— Надя, что ты говоришь? Подумай все-таки…

— Прости. Я плохо соображаю. Я ничего не соображаю сейчас!

— Он здесь один жил?

— Но у него в Москве отец есть, в конце-то концов. Я высылала ему на жизнь.

Молодой парень, один, в этой огромной квартире…

Надя достала коньяк, стопки. Мельком увидела себя в зеркале бара и, потушив верхний яркий свет, — глаза режет! — включила торшер в углу.

— Выпей. Я замучила тебя.

Она попробовала налить, стекло звякало о стекло. Налил я. Мы выпили.

— Возьми в холодильнике что-нибудь, там все есть. Закуси. Я ничего есть не могу.

Мы выпили еще.

Доставая из бара коробку шоколадных конфет, Надя уже пристально глянула на себя в зеркало:

— Ты смотришь вот это? — она провела рукой от щек к шее. — Это я подтяну. Там прекрасно это делают. Впрочем, здесь тоже научились. А ты невнимателен, — она пальцем тронула горбинку у себя на носу.

— Я хотел еще в тот раз спросить.

— Это мой идиот решил показать мне Италию и сам сел за руль. Вот — результат. Но там способны делать чудеса. Только еще шрамчик остался. Под прической. Его не видно. И тоже было сотрясение мозга. Это меня сейчас немного обнадеживает.

Во дворе завыла машина.

— Не твоя?

Я посмотрел в окно. Выл и брызгал огнями во все четыре стороны «мерседес» у соседнего подъезда.

— И так каждую ночь, — сказала Надя. — Полон двор дорогих иностранных машин.

Такое быстрое превращение. Откуда? Стоит пройти мимо, она уже воет. Боже мой, боже мой, представляю, что с ним будет, когда он вернется и узнает. Он с нее пылинки сдувал. Ему сейчас предлагают — послом в Киргизию. Или что-то вроде. Я ему сказала: туда он поедет один.

И попросила:

— Позвони.

Я позвонил медсестре на пост: ей я оставил деньги. Сонным голосом она сказала, что состояние такое же, она только что подходила к нему. Наде я сказал, что — лучше, сестра только что оттуда, поила его. В порыве она поцеловала меня, дохнув шоколадом и табачным перегаром:

— Ты мой единственный настоящий друг! За всю жизнь — единственный! Я недавно вспоминала… Мы возвращались с тобой поздно, уже трамваи не ходили. И вдруг — грузовой трамвай, две площадки с песком. Ты вскочил, натянул веревку от дуги, я тоже впрыгнула. Какие молодые мы были! Вожатый кричит нам что-то из своей стеклянной кабины, а трамвай идет, нас на задней площадке кидает друг к другу, ты говоришь: какой умный трамвай!.. И теперь, в больнице, все взял на себя. Так только — за родного сына.

Она притянула мою голову к себе, поцеловала благодарно. И — еще, но уже длительно, как когда-то. Я постарался не понять. Я боялся обидеть ее. Надя закурила длинную, из табачных листьев, тонкую сигарету, встала, пошла на кухню.

Принесла ветчину, сыр, доску с нарезанным хлебом.

— Ешь. Ты голодный. Между прочим, ты всегда был недогадлив. Это — твоя особенность. Ешь.

И налила мне стопку. Рука ее уже не дрожала, горлышко бутылки не звякало о стекло.

— Ты извини, я должна переодеться. Снять с себя все эти подпруги. Не могу.

Я остался один за столом. Розовый, влажный квадрат прессованной ветчины, сыр швейцарский целым куском на фаянсовой доске, хлеб, тонко нарезанный. Увидев все это, я только теперь почувствовал, что жутко хочу есть. Я выпил, закусил ломтиком сыра, закурил. Надя вернулась в шелковом китайском стеганом халате до пят, в парчовых, с загнутыми вверх носами туфлях на босу ногу, отсела на диван в углу гостиной. Поставив рядом с собой пепельницу, курила. В сущности, она уже справилась с собой. Я хотел сказать, что я, пожалуй, поеду, но в этот момент заговорила она:

— Нет, какая я дура! Какая идиотка! Всю жизнь я хотела видеть рядом с собой такого человека, каким был мой отец. Но таких нет, не бывает больше. Ты думаешь, этот сам всего добился, сам повез меня в Италию? Я за него сделала его карьеру.

Я! А у меня уже готова была кандидатская. Я могла бы защитить докторскую, мне прочили будущее. Но — рабское наше воспитание. Так нас воспитывали столетиями: муж, а ты — за мужем. Я смотрю здесь на молодых, я им завидую: женщины ярче мужчин. Мужчины выродились. Ох, какая идиотка! Вот теперь его сошлют в эти степи, я это название даже разгрызть не могу, куда его сошлют: Кыргызстан… Я ему уже сказала… — она пересела нога на ногу, тщательно запахнулась. — Ты думаешь, вы правите миром? Миром повсюду правят женщины. Но у нас — из-за спины мужа. И только — из-за спины. А на сцене — вы. Так надо, чтоб хоть смотрелся на сцене. А то же — стыд и срам. А рот раскроет… Витя — вот моя надежда и гордость. Вот кто смог бы, — она заплакала. — Он действительно талантлив, ты не знаешь. Но я не могла разорваться.

Розовый свет торшера едва достигал туда, где она сидела. На итальянском, под старину, диване, какие теперь в большом количестве продаются у нас, в шелковом китайском халате с драконами, постриженная под мальчика, с высветленными, как теперь это называют, тонированными локонами-перышками, сидела сгорбленная старушка с маленькой после стрижки головой, сморкалась в крошечный платочек.

— Завтра я привезу туда профессора. Переломы срастутся, Бог даст, — она мелко перекрестилась, раньше в ней этого я не знал. — И сотрясение мозга, если вылежать… Я другого боюсь…

Она не сказала, чего боится, но я понял ее. Я думал о том же. Сломанная кость срастется, а вот если человек сломался…

Когда я вернулся домой, Таня не спала:

— Хороший день рождения устроил ты своей дочери. Семнадцать лет… И что, вот так будет продолжаться всю жизнь?

Но ни оправдываться, ни успокаивать я сейчас не мог.

Глава Х

В одно из посещений я чуть не столкнулся с отцом Виктора во дворе больницы. Я шел, задумавшись, и, уже пройдя, оглянулся: что-то толкнуло меня. Старый человек удалялся к воротам, с лысого затылка свесилась седая косица. Он тоже оглянулся.

Мы узнали друг друга. Последний раз я видел его в дождь: он стоял под зонтом, читал книгу и ногой тихонько подкачивал коляску. И вот он идет от сына, а я — к его сыну.

Виктор в байковом больничном халате сидел на скамейке в саду, костыль опер о скамейку, на него положил гипсовую вытянутую ногу. Мне явно не обрадовался. Я поставил на скамейку то, что прислала Таня:

— Пирожки еще теплые, учти…

Он нетерпеливо поглядывал на дверь в отделение, чего-то ждал, разговор не получался. Я видел, он нервничает. Вдруг в двери показалась молоденькая сестра в белом халате. Ох, как он подхватился, как поскакал на костылях, поджимая гипсовую ногу. На крыльцо взлетел. Я сидел, ждал. Вернулся оттуда совершенно другой человек. Так с похмелья оживают после первой рюмки. Но от него не пахло.

— Дядя Олег, я все понимаю. Ты не старайся, ну что вы все напрягаетесь объяснять мне. Даже мне жаль вас. Ребята возвращаются без рук, без ног, а у меня всего-то левая нога… Ну, кривая, ну, короче, ну, вытянут. Правильно я говорю?

Мне показалось, зрачки его расширены. Но, может, это только показалось. Он дружески хлопнул меня по колену:

— Вот пирожки — это дело. Хорошая у тебя жена, поблагодари ее. Я только есть не хочу.

И говорил, говорил, говорил, такой враз повеселевший. Потом я ушел, и, когда шел по двору, случайно увидел в окне второго этажа ту самую молоденькую медсестру.

Она плакала, а врач в шапочке что-то зло говорил ей и грозил пальцем.

В недавнем прошлом новенький, глянцевый, а теперь поблекший на солнце мой «жигуленок» ждал меня у бровки тротуара. Я сел, вставил ключ зажигания и вдруг в переднее стекло увидел мою дочь. В спортивном костюме, в кроссовках, с кошелкой в руке, она шла, торжествующая, счастливая, не шла, летела туда, откуда только что я вышел.

Дома я спросил Таню:

— Ты знала?

— Знала.

— Но он — наркоман! Я только что видел… Ты понимаешь, что это такое? И алкоголик!

— Не кричи и не делай страшные глаза. Тем более не вздумай кричать на дочь, если не хочешь потерять ее.

— Ты хоть понимаешь, на что она идет?

— Она пока еще ни на что не идет. Но если… Ни ты, ни я ничего не сможем изменить. Ты плохо знаешь свою дочь. Ты любишь ее безумно. Но ты не знаешь ее.

— Твое спокойствие!.. — закричал я.

И увидел, как теща срочно начала одеваться на улицу.

— Мама, мы не ссоримся, — крикнула Таня.

— Я просто хочу пройтись.

— Мы уже помирились.

Но она зачем-то взяла зонтик.

За годы совместной жизни характер нашей тещи претерпел немыслимые изменения: из воинственной, готовой в любой момент стать на защиту дочери она стала кроткой и, как правило, брала мою сторону. Таню это обижало, поначалу она плакала, потом поняла мать. И если в доме чуть только запахнет ссорой, теща сразу же одевалась идти на улицу.

Но в этот раз ей пришлось гулять долго.

Глава XI

Больше всех на свете любила теща, конечно, внучку, Юльку. Но когда в доме все хорошо, она решалась ненадолго оставить нас — не знаю, как вы без меня тут будете, представить себе не могу! — и ехала за границу: пожила у сына в Харькове — в загранице побыла. Теперь собиралась в Молдавию, в Бельцы, к младшей дочери, и Таня дала мне список подарков. Мне доверяли покупать мелочи, а главное, особенно — молодежное, выбирали они вдвоем с Юлькой. И вот я остановил машину у магазина «Спорт» на улице Горького и пошел туда со списком в руке. А когда вернулся, стал было открывать дверцу- открыто. И машина не угнана. И приемник цел. Чудеса! Вот что бывает, когда голова ерундой занята. Я сел во вновь обретенный мой «жигуленок», впервые испытав к нему нежность, снял с ручника и тут слышу: кто-то дышит у меня за спиной.

— А машину, дорогой товарищ, надо закрывать. Сказано: плохо не клади, во грех не вводи. Пришлось сесть, охранять, понимаешь…

Виктор. В зеркале заднего вида — Виктор. С бородкой. Я обернулся к нему на сиденьи, и, когда оборачивался, прострелило шею.

— Пересядь, чтоб я тебя видел.

Он подвинулся на сиденьи и палочку протащил за собой.

— Хороши мы с тобой: один с палочкой, другой шею не повернет…

Тут только я заметил прядку седины в бороде у него.

— А это откуда?

— От ума и от переживаний, от чего же еще? За наше родное правительство переживаю: все ли есть у него, так ли ублажены? Нас много, а оно — одно, должны мы о нем заботиться? Раз! За народных избранников — то же самое…

— Не пустословь, — я тронул машину, и мы покатили в общем потоке. Локтями он опирался о спинку пустого сиденья впереди, выставил бородку. Миновали площадь Маяковского. Когда-то здесь, в ресторане «София», Надя попросила меня взять на лето его, шестилетнего.

— Как мама? — спросил я.

— Мать ничего-о. Впрочем, я ее давно не видел.

— Ты что, не с ними живешь?

— Ты меня удивляешь. Москва — столица нашей родины, центр семи морей. Или с морями я что-то наврал? И чтобы мне в Москве жить было негде!

У Пушкинской площади, на доезжая Тверского бульвара, я свернул направо и на Большой Бронной мы стали:

— Рассказывай, — сказал я.

— А что рассказывать? — и вдруг пропел частушку: «Я не знаю, как у ва-ас, / А у нас в Киргизи-и / Девяносто лет старуха / Комадир дивизи-и». Вот он оттуда приехал, вызвали зачем-то. Матери дома не было. И произошел у нас с ним милый разговор. Через цепочку. Он мне дверь на цепочку открыл: «Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Если ты любишь мать, ты уйдешь!». А я люблю мать. Она у меня хорошая. Только ей в жизни не везет. Да чтоб еще я ей жизнь портил! Ладно, все это — дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. Хочешь, расскажу анекдот?

Он был трезв, джинсовый костюм на нем отглажен чьими-то стараниями.

— Не люблю я анекдоты и не запоминаю.

— Нет, ты послушай. В нем смысл есть. Профсоюзный деятель ночью поцелуем разбудил жену: «Я — по тому же вопросу…». Дядя Олег, я к тебе- по тому же вопросу.

И тут я спросил его, а спросить об этом было для меня, как через себя переступить:

— Ты с Юлькой видишься? Только не ври.

Он полез за пазуху:

— Вот те крест!

И действительно показал мне маленький белый крестик.

— С каких это пор?

— Да это — медсестренка в больнице. Сняла с шеи, дурочка, говорит — старинный: «Он тебя спасет…» Мой грех, из-за меня работу потеряла.

— Витька, милый, тебя действительно надо спасать!

— Дядя Олег! Можешь дать, дай. Но только не надо меня воспитывать.

Он взялся за ручку дверцы. И я отдал ему все, что у меня было, откупился, по сути дела. Видел, как он похромал с палочкой, не оглянувшись ни разу.

Медсестренка… Наверное, та, что плакала в окне второго этажа, а врач грозил ей.

Влюбилась дурочка, колола ему наркотики. Не моя, чья-то дочь.

Глава ХII

Я люблю возвращаться домой, когда дома Юлька. Бывало, школьницей, после занятий, она, еще до дома не дойдя, выпалит матери по телефону-автомату все новости, а дома — еще раз, и голосок радостный, звонкий, иногда я тайком включал магнитофон.

Теперь у нее с матерью — свои разговоры, с бабушкой она любит уютно посекретничать на кухне, а мне достаточно и того, что она есть. Никогда не думал, представить себе не мог, что она столько будет значить в моей жизни. Сегодня Таня вернется поздно, тещи нет, а это значит, ухаживать за мной и накрывать на стол будет Юлька.