Тяжёлая лира

9

Взял Боттом карточку жены    Да прядь ее волос, И через день на континент    Его корабль увез.

10

Сражался храбро Джон, как все,    Как долг и честь велят, А в ночь на третье февраля    Попал в него снаряд.

11

Осколок грудь ему пробил,    Он умер в ту же ночь, И руку правую его    Снесло снарядом прочь.

12

Германцы, выбив наших вон,    Нахлынули в окоп, И Джона утром унесли    И положили в гроб.

13

И руку мертвую нашли    Оттуда за версту И положили на груди…    Одна беда — не ту.

14

Рука-то плотничья была,    В мозолях. Бедный Джон! В такой руке держать иглу    Никак не смог бы он.

15

И возмутилася тогда    Его душа в раю: «К чему мне плотничья рука?    Отдайте мне мою!

16

Я ею двадцать лет кроил    И на любой фасон! На ней колечко с бирюзой,    Я без нее не Джон!

17

Пускай я грешник и злодей,    А плотник был святой, — Но невозможно мне никак    Лежать с его рукой!»

18

Так на блаженных высотах    Всё сокрушался Джон, Но хором ангельской хвалы    Был голос заглушен.

19

А между тем его жене    Полковник написал, Что Джон сражался как герой    И без вести пропал.

20

Два года плакала вдова:    «О Джон, мой милый Джон! Мне и могилы не найти,    Где прах твой погребен!..»

21

Ослабли немцы наконец.    Их били мы, как моль. И вот — Версальский, строгий мир    Им прописал король.

22

А к той могиле, где лежал    Неведомый герой, Однажды маршалы пришли    Нарядною толпой.

23

И вырыт был достойный Джон,    И в Лондон отвезен, И под салют, под шум знамен    В аббатстве погребен.

24

И сам король за гробом шел,    И плакал весь народ. И подивился Джон с небес    На весь такой почет.

25

И даже участью своей    Гордиться стал слегка. Одно печалило его,    Одна беда — рука!

26

Рука-то плотничья была,    В мозолях… Бедный Джон! В такой руке держать иглу    Никак не смог бы он.

27

И много скорбных матерей    И много верных жен К его могиле каждый день    Ходили на поклон.

28

И только Мэри нет как нет.    Проходит круглый год — В далеком Рэстоне она    Всё так же слезы льет:

29

«Покинул Мэри ты свою,    О Джон, жестокий Джон! Ах, и могилы не найти,    Где прах твой погребен!»

30

   Ее соседи в Лондон шлют, В аббатство, где один    Лежит безвестный, общий всем Отец, и муж, и сын.

31

Но плачет Мэри: «Не хочу!    Я Джону лишь верна! К чему мне общий и ничей?    Я Джонова жена!»

32

Всё это видел Джон с небес    И возроптал опять. И пред апостолом Петром    Решился он предстать.

33

И так сказал: «Апостол Петр,    Слыхал я стороной, Что сходят мертвые к живым    Полночною порой.

34

Так приоткрой свои врата,    Дай мне хоть как-нибудь Явиться призраком жене    И только ей шепнуть,

35

Что это я, что это я,    Не кто-нибудь, а Джон Под безымянною плитой    В аббатстве погребен.

36

Что это я, что это я    Лежу в гробу глухом — Со мной постылая рука,    Земля во рту моем».

37

Ключи встряхнул апостол Петр    И строго молвил так:    «То — души грешные. Тебе ж — Никак нельзя, никак».

38

И молча, с дикою тоской    Пошел Джон Боттом прочь, И всё томится он с тех пор,    И рай ему невмочь.

39

В селенье света дух его    Суров и омрачен, И на торжественный свой гроб    Смотреть не хочет он. 9 марта — 19 мая 1926 Париж

Звезды

Вверху — грошовый дом свиданий. Внизу — в грошовом «Казино» Расселись зрители. Темно. Пора щипков и ожиданий. Тот захихикал, тот зевнул… Но неудачник облыселый Высоко палочкой взмахнул. Открылись темные пределы, И вот — сквозь дым табачных туч Прожектора зеленый луч. На авансцене, в полумраке, Раскрыв золотозубый рот, Румяный хахаль в шапокляке О звездах песенку поет. И под двуспальные напевы На полинялый небосвод Ведут сомнительные девы Свой непотребный хоровод. Сквозь облака, по сферам райским (Улыбочки туда-сюда) С каким-то веером китайским Плывет Полярная Звезда. За ней вприпрыжку поспешая, Та пожирней, та похудей, Семь звезд — Медведица Большая Трясут четырнадцать грудей. И, до последнего раздета, Горя брильянтовой косой, Вдруг жидколягая комета Выносится перед толпой. Глядят солдаты и портные На рассусаленный сумбур, Играют сгустки жировые На бедрах Etoile d'amour[4], Несутся звезды в пляске, в тряске, Звучит оркестр, поет дурак, Летят алмазные подвязки Из мрака в свет, из света в мрак. И заходя в дыру всё ту же, И восходя на небосклон, — Так вот в какой постыдной луже Твой День Четвертый отражен!.. Не легкий труд, о Боже правый, Всю жизнь воссоздавать мечтой Твой мир, горящий звездной славой И первозданною красой. 23 сентября 1925, Париж 19 октября 1925, Chaville

Ночь

Измученные ангелы мои!    Сопутники в большом и малом! Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам    Я загонял вас. Вот они,    Мои вертепы и трущобы! О, я не знаю устали, когда Схожу, никем не знаемый, сюда,    В теснины мерзости и злобы. Когда в душе всё чистое мертво,    Здесь, где разит скотством и тленьем, Живит меня заклятым вдохновеньем    Дыханье века моего.    Я здесь учусь ужасному веселью: Постылый звук тех песен обретать, Которых никогда и никакая мать    Не пропоет над колыбелью. 11 октября 1927 Париж

Граммофон

Ребенок спал, покуда граммофон    Всё надрывался «Травиатой». Под вопль и скрип какой дурманный сон    Вонзался в мозг его разъятый? Внезапно мать мембрану подняла —    Сон сорвался, дитя проснулось, Оно кричит. Из темного зила    Вся тишина в него метнулась… О, наших душ не потрясай    Твоею тишиною грозной! Мы молимся — Ты сна не прерывай    Для вечной ночи, слишком звездной. 6 декабря 1927 Париж

Скала

Нет у меня для вас ни слова,    Ни звука в сердце нет, Виденья бедные былого,    Друзья погибших лет! Быть может, умер я, быть может —    Заброшен в новый век, А тот, который с вами прожит,    Был только волн разбег, И я, ударившись о камни,    Окровавлен, но жив, — И видится издалека мне,    Как вас несет отлив. 14 декабря 1927 Париж

Дактили

1

Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,    Бруни его обучал мягкою кистью водить. Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза                               загляделись,    В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву. А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник,    Много он там расписал польских и русских                               церквей.

2

Был мой отец шестипалым. Такими родятся счастливцы.    Там, где груши стоят подле зеленой межи, Там, где Вилия в Неман лазурные воды уносит,    В бедной, бедной семье встретил он счастье свое. В детстве я видел в комоде фату и туфельки мамы.    Мама! Молитва, любовь, верность и смерть —                               это ты!

3

Был мой отец шестипалым. Бывало, в «сороку-ворону»    Станем играть вечерком, сев на любимый диван. Вот на отцовской руке старательно я загибаю    Пальцы один за другим — пять. А шестой — это я. Шестеро было детей. И вправду: он тяжкой работой    Тех пятерых прокормил — только меня не успел.

4

Был мой отец шестипалым. Как маленький лишний                               мизинец    Прятать он ловко умел в левой зажатой руке, Так и в душе навсегда затаил незаметно, подспудно    Память о прошлом своем, скорбь о святом ремесле. Ставши купцом по нужде — никогда ни намеком, ни                               словом    Не поминал, не роптал. Только любил помолчать.

5

Был мой отец шестипалым. В сухой и красивой                               ладони    Сколько он красок и черт спрятал, зажал, затаил? Мир созерцает художник — и судит, и дерзкою волей,    Демонской волей творца — свой созидает, иной. Он же очи смежил, муштабель и кисти оставил,    Не созидал, не судил… Трудный и сладкий удел!

6

Был мой отец шестипалым. А сын? Ни смиренного                               сердца,    Ни многодетной семьи, ни шестипалой руки Не унаследовал он. Как игрок на неверную карту,    Ставит на слово, на звук — душу свою и судьбу… Ныне, в январскую ночь, во хмелю, шестипалым                               размером    И шестипалой строфой сын поминает отца. Январь 1927—3 марта 1928 Париж

Похороны. Сонет

Лоб — Мел. Бел Гроб. Спел Поп. Сноп Стрел — День Свят! Склеп Слеп. Тень — В ад! 9 марта 1928 Париж

Веселье

Полузабытая отрада, Ночной попойки благодать: Хлебнешь — и ничего не надо, Хлебнешь — и хочется опять. И жизнь перед нетрезвым взглядом Глубоко так обнажена, Как эта гибкая спина У женщины, сидящей рядом. Я вижу тонкого хребта Перебегающие звенья, К ним припадаю на мгновенье — И пудра мне пылит уста. Смеется легкое созданье, А мне отрадно сочетать Неутешительное знанье С блаженством ничего не знать. 25 марта — 28 октября 1928 Париж

Я

Когда меня пред божий суд На черных дрогах повезут, Смутятся нищие сердца При виде моего лица. Оно их тайно восхитит И страх завистливый родит. Отстав от шествия, тайком, Воображаясь мертвецом, Тогда пред стеклами витрин Из вас, быть может, не один Украдкой так же сложит рот, И нос тихонько задерет, И глаз полуприщурит свой, Чтоб видеть, как закрыт другой. Но свет (иль сумрак?) тайный тот На чудака не снизойдет. Не отразит румяный лик, Чем я ужасен и велик: Ни почивающих теней На вещей бледности моей, Ни беспощадного огня, Который уж лизнул меня. Последнюю мою примету Чужому не отдам лицу… Не подражайте ж мертвецу, Как подражаете поэту. 10–11 мая 1928 Париж

К Лиле. С латинского

Скорее челюстью своей Поднимет солнце муравей; Скорей вода с огнем смесится; Кентаврова скорее кровь В бальзам целебный обратится, — Чем наша кончится любовь. Быть может, самый Рим прейдет; Быть может, Тартар нам вернет Невозвратимого Марона; Быть может, там, средь облаков, Над крепкой высью Пелиона, И нет, и не было богов. Всё допустимо, и во всём Злым и властительным умом Пора, быть может, усомниться, Чтоб омертвелою душой В беззвучный ужас погрузиться И лиру растоптать пятой. Но ты, о Лила, и тогда, В те беспросветные года, Своим единым появленьем Мне мир откроешь прежний, наш, И сим отвергнутым виденьем Опять залюбоваться дашь. 12 марта — 30 апреля 1929 Париж