Помоги проекту - поделись книгой:
– По стольничку отдам, – прохрипели сбоку. – Двух за полторашку.
Наталья Сергеевна развернулась, обогнула мужчину, стараясь ни до чего не дотрагиваться, и вышла.
На Птичий рынок она добралась, когда уже смеркалось, и долго бродила среди павильонов, отворачиваясь от замусоленных котят, щенков и ярких, как тропические фрукты, попугайчиков.
Ёж нашелся у самого выхода.
– Умный, умный, – заверила, улыбаясь, милая пожилая женщина. В глубине рта предостерегающе сверкнул золотой зуб. – Берите, не пожалеете.
Наталья Сергеевна молча достала кошелек.
Дома ёж нехотя выбрался из корзинки и мрачно удалился под батарею.
Двигался он нетвердыми шагами, часто останавливался и вздыхал, словно преисполнившись невыносимого отвращения ко всему окружающему. К мясу и молоку оказался безразличен, до сырокопченой колбасы не снизошел. Под батареей он долго кряхтел, вонял и наконец уснул.
Наталья Сергеевна посмотрела на тапочку, приготовленную для уроков дрессировки, и засмеялась.
Утром, еще до завтрака, она положила ежа в корзину и быстро дошла до лесопарка. Выпущенный на траву, ёж некоторое время озадаченно сидел, а затем двинулся к ближайшим кустам.
Наталья Сергеевна посмотрела ему вслед и заплакала – первый раз за эти два года. Слезы, не принося облегчения, все лились и лились, платок промок насквозь, воротник блузки набух от соленой влаги, и она все плакала и плакала, и со слезами вымывались из нее мечты о тихой счастливой жизни рядом с девочкой, растущей на ее глазах, о воскресных походах в театр, о совместных прогулках в осеннем парке и засушенных листьях, которые так хорошо доставать зимой из объемной энциклопедии, о чтении вслух, о руках, обнимающих ее перед сном, о легком дыхании ребенка, уснувшего в ее кровати.
Наконец она обессилела и замолчала. Ёж сидел под кустом, равнодушный к ее горю. Затем встал, сделал шаг, повалился набок и издох.
Наталья Сергеевна вытерла слезы и озадаченно подошла ближе.
Ёж, без сомнения, был мертв.
Не меньше минуты она бессмысленно смотрела на него. И вдруг, пронзенная внезапной мыслью, кинулась к расслабленному тельцу, схватила его и бросилась домой, забыв корзину и не ощущая боли в исколотых пальцах. Она промчалась мимо соседки, не заметив ее, и диковато рассмеялась в ответ на приветствие консьержки.
– Наталья-то наша совсем тю-тю, что ли? – вполголоса поделилась соседка.
Но Наталья Сергеевна была вовсе не тю-тю. Измученный ум ее впервые за последние сутки работал как никогда быстро и ясно.
Когда два часа спустя в квартиру позвонили, Наталья Сергеевна распахнула дверь. Лицо ее было залито искренними слезами, а в голосе звучало неподдельное страдание, когда она, протянув коробку с ежом, горестно всхлипнула:
– Сонечка! Гоша погиб!
Девочка, широко раскрыв глаза, уставилась на ежа. По лицу ее пробежала молниеносная гамма чувств: оторопь, недоверие, изумление, ужас… И сменилась сочувствием.
– Бабушка! – заплакала Соня и бросилась обнимать Наталью Сергеевну.
Они похоронили ежа в дальнем тенистом углу парка, а на табличке написали: «
– Я с ним так и не познакомилась, – всхлипнула Соня.
– Я тебе все-все-все про него расскажу, – пообещала Наталья Сергеевна.
Следующие три дня прошли под знаком Гоши. Наталья Сергеевна в красках повествовала о его краткой, но выдающейся жизни, о его увлечениях и о героической смерти в зубах напавшего на нее свирепого пса. Соня слушала с открытым ртом и отказывалась засыпать без новой истории.
У Натальи Сергеевны открылся талант рассказчика. Девочка захлебывалась смехом, когда бабушка живописала его купание в ванной, и замирала от страха, когда Гоша учился ходить по натянутой веревке. Она три раза заставила повторить рассказ о том, как Гоша учил буквы, а после они вместе прочли «Динку» от корки до корки.
– Бабушка, это прекрасная книга! – очень серьезно сказала Соня. – Я понимаю, почему Гоша выбрал именно ее.
Мертвый ёж сплотил их так, как никогда не сплотил бы живой, ибо он был совершенен. Идеал, которого никому не дано достичь. Лучший из возможных ежей.
Перед отъездом, когда присланный Татьяной шофер уже убирал в багажник розовый чемоданчик, Соня порывисто обняла Наталью Сергеевну и долго не разжимала рук.
– Ты приедешь еще, Сонечка?
Девочка отстранилась и удивленно взглянула на нее.
– Бабушка, ты что! Конечно, приеду!
«Но ведь я теперь без Гоши…» – мысленно напомнила Наталья Сергеевна.
– Ты же теперь без Гоши, – совсем по-взрослому сказала Соня.
Когда машина скрылась за углом, Наталья Сергеевна перестала махать ей вслед и опустилась на скамейку.
– Реликтовый, значит, выползень, – вслух сказала она и тихонько засмеялась.
Она долго сидела, щурясь под лучами раннего солнца. Было тихо, спокойно и немного безжизненно, как бывает только городским летним утром на переломе к сентябрю, и где-то в глубине садов уже вызревала осень, Наталья Сергеевна больше не боялась ее. Будут кленовые листья в складках древней энциклопедии, и театр по воскресеньям, и шоколадное пирожное в их любимой кофейне, и тайны, и шепот, и смех, и вечное счастье.
Наконец она встала и медленно побрела в парк.
Наталья Сергеевна уже собралась уходить, когда вспомнила кое-что.
Она достала из сумки забытую шляпу, надела и старательно расправила смятые поля.
Про цефалоцереус
Алексей Николаевич увидел его на выставке опунций, куда забрел от нечего делать в перерыве между двумя скучнейшими семинарами. Увидел и застыл в изумлении.
Прямой, высокий, совершенно седой. Длинные белоснежные пряди волнисты, как наметенные ветром снежные барханы. Арцыбашев завороженно потянул к ним руку.
– Мущщина, читать умеем? – гнусаво спросили из-за прилавка. – Не трогать!
– Простите! – испугался Алексей Николаевич.
– Сами же уколетесь! А нас ругать будете!
– Я не… А что это?
Продавщица внимательно поглядела на аккуратного, застегнутого на все пуговицы Арцыбашева, схватившегося за дужку очков, и смягчилась.
– Цефалоцереус, – выговорила по слогам. – Взрослый уже.
Что кактус взрослый, Алексей Николаевич понял и сам. Не просто взрослый, а умудренный опытом, много повидавший и осмысливший. Такая седина могла быть у чародея или пророка.
Еще никогда прежде ни одно растение не производило на него такого впечатления. Казалось, кактус отрешенно созерцает творящуюся вокруг суету, не вовлекаясь, но внутренне все же несколько печалясь о своей участи. Разве здесь должен он быть, среди унылых агав и тычущих пальцами людей?
– Я его… приобрету. – В последний момент Арцыбашев проглотил пошлое «куплю». – Сколько с меня?
* * *
Дома Алексей Николаевич с трепетом в душе водрузил кактус на самое почетное место – на комод. Слева на комоде стояла фотография покойной матери, справа – блюдце с хохломской росписью, одно из двух, преподнесенных Арцыбашеву на двадцать третье февраля женщинами их отдела. Арцыбашев прижимал блюдцем квитанции.
Кактус высился строго и одиноко, как на горной вершине сосна. Арцыбашев встрепенулся и передвинул блюдце подальше. Подумал – и вовсе убрал в шкаф. Разухабистая хохлома не могла соседствовать с его величественным приобретением.
Он походил возле комода, то и дело поглядывая на кактус. Несколько раз повторил вслух: «Цефалоцереус. Цефало-цереус!»… Звучало почти как «трицератопс»: пугающе и веско.
«Поливать-то! – вздрогнул Арцыбашев. – Про поливать не спросил!» Он отыскал в Сети три статьи о цефалоцереусах, изучил их внимательнейшим образом и слегка успокоился. Поливать нужно было редко и понемногу.
Перед сном Алексей Николаевич подошел к кактусу и долго смотрел на него, сцепив ладони в замок и опираясь на них подбородком. Сквозняк из форточки шевелил мягкие седые пряди цефалоцереуса. Из-под них проглядывали иголки со стальным отливом.
«Невероятный», – думал Арцыбашев, переминаясь с одной босой ноги на другую в своей пустой квартире.
Он всегда ощущал квартиру как пустую. Даже когда находился в ней сам. Одно время, когда Арцыбашев еще пытался что-то изменить, он заводил разнообразных живых существ. По заверениям окружающих, разнообразные живые существа должны были помочь ему избавиться от пустоты.
Но не сложилось. Аквариумные рыбки передохли одна за другой. Подобранная на улице кошка ушла к соседке через балкон и сказала, что не вернется, и не просите, принудительное одиночество не для нее. Тогда Арцыбашев принес с Птички щенка, толстолапого и толстопопого, и даже приобрел для него миску и лежанку. Но щенок выл целыми днями и тревожил соседей. «Послушай, брат, – говорил ему по вечерам усталый Арцыбашев, – я ведь тоже, может, хочу выть, но держусь. И ты держись».
Какое там! Словно представив, что и ему предстоит прожить жизнь, подобную арцыбашевской, щенок рыдал с каждым днем все тоскливее. В конце концов соседи вызвали участкового. Участковый пришел один, а ушел – несколько неожиданно для всех, включая себя – со щенком под мышкой. Щенок сучил задними лапами и предвкушающе бил хвостом: участковый успел обмолвиться, что у него трое детей.
Закрыв за ними дверь, Арцыбашев сел на пол возле миски и погрузил руку в остатки щенячьего корма. Он долго сидел, перебирая клеклые кусочки и пытаясь представить, что на берегу моря играет влажными камешками, но ни черта у него не представлялось, и в конце концов, назвав себя идиотом, Алексей Николаевич пошел спать. Во сне он видел, что у него завелась стая ласточек и что он строит дом, который пахнет свежим ремонтом, а где-то на берегу моря бегают дети, из которых один, некрасивый мальчишка с белесыми бровями, все время оборачивается к нему.
Проснувшись утром, Арцыбашев первым делом побежал смотреть кактус. Тот стоял, выпрямившись, седой и строгий, но Алексею Николаевичу показалось, что сегодня он выглядит не таким неприступным, как накануне.
– День нынче хороший, – неопределенно поведал ему Арцыбашев. – Солнечный!
Кактус не возражал. Осмелев, Алексей Николаевич прикоснулся к пушистой макушке. Мягко! Мягко и тепло.
Арцыбашев попытался погладить кактус по голове, и тот предупреждающе кольнул иголками: попрошу без фамильярности, дождитесь брудершафта, голубчик. Алексей Николаевич с понимающим кивком отступил.
Как же его зовут?
– Дмитрий Олегович? – предположил Арцыбашев.
Нет, не то.
– Иван Иванович?
Совсем не то.
Арцыбашев, шевеля губами, смотрел на благородную седую гриву. И вдруг его осенило.
– Сигизмунд!
В глубине души торжествующе выстрелило: да! верно!
– Сигизмунд, значит, – улыбнулся Арцыбашев. – А я Алексей Николаевич. Очень приятно!
* * *
Так они зажили вместе – кактус и Алексей Николаевич. По утрам Арцыбашев делал зарядку под одобрительное молчание кактуса. По вечерам готовил ужин и рассказывал, что нового на работе. Алексей Николаевич никогда так много ни с кем не разговаривал, он вообще мало разговаривал, но с цефалоцереусом чувствовал себя непринужденно.
– Сегодня у Буянова день рождения отмечали, – рассказывал Арцыбашев, мелко рубя на доске зеленый лук. – Костюкова меня спрашивает: а вы что же не пьете, Алексей Николаич? Брезгуете с нами? Я ей отвечаю: так язва же, Ираида Семеновна. А она так, знаешь, губу верхнюю вздернула и на весь кабинет: «Нынешние мужчины без язвы уже и не мнят себя мужчинами!» К чему это она…
Лучок отправлялся в тарелку с куриным бульоном. Арцыбашев ставил суп на стол, осторожно переносил туда же кактус и садился ужинать. Теперь этот процесс занимал у него больше времени: трапеза в хорошей компании всегда неспешна.
– Я тебе говорил, что наши придумали? Корпоративный тренинг. Глупость, как думаешь?
Глупость, молча соглашался Сигизмунд, но сходить надо, иначе снова будут коситься.
– Да, правда, – вздыхал Алексей Николаевич. – Знаешь, как меня ираидины девицы называют за глаза? Голавль.
Отчего же голавль, молча удивлялся Сигизмунд.
– Тихий и невкусный, – в голосе Арцыбашева сквозила легкая горечь. – Неприятно, чего уж тут…
Но, проговаривая это вслух, чувствовал, что обида незаметно улетучивается. Цефалоцереус словно впитывал в себя то, что угнетало Арцыбашева, и засыпал Алексей Николаевич спокойно, не мусоля в голове разнообразную привязчивую ерунду.
Хотя ерунды не стало меньше. По-прежнему Костюкова, встречаясь с ним в столовой, нет-нет да кольнет гадостью. Как здоровье, Алексей Николаевич? Выглядите не очень, не очень… И вздыхает участливо, и губки свои, накрашенные чем-то блескуче-текучим, поджимает сочувственно. Арцыбашев чувствует себя дураком, мнется, краснеет. Девочки Костюковой подхихикивают сзади, и вот поди ж ты – взрослый человек, без пяти минут пенсионер, а хочется развернуться и убежать, как подростку. И берет Алексей Николаевич свой супчик с безрадостной вареной морковкой и забивается с ним в угол, надеясь, что там его не достанут.
По-прежнему старший из охранников, бородатый, с блеклыми рыбьими глазами, не узнавал его на проходной. Цедил, не глядя на Арцыбашева: «Документики предъявите». В комнатке за его спиной давился хохотом второй. Алексей Николаевич несколько раз пытался возражать, доказывал, что он тут уже двадцать лет работает, а когда совсем нестерпимо стало слышать этот гогот, даже пожаловался начальству.
«Я чо? – невозмутимо тянул вызванный для объяснений бородатый. – Я виноват, что у него лицо, это, незапоминающееся?» В конце концов начальство отечески похлопало охранника по плечу и подмигнуло Арцыбашеву: «Бдит наша стража! Уж не сердитесь на него».
Много подобного набиралось по мелочи. Но теперь по вечерам Алексей Николаевич выкладывал все с порога кактусу, и становилось легче.
– Не пойму, отчего охранник ко мне цепляется, – поделился как-то Арцыбашев. – Может, я его чем-то задел?
«Козлина твой охранник, только и всего», – мысленно припечатал Сигизмунд, но Алексей Николаевич услышал и внезапно прозрел. Прежде многократно перебирал, чем же мог обидеть человека. Не находил и ругал себя за слепоту и невнимательность. А тут вдруг понял, что ведь ничем, кактус прав.
На следующий день он, почти не останавливаясь на проходной, сунул дернувшемуся было к нему охраннику под нос свой пропуск одной рукой, а другой игриво потрепал по бороде.
– Э, э! Ты чо, охренел?! – вскинулся тот.
– Ме-е-е-е! – ответил Алексей Николаевич и пошел к лифту легкой походкой.
Определенно, с тех пор, как дома у него поселился цефалоцереус, жизнь стала налаживаться. Кактус не умирал, не сбегал к соседке и не махал хвостом из-под локтя участкового, то есть никаким способом не бросал Арцыбашева. Они вместе смотрели фильмы, которых у Алексея Николаевича имелась приличная коллекция. Незаметно пристрастились к шахматам. Сперва играли по вечерам, чтобы скоротать время, потом Алексей Николаевич не на шутку увлекся, раздобыл самоучебник и штудировал его за обедом, отмечая галочкой непонятные места.
– Да вы, Алексей Николаевич, шахматист! – насмешливо заметила Костюкова, узрев учебник. – Сами с собой играете, или к живым людям выходите хоть иногда?
Поделиться книгой: