Плавучий мост. Журнал поэзии. № 2/2016
© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016
© Verlag an der Wertach, 2016
© Авторы публикаций, 2016
* * *Поэзия и время
Герман Власов[1]
Поэты о войне
«Но святой Георгий тронул дваждыПулею не тронутую грудь…»Н. ГумилевВоенная поэзия – отдельная тема, и хвалебные оды на взятие неприятельской крепости занимают в ней лишь малую часть. Стихи поэтов-фронтовиков, нередко погибших на войне в самом расцвете, как, к примеру, харьковчанин Михаил Кульчитский – редкие по силе свидетельства о переломных страницах истории. Минувший век, щедрый на кровавые жатвы, запечатлен в строках русских поэтов. Хлебников, Гумилев, Маяковский, Ушаков, Гудзенко, Симонов, Слуцкий, Межиров, Друнина, Тарковский – вот первые из них, кто на слуху, но продолжать список можно долго. Часто говорят и то, что фронтовые поэты – особая каста, не приученная лгать, хитрить, приукрашать и выгадывать. Здесь важен фактический материалу не вымысел. Что-то навсегда меняется в человеке, когда он физически чувствует себя магнитом, притягивающим мины, когда смерть для него – обычное дело и когда она чудом «опять проходит мимо». Реальные переживания, правота поэта, взвешенная не силой любви, но смертным роком, определяют последующую жизнь, ее движение и понимание судьбы человека. Поэты на войне – это еще и чувство вины выживших перед погибшими. «Я знаю, никакой моей вины/ В том, что другие не пришли с войны… но все же, все же, все же…» – записал Твардовский. Поэты на войне – это стремление рассказать о товарищах, сохранить их в нашей памяти, воскресить силой мысли и воображения. Как бы там ни было, сегодня мы – наследники этих свидетельств, за которые заплачено так дорого.
В наши дни удивительные стихи Межирова, позднее разработавшего тему «двойничества», кажутся обращенными в будущее: Человек живет на белом свете./ Где – не знаю. Суть совсем не в том./ Я – лежу в пристрелянном кювете,/Он – с мороза входит в теплый дом…‹…› Поэт на войне зачастую обращен к неведомому слушателю, находящемуся от него на большом расстоянии и, возможно, в другом времени. Для него важно передать свое послание, высказаться так, чтобы эхо его строчек продолжало звучать сегодня. Заметим, что такие стихи, такая связь с предполагаемым читателем – взаимная. Но что происходит с человеком, изначально воспринимающим жизнь шире и ярче, если жизнь эта перестает быть мирной? Часто, как это было с Николаем Гумилевым, он становится носителем кодекса чести, становится патриотом и воином – из романтика он превращается в героя. «Та страна, что могла быть раем/ Стала логовищем огня…» – свидетельствует он, и такое утверждение вполне сравнимо с призывом вести «народную священную войну». Наконец, говоря о Гумилеве, юбилей рождения которого мы отмечаем в этом году, стоит упомянуть, что именно на военный период приходятся духовные и идеологические поиски, складываются новые представления о человеке, истории и личности. Поэт, путешественник и теперь уже воин может сказать: «Словно молоты громовые/ Или воды гневных морей,/ Золотое сердце России/ Мерно бьется в груди моей». Поэты на войне это еще и удивительные лирические признания. Знаменитое «Жди меня» Симонова, обращенное к одному конкретному человеку, переписывалось от руки тысячами неизвестных солдат, придавало им веру в человечность и надежду. «О тебе, о тебе, о тебе,/ Ничего, ничего обо мне!/В человеческой, темной судьбе/Ты – крылатый призыв к вышине».-написал Гумилев еще в 1918-м году.
Наверно, никто из поэтов не хотел и не хочет войны, но, обращаясь к поэзии фронтовиков, задаешься вопросом: откуда они брали силы, чтобы не только выжить, но и победить? Одолеть не только врага, но и свои слабые стороны? Как смогли они не только уцелеть на страшной войне, ной не запятнать свои душу и совесть? Что должно было случиться такого, чтобы вчерашний девятиклассник осаждал военкомат и стал командиром танка? Наверно, во времена вызовов извне люди творчества, стремящиеся к целостному восприятию, острее чувствуют потребность защититьто, «с чего начинается Родина» – дом, город, область, страну, ее особую культуру, мировосприятие, ее космос. Поэты на войне защищают свое прошлое и будущее, как бы поднимаясь над настоящим: «Стихи на фронте. В огненной реке/ Не я писал их – мной они писались./ Выстреливалась запись в дневнике/ Про грязь и кровь, про боль и про усталость» ‹…› – такие слова сказал Ион Деген. Война мобилизует на творчество – множество мирных проблем становятся несущественными перед угрозой одной первостепенной, а люди – обычно такие разные – в общем порыве, в конечном счете, побеждают. Вот, наверно, тот урок, та память, которую не стоит забывать сегодня. «Наши павшие – как часовые…» – пел Высоцкий и сегодня наши современники с благодарностью вспоминают о поэтах-фронтовиках.
Берега
Надежда Кондакова
Окно в слезах
Поэт, переводчик, прозаик, член Союза писателей Москвы, член Союза писателей России. Автор многих книг и публикаций. Лауреат государственной премии Москвы в области литературы и искусства (2011 г.). Живет в Переделкине.
…Мне всегда казалось, что любовная лирика – самое творчески оправданное, жизнью спасенное и не раз спасавшее меня в пору энтропии (как известно, стремящейся к максимуму) и есть самое «мое» – среди всего написанного за пятьдесят лет присутствия в литературном пространстве. Однако почти никто из критиков, в разные годы писавших обо мне и моих книгах, этого, кажется, не заметил. То ли «гражданский темперамент», отмечаемый рецензентами, затмевал сокровенные стихи о личном, или стыдливость былых времен тому причиной, не знаю. Но решила я в конце-концов издать небольшую книгу стихов о любви, написанных на протяжении всей жизни. Сегодняшняя подборка для «Плавучего моста» – как бы конспект этой книги, на самом деле состоящей из трех книг, соответствующих трем главам моей жизни. С благодарностью думаю о моих живых и мертвых «лирических героях».
Надежда Кондакова* * *
Я гуляла в этих травах,Целовала губы эти,Я тогда имела правоБыть счастливою на свете.Быть единственной. О Боже!Ничего не ждать взаменИ не чувствовать всей кожейНеизбежных перемен.1973* * *
Невозвратно и неповторимо.Голос твой остался вдалеке.Только голос, только тень от дыма,только отпечатки на песке.Господи, верни мне хоть на склоне,выдерни из памяти незлойнаши полудетские ладонинад сердечком с острою стрелой.2010Письма
Твои письма придут через век,одолеют пространство земное.Ты был тихий, как мартовский снег.Ну а я? Я была молодою.Я счастливой была на земле,я несчастной, наверно, казалась.Твои письма лежат на столе.…Как бесстрашно я к ним прикасалась!1979* * *
Я знаю, скажут обо мне:лукавая жена.Но кто бы зналчто лишь во снетебе я неверна.Что лишь во сне есть дом и сад –будь проклят этот сон! –уже пятнадцать лет назади тысячу времен.А тот один, кто виноват, –один, один, один –уже пятнадцать лет подрядздоров и невредим.Читает книги, пьет вино,не верит даже в Ад.Но по ночам идет за мнойпятнадцать лет подряд.Неважно где, неважно как –я чую трепет рук,я вижу тень, я слышу шаг –и просыпаюсь вдруг.…Будь проклят день и проклят час –Кощея злая мгла,когда соединила нассмертельная игла:Игла в яйце,Яйцо в утице.Ну а я в венце –на распутьице.1980«Браки свершаются на небесах…»
Ты муж на небесах мне…что – земное?!Оно пройдет, растаяв без следа,как испокон веков в пыли и зноебесследно исчезали города.Все станет глиной – штампы и бумаги,завистливые злые языки,Истлеют даже розы… Но во прахепотомок мой увидит тень руки,дарившей их, твоей руки, любимый,И, может быть, беседуя со мной,он вдруг поймет, что жизнь проходит мимо,сквозь бездну лет – увидит лето Крымаи повторит мой страшный путь земной…1982* * *
Если разлюбишь меня – скажи.Горькая правда сильнее лжи.Издавна наш говорит народ:ложка сухая рот дерет.Сухо во рту от глухой тоски –на расстоянье одной руки,как в Аду – на расстоянье огня,в котором тебе гореть без меня.Если разлюбишь – не говори,я пойму по платку зари,по его почерневшей каймепойму, что не вернешься ко мне.Черным узлом завяжу концы,слезы – доносчики а не гонцы.Я не пошлю их в далекий путь,а заточу их в темницу-грудь,в сердце сошлю, где черным-черно.Пусть разорвется от слез оно! –страшно сказать… Но страшнее тьма –если тебя разлюблю сама.1982* * *
Любовь – это двадцать лет разлуки,Это тысяча лет такого огня,когда руки не помнят что они – руки,и не видят глаза среди бела дня.Есть горы вокруг, но нет преграды,моря – но и они не страшны.И нет ничего на земле – и не надо! –в час стыдящийся себя тишины,в час ночного, бушующего прибоя,когда на волну идет волна,и двое не помнят, что они двое –дыханье одно и плоть одна.…Пусть глаза мне замажут золотом меда,пусть славушка прилипнет сильней репья, –я возьмусь за любую черную работу,любую муку перемучаю я.Муку перемелю, полы перемою,в ушко пролезу почти без труда,потому что я знаю,что это такое –быть в разлуке.И уже навсегда…1982* * *
А собственно, что же такое разлука?Мы не были даже знакомы и дня,но кто-то нас отнял уже друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.Ты помнишь, как счастьем дышала округа,как тело хотело огня и огня?!Но не было нас и тогда друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.Когда же и впрямь наступила разлука,то мы и не знали, друг друга виня,что нет уже тысячу лет друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.Ни горе, ни счастье уже не пугают,но мучает голос из крайнего дня:– Зачем отнимают, зачем отнимаютменя у тебя и тебя у меня?..1983Роман
Тебе – почти что сорок,а мне – почти что двадцать.И мокрых листьев шорохмешает целоваться.Не то пройдет соседка,не то сосед заглянет,и хоть цела беседка –беседовать не тянет.Качнет шары гортензийили шепнет на ушко,но к ветру нет претензий –проглядка и прослушка!Потом промчится время,летучее, как пламя.И что там станет с теми,застенчивыми, нами,никто уже не вспомнит,никто уже не знает.Лишь ветер парус комнат,как прежде, надувает.Там мне – почти что сорок,тебе – почти что двадцать.И кажется, что – морок,и тянет целоваться.И видится, что шалыйгорит огонь в камине.И губы твои – алы,и губы мои – синиот взглядов этих жарких,застенчивого «здрасьте»,от этой кочегаркибезумия и страсти.…Закуришь, выйдешь в сени.Я встану на порогеу молодости, лени,у полной безнадёги…* * *
Все пропадет – и молодость, и силане одного сводящая с ума.Покинут все меня. Не ты ли, милый,средь первых будешь?..Да и я самауйду от вас. Снега моей державы,моих степей глухие ковылии сильных рек большие переправыменя спасут от близости земли –сырой, отверстой, глинистой…Печальюнас в этом мире вряд ли удивишь.…Две девочки – две парки за плечамипрядут, прядут немыслимую тишь.И им в ответ семь ангелов играют,и, содрогаясь, слышу я вдали –моих любимых ангелы сзываютна Страшный Суд – со всех концов земли.1981* * *
Зеленоваты без претензий,почти уже в осеннем гриме,ажурные шары гортензий –гидрангий, как сказали б в Риме –не нашем нынешнем, а Древнем,и также древности подобны,пристанционные деревнимикроскопически подробны:заборы, мостики, перила,старуха в пестром «адидасе»,и все, что не было и былов каком-нибудь девятом классе.Мы сами выбрали разлуку,чтоб к прошлому казаться ближе,и если ты протянешь руку,я, может быть, ее увижу –из этой электрички шумной,из нашей жизни безутешной,из юности ее безумной,её гортензии нездешней…2004Синий дом
Почти что на краю оврагаесть синий обветшалый дом.Но мы не сделаем ни шага,чтоб снова очутиться в нем.Пускай в малине одичавшейгудят огрузлые шмели.Но я молюсь, чтоб эту чашуповторно мимо пронесли.И ты молись, чтоб всё пропало,рассыпалось до мелких снов,чтобы на паперти вокзаланам не хватило нужных слов.Чтоб было глупо все, как было,и, не растрачивая пыл,чтоб я всю жизнь тебя любила,чтоб ты всю жизнь меня любил.2005* * *
В Москве исчезли площади и скверы,а вместо них – о, чур меня, о, чур! –возвысились нелепые химеры,пародии былых архитектур.И там, где мы впервые целовались,где воздух был от счастья голубой,дома друг к другу жалобно прижались,потом исчезли, как и мы с тобой…2005* * *
Две белые кофточки с юбкою узкой –что надо еще мне теперь для души?Ну, может быть, память с её перегрузкой,да, может, скамейка, где спят алкаши.На этой скамейке, о Боже, о Боже,как долго нам грезился счастья обвал!Какие жары и морозы по кожеходили, когда ты меня целовал.Мы просто расстались. А, может, не просто,а, может быть, чья-то слепая рукаводила судьбой, отдирала коростус бескостного, злого её языка.И стало греховным, что было безгрешно.Но время прошло. И утихла родня.И вот я стою у скамейки, и нежносам пух с тополей облетает меня…2007* * *
У розы засохшей на счастье такие права,которые свежая роза давно позабыла,такие права, что возможно спустя рукававалять дуракаили брать его с жара и пыла,последнее счастье –какой это праведный сон,какое свеченье,какое во сне бормотанье…О Господи, дай мне поверить,что нету времен,что роза не знаетни вечностини увяданья.1995Медовый дом
Поздней страсти застенчивы тени,но желаний бесстыден угар –на земле не случался смиреннейи счастливее этот пожар.Были юбки разбросаны смелои цвели на полу, как цветы,и почти обнаженное телоне стыдилось своей наготы.И в ночи фиолетово-серойв деревянно-медовом домубыло больше неверья, чем веры,что не сгинет, не канет во тьмуэта ночь, этот жар, этот лепети короткий, и сбивчивый сон,этот холод, дошедший, как трепет,из каких-то библейских времен.Были жесткие звезды неяркипод присмотром невидящих глаз.И писала нам жизнь без помаркив первый раз.1997* * *
Мир– под копирку, завернут в копирку,в памяти – только пустые азыили уменье тяжелую дыркунежно заштопать крылом стрекозы.Выбор богат, но невыбор – богаче.Время постыло, но вечность простилато, что гляжу я влюблено, незрячена фронтовое затишье из тыла.…Мой лебединый, мой сладостныймальчик!Пусть наше время давно улетело,я – восьмиклассница, как жеиначемне объяснить твое жаркое тело!?Дело не в том, но не в том и безделье,Что из былого – могилы и детинас окликают, а все, чем владели,плавает где-то, почти в Интернете.Мир не поймал в свои глупые сети,но и не сдался без боя на милость.…Вот и обуглилось все, что дымилось,вот и остались мы вместе на свете.1997Окно в слезах
«…К тому ж двадцатый век стоит в саду, а вместе с ним я белый свет покину…»
Н.К., 1980Как девочка вайнахская – со страхом,как юноша из Углича – в Чечне,так я гляжу… И все покрылось прахом,и отжило, и умерло во мне.Отец и мать давно в сырой могиле,и ты один мне – муж на небесах,иных уж нет, а те – ушли, уплылии лишь окно оставили в слезах.Так я о чем? О том, что ветер резкий,что мир, как прежде, и нелеп, и груб,Но смотрит Кто-то из-за занавески –и не разжать закаменевших губ.Я много лишних слов наговорила,как бы с нечистой силою в ладу…О, Господи, прости мне и помилуй, –двадцатый век уже отцвел в саду.В Твоем саду, о милостивый Боже,Твоей покорна силе всеблагой,стою теперь, и праведней и строже,и знаю, что нет смерти никакой.1998* * *
И кофе вблизи Люксембургского садау рыжей и алой листвы на видузапомнится странной рифмовкой с «де Сада»и тем, что мы не были в этом саду.и тем, что летела листва, умирая –в щемящий пунктир превращалась черта,и осень, как будто преддверие рая,для нас распахнула свои ворота.2007* * *
Ты говоришь: не плачь, еще не время,еще не время, – говоришь, – не плачь…Но желтый лист тебя целует в темя,целует, как Иуда, как палач.Раскрыла осень подлые объятья,и мы одни – среди летящих стрел.…Я крашу рот и поправляю платье,чтоб на меня и ты без слез смотрел.2009* * *
В предпоследнем целованьина больничной простынестолько боли, то есть, – знаньяо тебе и обо мне.И покуда губы – в губы,и пока душа – в душе,я молчу о том, как любыдни, прошедшие уже…Нет ни страсти, ни влеченьяв легкой старческой руке,но уходит в ночь свеченьеи не гаснет вдалеке.А о том, что там, за знаньем, –за последним целованьемна исходе немоты –знаем только я и ты…2014* * *
Со Старой Планины здесь облака стекают,чтоб ночь нарисовать – не хватит и чернил,здесь ласточки живут и ящерки – витают,и мне Господь здесь жить определил.Он все забрал. А мне оставил – этопреддверие своих немыслимых высот,и розовый апрель, и огненное лето,и старость, то есть страсть октябрьских красот.Придет январь. И синь его сквознаямне вилами напишет на воде,что есть любовь. Но я ее узнаю.…Здесь близок Бог, как никогда, нигде.2015* * *
В синий отблеск фиолетажелтое – сквозимо.Ожидаю бабье летои мужскую зиму.Ожидаю, что откатятпрошлые разоры.Что опять затянут в кратерогненные взоры.И поселиться большаяв сердце голубица.И за это обещаю –плакать и молиться.2015* * *
Я хочу на прощание выпить винаи не дать обещанья.Я сюда не вернусь, я плохая жена,я влюбилась в прощанья.Но покуда не скрылись глаза за горой,и покуда гора не пришла к Магомету,поцелуй меня в этой прохладе сыройсине-красного лета.Я навеки запомню и этот пейзаж,и дрожанье, горенье,и что наш поцелуй – это только мираж,измененное зренье.2015Заедно[2]
На Балканах бездонная ночь,осторожна, чиста, нелюдима.И уже никому не помочь,кто не заедно, не заедино.В эти ночи рождается страходиночества – черная льдина.Плачет птица и дождик в горах,что не заедно, не заедино.…Мы такие прошли колеи,и такие проехали страсти,что дрожащие губы твоилишь касаются молча запястья…* * *
Оглушило и ошарашило:не обозналось ли? –счастье покроя страшного,с неба и до земли.Как же нам это вынести,в памяти теребяпрошлое, чтоб не вырастибольше самих себя?Ведь не на вырост даденои не на окорот.Счастье, а не украдено,даже наоборот!Горя нам было мало ли –жалиться да тужить?Нас оно не ломало ли,и не мешало жить?А вот теперь – на папертиу счастья на поводу,словно на белой скатертиили на тонком льду.2015* * *
Ты готов ли, ласковый и нежный,встать со мнойна неотвратимой, неизбежнойпаперти земной?Ты готов ли целовать каменья,брошенные вслед?От любви, похожей на смиренье,ждать ответ?Ты готов ли? Я ли не готоваумирать:вот стоите рядом – ты и слово! –надо выбирать…2015* * *
Что с нами, милый?! Мне все чащеидет на ум:так виноград последний слаще –почти изюм.Так на прошедшие мытарства,каменьев град,отдав полжизни и полцарства,уже глядят.Так не зовут уже, не ищутземных утех,а молча ждут на пепелище,чтоб выпал снег.Все так…Но если ночкой каждой –о, исполать! –то умирать дано от жажды,то вновь пылать?И если это не расплатаи вход в пике,а просто нежностью прижатащека к щеке?!…Знать, на осеннем одинокомуже путиГосподь обвел нас дольним окоми – дал пройти.2015О поэте Надежде Кондаковой
Не в публицистике, не в прямом отражении каких-нибудь иногда очень сильных, но вместе с тем и привычных истин – сила поэзии, сила такого истинного поэта, как Надежда Кондакова. Её я бы сказал такой благородный признак то, что она свою необыкновенно глубокую, естественную, исходящую из самых глубин нашей современной национальной истории, жизнь, присущую ее большому дару образом превращает в поэзию. Она часть народа со всей его мучительно искаженной историей, со всеми этими так называемыми великими переломами, арестами, индустриализацией, страшной войной, которая стоила нам миллионов жертв, со всеми этими страшными репрессиями, которые стоили, может быть, и больше, чем миллионы жертв. И она не прошла через диссидентство, не прошла и через какое-то такое формотворческое диссидентство. Она естественная часть народного потока, и в силу вот своего дарования, которое ей подсказало ту естественную мелодию, тот ритм, те слова, она часть нашего языка, языка современного и одновременно исторического, и, может быть, частично архаического. И она превратила это в лирику, естественную, сильную, душевную лирику. Она нашла единственно необходимые слова и выразила всё – жизнь народа, личную жизнь, приключения наших поколений. Всё это обратилось в сильные, естественные стихи, где каждое слово на месте. Где нет ни попытки какого-то ловкого, но сомнительного эпитета, какого-то двусмысленного образа. Она никаких внешне подкупающих жестов не делает, но жест воли, жест страсти, жест любви постоянно в ее стихах присутствует. Она истинный лирик, лирик вот на сегодняшнем этапе русской поэзии. Она говорит внятно и сильно, она говорит просто, но существенно. Она находит необходимое слово, необходимое дыхание – и это действительно большая редкость, как всякая истинная поэзия, огромная редкость. Потому что сколько бы мы ни видели имен в антологиях, но истинных знаков русской поэзии остается очень немного, какие-нибудь, может быть, два-три десятка за век. И присутствие среди нас такого поэта оставляет для каждого, кто еще верит в силу слова, силу стиха, надежду, что всё это – вся эта музыка жизни – она реальна, она действительна. Вот поэтому Надежда Кондакова реалист не просто, а реалист в том поэтическом смысле, что поэзия всегда опирается на землю, а головой уходит в небеса.
Евгений Рейн[3]Ирина Евса
Переход
Родилась в Харькове. Школу окончила в Белоруссии. В 1987 г. окончила Литературный институт им. А. М. Горького. С 1979 г. – член Национального союза писателей Украины. Член международного Пен-клуба. Поэт, переводчик, составитель книг и антологий. Автор одиннадцати поэтических сборников. Перевела стихотворения Сафо, гимны Орфея, «Золотые стихи» Пифагора, свод рубай Хайяма, гаты Заратустры, «Песнь Песней», псалмы Давида. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Звезда», «Знамя», «Радуга», «Интерпоэзия», «Новый Берег» и др. Лауреат премии Б. Чичибабина, премии «Народное признание», премии журнала «Звезда» и премии Н.Ушакова. За книгу стихотворений «Трофейный пейзаж» награждена премией имени Великого князя Юрия Долгорукого. В 2016 г. сборник стихотворений «Юго-Восток» стал победителем конкурса «Русская Премия». Живет в Харькове.
* * *
Куда ж нам плыть?..
А. С. ПушкинЗолотыми мышами шурша у корзин,засыпая листвой водосток,ветер воет на лестнице: так муэдзин,обращенный лицом на восток,собирает к молитве своих мусульман.Но уже не тревожит ничутьсладким дымом пронизанный самообман,в небеса устремляющий путь.А куда же нам плыть? А и вправду, куда?Оторвёмся – и дело с концом –и в Латакию, где закипает водарасплывающимся леденцомазиатского солнца… Не сладко и там.Но горячая жёлтая взвесьзаставляет забыть, забивая гортань,тёмно-серую, ватную – здесь.Время булькает пловом, дымится в котлахс подгорающей коркой на дне.Но аллах, растворённый в резных куполах,к чужакам равнодушен вполне.– Ну, так что, собираемся? – Этот молчит,тот, спеша, разливает вино.– Не хотите в Латакию – можем на Крит,в Картахену… Не всели равно,где забыться, зависнуть, песчинками в рядлечь, рассыпаться искрами в штиль.Но моргают. – Куда же нам плыть? – говорят –безъязыким, безликим, как пыль?* * *
В.Норазяну
Срезая кожуру с картофеля, палачбожествен. На жиру замешенные краскифламандских мастеров – не терпят неудач,но требуют огласки.Заказчик пальцем ткнул в пурпурный гобелен,подпорченный свечой, что не догрызли мыши,в трёхпалый канделябр – и ты привстал с колен,звон гульденов заслышав.Кругов колбасных жар и сыра влажный срез,кабанья голова грозней полночных пугал –вот для чего ты здесь. Мучительный ликбез –картофелиной в угол.Трудись, глотай слюну, пока Антверпен спити ратуша снежком припудрена снаружи,пока ночных цехов жужжит прилежный бытпод кружевами стужи.Пока заказчик всласть посапывает, борткровати накренив семипудовой сдобой,соединяй в одно портрет и натюрморт –утробное с утробой.До света копошась, как мышь в своей норе,озлишься: сыр усох, бегонии привяли.И – мстительным мазком – три волоска в ноздреи прыщ между бровями.* * *
Снег на капоте старенького форда.Вокзал. Буфет с попытками комфорта.Пузырчатая – впрозелень – вода.Любовники глотают капучино,и в верности клянутся до кончины,не зная, что простятся навсегда.Великое показывая в малом,телеэкран гундосит сериалом,рекламой, что манит на острова.Бен Ладен наслаждается джихадом.И со стены командует парадомклыкастая кабанья голова.Любовники оглохли и ослепли.Жемчужный огонек блуждает в пеплезабытой сигареты. Пальцы мнутсалфетку с отпечатками помады.О Господи, какой ещё Бен Ладен? –до отправленья несколько минут.Портал вокзала стреснувшим пилоном.Снег, что наклонно гаснет над перроном.Поправив шарф, она шепнёт: «Иди».И он пойдёт подземным переходом,кружа, плутая, бедствуя под сводом,но выхода не видя впереди.* * *
Приняв заказ, не пряча спеси, согнувшись в зябкой конуре,нам мастер выточит два перстня, два сердолика в серебре,где нить под влагой плавных граней всклубил декабрьский шелкопрядкак будто в изморози ранней две винных ягоды горят.Асимметричные эклоги. Надежды, скрученные в жгут.Любви неверные залоги, что всё же нас переживут.Слепого случая вещдоки. Скандал. Фамильный компромат.Семей двусмысленные вздохи без комментариев и дат.Плодом украшенное древо. Барокко вычурная прядь.На безымянном пальце левой, не смея правую попрать.…Всё это мастер знал, покуда в морозных сотах декабряметаллом булькала посуда, дышал раствор нашатыря,пока меж стёклами волною смерзался снега синий пласт…Художник мучался виною и сомневался, что продаст.И, отмахнувшись от дуплета, на каждом новеньком кольцеон высекал: пройдёт и это, но с вопросительным в конце.Переход
А теперь записывай: свобода –переход, пристрелянный, как тир,где тетрадь расхода и доходазаполняет ангел-рэкетирза спиной лоточника, а может,«челнока». – Не всели мне равно,кто теперь лишенья приумножит,если приуменьшить не дано.Дирижёр небесный, фалдой фракасиний мел смахнувший со стены,Ты шутя извлек меня из мрака,словно звук из клавиш костяных.Намекни, как музыка незлаяс антресолей шатких шапито,для чего всё это, ибо знаю,что нелепо спрашивать, за что.А в другом и лучшем распорядкепод присмотром ангельской братвыя была бы овощем на грядке,гусеницей в кружеве ботвыили в синь вкрапленным махаоном,что с лоскутной лёгкостью порхалнад холмом с лишайником по склонами окаменевшим, как Верхарн.Но свою мучительную кодупродлевая, сумерки креня,Ты ведешь меня по переходу,позволяешь целиться в меня,чтобы я меж волком и лошадкойзавертелась, дернувшись сперва.…Наклони фонарик над тетрадкой.Я не вижу. Дай списать слова.* * *
И сколько ни шарю по ящикам, – в толкникак не возьму: где в пространстве окрестномтех мраморных слоников списанный полк,оплаканный медно-латунным оркестром?В чьих весях на белой салфетке стоятто тесной, подковообразной толпою –и к хоботу хобот, – то вытянув рядгуськом, чечевицей, вот-вот к водопою?Топтавшие варваров. Что за ценаим нынче, и есть ли слоновья Валгалла?А грозная бабка Игнациевнакакие надежды на них возлагала,в тряпицу замотанных (вечно возяв бауле, как все, очевидно, скитальцы)?Меня оттесняла: «Руками – нельзя!»Но если и помнят, то именно пальцы,как холодом били. Особенно тот,с отколотым ухом, невзрачный собою.Наверное, в ходе привычных работон стал результатом случайного сбоя.Кто из мастеров оказался не прав,упрямая полька не знала сама, нотеперь эту дюжину, властно прибравк рукам, выпасает в небесных саваннахна млечной лужайке с непыльной травой,и, словно китайский болванчик, не здраво,но веско качает льняной головойто справа налево, то слева направо.* * *
В этот ни-дождь-ни-снег – с тополем на краюполя – ты без помех в жизнь протечёшь свою,бывшую, как жена, нынешнюю, как с кронвлага, что зажжена сразу со всех сторон.Оком кося, как рысь, на отсыревший ствол,вздрогнешь: да вся корысть снегом ушла в помолпрошлого. И давно твой древоточец-взортам, где всегда темно, вытравил свой узор.В этот ни-день-ни-ночь родины, на паяхс мартом устав толочь грязь на её полях,выбредешь на шоссе, где, как шары в лото,с горки скатились всефарыночныхавто.Всё-таки оглянись: тополем на краюплещет чужая жизнь, вырулив на твоютрассу. Но зубы сжать не позволяет дрожь.Обледенелый тать – этот ни-даждь-ни-дождь.* * *
Два «эспрессо», две цигарки, полдень, серый, как Ла-Манш.Две сороки, как цыганки, делят краденый лаваш.Сикось-накось, неумелым, убегающим стежкомизумрудные омелы заштрихованы снежком.Бесполезной, неимущей (взгляд – в окно, рука – к челу),мне гадать на чёрной гуще совершенно ни к чему.Мне гадать на этой гуще всё равно что не гадать,потому что там, в грядущем, – только снега благодать.Всякий довод в рог бараний скручен. Тянет от дверей.Ход баталии банален, как протоптанный хорей.Воробьи стучат по жести. Скорый поезд прогудел.В каждой фразе, в каждом жесте – постмодерна беспредел.Два пробела. Две цитаты. Цитрус. Колкая вода.И стрекочут, как цикады, возле окон провода.Мягче слово или резче – всё в кавычках дежавю.До прямой и честной речи я уже не доживу.Слишком много напласталось для беседы по душам.Мне в затылок дышит старость учащённо, как дышалты, – в беспамятство ныряя, словно в смертное родство,бескорыстно повторяя контур тела моего.* * *
На столе – бедлам. За окном – разруха в красноватом зареве мятежа.Между стёкол вдруг оживает муха,пробиваясь к форточке и жужжа.То весенних фрезий залётный запах,то светила циркульный полукруг.Лишь одно незыблемо: справа – запад,если ты задумал бежать на юг.Разольём гороховый суп по мискам.Из другой эпохи, из тьмы другойнам с картины чёрная одалисказолотой подмигивает серьгой.Уперевшись локтем в парчу подушек,разгрызая косточку миндаля,ждёт, пока Альгамбра себя потушит,покачнувшись в пламени фитиля…Ввинтим в сумрак лампочку: день недолог.Мавританке – жемчуг, тебе – горох.Даже дым отечества нынче дорог, –поразмыслишь прежде, чем сделать вдох.Только муха скутером ошалелымв застеклённой мечется глубине.Только мокрых веток углы и стрелыассирийской клинописью в окне.Курортня зона
бомж на прогретом камне читает сартратот кто читает сартра сегодня – бомжчайка вопит как чокнутая Кассандраи на нее бинокль направляет бошбуш с высоты планёра грозит Иракумысли Саддама прячутся в кобуругрека с бокалом пива не рад и ракуон половину кипра продул в бурунекий турист проворный как марадонащиплет лодыжку свеженькой травестив пластиковом бикини летит мадоннав шторм но никто не жаждет её спастинад головой вытягиваясь редеяв кровоподтёках и дождевой пылиоблако то блажит бородой фиделято предъявляет розовый ус далискачет profanum vulgus в раскатах громабросив пронумерованные местабомж на своем насесте читает фроммакрупные капли смахивая с листаон умостился так чтоб волна бодалакак подобает хищнице – со спиныорганизуя пряди его банданавыгорела до цвета морской волнывсе закипело сдвинулось помутилосьэросом гекатомбы слилось в однобомж прошивает время как наутилусзная что лучший выход уйти на дноне выпуская книги из рук он дажерад что круша причалы рыча warumшквальный поток смывает его с пейзажас грохотом перекатывая валун* * *
Перепрыгнув такой провал, за которым уже никтоне поможет: давно порвал ту верёвочку, – на платоприземляясь в чабрец, в полынь, – вдруг заметишь на вираже,как сверкает морская синь… И никто никогда уже…Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,только чайка висит. Спугни – резким криком тебе воздаст.Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачкувровень – спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.А чего ты хотел – баллад просветлённых, высоких од?Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедротчёрствых, – словно аэд в аид – оступиться готов. Плющомкамень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё…* * *
В неподвижных травах шуршат акриды.Закипают лотосы млечным соком.Сердолик – в двурогом венце Исиды,А в венце Осириса – мёртвый сокол.О, когда бы знать, торопя объятья,что любовь подобных всегда не к месту.Если близость тел повлечёт к зачатью,то слиянье душ приведёт к инцесту.…Вот она крадётся в тоске недужнойчерез весь Египет тропой обратной.И сухие губы лепечут: «Муж мой…»,но внезапно, сбившись, бормочут: «Брат мой…»О, когда бы знать, расточая силы,что в любви похожих блуждает вирус.Ароматен лотос в верховьях Нила,но в его низинах – горчит папирус.И уже плодом набухает тело,отекают руки. Ты станешь притчейво языцех. Дочь для себя хотела?Но родится сын с головою птичьей.И торгаш возьмёт за мешок пшеницытвой венец двурогий и тот, в которомнестерпимым жаром сухой зеницымёртвый сокол вспыхнет, как вещий ворон.Алкей и Сафо
1В полумраке скрипнула дверца шкафа.Он рубаху новую надевает.На своей софе шевельнулась Сафо:зычно зевает.2Говорит: «Купи молока и мёду,винограду белого, литр олии.Возвращайся к завтраку: непогодубоги сулили».3Он её клюет на прощанье в щёку,углядев при этом, как с тельца мухипаучок спускается на защёлкупыльной фрамуги.4Облепили пирс рыбаки. Пурпурно –золотая чаша всплывает грузно.Запрокинув горло, зияет урнакоркой арбузной.5Он калиткой хлопает, раздвигаяплети мокрой жимолости. В «скворешне»молодой курортницы плоть нагаяпахнет черешней…бЦелый день у Сафо мигрень. В сацивине хватает соли. С горы подуло.И авгур, чернеющий на оливе,каркает: «Ду-р-ра!»7…Рыбаки несут барабульку. Выжженюжный склон, как знойная Иудея.Сафо шепчет: «Гелиос, ослепи жепрелюбодея!»8И считает кур, шевеля губами.Но, узрев повинную плешь Алкея,застывает амфорой, выгибаясмуглую шею.9И на битву равных взирает сытона капоте солнцем нагретой «Нивы»кошка черно-белая, Афродита,щурясь брезгливо.Стрекоза
Слишком длинные крылья – вразвалку по стеблю цветка,неуклюже ползёт. Но китайские льются шелкав содроганиях лопасти. В небе расширится щёлка –и медовый, медлительный выпустят свет облака.Не надейся, не август – конец сентября. Но теплоне промотано летом. Сферических зенок стеклонаполняется влагой, то светло-зелёной, то серой.Кот, заметив движенье, крадётся и щурится зло.И она поднимается. И, прозвенев вдалеке,над сырой черепицей, стремительно входит в пике,чтоб в раскрытую книгу залечь, как живая закладка,на двухсотой странице, тринадцатой снизу строке.И терцина из Данте, её золотистая мгла,словно тайнопись, светит сквозь тонкую сетку крыла.Поднебесной давильни пространство забрызгано соком,и тяжелая капля по облачной кромке стекла.На иглу не посадят – не бабочка. Из-под рукивыгребая, взлетит, унося отпечаток строки.… Утром спустимся к морю: на гальке, расколотой штормом,в отражённом луче слюдяные блеснут лепестки.* * *
Что сегодня за день? – Очевидно, среда.В тёмной кроне – подвижные пятна лазури.Отвяжитесь: он спит и не смотрит сюда.Домочадцы его осторожно разули.Где упал, там и спит, губошлёп-маргинал,головой упираясь в дубовую кадку.Муравей, любознательный, как Магеллан,изучает его загрубелую пятку.Шевелюры измяв низкорослым лесам,лёгкий ветер гоняет мурашек по коже.Отвяжитесь – он стар. Он уже написалвсё, чем нынче смущён, чем возвысится позже.Рухнул в дрёму, как в тартар, и к чёрту – дела:все гекзаметры ваши и ваши верлибры.Конопатая Фрина, и та не дала,на простуду ссылаясь… Ах, Фрина, их либев дых… Растрачен запас, заготовленный впрок.Но душа не готова примкнуть к балагану.И репризы Эзопа ему поперёкестества или – попросту – по барабану.Жизнь обмякла, а слава не произошла,не вошла в ежедневный набор провианта.…Осыпает цветы мушмула. И пчеласобирает нектар в бороде у Бианта.* * *
Напиши мне письмо и лучшую строчку вырежь.Ты вкушаешь лангустов, дуешь коньяк, слоняешьсяв шляпе по Квинсу или по Гринвич-Виллидж.Но какое мне дело, ежели нет меняв той стране, где волна колеблется перламутром,на взъерошенных вязах вздрагивают листы;где не рыщут бомжи по мусоркам ранним утром,на отлов человеков ночью не мчат менты.Хорошо, что ты – там, задира, кустарь-филолог,несгибаемый логос, вечное два в уме,сквозь чужие таможни длинную цепь уловокнеизменно влекущий… Помнишь, как на холмемы сидели – спина к спине, – озирая мутныйтёмно-серый залив с корягами на плаву.На покатые сопки сыпал с небес кунжутныймелкий сетчатый дождик – и выпрямлял траву.Никуда не срываясь, медленными глоткамимы цедили по-братски местное каберне.Я следила, как жук вразвалку ползёт под камень,растопырив надкрыльев лопасти… Как бы мнени хотелось тебя погладить, – рука чертилав запотевшем пространстве эллипсы и круги.И трёхдневной, колючей медью твоя щетинапламенела, но не хотела моей руки.Мы сидели, как два китайца, настолько древних,переживших и потепления и снега,что неважно уже: коряга качнулась в дрейфеили мимо проплыл взлелеянный труп врага.…Ты в широтах, где всяк уместен – и, слава Богу!но такие, как я, нелепы – и пусть. Не то бслабоумной старухой к тихому эпилогудоплыла бы, сложившись в англоязычный гробв чём-то розово-белом. Как бы ты ироничнопоглядел – ни озноб в лопатках, ни в горле ком.И тогда бы Господь послал меня жить вторичнов синеватую морось, на киммерийский холм.* * *
Красная охра, сиена и сурик –средневековья готический сумрак.Столик в кафе угловой.И переводчика око оленьевлево косит. Увлажнённый оклеенвоздух кленовой листвой.Как утомителен пьяный вестфалец.Толстый его указательный палецтычет то в башню, то в ров.Тёмно-янтарное пенится пиво,и вдоль канала цветут прихотливокрыши опрятных дворов.Но переводчик забыл о работе.Над балюстрадой в полуоборотесгорбился и не сулитясности, с нами молчанием мерясь,ноздри раздув, как почуявший ересьистовый иезуит.Словно подслушал твоё нетерпеньевыйти со мной… На покатой ступенижёлтые пятна листвы.Немец, усердно цитируя что-то,пялится на городские воротацвета засохшей халвы.Пусть этот бюргер лопочет что хочети притворившийся флюгером кочетмедным сверкает пером.Мы под парами в квадратном проёмеарки, как будто на древнем пароме,в темень плывём вчетвером.Прокукарекает вздорная птица –мы возвратимся, а бюргер проспится,выйдет с цветком на грудик завтраку… Но переводчик за намивслед пересохшими дрогнул губами.Сжалься! Не переводи.Интервью с Ириной Евсой
Беседу вела Юлия Белохвостова[4]
Счастье как подарок
Ю.Б.: Ира, мы разговариваем с тобой на следующий день после вручения «Русской премии». Во-первых, я, конечно, хочу еще раз тебя поздравить – мне кажется, это как раз тот случай, когда нет никаких сомнений в заслуженности и уместности награды. А во-вторых, хочу спросить – это важно для тебя? Ты рада своей победе?
И.Е.: Было бы странно и не вполне честно сейчас сказать, что я не волновалась и ничего особенного не чувствовала, когда стояла на сцене и мне вручали эту премию. Конечно, я рада. Для меня все это было большой неожиданностью-я довольно долго была не в курсе, что мою книгу выдвинули на эту премию, по-моему, я самая последняя и узнала, увидев лонг-лист в ФБ. Ю.Б.: А как ты в принципе относишься к конкурсам, премиям, наградам – это нужно поэту или это только отвлекает от «служенья муз»? И.Е.: Наверное, это нужно. Поэт, как любой смертный, нуждается в поощрении. Я отношусь к этому довольно спокойно: получить премию – приятно, конечно, но если не дадут – не смертельно, а уж если дадут какому-то хорошему автору, я за него искренне порадуюсь. Тут дело даже не во мне, очевидно, а в том, что мои родители не передали мне по наследству ген тщеславия и даже здорового честолюбия: никогда не чувствовала необходимости что-то доказывать. Но некоторыми наградами очень дорожу – премией имени Бориса Чичибабина, к примеру, потому что для меня она связана не только с прекрасным поэтом, но и с человеком, которого я уважала и любила. Ю.Б.: Литература всегда была делом твоей жизни? Ты когда-нибудь мечтала стать врачом, актрисой или, например, учителем, или ты всегда хотела стать именно поэтом?
И.Е.: Я довольно рано начала писать стихи, и мне нравилось рифмовать окружающее. Конечно же, тогда я не предполагала, что это станет делом моей жизни – просто в буквальном смысле – «глотала» книги, читать научилась рано. Мне повезло, что мои профессиональные интересы тоже связаны с литературой, что у меня есть возможность зарабатывать любимым делом – переводами, редактурой. Но если бы обстоятельства сложились иначе, не считала бы для себя зазорным и подъезды мыть. А вот представить себе, что я занималась бы каким-нибудь бизнесом, – не могу: очевидно, этого гена у меня тоже нет.
Ю.Б.: Я знаю, что ты очень осторожно и даже с опаской относишься к вопросам об учителях, но есть люди (я имею в виду – в литературе), мнению которых ты доверяешь, к кому прислушиваешься, на кого оглядываешься? И.Е.: Ну, конечно. Кстати, этих людей не так мало, начиная с близких друзей. И есть поэты, чье мнение для меня чрезвычайно важно: Александр Кушнер, Евгений Рейн, Алексей Пурин, Светлана Кекова, Олеся Николаева. Этот список можно продолжить.
Ю.Б.: Наверное, странный вопрос задам, но не страшно тебе возвращаться домой с «русской» премией за книгу «Юго-Восток»? Не боишься, что будут какие-то провокации, статьи?
И.Е.: Но ведь это литературная премия, которая создана для авторов из других стран, почему же не порадоваться, что ее получил именно автор из Украины, а не из другой какой-то страны? Ни в книге, ни в премии нет политики, только литература, а название – лишь география. Мне всегда казалось, что войны между культурами и литературами быть не может и не должно, это имеет отношение только к политике и человеческим отношениям.
Ю.Б.: Можно ли сказать, что нынешняя непростая ситуация отражается на литературной жизни, общении с коллегами и даже на дружеских отношениях? И.Е.: Да, к сожалению. Иногда рвутся давние связи, люди становятся нетерпимыми. Часто вспоминаю строку Александра Кабанова: «меж двух отчизн, которым я не нужен». Знакомое ощущение – но, скорее, в литературной жизни. Самое страшное не это, а то, что в реальной жизни гибнут люди. В Харькове не слышно выстрелов, никто не пытается вытолкнуть меня из моего дома, но, конечно, я не могу не думать о том, что происходит, не писать об этом.
Ю.Б.: Да, в твоей книге тема сегодняшних событий встречается достаточно часто. Значит ли это, что для вдохновения должно обязательно что-то случиться? Война или любовь?
И.Е.: Все перечисленное может стать поводом для стихов и – с таким же успехом – может не стать. Повод для стихов – собственно, сама жизнь. Ю.Б. Жизнь, которую ты описываешь так подробно, во множестве ловко подмеченных деталей. А вот тема религии, божественные образы и сюжеты, наоборот, редко встречаются в твоих стихах, в них практически нет обращений к Богу-значит ли это, что ты нерелигиозный человек? И.Е.: Ну, почему? Мне наоборот кажется, что Он у меня везде, во всем, что я вижу и описываю.
Ю.Б.: Как у Бродского – «в деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду?»
И.Е.: Именно, всюду. К сожалению, не могу назвать себя воцерковленным человеком; в храм хожу реже, чем следовало бы, но глубинная, внутренняя вера мне присуща и моим стихам, по-моему, тоже. А в просьбах к Господу главное – точно формулировать желания: они чреваты исполнением, это я точно могу сказать.
Ю.Б.: Возвращаясь к образному ряду твоей поэзии, могу заметить, что у тебя много исторических, античных, обще культурных, литературных образов и реминисценций, можно сказать, что это – отзвук твоего филологического образования? И твоя страсть к переводам тоже оттуда?
И.Е.: Я проучилась на филфаке всего два года и ушла потому, что мне там было нестерпимо скучно. Хотелось больше литературы и не в такой привычно академической подаче. Хотелось меньше истории КПСС, которая была чуть ли не ключом ко всему. А потому-от филфака я мало что взяла: читала сама то, что меня интересовало в то время. По сути – он не дал мне ничего, кроме латыни.
Ю.Б.: Что же посоветовать молодым авторам, где учиться мастерству? И.Е.: Давать советы – дело неблагодарное. Если есть талант, он сам себя вывезет. Но в любом случае стоит читать хороших поэтов и прозаиков, смотреть классные фильмы и слушать качественную музыку, поскольку мы состоим не только из того, что едим и пьем, но из всего перечисленного – также. Ю.Б.: После филфака ХГУ ты поступила в московский литературный институт им. А.М.Горького и окончила его. Там чего было больше – литературы или общения?
И.Е.: Литературы, конечно. Замечательные преподаватели. Что до общения, то я всегда (а в те годы, особенно) была человеком самодостаточным и вполне интровертным. Друзей, что меня окружали, мне было достаточно. Но, конечно, было интересно увидеть Москву: тогда меня тянуло к большим городам.
Ю.Б.: Но сегодня тебе не хочется никуда переезжать?
И.Е.: Мне комфортно в Харькове, если говорить о городе, в котором хочется жить постоянно. Правда, уже в конце марта внутри начинает гудеть ветер странствий и хочется смены пейзажа.
Ю.Б.: Можно сказать, что ты счастлива сегодня?
И.Е.: Ну, это сложный вопрос. Слава Богу, живы и относительно здоровы мои родители, благополучен мой сын и его семья. Я занимаюсь тем, что люблю. Вот, приехала в Москву, повидалась с друзьями, это тоже замечательно. А вообще, самое яркое, в «незамутненном первоисточнике» ощущение счастья – осталось в детстве: когда нет для него причины, кроме ранней весны и свободы от уроков. А грудь распирает от внезапной радости. Счастье – как подарок: неизвестно от кого и непонятно, за что.
Дельта
Олег Асиновский
Северо-запад
Асиновский Олег Эдуардович, род. 28.06.1964. Живу: Россия-Черногория-Россия. Член СП Москвы. Публикации в журналах «Континент», «Арион», «Воздух» и др. Автор 6 книг стихотворений.
Стихи моего друга Олега Асиновского не нуждаются в комментариях, как не нуждается в комментариях просто предмет. И в этом ключ к поэзии Асиновского…
Когда в детстве я читал Робинзона Крузо, то наибольшее впечатление на меня произвело перечисление предметов, которые Робинзон добывает с разбитого корабля. Конечно, для того, чтобы простое перечисление предметов произвело впечатление, нужна «подкладка» всего остального. Если художественное произведение ниже простого перечисления предметов – то это не искусство (сколько не украшай его образами, настроениями и «глубокими мыслями»).
Истинная поэзия это то, что делает возможным высоту перечисления предметов, т. е. радость от предмета. Истинная религия и истинное искусство близки.
Гилберт Честертон пишет: «Конечно мне скажут: «Что за бред? Неужели вы действительно думаете, что поэт не может радоваться травке или цветку, если не связывает их с Богом, более того-с вашим Богом? А я отвечу – да, да может».
Душа Олега Асиновского – Христианка. Она сохранила (не растратила) то, что даётся Богом от природы, ибо «душа всякого человека от природы-Христианка» (Тертуллиан).
Потому-то Олег Асиновский видит предмет. Потому перечисление предметов, как в Робинзоне Крузо, делает его поэзию поэзией. В поддержку моих мыслей я, с позволения автора и читателя приведу своё стихотворение. Ты причастил нас Самому Себе. И всяк предмет вдруг стал самим предметом. Доселе пребывали мы во тьме. Ты озарил нас Невечерним Светом.
Станислав Красовицкий (иерей Стефан)
Чудо
Mapyce
На самом последнем маленьком небеВоздух глубокий как осень в которойДеревья в листве из леса ветвейЛетят и листва сама от себяПрячется на ветвях и ни рыбин ни птицНи души из листвы на тропинках лесныхИ тени своей осенней длиннейДень и в тени деревья своихЛистьев летят одни в небесаДругие с небес и высится лесСам над собой и в чаще леснойНи ветвей ни стволов за осенней листвойСеверо-запад
Зимняя радуга в листьях багряныхИ не тайно не явно и как бы случайноЗима и зимой тьма не светлоНе темно в радуге зимней багрянымЛистьям и говорят птицы на языкахДождей и на губах зверей рыбыСнежинки на зимних тропинках и листьяТо выше то ниже деревьев и в чащеРадуги в стайки сбиваются птахиРыбы и звери с зимнего небаИ радуг следы с багряной листвыСпускаются вниз поднимаются ввысьИ одна отстаёт и взглядом зовётИ прячет глаза сама от себяИ ямочки на щеках румяных еёИ как капля лицо дождя на снежокЛуна
Деревья так легли как будто сруб здесь былИ серые стволы белели из травыИ тени их ползли среди камней листвыОт первой до звезды последней и нездешнейИ снег горел в кромешном как снег окне осеннемИ не было окна и дверь была лунаИ шёпотом за дверью звёздам и деревьямЁлка
У ёлки в глазах зелёных душаИ плоть как смола в омуте глазИ янтарные тают вместе со снегомИ душа расступаясь погружается в телоИ дождь как по льду мостик дождюИголки шумят под корочкой льдаИ между ветвей небо светлейТени дождя на снеге в ветвяхИ день не погас и в течение дняТо конец октября то начало егоТишина и как дождь качается лёдИ дням ведёт счёт то закат то восходПлоти к душе днём в октябреНи окон ни дверей и домик во снеТонком и сон как чьё-то лицо
