Помоги проекту - поделись книгой:
Ни Парк, ни его коллега и соотечественник Эверетт Стоунквист ("Маргинальный человек", 1937), ни те, кто в 1940-1960-х изучал маргиначьность как результат перехода от одного образа жизни к другому в ходе социальных изменений (а разрастаться эта область исследований стала сразу же), не имели в виду ничего плохого. Скорее даже наоборот. Еще Парку в маргинале виделся человек заведомо более свободный, подвижный и пластичный, чем те, кто сидят в своих хорошо обжитых мирах и не суются за их пределы. О том, что личность на рубеже культур — это личность со сниженным качеством, речи не было (хотя многие описанные ими тогда "маргинальные" люди чувствовали себя именно так).
"Маргинальный человек, — писал Парк, — это тип личности, который появляется в то время и том месте, где из конфликта рас и культур начинают появляться новые сообщества, народы. культуры. Судьба обрекает этих людей на существование в двух мирах одновременно; вынуждает их принять в отношении обоих миров роль космополита и чужака. Такой человек неизбежно становится (в сравнении с непосредственно окружающей его культурной средой) индивидом с более широким горизонтом, более утонченным интеллектом, более независимыми и рациональными взглядами.
Маргинальный человек всегда более цивилизованное существо".
Тамоцу Шибутани, американский социальный психолог японского происхождения (чем не кандидат в "маргиналы"?!) тоже не видел обязательной связи между маргинальным статусом и личностными расстройствами. Невротические симптомы, полагал он, возникают в основном у тех, кто пытается идентифицироваться с высшей стратой и протестует, будучи отвергнут. Главное же, из маргинальной ситуации для личности возможен положительный исход: высокая творческая активность и способность находить и устанавливать нестандартные связи.
Пока набирала силу эта линия развития понятия "маргинальность", зашедшая впоследствии весьма далеко, складывалась и вторая, не менее влиятельная: в обыденном сознании. В нем маргинальность довольно скоро оказалась синонимом "отверженности" — со всем спектром значений, от уничижительного до романтически- героического.
С началом "перестройки" о маргинальности заговорили и у нас. Слово немедленно, еще до начала собственных серьезных исследований (при советской власти их практически не было), приобрело популярность и принялось обрастать идеологическими обертонами. Проблему быстро поставили в политический контекст.
В повседневной речи слово практически сразу получило негативный смысл. "Маргинальность" стали отождествлять с а(нти)социальностью, люмпенизацией, перевернутой системой ценностей. И сегодня, когда говорят о "маргинализации" целых групп населения постсоветского пространства, имеют в виду именно и только это: падение статуса, утрату надежных социальных координат и связей (уже, вероятно, и не вспоминая о том, что полтора десятка лет назад само советское общество описывалось как состоящее сплошь из деклассированных маргиналов — так писал в конце 80-х один из первых советских исследователей проблемы Е. Стариков).
Но обрастало слово и другими ассоциациями. В 1989 году, в издании с характерным названием "50/50: Опыт словаря нового мышления", историк Е. Рашковский (вообще — то он писал о "неформалах", которые, по его мнению, были призваны выразить интересы маргинализированных групп), сделал крайне симптоматичное замечание. Он сказал, что термин "маргинальный" (в латинском происхождении которого он, разумеется, отдавал себе отчет) созвучен санскритскому "марга", слову, которое означает "свободно отыскиваемый человеком духовный путь".
Интеллектуалы и на Западе, и у нас очень быстро обнаружили, что "маргинальность" имеет не только социальный смысл. Даже не в первую очередь.
Маргинальность недолго понималась как нечто исключительно негативное и вторичное по сравнению с "нормой" (социальной, этической, биологической...), любое отклонение от которой следует маркировать как нарушение.
То, что долгое время было "фигурами умолчания" в европейской мысли: безумие, боль, смерть, перверсии, секс, тело, преступление... — превратилось в привилегированные предметы анализа сразу же, едва было осознано, что все это — пограничные, то есть маргинальные явления. Во многом с помощью интереса к маргинальности норма стала мало-помалу пониматься как культурно-исторический конструкт, а патология или отклонение как "другая" норма, как возможное прошлое или будущее нормы, как ее источник. "Болезнь" стала метафорой особого, отличного от "нормы" состояния, которое открывает новые горизонты опыта, а главное, свободно от тирании "здравого смысла". ("Болезнь, — писал Гастон Башляр, — расстраивая некие аксиомы нормальной организации, может открывать новые типы организации".) Болезнь — переходное состояние, воплощенная готовность к восприятию нового.
В понимании человека это действительно оказалось плодотворным. В самом деле, до некоторых пор классическая антропология принимала за точку отсчета "нормального" "человека вообще", понимая под ним, по умолчанию, белого здорового взрослого европейца мужеска пола и относя прочее разнообразие вариантов к экзотике. Теперь антропологическая мысль смогла открыть для себя в качестве полноценных объектов дикарей и детей, женщин и стариков, сумасшедших и преступников, нищих и наркоманов... И произошло это исключительно благодаря тому, что всех их объединяло (привлекательное, многообещающее) имя "маргиналов".
Понятие маргинальности стало использоваться в философии культуры и в истории ментальностей — оказалось, оно применимо и к духовным и интеллектуальным практикам, выходящим за рамки "общепринятых" (читай — привычных для нас) норм и традиций.
"Маргинальностью" не могла не заинтересоваться гносеология, коль скоро признано существование различных форм мышления, а также проблема границ и пределов познания. Невербальное мышление, измененные состояния сознания, мистика озарение, интуиция... — сплошь "маргинальное" и тем интересны. "Маргинально" само сознание: что, как не оно, выводит нас за наши собственные пределы?
Наконец, маргинальность стала онтологической категорией: как крайнее, предельное положение вообще; как рубеж между разными областями бытия, между бытием и небытием.
Так, ко второй половине века, маргинальность превратилась сначала в остроактуальную, потом — в престижную, а затем — и во вполне рутинную тему исследований.
Самым привлекательным в маргиналах единодушно признается одно: она — источник новизны и культурного роста. Британский антрополог Виктор Тэрнер сформулировал классическую для XX века мысль о том, что новые социальные структуры возникают лишь на границе, на периферии старых. Да и наш Бахтин говаривал, что-де культура творится на границах культур. С тех пор многократно на разных уровнях, от антропологии и философии до публицистики, повторялось: все движения, радикально обновлявшие облик культуры, начинались исключительно маргиналами на окраинах. Пророки, бунтари, основатели новых художественных течений — все сплошь не понятые своим временем, не обласканные мэйнстримом маргиналы. Потому что маргиналы — как учил нас еще Р.Э. Парк — независимы и свободны.
Биологи нам давно это объяснили, подведя под такие предстаатения солидную естественнонаучную базу: "Маргинальные" особи, чьи биологические и поведенческие характеристики отклоняются от типичных для данного вида, оказываются "эволюционным авангардом". Когда условия существования вида изменяются так, что ему грозит вымирание, они выводят вид на новые эволюционные пути.
Появились утверждения, согласно которым маргинальны все современные общества — в силу переходности их состояния. Что все мы, люди современной цивилизации, а живущие в больших городах особенно — чужаки, то есть маргиналы, в собственном мире. Е. Рашковский еще в 1989-м сказал, что "маргинальный статус стал в современном мире не столько исключением, сколько нормой существования миллионов и миллионов людей". (Теперь это общее место просто не может не упомянуть едва ли не любой, пишущий на эту тему). Что вообще каждый из нас — в каком-то смысле непременно маргинал: ведь через каждого проходят какие-то границы, каждый наверняка не полностью принадлежит хоть к каким-то из требующих его участия сообществ. Говорят (лет семь назад саратовский философ Станислав Гурин написал об этом яркую и спорную книгу), что вообще в качестве маргинальных можно и должно представить и центральные явления человеческого бытия: рождение, смерть, любовь, самое жизнь, и повседневные события: сон, еду, опьянение, похмелье, ифу, драку — не говоря уже о ритуале и празднике. По существу — любой факт человеческой жизни. В некотором смысле — бытие в целом.
Слезайте, приехали.
Первое, что бросается в глаза во всей этой истории, ее раздвоенность. В то время как интеллектуалов вдохновляла (и продолжает вдохновлять) маргинальность во всех ее аспектах, в устах "простых" (не обремененных профессиональной рефлексией) носителей повседневного сознания это слово неизменно звучало (и продолжает звучать) как ругательство.
При поисках современных русских синонимов слова "маргинал" интернет выдает вариант: "отщепенец". Куда красноречивее. Назовите-ка человека маргиналом: наверняка обидится. В более редком (но тоже вполне типичном) случае будет польщен: в маргинальности видится принципиальная независимость, надежный источник индивидуальности, вызов рутине, серости и конформизму, безусловное родство с экстремальностью, волнующее соседство с опасностью, риском и гибелью. Поэтому она так нравится молодым.
Однако раздвоенность при внимательном рассмотрении обнаруживается и у самих интеллектуалов, чьими стараниями "окраинная" и "рубежная" тематика заняла прочные позиции в самой сердцевине культурного дискурса. Их отношения с маргинальным двойственны уже хотя бы потому, что на этой теме они делают вполне мэйнстримную карьеру, продолжая, таким образом, культивировать именно мэйнстрим.
С маргинальными формами культуры и психики давно работают совершенно мэйнстримными средствами, типа театра даунов или галерей творчества душевнобольных (на Западе такие существуют с 1970-х годов, у нас московский Музей творчества аутсайдеров открыл постоянную экспозицию в 1996-м, а выставки проводились уже с 1989-го). Оставляя в стороне все, что можно сказать о плодотворности этого для традиционной культуры, обратим внимание вот на что.
Признавая, что на "границах" происходит самое важное, интересное и подлинное, представители мэйнстрима при этом почему-то упорно не хотят оставить маргиналов там, где они есть. Их тянут в мэйнстрим, адаптируют их самих и их эстетическую продукцию в центральных областях культуры вместо того, чтобы, допустим, самим отправиться в маргинальные области, да так там и остаться.
Некоторые, правда, такое проделывали. Это было даже принципиально: практически все теоретики, всерьез интересовавшиеся в ушедшем веке маргинальностью, признавали, что адекватнее всего она постигается на личном опыте. Тот же Фуко, например, знал, о чем писал, будучи гомосексуалистом-садомазохистом и побывавши в психиатрической клинике вначале в качестве пациента, затем стажера. Сартр на старости лет сделался заводилой молодых бунтарей; Тимоти Лири лично принимал психоделики, которые исследовал, очаровал ими целое поколение "детей — цветов" и сидел в тюрьме за распространение наркотиков; супруги Грофы тоже экспериментировали с ЛСД в первую очередь на себе; может быть, и Кастанеда хоть чего-то не выдумал из истории своих отношений с индейцами и их наркотическими веществами... Пауль Клее, чтобы понять, как рисуют дети и душевнобольные, переклалывал иногда кисть или карандаш из "обученной" правой руки в необученную левую — получая телесный опыт художника-непрофессионала. Самых разных людей, объединенных разве тем, что все они были умными, яркими, чуткими к культурным тенденциям и сами, вольно или невольно, их формировали — с самых разных сторон тянуло на "окраины" освоенного: к "дикому", неокультуренному, экстремальному опыту, граничащему с разрушением, угасанием (привычного новоевропейского) разума, а то и с физической смертью.
Все они отправлялись за новым, расширяющим восприятие и понимание опытом в приграничные области бытия. Однако ж исправно оттуда возвращались, читали об этом лекции с кафедр, писали книги, получали гонорары и академические степени. Искали в официальной культуре, этом средоточии неподлинности, славы и признания, а, найдя, вовсе не собирались от них отказываться. Даже проповедник контркультуры и отец психоделической революции Лири имел степень доктора психологии (от которой ему и в голову не приходило отказываться) и издавал монографии (на которых не забывал ставить свое имя). Даже Антонен Арто — действительно душевнобольной и настоящий наркоман, выйдя на склоне лет из психиатрической лечебницы, продолжал писать стихи и участвовать в радиопередачах, то есть использовать для самовыражения средства официальной культуры. Один только Фуко умер от СПИДа, которым заплатил за свой маргинальный гомосексуальный опыт.
Маргиналов нынче приличествует любить. Это своего рода интеллектуальный хороший тон. Однако что-то слишком похоже на то, что любят скорее идею маргинальности, чем ее живых — и изрядно неудобных носителей. Поди-ка полюби нищего попрошайку, буйного сумасшедшего, вшивого бомжа, который спит у тебя под дверью, приезжего из непонятной южной страны, которого ты встречаешь вечером на темной улице.
Поди-ка объясни им, что именно они — источник обновления и роста нашей культуры.
Беда в том, что маргинальность не способна служить опорой и основой — именно в силу своей пограничной, двойственной, в некотором смысле катастрофичной природы, которая вселила такие надежды в людей Новейшего времени. Она ведь действительно граничит с небытием. К ней обратились за тем, чего она дать не может. Ее, мягко говоря, сильно преувеличили.
Но очень возможно, иначе и быть не могло. Потому что, в самом деле, именно маргинальность, переходность, неустойчивость оказалась самой большой тревогой, самым сильным страхом нашего времени.
Маргиналы — проблема мультикультурных, разносоставных, разноязыких обществ XX — XXI века. Многовариантность проблематична. На самом деле общества не умеют быть многокультурными, потому что человек это вообще плохо умеет. Самым первым и главным из таких обществ оказалась Америка — прибежище разнородных эмигрантов. Не зря именно там впервые заметили маргиналов и стали исследовать, подготавливая почву для их идеализации. Понятие "маргинальности" не для того ли было введено в оборот и насыщено смыслами, чтобы если и не справиться как- то с этой трудностью, то, во всяком случае, объяснить ее себе? Примириться с ней?
Навязчивость понятий "границы", "предела", "Другого", "окраины", "перехода", "маргинальности" — не из страха ли перед ними? Обилие теорий маргинальности — не заговаривание ли этого страха?
А опоры у нас так и нет. Вероятно, не там ищем.
Елена Косилова
Чудаки, одиночки и научная мысль
Конфуций
В V в. до н.э. в Афинах приговорили к смерти одного бродячего мудреца: по словам обвинителей, он не почитал богов и развращал молодежь, приставая к людям где попало с разговорами на темы морали, души, познания... Впоследствии окажется: мысли этого греческого чудака лежат в основе не просто классической античной философии — но и всей, пожалуй, истории западной философской мысли. Свободные диалоги, которые он вел на афинских площадях — на самом деле философский метод. Учеником бродяги стал первый величайший философ греков Платон, а его учеником, в свою очередь, Аристотель. Звали казненного Сократом.
Маргинал? Несомненно. Но каковы результаты!
Маргинальность и асоциальность — не одно и то же. Но все же маргинальность — социальное явление. Поэтому и научную маргинальность я определяю через функционирование научного сообщества.
Научный социум организован в структуры. По сути, они играют роль истеблишмента. Деятельность в них задана вполне жестко. Для отдельного ученого нет речи о свободе научного поиска: от студенческой скамьи до научно-исследовательского учреждения он должен ориентироваться и на требования объекта, и на возможности, которые ему готово предоставить сообщество. Студент выбирает не столько тему по душе, сколько научного руководителя. Выбор всегда ограничен. Не выбирает он и жанра работы: курсовые, диссертации, статьи, книги пишутся стандартно. Пока ученый не проявил себя выдающимися открытиями, к нему предъявляют требования валового научного результата: количество сгатей, объем в печатных листах; в эмпирических науках надо приводить статистику..
Это в основном неписанные требования. Редакция журнала по физиологии не пишет авторам: "Поставьте опыт не менее чем на 20 животных", но не примет статью, где количество животных меньше (бывает, это ведет к припискам). Из-за таких "жанровых" ограничений в научные маргиналы попадают и вполне респектабельные ученые, чей жанр состоит, например, в тщательном наблюдении единичных случаев (в медицине это пока правомерно, но в физиологии совсем "вышло из моды").
Наука как деятельность несколько напоминает искусство. В ней есть жанры, мода, эпохальные стили, научные парадигмы. Наука же, как социальное явление, как институт взаимосвязана со своими парадигмами, жанрами и модами: с одной стороны, в структуре лабораторий закрепляются "общественные отношения", господствующие в данном научном стиле, с другой сам стиль до какой-то степени диктуют структуры лабораторий и университетов.
Что до "общественных отношений", их во многом определяет присущий науке характер: отношение между теоретиками и практиками, между исследователем и его руководителем, между исследователем и спонсором, между ним и издателем его трудов... Все эти отношения социальны, их надо понимать в категориях не методологии науки, а социальной философии или культурологии.
Вот и научная маргинальность — социальное явление. И как же маргиналы-ученые в той или иной степени оппозиционные к научному истеблишменту влияют именно на науку, а не на общество в целом и даже не на научное сообщество?
Признаки этого могут быть чисто "социальными": ученый не пользуется фантами, не публикует своих открытий, не работает в научно-исследовательском учреждении... Крайняя форма такой маргинальности — полный отказ от любой передачи своего труда и открытий. Это уж точно будет мало влиять на науку, каких бы открытий маргинал ни сделал.
Другие признаки могут по видимости касаться скорее внутри научных проблем. Но при ближайшем рассмотрении суть их окажется социальной или культурной. Например, несоответствие жанров: ученый может работать в "жанре", который "не в моде". Так сегодня биологи, изучающие единичных особей, не могут, как принято, привести солидную статистику — и журналы не принимают их статьи.
Из этого видно, как важно различать маргинальность и недобросовестность. Требование подкреплять опыты статистикой ученое сообщество приняло в целях стремления к объективности. Часто такой подход вполне оправдан. Естественно изучить много случаев, если в биологическом опыте идет речь о свойстве организма "вообще"; если формулируется положение, претендующее на сколько-нибудь обобщенный характер. И добросовестный ученый не пренебрегает требованиями, адекватными предмету изучения.
Но если общенаучное требование "быть объективным" (стремиться к истине) надо, безусловно, выполнять, иначе деятельность не будет наукой, то частное требование "проводить много опытов" адекватно не всегда. (Например: силы ученого ограничены, и невозможно совместить детальное, долговременное изучение организма с многочисленностью опытов). То, что его в некоторых случаях возводят в ранг общезначимого — лишь свидетельство господства в науке частного жанра.
Наконец, маргинальность может иметь действительно научный характер — например, когда ученый отстаивает точку зрения, которую остальное научное сообщество считает ложной. Этот чисто научный дискурс часто оборачивается для ученого социальными последствиями (в той мере, в какой его карьера зависит от коллег). А в дискуссиях не всегда пускают в ход чисто теоретические аргументы и используют только допустимые средства.
Другой случай: ученому не чинят препятствий в той деятельности, результаты коей идут вразрез с общепринятыми, дают ему возможность работать, публиковать открытия и т.п. Но основными резервами (рабочей силы, молодой смены...) всегда владеет истеблишмент, а в системе истеблишмента передается общепринятая теория — и результаты его работы игнорируются. И это еще вполне благоприятный случай. Если в работе маргинала есть доля истины — есть и шансы, что справедливость восторжествует, ведь наука по своему характеру объективна. Примеров отсроченного признания открытий много.
Значит, критерий, определяющий влияние маргинальных исследований на науку — публикации. Возможность публиковать необщепринятые результаты маргиналам дают, очевидно, в толерантной среде. Толерантность — не качество самой науки; она определяется в основном культурной атмосферой эпохи.
Но из сказанного не ясно: способствует ли деятельность маргиналов движению науки вперед или тормозит ее?
Легче всего, конечно, рассуждать задним числом. Чтобы назвать "маргиналом" того же Сократа, надо сделать над собой известное усилие, и тот, кто сегодня это скажет, рискует сам попасть в маргиналы. Но "социальный" критерий — оппозиция к истеблишменту — указывает: это так. Сократа приговорили к смерти за нечто, прямо связанное с его философией. Почему же сейчас трудно так сказать? Видимо, потому, что к науке, как она есть здесь и сейчас, Сократ не в оппозиции.
Значит, если открытия маргинала со временем интегрируются в науку, он перестает считаться маргиналом, даже если был им при жизни. Во всех таких случаях можно сказать, что маргиналы обогатили науку. Вероятно, такое происходит на переломе, при зарождении новых теорий, смене парадигм. Когда же наука движется равномерно и поступательно, разрабатывает продуктивные перспективы, то маргиналы, появляясь, видимо, остаются за бортом этого движения.
Чем привлекательнее маргинальность — тем менее привлекателен истеблишмент. А он, конечно, непривлекателен, когда его деятельность вызывает недовольство. Значит, научная маргинальность привлекательнее всего во время застоя и кризиса в науке.
От маргиналов ждут преодоления господствующих тенденций, обновления способов мышления, раздвижения рамок... Поколения, пришедшие в науку после перелома, назовут некоторых маргиналов своими учителями. Эпиграф из Конфуция в применении к научной маргинальности имеет такой смысл: если истеблишмент действует разумно, маргиналом быть не следует, но если уровень разумности его действий снижается — принадлежность ему постыдна. Достойнее быть маргиналом.
Исходя лишь из наблюдений над истеблишментом, не всегда легко определить, разумен он или нет (ученые ведь не бывают совсем уж неразумны, обычно лишь несколько ограничены). В будущем, скорее всего, станет ясно, кто был прав, но мы не знаем, как будет развиваться наука в будущем. Ситуацию можно и обратить — когда маргиналы кажутся привлекательными, это знак: истеблишмент в кризисе.
По ряду причин у ученых истеблишмента больше возможностей, чем у маргиналов. В физике, в медицине им доступно дорогостоящее оборудование. (В гуманитарных науках роль этого фактора меньше.) Они могут взаимодействовать с коллегами, быть в курсе происходящего, у них есть средства для повышения квалификации (а уровень ее повышается — и оценивается — и в постоянном общении). научное руководство. А маргиналы. оппозиционные истеблишменту, часто вынуждены вариться в собственном соку.
Кроме того, в иных случаях маргинальность наступает не вдруг: при рассмотрении оказывается, что маргинал еще со времен своего научного формирования, из-за оппозиционного духа, уклонялся от руководства или предпочитал индивидуальные изыскания, Это неизбежно скажется ограниченностью эрудиции — говоря осторожнее, неполным доступом к тому, что наработано и чем владеет истеблишмент — а то и неполным знанием об этом.
Но, с другой стороны, не включенному в истеблишмент легче сменить тему. Он может заниматься тем, что считает нужным, а не тем, что заказано (в некоторых случаях даже — тем, что разрешено. Запреты на исследования в науке, вероятно, тоже симптом кризиса). И главное: маргинал может иметь необщепринятую точку зрения (интерпретацию результатов) или позицию (выбор темы, жанра, метода). Самостоятельность позиции тем легче, что маргинал может никому ее не доказывать.
Поделиться книгой: