо Сталина. И уж только Сталин в том же 1940 году мог принять отрицательное решение относительно кандидатов на самые первые Сталинские премии за научные достижения.
Отделение физико-математических наук после обсуждений представило список из 8 работ — по степени их поддержки. А тов. Сталин вычеркнул две первые работы, в том числе открытие спонтанного деления урана и исследование распространения радиоволн вдоль земной поверхности, — он • лучше академиков знал, что важно, а что не очень.
Через пять лет, когда обнаружилось, что из одной области физики выросло ядерное оружие, а из другой — радиолокация, Сталин круто изменил свое отношение... Нет, не к науке вообще, а к физике, раз из нее получилась столь передовая военная техника. Он не только сразу и значительно увеличил финансирование физики, он из тощего послевоенного бюджета согласился финансировать исследования космических лучей и радиоастрономии — кто их, физиков, знает, а вдруг из этого тоже вырастет какая-нибудь военная техника... И Сталинские премии стали присуждаться настолько щедрее, что награждали и неправильные работы. Дайсон говорил о шести важнейших экспериментах послевоенного времени, из которых на долю СССР ничего не досталось, но не упомянул одного громкого антиоткрытия целой группы элементарных частиц, уже получивших название ("варитроны"), но, увы, существовавших лишь в воображении.
Изоляция от мировой науки хоть и заставляла учиться делать собственное оборудование, но мешала здоровой проверке научных результатов мировым научным сообществом.
Сомнительно, чтобы Сталин понимал, какую роль в достижениях советской физики сыграли досталинские двадцатые годы. Тогда страна худо-бедно держалась завещанного Лениным курса на поддержку науки и мирное сосуществование с частной собственностью, что способствовало контактам советских физиков с мировой наукой. Именно тогда, в частности, закладывался фундамент советской науки и научной популяризации (журнал "Знание — сила", напомним, родился в 1926 году). В той атмосфере сформировались Ландау, Капица, Тамм, Фок, Френкель, Харитон с их диковинным сочетанием советского патриотизма и чувства принадлежности к мировой науке. Они общались и дружили с западными физиками, встречаясь с ними по обе стороны советской границы. Даже когда по воле Сталина контакты прервались, эти физики оставались живой частью мирового сообщества физиков и незримо соединяли своих учеников и сотрудников с этим сообществом. По крайней мере за двадцать лет эта связь не распалась.
Нет оснований думать, что Хрущев, разрешивший восстанавливать эту связь, понимал науку глубже Сталина. Но он не так крепко держался за вертикаль власти и в том, что касается науки, готов был доверить часть власти самим научным лидерам, прежде всего Курчатову. Это было совсем не мало. С научным кругозором и государственным мышлением, как у Курчатова, можно было значительно оздоровить физику. И не только физику — под крылом ядерной физики нашли укрытие гонимые биологи. Увы, ранняя смерть (в 57 лет, после непомерного груза сталинских дет) сорвала эту возможность.
Курчатов, однако, успел оказать поддержку Сахарову в самом начале его общественной деятельности, и можно думать, он разделил бы сахаровское понимание науки, которое тот наложил в (устной) лекции 1989 года, озаглавленной так же, как и давняя статья Дайсона, — "Наука и свобода". Сахаров видел три основные цели науки.
Во-первых, "наука как самоцель, отражение великого стремления человеческого разума к познанию. Эго одна из тех областей человеческой деятельности, которая оправдывает само существование человека на Земле.
Вторая цель науки — это ее практическое значение. Мы знаем, что именно в XX веке материальное производство стало основываться на науке гораздо в большей степени, чем когда бы то ни было. И в том, что мы производим, в нашем совокупном продукте значительную, может быть, большую часть составляют результаты науки. Это мы подразумеваем, когда говорим, что наука стала материальной производительной силой.
И, наконец, третья цель науки — некое единство, цементирующее человечество. Эти все три цели, все три особенности тесно переплетены между собой.
Наш обезьяноподобный предок, вероятно, был очень любопытным существом. Он отворачивал, поднимал камушки, которые лежали у него под ногами; он это делал по инстинкту любопытства, но то и дело находил под камушками червячков и жучков, служивших ему пищей. Из любопытства выросла фундаментальная наука. Она по-прежнему приносит нам плоды практические, часто неожиданные для нас
Наука основывается на единых законах, единых понятиях, и в этом основа ее интернациональности. И хотя, как все живое, наука тоже противоречива в своих последствиях, но все-таки именно это объединяющее значение науки является главным".
Подозреваю, что первая и третья цели вызвали бы резкое неприятие и у тех. кто когда-то ставил "физику на службу социалистическому строительству", и у тех, кто нынче стремится реформировать ее, чтобы заставить лучше служить строительству капитализма.
Физики шутят, что наука — это удовлетворение личного любопытства за счет общества, но при этом понимают, что и общество эксплуатирует их личное любопытство, получая прибыль в виде всех тех удобств, которые отличают нашу жизнь от жизни наших обезьяноподобных предков.
Науку не надо ставить на службу. Вторая — практическая, производственная — цель ей присуща органически. Но наилучшим образом эта цель осуществляется лишь в совокупности с двумя другими. Наука — это большое дерево, у которого корни, ветви, листья совершенно необходимы, чтобы появлялись плоды.
А если нынешним государственным мужам-реформаторам науки не все понятно с корнями и листьями, то лучше бы им послушать Виталия Гинзбурга: "Мой совет властям: оставьте Академию наук в покое".
Эго как минимум. А как максимум им бы поучиться у истории отечественной науки. Учиться, как надо делать, можно и у двадцатых годов, и у Хрущева образца 1956 года. И как не надо делать, тоже можно поучиться у отечественной истории. А лучше учиться сразу у истории с географией, с тем чтобы российская наука стала органической здоровой частью науки мировой.
Леонид Хотин
Кто и как живет рядом с достопримечательностями
Поделиться книгой: