Русские были и небылицы

А при царях и патриархах тут же был и ручной козий двор: с него собиралась шерсть ко двору царскому; той же шерстью владел и патриарх Московский. Это был у царей и патриархов, – быт хозяйственный. Большие слободы были приписаны ко двору козьему. Как на праздник хаживали красные девки на дело пуховое; весело им было щипать пух под песенки.

Но в топях козьих много тогда легло народа неосторожного. Всегда была топка Козиха.

Могила забытого святителя

В Москве нынешняя церковь Святителя Ермолая была молельною часовней патриарха Ермогена. Уединенно стоя в чаще ракитника, окруженная топями козьими, она издревле принадлежала ко двору патриархов. По горке к Благовещенью, почти от самого пруда, красиво сидела березовая роща, хорошо в ней свистывали соловьи, хорошо пели и другие пташки. В березняке много родилось грибов, – весело им было родиться на чистоте, на припоре красного солнышка. И все это было для народа Божьего: для чернецов, для отшельников!..

Велик из них был патриарх Ермоген. Живой на воле Господней он здесь молился за нас, страдал и умер за нас, за Церковь Божию; но не тут, не в своей молельной, – чужие пташки теперь щебечут над его могилой, чужая пчелка сосет там мед с лазоревых цветочков – они одни памятник мужу правды!

Но тут же в молельной спит крепко другой святитель… Ему нет теперь имени на земле у нас, у живых, – камень, его покрывший, затиснут в помосте церковном, при самом входе в храм Божий, народ его топчет. Никому незнамо, кто был этот святитель; но вот крест, вот святительская митра… Они еще не сглажены богатырскою рукою времени, – тут она была бессильна!

Помни это прохожий на землях света: может быть, этот в живых бывший и теперь лежащий у ног твоих сам обрек себя в жертву, нам другим, смирения недоступного, – но кто он?..

Арбатские ворота

Не шутите и местом Арбатских ворот, ведь и это место добрый памятник в наших древних ерлыках о прежней славе матушки-Москвы.

Арбы, телеги, первые начали делаться у нас в Москве на Арбате, и вот от чего московская Арбатская слобода получила свое прозвище; а не от Арабата, как, может быть, думают некоторые! Да это все ничего, а вот где его славные исторические отметки.

Крестовоздвиженский монастырь (ныне приходская церковь) в 1440 году построен Владимиром Ховриным, воином – царедворцем великого князя Василия Темного. Этот Ховрин был душою предан святому митрополиту Ионе и сердечно любил своего князя; он умирал за него, как только мог, по-русски. Но междоусобия князей сломили Василия: Шемяка подло ослепил его, и Владимир Ховрин сложил с себя все светское: он живой залег в гроб дубовый – постригся в монахи.

Но вдруг Мегмет, царь Казанский, явился перед Коломною, сжег ее и, растворив эти ворота широкие от юга к Москве, осадил Москву; отсюда почти до самых стен кремлевских Москва наводнилась казанцами. Князь Василий Темный крепко дрогнул от этой нежданной осады и спрятался! Тут восстал из гроба Владимир; он вооружил хоругвями и крестами свою монастырскую братию, благословил ее со словом: на дело и присоединился с нею к начальнику московских войск, князю Юрию Патрикиевичу Литовскому. Все они пели: днесь благодать Господня с нами!

Казанцы, занятые грабежом и насилием, в свою очередь, дрогнули от неслыханной смелости черноризцев и побежали. Ховрин с монахами, на выбор, с молодцами полетел вдогонку за врагом, отбил у него заполоненных жен, дочерей и детей бояр и граждан московских и, не вводя их в город, всех окропил святою водою на самом месте ворот Арбатских. Кости Ховрина покоятся в московском Крестовоздвиженском монастыре; а монумент его должен быть здесь, у ворот!

Вот другой светлый случай, сбывшийся тут же в воротах к Арбату. Это было в междуцарствие: войска польские распорядились на приступ к Москве и назначили к Арбатским воротам мальтийского кавалера Новодворского. Отважный поляк с топорами принялся за вырубку палисада; работа пошла быстро; но с нашей стороны, от Кремля, защищал Арбатские ворота храбрый окольничий Никита Васильевич Годунов. Он так же, как и Ховрин, крестом и молитвою ободрял московитян и только ими уничтожал все замыслы Новодворского. Раздосадованный враг начал действовать отчаянно; он употребил свое воинское уменье, наконец, сделал пролом в предвратном городке, достиг было и самых ворот Арбатских; но здесь, прикрепляя к воротам петарду, был тяжело ранен из мушкета, упал. Наши видели, как его положили в носилки, как его богатая золотистая одежда окатилась вся кровью, как его шишак, украшенный перьями, снопом спал с головы и, открыв лицо его, показал молодца лепого: большие черные очи его потускли! Вслед за сим Годунов и русские воины бросились из ворот в неприятельские ряды с белым ружьем, а из-за стен наши же, руководимые французскими инженерами, спереди и с боков в перекрест не переставали действовать пальбою из мушкетов. Поляки держались на этом пункте до света; но не получая помощи из своего резерва, гикнули по-свойски и поскакали в утек. На колокольне церкви Бориса и Глеба ударил колокол – и Годунов сам пел: Тебе Бога хвалим!

Рязанские думные дворяне Прокофий Петрович Ляпунов и Григорий Никитич Ржевский особенно уважали церковь Борисоглебскую: они, отправляясь на всякое дело, служили в ней молебны. Неизвестно, был ли который из них вместе с Годуновым против храбреца Новодворского?

Московские жители! Каковы Арбатские ворота, проходя и проезжая их, молитесь образу Свв. угодников Бориса и Глеба!..

Московская приездня

Ждали на Москву гостей новгородских, ждали смолян, немцев, людей из свейского народа; и не бывало им, тем гостям нашим, в Москве мест и такого договора: как им стать и где им жить у святых церквей православных. Без осуды святительской, без приговора князя великого не ступали нежданные по землям города русского!..

И была на то для гостя заезжего слобода приездная; и в той приездне отбирали у гостя слово по-крестному целованию и спрашивали: как-де ты по быту чаешь пожить у светлого лика князя православного?

Великое дело было доступ к большому лицу князя Московского: свои князья и бояре его охраняли! На город к нему шли князья из Серпухова, из Звенигорода, берегли его князья из Можайска, суздальцы и юрьевцы… Так было верно или нет; но то было записано по речам старины дивной. Да! Старина что диво!

После вся слобода приездная со всеми ее приселками поступила во власть и дань царевичей грузинских, усердных слуг государей московских. И вот приездня преобразовалась в приестню, а – там и в Пресню!

Рассказ замечательный; почти вероподобный, но кто поручится за его правду сущую? Впрочем, и при других городах есть еще слободы въездные и выездные. Это осколок с родового обычая подсолнечного!

Подкремлевский дворец Ивана Грозного

И добр и грозен был царь-государь Иван Васильевич Грозный; любил он своих, и бегал он от своих, как от чумы, как от лихой болести! В доброе время во всех он видел людей добрых, а в злой час и не попадайся; хорошо, если только отваляет дубинкой, а то как вздернет выше леса стоячего, то и болтайся на любки птицам небесным! Ну не дай бог эдакого царя кому-нибудь! Чего себе не хочешь, того и ближнему не пожелай.

В Москве он любил жить под святынею в Кремле; а там как пошли на его царском жилье сплетни да подзоры, кинул он, царь, Кремль и повел свою жизнь в хижинке на топком месте, в ракитнике на Неглинной. Тут он сам назвал себя пустынником. Долгое время никому он не казался и никто его не видел, совсем он затворился, посыпал голову пеплом; да денно и нощно читал пред иконою Господнею молитву.

Монастырь Воздвижения близок был от царя-затворника; а он, царь, туда не ходил, – там жили люди, и этого для него было довольно: людей он поклялся не любить!

Но от болот тянулась ножка, сапожок – так в старину звались все сухие места, удобные для житья между топями или болотами, – и вот тут царь, в виду часовни Святого Николая Чудотворца, построил себе хоромы.

На месте хором этих теперь Горное правление – церковь Святого Николая недавно уничтожена!..

Курьи ножки

Устроилась при московских царях поварня, и много было поваров при той при поварне; и отвели тем поварам место на слободу, а назвали ту слободу поварскою. Много было у той поварской хозяйского приюта! Юн был царь Михаил Федорович, а знал он царский порядок. Не живали до него с его порядком князья и цари московские! В особую статью поставил он поваров, хлебню; особый же приют дал он слугам столовым, скатертникам, молочникам, коровникам, птичникам; и завел он тут большой куриный двор. А стоял тот двор у часовни Никольской, огорожен он был тыном узорочно, и важивались в нем куры голландки; и не редкость там были петухи гилянские. Не говорят, однако же, наши старики о курах индейских: знать, что их вели в другом месте.

Напорядке тоже было ссор и всяких дрязг у пристольного народа: и просили они царя о рассуде не одиножды. Иной говорил: у меня-де огорода нет; тот хлопотал о дровах; кто о шубе; кто о рубашке! Просто еще наше было государство: всякая мелочь шла прямо к царю! И вот царь сам изволил слушать и судить эту всякую мелочь. Обычай? Он и теперь еще ведется у старинных людей русских. Помогай Бог хозяину – все до него идет!

И вот, правда или нет, за что куплено, за то и продажа. Жаловались повара царю, что мал-де наш погост на кладбище, что у всех-де других буйвища широкие и есть где о родителях и повыть, и поплакать. Призадумался на ту просьбу царь-государь и скорой речи поварам не дал. А как пошел слух, что у поваров будет-де шум со слободскими, промолвил царь: как быть!

Скоро пришли повара и в другой раз на двор царский, и говорили старики царю: «Государь! Ты наш царь-отец милосердный. Смилуйся! А чем-де лучше нас кречетники да конюшие; но ведь богаты они раздольем в буйвище! У нас только, грешных, теснота родителям!»

И отвечал им государь: «Знаю; да где ж я отведу вам буйвище, того и сам не ведаю?» Ласково это было слово царское, смело повара опять поклонились царю до земли и указали на Николину часовню, при дворе курином. Немалую-де ножку та часовня занимает; а ножка-де та лежит в пусте; ни у конюших, ни у кречетников она не в уборе. «Дело! – вымолвил государь. – В пусте земля ничья; живет она людскими руками». И пожаловал тут он поварам грамоту на Николино кладбище и с тем же вместе при курином дворе, две от того двора ножки. И вот с той поры прослыло то урочище на курьих ножках.

Точно ли все это при царе Михаиле Федоровиче было? А народная догадка близка к делу: у нас был земляной размер ножками (полосками), особенно в поростях лесных. Тут и теперь вы еще услышите: Борисову ножку, Марьину ножку (долю) и проч.

Московский денежный двор

Припомните-ка старый денежный двор; он был за Москвою-рекою при церкви Космы и Дамиана, что в Толмачевском переулке. Теперь нет его и в помине.

А вспомнив, многие бы еще могли проверять на нем архитектуру аббатств радклифских. Странное дело: был этот Денежный двор – замок, да и только!

Вот почему находились люди, которые говаривали про него, что будто бы он весь этот Замоскворецкий замок в ночное время наполнялся то тенями умерших, то домовыми, то невесть чем и что все это невесть что от нечего делать постукивало да поколачивало тут свою загробную монету. И стук этот, бывало, случался таким громким, что раздавался по всему Замоскворечью. Самые почтенные купцы не дадут солгать, – все это тогда слыхивали другие люди, неохотно верившие в тени усопших монетчиков, они другое думали: они полагали, что в этом доме жила шайка воров и разбойников и что эта шайка не давала ни прохода пешему, ни проезда конному. Грабеж этот касался будто бы не только вещей – платков и шапок или тому подобного, но он же упирал и на детей, и на женщин: те и другие, явившись не впору, перед денежным домом пропадали; и мало ли что, бывало, рассказывали об этом пустом жилье. В то время мы еще худо знали Анну Радклиф. У нас еще не было своих романистов, а то какой бы роман они написали.

Нечистые и проклятые места

И тебе, и чадам твоим, и домочадцам, и всему дому твоему с полатью и подполатью, чтобы в тартарары провалиться, и не будь там тебе, чадам твоим, домочадцам и всему дому твоему ни дна ни покрышки…

Так, или почти так, всегда проклинали места ненавистные, чем-либо несчастные; и кляли их часто по найму, по заказу, по подкупу: и на тех местах, уже от века веков, никакого талану не было.

Подобных мест в России еще очень много, и есть они даже в Москве и под Москвою. Смотрите: вот проклятое место под Кунцевом, о нем написал кто-то целый роман; вот дом и в самой Москве: он выстроен прелестно; но полвека прошло, а никто в нем не жил! Вот и другой дом, также вечно недостроенный; а вот и место такое, которое едва могли огородить только; но Боже избави его застроить! Тут везде беды: повсюду тут смерть верная! Там, в доме, видели, как выплясывали синие люди, как туда скатывали в полночь тысячи гробов дубовых! Здесь не единожды кто-то играл камнями, как мячами, и от игры этой все состроенное опять разбирали. От синих людей заплясала однажды Сухарева башня!

Я не укажу на те улицы, где залегли места нечистые; но эти улицы, на которых лежат они, все большие, все известные!

Село Тайнинское

«Страшное было это село!» Жил царь Грозный, при нем, царе Грозном, оно было страшным. Так еще недавно, говаривал народ московский: «Вот тут видны следы Малюты, – вот тот пруд, где в берегах его были тайные землянки бездонные, – отсюда отправляли на смерть Адашева, святителя Сильвестра…»

Вот тут, над этим рвом, стояла, по словам князя Дмитрия Оболенского-Овчины, содомская палата. Шумно и буйно ликовали в ней вместе с Малютой Скуратовым другие любимцы Иоанновы: Басмановы, кравчий Феодор, Василий Грязный, князь Афанасий Вяземский!

Тут нареклись приговоры Курбскому, Турову, Шереметеву, Бутурлиным, тысячам жертв. Кроме других мук, многих людей здесь сажали живых в мешки и затаптывали около ручьев и Яузы в трясине болотной. Лет за двадцать до начальных годов настоящего столетия об этом здесь народ говаривал как о запрещенной государственной тайне.

При церкви Господней не погребали осужденных, иных живьем отвозили в Москву и заделывали в кремлевскую стену – скелеты их вынули после столетий.

Здесь научили нас татары бить кнутом, – но это говорил народ, а у нас не было инквизиции, и Тайнинское некогда называлось Танинским. Но от чего же бралась такая злая молва именно о Тайнинском?

Сказка о Братовщинах

Село Братовщина, что на Троицкой дороге, весьма замечательно своим названием: это древний выселок южных славян. Братствами любили селиться муравы (моравцы) и особенно волыняне, или волинцы, везде селившиеся своими братскими слободами.

Вот сказка о начале Троицкой Братовщины. Сыновья нелюбимые, теснимые отцом, не за родную мать, а за мачеху, поклонившись на все четыре стороны в родной земле, отправились дружно куда глаза глядели; шли они долго и лесами, и пустынями и пришли, наконец, на берег светлой речки Скаубы, осмотрели место красное и поселились на этой речке Скаубе. Долго это братство удерживало обычаи родины; но время здесь, как и везде, переделало все по-своему – славяне моравские переродились русскими мужичками.

Кроме Троицкой Братовщины, у нас есть еще Семибратовщина в Ярославской губернии; где-то еще – Побратовщина и многие другие Братовщины, и каждая со своею сказкою о многих или немногих братьях.

Но что же в Троицкой Братовщине осталось моравского! Неужели речка Скауба или другие же урочища, возле которых и на которых расселена Братовщина?

Братовщинский дворец

В запустелом Братовщинском дворце, и потом уже в его развалинах, неоднократно видели в полуночное время какое-то яркое освещение; иногда по аллеям придворного сада протягивались хороводы, но тихие, без песен, без шуму; все игравшие проходили с потупленными очами, и вдруг во дворце открывались и закрывались сами собою ставни; они хлопали громко, рамы некоторые распадались, шумно сыпались из них стекла, и все это исчезало.

Братовщинский дворец был одним из любимых дворцов императрицы Елисаветы Петровны. На пути к Троице и на возврат оттуда она отдыхала тут, занималась семейным бытом, дарила и жаловала богатыми платьями крестьян и крестьянок, женихов и невест.

Здесь, в придворной церкви, уверяет предание, в присутствии самой императрицы были обвенчаны две или три сельские свадьбы. Вся прислуга и всё угощение на этих свадьбах были императрицыны. Камергер В. И. Чулков, любимец государыни и большой мастер на сельские выдумки, бывал главным распорядителем при этих полевых праздниках.

Софрино, или Софьино

Близ Троицкой дороги, не доезжая села Рахманово, вы видите село Софрино; оно принадлежит графине Ягужинской, а прежде это была собственность царевны Софьи Алексеевны, точно такая же, как и село Софьино, при берегах Москвы-реки, на зимней Рязанской дороге. Тут росли богатые плодородные сады, разведенные самой Софьей. Дом Ягужинских был дворцом ее, впоследствии он перестроен.

В Софьине недавно помнили дворец царевны. Он был с чистыми сенями, располагавшимися посередине двух больших связей, из коих каждая разделялась на две светлицы. И в том и в другом селе рощи были сажены по распоряжению самой Софьи, а некоторые деревья и собственною ее рукой.

В селе графини Ягужинской светлеет еще летний пруд царевны, богатый рыбой. Он обсажен деревьями, на которых весьма долго оставались вырезанные литеры, означавшие, каждая, имя Софьи и друзей ее. В литерах этих угадывались имена князя Василия Голицына, Семёна Кропотова, Ждана Кондырева, Алмаза Иванова, Соковнина и других.

Народ толкует, что Софрино прежде называлось Софьиным же; но что при пожаловании его в поместье имя Софьино было изменено по каким-то причинам.

Голыгинская гать

Лет за семьдесят до наших дней рассказывали, что под мостом, близ деревни Голыгино (на Троицкой дороге), в каждую полночь жаловались и плакались души Хованских, казненных по домогательству (будто бы) царевны Софьи в селе Воздвиженское и потом затоптанных в гати под Голыгино.

Долго видели, что тени несчастных сына и отца Хованских выходили на Голыгинскую гать, останавливали проезжих и прохожих и требовали свидетельств к суду Божию на князя Василия Голицына, Хитрова, Хлопотова. Говаривали, что один из Хованских, кланяясь прохожему, снимал свою отрубленную голову, как шапку.

Потом тени страдальцев под Голыгинскою гатью заменены были стоном лешего; но теперь нет, кажется, уже и лешего…

Мирской памятник святому Сергию

Все знают, кто только бывал у Троицы Сергия, – а кто там не бывал? – все знают, что, не доходя до св. обители (со стороны московской), на самой большой дороге, поставлена каменная часовня, а в этой часовне воздвигнут животворящий крест…

Здесь была радостная, торжественная встреча святому праведному игумену Сергию; говорят, что он тогда возвращался с великою вестью о победах Донского. Троицкая обитель долго не видела своего Угодника, и здесь же на радости пели с Сергием: Тебя Бога хвалим, Тебя Господа исповедуем!

Как радостен тогда был народ, как кроток и богообразен был святитель Сергий!

Этому же кресту (после того) и Пожарский, и Козьма Минич Сухорукий, и все спасители Православной Руси молились во здравие на победы! Тут они святили воду и принимали окропление благодатью от старца пустынника. Подле самого креста есть и доныне тесная убогая келья собирателя даяний для святыни. В древности, говаривало предание, сюда в леса дремучие, всегда богатые губителями душ – разбойниками и лютыми зверями, издалека прихаживали мужи праведные, они одним святым словом спасали невинность, они одним благословенным мановением руки останавливали ярость зверя неукротимого.

Кто достигал этого креста, кто удостаивался только взглянуть на предвратника в св. обитель к Сергию, того уже не прикасались ни тать злодействующий, ни зверь лютый.

Студенцы

Это ключи самородные, они всегда уважались народом русским; их можно насчитать у нас множество. Подмосковные Мытные Селища (Мытищи) также находились при студенцах; тамбовский город Липецк примкнул к студенцу с живою, целительною водою. В иных местах целые озера назывались святыми студенцами. Булгарин прав, догадываясь, что тут-то и была наша сказочная живая и мертвая водица.

Подобные святые озера есть под Москвою (как, например, Косинское) и во многих других местах России. На этих всех студенцах совершались разные обряды, начало которых относится, по-видимому, к временам доисторическим. Воды этих же источников всегда считались целительными. Недужные, омывшись такою водою, кидают в нее кольца, серьги, деньги. Но никогда не оскверняют ее никакой одеждою или обувью.

В Святом озере, под Москвою, что в Косине, и теперь можно видеть на чистом дне его множество медных денег, колец, перстней, серег; это же вы увидите и в студенцах липецком и пронском.

Царский колодец

Он – в Переславль-Залесском уезде при селении Новоселках. На пути в Ростов здесь из родника императрица Екатерина II вкушала ключевую воду, и эта вода ей понравилась. Приказано было запастись тою же водою в Ростове, потому что в Ростове нет хорошей воды. Несколько бочек поскакали туда из Новоселок на почтовых; помещики сами провожали эту воду.

И с той поры новосельский ключ называется Царским колодцем.

Трубеж

Трубеж – так называют реку под Рязанью, под Переславлем малороссийским, под Переславлем-Залесским, т. е. под всеми Переславлями, потому что и Рязань называлась Переславлем. Трубеж – рукав реки, озера, может быть, моря. Не так ли в древности и все подобные водяные рукава и протоки названы были славянами?

В Малороссии некогда говорили, что Трубеж – дело рук человеческих, что он изрыт в глубокой древности для осушения мест городища, для крепких преград от врагов; в Переславле-Залесском добавляли к такому же почти преданию, что Плещеево озеро, из которого вытекает Трубеж, некогда прорвется, затопит Переславль-Залесский и тогда будет светопреставление. Есть еще тут старички, которые ждут этой же беды и нынче.

Думают ли тоже в Переславле-Рязанском, до нас о том не дошли слухи; но там еще кой-кто сказывает, что при Трубеже поклонялись Бабе-яге, что рязанский батюшка Трубеж сердит больно: он в зиму не мерзнет, а тишь колыхает!

Да и чего здесь не скажут о Трубеже!

Говорили нам, что бабы рязанские своей одеждою походят на Ягу-бабу. Стало быть, и она также хаживала и одевалась как рязанские бабы.

Город Берендеев

Невдалеке от Переяславля-Залесского видны остатки древнего жилья, признаки дубовых мостовых, закаменевших от древности, мусор, черепки глиняных изделий, обсеченные камни; но все это год от года затягивается более и более болотною топью. Вам скажут, что тут был древний город, называемый Берендеев[2]; это же имя носят и оставшееся недалеко от руин озеро и болото.

Вертязин городец

В Переславль-Залесском уезде Владимирской губернии, почти на границе меж дач села Вертягино и деревень Данилково и Михалево, еще жив городец Вертязин; его нет ни на одной карте; но о нем говорили Карамзин в своей Истории, трудолюбивый Зораим Ходаковский в своих Записках.

Я помню еще, как небольшая дубрава существовала на валах и на рвах городца Вертязина; при моих глазах ее сожгли поселяне, и вот Вертязин городец, с остатками признаков, превращен в пашню.

Как теперь гляжу на положение городца: оно было в полугоре; внизу его протекает крутоберегая речка Парша, в эту речку менее чем в полуверсте от Вертязина, под лесом Сорокино, впадает ручей Вздериножка. Сама Парша течет в Кубрь, очерчивающую, по преданию, владение Курбских. Над городцом, т. е. на самой вершине горы, расположено нынешнее село Вертягино с церковью Рождества Богородицы. Смотрите несколько левее вдаль, там за деревнею Желнино еще городец: он почти висит над Кубрью, его вышина кажется гигантскою – это сторожевое место городца Вертязина! В окрестностях все названия урочищ, сел и деревень вообще славянские. Вот они: Гольцево, Михалево, Морозов Враг, Платихино, Романка, Сальково; далее вам укажут на Байнево, на Заболотье, на Хребтово.

Александровская усыпальня

Все знают Александров, любимый стан Грозного. Там с незапамятного времени, говорят жители, при девичьем монастыре устроена усыпальня. Нужно ли пояснять для кого-нибудь, что такое усыпальня? Она, как и все усыпальни, дошедшие к нам от монастырей греческих, а туда с далекого Востока, не другое что, как большая, пространная, глубокая яма. На дно усыпальни становятся с усопшими гроб рядом с гробом, в ряд, наружу, не покрытые землею; до тех пор, пока эти гробы не заставят всего пространства усыпальной ямы; когда же она будет полна, то гробы засыпаются тонким слоем земли, на который, в свою очередь, становится опять новый ряд гробов, что и продолжается, пока уже вся усыпальная яма, в таком порядке, наполнится, по крайней мере на сажень от верха, покойницами.

Об Александровской усыпальне в народе сохранилось такое предание: что будто бы когда-то одна отшельница, боясь заживо быть зарытою, просила, чтобы гроб ее поставили на дно ямы; но не засыпали бы его землею. Может быть, затворнице, погребенной в стенах монастырских, грустно было думать, что солнце не озарит ее печального, мрачного жилища, и она завещала не лишать ее этой последней мирской радости. По-видимому, были причины уважить волю умершей; и с тех пор за нею хоронят таким же образом и других усопших отшельниц. Так наблюдается по крайней мере около трех столетий.

Гробы проклятых

Близ Владимира (что при Клязьме) на одном озере с незапамятных времен плавают гробы проклятых; гробы эти видит всякий; но они никогда не подплывают к берегам озера; посредине же воды их осмотреть никому невозможно хорошенько: близко к ним не подплывает никакая лодка.

Всех гробов, кажется, семь; они четвероугольно-продолговатые и похожи более на лубочные короба, нежели на обыкновенные гробы. Снаружи покрыты они озерною травой и мохом. Иногда из этих коробов издается стон, и про все это рассказывают истории ужаснейшие.

В них погибает семейство Кучко, в них стонут сподвижники Малюты.