В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева

Но для того, чтобы изучать себя, человеку нужно сперва узнать, как это делать, с чего начинать, какие методы применять. Человек должен выучиться принципам самоизучения, ознакомиться с его методами.

Главный из этих методов – самонаблюдение. Без правильно применяемого самонаблюдения человек не поймёт связь и соотношение между разнообразными функциями своей машины, никогда не поймёт, как и почему в каждом отдельном случае с ним всё «случается».

Но для того, чтобы научиться методам самонаблюдения, чтобы научиться правильному самоизучению, требуется некоторое понимание функций и характерных признаков человеческой машины. Таким образом, наблюдая функции этой машины, необходимо усвоить, как быстро и точно определить эти функции. Такое определение должно быть не словесным, а внутренним: по вкусу, по ощущениям – совершенно таким же, каким бывает у нас определение внутренних переживаний».

«Есть два метода самонаблюдения: анализ или попытка анализа, т. е. попытка найти ответы на вопросы, отчего происходит то или иное явление, почему существует такая зависимость; второй метод – это регистрация, просто «запись» в уме того, что наблюдается в данный момент.

Самонаблюдение, особенно вначале, никоим образом не должно становиться анализом или попыткой анализа. Анализ станет возможным лишь гораздо позднее, когда человек узнает все функции своей машины и все управляющие ею законы.

Пытаясь анализировать какое-то явление, с которым он встречается в самим себе, человек обычно спрашивает: что это такое? почему оно случилось так, а не как-нибудь иначе? И вот он начинает искать ответы на эти вопросы, совершенно забывая о дальнейших наблюдениях. Всё более и более погружаясь в подобные вопросы, он совершенно теряет нить самонаблюдения и даже забывает о нём, так что наблюдение прекращается. Из этого ясно, что продолжаться может только одно: или наблюдения, или попытки анализа.

Но даже не касаясь этой стороны, мы видим, что попытки анализировать отдельные явления без знания общих законов будут бесполезной тратой времени. Чтобы оказался возможным анализ даже элементарных явлений, человек должен накопить достаточное количество материала при помощи «записи». «Запись», т. е. результат прямого наблюдения того или иного явления, происходящего в данный момент, представляет собой самый важный материал в работе самоизучения. Когда накопится некоторое количество «записей», когда одновременно будут до известной степени изучены и поняты законы, тогда станет возможным анализ».

«С самого начала наблюдение, или «запись», должно основываться на понимании фундаментальных принципов деятельности человеческой машины. Без знания этих принципов, без того, чтобы постоянно иметь их в виду, нельзя должным образом применить самонаблюдение. Поэтому обычное самонаблюдение, которым заняты все люди на протяжении целой жизни, совершенно бесполезно и ни к чему не приводит».

«Наблюдение должно начаться с разделения функций. Вся деятельность человеческой машины подразделяется на четыре определённых группы явлений, каждая из которых находится под контролем особого ума, или «центра». Наблюдая за собой, человек должен дифференцировать четыре основных функции своей машины: мыслительную, эмоциональную, двигательную и инстинктивную. Любое явление, которое человек наблюдает внутри себя, относится к одной из этих функций. Поэтому, прежде чем начинать наблюдения, человек должен понять, как различаются эти функции – что такое интеллектуальная деятельность, что – эмоциональная, что – двигательная и что – инстинктивная».

«Наблюдение следует вести как бы впервые: весь прошлый опыт, все результаты предыдущего самонаблюдения необходимо отложить в сторону. Возможно, в них содержится много ценного материала, но весь этот материал основан на неверных наблюдениях, неверном разделении наблюдавшихся функций. Поэтому пользоваться им нельзя, во всяком случае, в начале работы по самоизучению. Всё, что там есть ценного, в должное время будет взято и использовано. Но начинать необходимо с начала. Человек должен начать наблюдение себя, как если бы он совсем не знал и никогда не наблюдал себя.

Когда он начинает наблюдать себя, он должен постараться сразу же определить, к какой группе явлений, к какому центру принадлежат наблюдаемые им в данный момент явления».

«Некоторым людям трудно понять разницу между мыслью и чувством; другим нелегко уяснить различие между мыслью и двигательным импульсом.

Подходя к вопросу очень широко, можно сказать, что мыслительная функция всегда работает посредством сравнения. Интеллектуальные заключения оказываются результатом сравнения двух или более впечатлений.

Ощущение и эмоция не рассуждают, не сравнивают. Они просто определяют данное впечатление по его аспекту, по тому, приятно оно или неприятно в том или ином смысле – по цвету, вкусу, запаху. Кроме того, ощущения могут быть индифферентными, т. е. ни тёплыми, ни холодными, ни приятными, ни неприятными, – например, «белая бумага», «красный карандаш». В ощущении белого или красного нет ничего приятного или неприятного; во всяком случае, нет необходимости в том, чтобы с тем или иным цветом было связано нечто приятное или неприятное. Эти ощущения, так называемые «пять чувств», а также ощущения тепла, холода и т. п. суть инстинктивные функции. Чувственные же функции, или эмоции, всегда приятны или неприятны, индифферентных эмоций не существует».

«Трудность различения между функциями возрастает вследствие того факта, что люди весьма отличаются друг от друга тем, как они эти функции чувствуют. Вот этого мы обычно не понимаем. Мы считаем людей гораздо более одинаковыми, чем они на самом деле бывают. В действительности, однако, между ними существуют большие различия в формах и методах восприятий. Некоторые воспринимают главным образом при помощи ума, другие – чувствами, третьи – ощущениями. Для людей разных категорий и способов восприятий очень трудно, почти невозможно понять друг друга, потому что они дают одной и той же вещи разные наименования или разным вещам одно и то же наименование. Кроме того, возможны и всякие иные комбинации. Один человек воспринимает мыслями и ощущениями, другой – мыслями и чувствами и так далее. Тот или иной способ восприятия непосредственно связан с теми или иными видами реакций на внешние события. Результаты такой разницы в восприятиях и реакциях на внешние события всегда выражаются, во-первых, в том, что люди не понимают друг друга, во-вторых, в том, что они не понимают и самих себя. Очень часто случается именно последнее. Если два человека по-разному воспринимают одну и ту же вещь, скажем, один воспринимает её чувствами, а другой – ощущениями, то они до конца жизни могут спорить и никогда не поймут, чем отличается их отношение к данному предмету. В действительности, один видит только один его аспект, а второй – только другой. Нередко человек называет свои мысли или интеллектуальные восприятия чувством, а чувства называет мыслями, ощущения – чувствами и т. д».

«Для того чтобы найти способ распознавания, мы должны понять, что любая нормальная психическая функция – это средство, инструмент познания. С помощью ума мы видим один аспект явлений и событий, с помощью эмоций – другой их аспект, с помощью ощущений – третий. Самое полное знание о данном предмете, которое для нас возможно, мы в состоянии получить, если рассматриваем его одновременно умом, чувствами и ощущениями. Каждый человек, который стремится к правильному знанию, должен поставить своей целью достижение именно такого восприятия. В обычных условиях человек видит мир как бы сквозь искривленное, покрытое пятнами оконное стекло. И даже если он понимает это, он не в состоянии ничего изменить. Тот или иной способ восприятия зависит от работы организма в целом.

Все функции взаимосвязаны; все они уравновешивают друг друга, все стремятся удержать друг друга в том состоянии, в котором они находятся. Поэтому когда человек принимается изучать себя, он должен понимать, что, если он откроет в себе нечто неприятное, он не сможет это качество изменить. Изучать – это одно, а изменять – другое. Но изучение есть первый шаг к возможности измениться в будущем. И в самом начале самоизучения ему необходимо понять, что в продолжение длительного времени вся его работа будет заключаться только в изучении».

«В обычных условиях изменение невозможно. Дело в том, что, желая что-то изменить, человек хочет изменить только эту сторону своей личности. Но в машине всё взаимосвязано, и каждая функция неизбежно уравновешена какой-то другой функцией или целой их совокупностью, хотя мы и не осознаём внутренней взаимосвязи различных функций. Машина в каждый момент деятельности уравновешена во всех своих деталях. Если человек замечает в себе что-то такое, что ему не нравится, и начинает совершать усилия, чтобы изменить это качество, он может добиться известного результата. Но одновременно с этим результатом он обязательно получит и другой, которого он ни в коем случае не ждал, не желал и даже не предполагал. Стараясь уничтожить или разрушить всё, что ему не нравится, совершая с этой целью усилия, он нарушает равновесие машины, а она стремится восстановить его – и создаёт новую функцию, которой человек не мог предвидеть. Например, человек может заметить, что он очень рассеян, ничего не помнит, всё теряет и т. п. Он начинает бороться с этой привычкой; и если он достаточно методичен и решителен, ему через некоторое время удаётся достичь желаемого результата: он более не забывает своих дел, не теряет вещей. Это обстоятельство он замечает; однако появляется нечто иное, чего он не видит, но что заметно другим: он становится раздражительным, педантичным, неприятным человеком, который повсюду выискивает ошибки. Раздражительность появилась в результате того, что он утратил свою рассеянность. Почему? Ответить на это невозможно.

Только детальный анализ умственных качеств данного человека может показать, почему утрата одного качества вызвала появление другого. Это не означает, что утрата рассеянности непременно должна вызывать раздражительность. С такой же лёгкостью могут появиться другие свойства, не имеющие никакого отношения к рассеянности, например, язвительность, зависть или что-то ещё».

«Итак, если человек правильно работает над собой, он должен учесть возможность дополнительных изменений и заранее принять их в расчёт. Только таким путём удаётся избежать нежелательных перемен или появления качеств, противоположных целям и направленности работы».

«Но в общем плане работы и функций человеческой машины есть определённые пункты, в которых можно произвести перемены, не вызывая при этом каких-либо дополнительных результатов.

Необходимо знать, что это за пункты, необходимо знать, как к ним подойти, ибо если человек начинает не с них, он или совсем не добьётся результатов, или получит ошибочные и нежелательные следствия.

Установив в уме разницу между интеллектуальной, эмоциональной и двигательной функциями, человек при самонаблюдении должен немедленно относить свои впечатления к одной из этих категорий. Вначале ему следует делать в уме отметки только таких впечатлений, о которых у него не возникает никаких сомнений, т. е. таких, где сразу видно, к какой категории они принадлежат. Он должен отбрасывать все неясные и сомнительные случаи и запоминать только те, которые являются неоспоримыми. Если эта работа ведётся должным образом, число несомненных наблюдений быстро возрастет. И то, что раньше казалось сомнительным, будет отнесено к первому, второму или третьему центру. Каждый центр имеет свою память, свои ассоциации, своё мышление. Фактически он состоит из трёх частей: мыслительной, эмоциональной и двигательной. Но об этой стороне нашей природы мы знаем совсем мало; в каждом центре нам известна только одна часть. Однако самонаблюдение очень скоро показывает, что наша душевная жизнь гораздо богаче, чем мы думаем, или, во всяком случае, имеет больше возможностей, чем мы предполагали».

«Вместе с тем, наблюдая работу центров, мы будем видеть наряду с правильной их деятельностью, деятельность неправильную, т. е. работу одного центра вместо другого – попытки мыслительного центра чувствовать или притворяться чувствующим, попытки двигательного центра думать и чувствовать и т. п. Как уже было сказано, один центр, работающий вместо другого, в некоторых случаях бывает полезен, потому что сохраняет непрерывность душевной деятельности. Но когда это становится привычкой, такое положение оказывается вредным, потому что нарушает правильную работу, позволяя каждому центру устраняться от своих непосредственных и прямых обязанностей и делать не то, что ему следует, а то, что в данный момент больше нравится. У нормального здорового человека каждый центр выполняет свою работу, ту, для которой он предназначен и которую лучше всего может выполнить. В жизни возникают ситуации, с которыми может иметь дело и находить из них выход только мыслительный центр. Если в этот момент вместо мыслительного центра начнёт работать эмоциональный, он внесёт путаницу, и результаты его вмешательства будут самыми неудовлетворительными. У человека неуравновешенного типа почти всегда происходит замена одного центра другим, и это как раз и означает «неуравновешенность» или «невроз». Каждый центр как бы старается передать свою работу другому, а вместо неё выполнять работу другого центра, к которой он не приспособлен. Эмоциональный центр, работая вместо мыслительного, приносит ненужную нервность, лихорадочность и поспешность в таких ситуациях, где, наоборот, важны обдуманность и трезвое суждение. Мыслительный центр, работая вместо эмоционального, вносит раздумья в такие положения, которые требуют быстрых решений, а это делает человека неспособным увидеть особенности и тонкие стороны данной ситуации. Мысль чересчур медленна; она вырабатывает определённый план действий и продолжает придерживаться его, даже если изменившиеся обстоятельства делают необходимым совершенно иной образ действий. Кроме того, вмешательство мыслительного центра вызывает иногда ошибочные реакции, так как он не способен понять оттенки и отличительные черты многих событий. Такие события, которые совершенно различны для двигательного и эмоционального центра, покажутся ему одинаковыми. Его решения зачастую носят слишком общий характер и не совпадают с теми решениями, которые принял бы эмоциональный центр. Это становится явным, если вспомнить о вторжениях мысли, теоретического ума в область чувств, ощущений или движения: во всех трёх случаях вмешательство ума приводит к самым нежелательным результатам. Ум не в состоянии понять оттенки чувств. Мы обнаружим это, если представим себе, как один человек рассуждает об эмоциях другого. Он сам ничего при этом не чувствует, поэтому чужие эмоции для него не существуют. Сытый голодного не разумеет. Но для другого человека его эмоции имеют вполне определённое существование. И решения первого центра, т. е. ума, не смогут его удовлетворить. Точно так же ум не в состоянии оценить ощущения, для него они мертвы. Неспособен он и управлять движениями. Случаи подобного рода подыскать легче всего. Какую бы работу, ни выполнял человек, стоит ему попробовать выполнять каждое действие обдуманно, следуя умом за всеми движениями, – и он увидит, как немедленно изменится качество его работы. Если он печатает на машинке, его пальцы, управляемые двигательным центром, сами найдут нужные буквы; но если перед каждой буквой он начнёт спрашивать себя: «Где здесь «к»? Где запятая? Из каких букв состоит это слово?» – он не сможет печатать быстро, или начнёт делать ошибки, или станет работать очень медленно. Если человек управляет автомашиной с помощью ума, он может ездить только на малой скорости. Ум не в состоянии двигаться с такой же быстротой, с какой происходят действия, необходимые для высокой скорости. Ехать на максимальной скорости, особенно по улицам большого города, и управлять машиной при помощи ума – для обычного человека это невозможно».

«Двигательный центр, работая вместо мыслительного, порождает, например, механическое чтение или слушание, как это бывает, когда человек читает или слушает только слова и совершенно не сознаёт их смысла. Обыкновенно это происходит, когда внимание, т. е. направление деятельности мыслительного центра, занято чем-то другим, а двигательный центр в это время старается заменить отсутствующий мыслительный центр; деятельность такого рода легко переходит в привычку, потому что мыслительный центр обычно отвлекается не на полезную работу, не на мышление или созерцание, а на мечтания или воображаемые картины».

«Воображение» – вот один из главных источников неправильной работы центров. Каждый центр имеет свою собственную форму воображения и мечтаний, но, как правило, и двигательный, и эмоциональный центры пользуются мыслительным, а он охотно предоставляет себя в их распоряжение, так как мечтания соответствуют его собственной склонности. Мечтания – абсолютная противоположность «полезной» умственной деятельности. «Полезная» в данном случае означает деятельность, направленную к какой-то определённой цели, на достижение конкретного результата. Мечтания же не преследуют никакой цели, не стремятся ни к какому результату. Мотив мечтаний всегда лежит в эмоциональном или двигательном центре, а фактический процесс осуществляется мыслительным центром. Склонность к мечтаниям отчасти представляет собой следствие лености мыслительного центра, т. е. его стремления избежать усилий, связанных с работой, которая направлена к определённой цели, в определённом направлении; отчасти же это результат склонности двигательного и эмоционального центров сохранять для себя свежими или повторять некоторые впечатления, приятные или неприятные, как воображаемые, так и действительно пережитые. Грёзы неприятного, болезненного характера вполне свойственны неуравновешенному состоянию человеческой машины. В конце концов, можно понять склонность к приятным мечтаниям и найти им логическое оправдание; но неприятные грёзы совершенно абсурдны. И всё же многие люди девять десятых жизни проводят именно в таких болезненных грёзах – о неудачах, которые могут постигнуть их или их семью, о возможных заболеваниях, о страданиях, которые им придётся перенести. Воображение и мечтания – это случаи неправильной работы мыслительного центра. И наблюдение за деятельностью воображения, за мечтаниями составляет очень важную часть самоизучения».

«Следующим объектом самонаблюдения должны стать привычки вообще. Всякий взрослый человек целиком состоит из привычек, хотя зачастую не осознаёт этого и даже уверен, что он вообще избавлен от привычек. Такое невозможно. Все три центра наполнены привычками, и человек не сможет узнать себя, пока не изучит все свои привычки. Наблюдение и изучение привычек особенно трудно, ибо для того, чтобы увидеть их и «записать», человеку нужно отойти от них, освободиться хотя бы на мгновение. Пока человеком управляет какая-то конкретная привычка, он её не замечает: но при первых же попытках бороться с ней, какими бы слабыми они ни были, он обнаружит её присутствие. Поэтому, чтобы наблюдать и изучать привычки, надо стараться их преодолеть. Это открывает практический метод самонаблюдения. Ранее было сказано, что человек не в состоянии что-либо изменить в себе, что он способен лишь наблюдать и «записывать». Это верно. Но верно и то, что человек не сможет что-либо заметить и «записать», если он не стремится бороться с собой, со своими привычками. Борьба эта не принесёт прямых результатов; иначе говоря, человек не сможет добиться каких-то перемен, особенно перемен постоянных и длительных. Однако такая борьба показывает человеку то, что есть; без неё он не увидит, из чего он состоит. Борьба с мелкими привычками очень трудна и утомительна, но без неё самонаблюдение невозможно».

«Уже при первой попытке изучить элементарную деятельность двигательного центра человек выступает против привычек. Например, он пожелал изучить свои движения, пронаблюдать за своей ходьбой. Но ему никогда не удастся осуществить это долее одного мгновения, если он будет продолжать шагать при этом обычным способом. Но если он поймёт, что привычный способ его ходьбы слагается из множества отдельных привычек, таких как определённая длина шага, известная скорость и т. п., и если он попытается изменить эти привычки, т. е. будет шагать быстрее или медленнее, делать более широкие или более мелкие шаги, он сможет наблюдать за собой и изучать свои движения во время ходьбы. Если человек захочет наблюдать за собой, когда он пишет, ему надо замечать, как он держит перо, надо попытаться взять его иначе, и тогда наблюдение окажется возможным. Чтобы наблюдать за собой, человеку следует стараться ходить необычным способом, усаживаться в непривычные позы, сидеть тогда, когда он привык стоять, или стоять тогда, когда он привык сидеть; или же делать левой рукой такие движения, какие он привык делать правой, и наоборот. Всё это даст ему возможность наблюдать за собой и изучать привычки и ассоциации двигательного центра.

В сфере эмоций очень полезно попытаться бороться с привычкой давать немедленное выражение своим неприятным чувствам. Многим людям очень трудно удержаться от выражения своих чувств, вызванных, например, плохой погодой. Ещё труднее им не выражать неприятные эмоции, когда они обнаруживают, что кто-то или что-то нарушает то положение вещей, которое они считают порядком или справедливостью.

Помимо того, что борьба с выражением неприятных эмоций – очень хороший метод самонаблюдения, она имеет и другое значение: это одно из немногих направлений, в котором человек может изменить себя, не создавая других нежелательных привычек. Поэтому самонаблюдение и самоизучение с первых же шагов должны сопровождаться борьбой с выражением неприятных эмоций».

«Если человек выполняет все эти правила при самонаблюдении, он отметит очень важные аспекты своего бытия, целую их серию. Прежде всего он с безошибочной ясностью установит тот факт, что его действия, мысли, чувства и слова суть результаты внешних влияний, и ничто из них не приходит от него самого. Он поймёт и увидит, что фактически является автоматом, действующим под влиянием внешних стимулов. Он ощутит свою полную механичность, почувствует, что всё «случается», что он не может ничего «делать». Он – машина, управляемая случайными внешними толчками. Каждый толчок вызывает на поверхность одно из его «я». Новый толчок – и это «я» исчезает, а его место занимает другое «я». Ещё одно небольшое изменение в окружающей среде – и появляется новое «я». Человек начинает понимать, что у него нет никакой власти над собой, что он не знает, что может сказать или сделать в следующий момент; он начинает понимать, что не может отвечать за себя даже в течение кратчайшего промежутка времени. Он поймёт, что если он остаётся одним и тем же и не совершает ничего неожиданного, то это происходит потому, что нет никаких непредвиденных внешних изменений. Он поймёт, что все его действия полностью управляются внешними условиями, убедится, что в нём нет ничего постоянного, откуда могло бы идти управление, – ни одной постоянной функции, ни одного устойчивого состояния».

В психологических теориях Гурджиева было несколько пунктов, пробудивших во мне особый интерес.

Первый пункт – это возможность изменить себя, т. е. тот факт, что, приступая к правильному самонаблюдению, человек немедленно начинает изменяться и что никогда не окажется, что внутри него всё в порядке.

Второй пункт – требование «не выражать отрицательных эмоций». Я сразу же почувствовал, что здесь скрывается нечто значительное. И дальнейшее течение событий показало, что я был прав, так как изучение эмоций и работа над ними легли в основу последующего развития всей системы. Но это произошло гораздо позже.

Третий пункт, который сразу же привлек моё внимание и о котором я стал размышлять с самого начала, – идея двигательного центра. Наиболее интересными для меня в схеме Гурджиева были вопросы взаимоотношения между двигательными и инстинктивными функциями. Представляют ли они собой одно и то же, или здесь имеются в виду разные явления? И далее: в каком отношении к общепринятой психологии находятся данные Гурджиевым подразделения? С некоторыми оговорками и дополнениями я считал возможным принять старую терминологию, т. е. подразделять действия человека на «сознательные», «автоматические», которые вначале должны быть сознательными, «инстинктивные», т. е. целесообразные, но без осознания цели, и простые и сложные «рефлексы», которые никогда не бывают сознательными, а в некоторых случаях могут оказаться и нецелесообразными. Кроме того, существовали действия, производимые под влиянием скрытых эмоциональных предрасположений или неизвестных внутренних импульсов.

Гурджиев перевернул всю эту схему.

Прежде всего он отбросил «сознательные» действия, потому что, как явствовало из сказанного им ранее, ничего сознательного в человеческой деятельности нет. Термин «подсознательное», который играет большую роль в теориях некоторых авторов, стал совершенно бесполезным и даже вводящим в заблуждение, поскольку в категории «подсознательного» оказываются совершенно разные явления.

Деление действий в соответствии с управляющими центрами устраняло всякую неопределённость и все возможные сомнения в правильности такого разделения. Особо важным в системе Гурджиева было указание на то, что одинаковые действия могут возникнуть в результате действий разных центров. Пример: новобранец и старый солдат на стрельбище. Первый должен выполнять упражнение в стрельбе при помощи мыслительного центра, а второй – при помощи двигательного, который производит работу гораздо лучше.

Но Гурджиев не называл «автоматическими» действия, которыми управляет двигательный центр. Он употреблял название «автоматический» только для тех действий, которые человек выполняет незаметно для себя. Если же эти действия выполняются таким образом, что человек их замечает, их нельзя назвать «автоматическими». Он отводил автоматизму большое место, однако считал, что двигательные функции отличаются от автоматических; но важнее здесь то, что он находил автоматические действия во всех центрах. Например, говорил об «автоматических мыслях», об «автоматических чувствах». Когда я спросил его о рефлексах, он назвал их «инстинктивными действиями». Насколько я смог заключить из последующего, среди внешних движений он считал инстинктивными действиями только рефлексы.

Меня очень интересовали взаимоотношения двигательных и инстинктивных функций в его описании, и в беседах с ним я часто возвращался к этому вопросу.

Прежде всего Гурджиев обратил внимание на постоянное неправильное употребление слов «инстинкт» и «инстинктивный». Из того, что он говорил, явствовало, что эти слова по праву можно отнести только к внутренним функциям организма. Сердцебиение, дыхание, кровообращение, пищеварение – вот инстинктивные функции. Единственными внешними функциями, которые принадлежат к этой категории, являются рефлексы. Разница между инстинктивными и двигательными функциями заключается в следующем: двигательным функциям человек (а также и животные – птица, собака) должен научиться; а инстинктивные функции – врождённые. У человека очень мало врождённых внешних движений. У животных их больше, хотя среди них в этом отношении наблюдаются различия: у одних больше, у других меньше. Но то, что обычно называют «инстинктом», нередко представляет собой совокупность сложных движений, которым молодые животные учатся у старших. Одно из главных свойств двигательного центра – это его способность к подражанию. Двигательный центр без рассуждений подражает всему, что он видит. Таково происхождение легенд о «чудесном разуме» или «инстинкте» животных, который занимает место разума и заставляет их выполнять целые серии сложных и целесообразных действий.

Идея независимого двигательного центра, который, с одной стороны, не связан с умом и не нуждается в нём, сам себе является умом, а с другой стороны, не подчинён инстинкту и должен сначала научиться выполнять свои функции, поставила очень многие проблемы на совершенно новую основу. Существование двигательного центра, который работает посредством подражания, объясняет сохранение «существующего порядка» в пчелиных ульях, колониях термитов и муравейниках. Руководствуясь подражанием, одно поколение формируется в полном соответствии с моделью другого. Здесь не может быть никаких перемен, никакого отхода от модели. Но «подражание» не объясняет того, каким образом возник такой порядок. Мне очень хотелось поговорить с Гурджиевым об этом и о многих других предметах; но Гурджиев уклонялся от подобных разговоров, переводя их на человека и на конкретные проблемы самоизучения.

В дальнейшем многое стало мне ясным благодаря той идее, что каждый центр – это не только движущая сила, но и «воспринимающий аппарат», работающий в качестве приёмника различных влияний, иногда очень отдалённых. Когда я подумал о том, что было сказано о войнах, революциях, переселениях народов и т. п., когда я представил себе картину того, как массы людей находятся под властью влияний планет, я понял нашу главную ошибку – определять действия людей как индивидуальные. Мы полагаем, что действия индивида возникают в нём самом, и не представляем себе, что «массы» состоят из автоматов, повинующихся внешним воздействиям, что они действуют не под влиянием воли, сознания или склонностей индивидов, а в результате внешних стимулов приходящих, возможно, из очень далёких сфер.

– Могут ли инстинктивные и двигательные функции находиться под управлением двух разных центров? – спросил я как-то Гурджиева.

– Могут, – сказал Гурджиев, – и к ним нужно прибавить еще половой центр. Это три центра нижнего этажа. Половой центр является нейтрализующим по отношению к инстинктивному и двигательному. Нижний этаж может существовать самостоятельно, потому что находящиеся в нём три центра суть проводники трёх сил. Мыслительный и эмоциональный центры не являются необходимыми для жизни.

– Какой же из них активен, а какой пассивен в нижнем этаже? – спросил я.

– Их роли меняются, – ответил Гурджиев. – В один момент двигательный центр активен, а инстинктивный пассивен; в другой момент инстинктивный активен, а двигательный пассивен. Вы должны найти примеры обоих состояний в себе самом. Но кроме разных состояний существуют также и разные типы. У некоторых людей более активен двигательный центр у других – инстинктивный. Однако ради удобства рассуждений, особенно вначале, когда важно объяснить только принципы, мы принимаем их за один центр с разными функциями, находящимися на одном уровне. Если вы возьмёте мыслительный, эмоциональный и двигательный центры, все они будут работать на разных уровнях. Двигательный же и инстинктивный находятся на одном уровне. Позже вы поймёте, что означают эти уровни и от чего они зависят.

Глава 7

Достижимо ли «космическое сознание»? – Что такое сознание? – Вопрос Гурджиева о том, что мы замечаем при самонаблюдении. – Наши ответы. – Замечание Гурджиева о том, что мы пропустили самое важное. – Почему мы не замечаем, что помним себя? – Что-то «наблюдает», «думает», «говорит». – Попытки вспомнить себя. – Пояснения Гурджиева. – Значение новой проблемы. – Наука и философия. – Наши переживания. – Попытки разделить внимание. – Первые ощущения намеренного вспоминания себя. – Что мы помним из прошлого? – Дальнейшие переживания. – Сон в бодрствующем состоянии. – Пробуждение. – Что просмотрела европейская психология? – Различия в понимании идеи сознания. – Изучение человека идёт параллельно изучению мира. – За законом трёх следует закон семи, или закон октав. – Отсутствие непрерывности в вибрациях. – Октавы. – Гамма семи тонов. – Закон «интервалов». – Необходимость дополнительных толчков. – Что происходит при отсутствии дополнительных толчков? – Чтобы делать, надо уметь контролировать «дополнительные толчки». – Подчинение октавы. – Внутренние октавы. – Органическая жизнь в «интервале». – Влияние планет. – Боковая октава «соль-до». – Значение нот «ля», «соль», «фа». – Значение нот «до» и «си». – Значение нот «ми» и «ре». – Роль органической жизни в изменении поверхности земли.

Однажды в разговоре с Гурджиевым я спросил, считает ли он возможным достижение «космического сознания» не только на короткий миг, но на более долгий период. Я понимал выражение «космическое сознание» в смысле более высокого сознания, доступного человеку, как я писал в своей книге «Tertiurn Organum».

– Не знаю, что вы называете «космическим сознанием», – отвечал Гурджиев. – Это неясный и неопределённый термин; любой человек может обозначить им всё, что ему понравится. В большинстве случаев то, что называют «космическим сознанием», – просто фантазия, ассоциативные мечтания, связанные с усилившейся работой эмоционального центра. Иногда это состояние приближается к экстазу; но чаще оно оказывается субъективным переживанием эмоционального типа на уровне сна. Даже если мы не будем касаться этого вопроса, прежде чем говорить о «космическом сознании», следует выяснить, что такое сознание вообще. Как же вы определяете сознание?

– Считается, что сознание не поддаётся определению, – сказал я. – Действительно, как можно его определить, если это внутреннее качество? С обычными средствами, которые находятся в нашем распоряжении, невозможно доказать присутствие сознания в другом человеке. Мы знаем его только в себе.

– Всё это чепуха, – заявил Гурджиев, – обычная научная софистика. Пора вам от неё избавиться. В том, что вы сказали, верно только одно: что вы можете узнать сознание только в себе. Заметьте, что я говорю: «можете узнать», потому что узнать его вы можете только в том случае, если имеете. А если у вас его нет, вы в состоянии узнать об этом лишь впоследствии. Я хочу сказать, что когда сознание вернётся к вам, вы обнаружите, что его долго не было, и сумеете найти или припомнить тот момент, когда оно исчезло и вновь появилось. Вы сможете также определить моменты, когда вы находились ближе к сознанию и дальше от него. Но, наблюдая себя и отмечая появление и исчезновение сознания, вы неизбежно обнаружите один факт, которого сейчас не видите и не признаёте. Этот факт заключается в том, что моменты сознания очень кратки и разделены длительными интервалами бессознательной механической работы машины. Тогда вы увидите, что можете думать, чувствовать, действовать, говорить, работать, не сознавая этого. И если вы научитесь видеть в себе моменты сознания и длительные периоды механичности, вы так же безошибочно будете видеть, когда другие люди сознают то, что делают, а когда – нет. Ваша главная ошибка состоит в том, что вы думаете, будто уже обладаете сознанием, что оно обычно или постоянно присутствует, или постоянно отсутствует. На самом деле сознание – это такое качество, которое постоянно меняется. Сейчас оно есть, и вот его уже нет. И существуют разные степени и уровни сознания. Как сознание, так и его разные уровни необходимо понять в самом себе посредством ощущения, так сказать, почувствовав его вкус. Никакие определения в этом случае не помогут; да они и невозможны, пока вы не поймёте, что именно вам нужно определить. Наука и философия тоже не в состоянии определить сознание, потому что они хотят определить его там, где его не существует. Необходимо различать сознание от возможности сознания. У нас есть только возможность сознания и редкие его вспышки. Поэтому мы не можем определить, что такое сознание.

Я не могу утверждать, что всё сказанное о сознании сразу же стало для меня ясным. Но одна из последующих бесед объяснила мне принципы, на которых основывались доводы Гурджиева.

Как-то случилось, что в начале встречи Гурджиев задал вопрос, на который должны были по очереди ответить все присутствующие. Вопрос был таков: «Какую вещь, замеченную при самонаблюдении, вы считаете самой важной?»

Некоторые из присутствующих сказали, что во время попыток самонаблюдения они с особой силой ощутили поток непрерывно текущих мыслей, остановить который оказалось невозможно. Другие говорили о трудности различения работы одного центра от работы другого. Я, видимо, не совсем понял вопрос или отвечал на свои собственные мысли, потому что сказал, что больше всего меня в данной системе поразила её целостность, напоминающая целостность «организма», связи каждого из её элементов с другими, а также совершенно новое значение слова «знать», которое подразумевает не только идею познания той или иной вещи, но и связь между ней и остальными элементами.

Гурджиева наши ответы явно разочаровали. Знакомый с его поведением в подобных обстоятельствах, я понимал, что он ожидает от нас указания на нечто определённое, что мы или просмотрели, или не сумели понять.

– Никто из вас не заметил самой важной вещи, на которую я обратил ваше внимание, – сказал он. – Иначе говоря, никто из вас не заметил, что вы не помните себя (эти слова он особо подчеркнул). Вы не чувствуете себя, вы не осознаёте себя. В вас «что-то наблюдает» – совершенно так же, как «что-то говорит», «думает», «смеётся». Вы не чувствуете: «Я наблюдаю», «Я замечаю», «Я вижу». У вас по-прежнему что-то «заметно», «видно»… Чтобы по-настоящему наблюдать себя, человек в первую очередь должен помнить себя (эти слова он опять подчеркнул). Старайтесь вспомнить себя, когда вы наблюдаете за собой, и позднее расскажите мне о результатах. Только те результаты будут иметь какую-то ценность, которые сопровождаются вспоминанием себя. Иначе вы сами не существуете в своих наблюдениях. А чего стоят в таком случае все ваши наблюдения?

Эти слова Гурджиева заставили меня о многом подумать. Мне показалось, что они дают ключ ко всему, что он говорил прежде о сознании. Но я решил не делать никаких выводов, а стараться вспоминать себя во время самонаблюдения.

Самые первые попытки показали мне, насколько это трудно. Вспоминание себя не дало никаких результатов, кроме одного: оно показало мне, что в действительности мы никогда себя не помним.

– Чего же вам ещё нужно? – сказал Гурджиев. – Это очень важное заключение. Люди, которые знают это (он произнёс эти слова с ударением), уже знают многое. Вся беда в том, что на самом деле никто этого не знает. Если вы спросите человека, помнит ли он себя, он, конечно, ответит утвердительно. Если вы скажете ему, что он не помнит себя, он или рассердится, или сочтёт вас полнейшим глупцом. На этом основана вся жизнь, всё человеческое существование, вся человеческая слепота. Если человек по-настоящему знает, что он не помнит себя, он уже близок к пониманию своего бытия.

Всё, что сказал Гурджиев, всё, что я продумал сам, особенно то, что показали мне попытки вспомнить себя, вскоре убедило меня в том, что я столкнулся с совершенно новой проблемой, на которую не обратили пока внимания ни наука, ни философия.

Но прежде чем делать выводы, я попробую описать свои попытки вспоминания себя. Первое впечатление состояло в том, что попытки вспомнить себя, говорить: «Я иду, я делаю», постоянно ощущать это «Я» – останавливают мысль. Когда я ощущал «Я», мне нельзя было ни думать, ни разговаривать; даже ощущения становились затуманенными. Кроме того, вспоминать себя подобным образом можно в течение очень короткого времени.

Ранее я проделал несколько опытов приостановки мысли по методам, упоминаемым в книгах о практике йоги. Такое описание имеется, например, в книге Эдварда Карпентера «От Адамова Пика до Элефанты», хотя оно довольно общо. Мои первые попытки вспоминать себя напомнили мне как раз эти опыты. Фактически всё было тем же самым – с той только разницей, что при остановке сознания и мыслей внимание полностью поглощено усилиями не допускать возникновения новых мыслей, тогда как при вспоминании себя внимание разделяется, и одна его часть направлена к такому же усилию, а другая – к ощущению себя.

Поняв эту особенность, я смог прийти к некоторому, возможно, очень неполному определению «вспоминания себя», которое тем не менее, в практическом отношении оказалось очень полезным.

Я говорю о разделённом внимании, характерной черте вспоминания себя. Оно представилось мне следующим образом.

Когда я что-то наблюдаю, моё внимание направлено на наблюдаемый объект, и его можно изобразить стрелкой:

Я —> наблюдаемое явление

А когда я стараюсь одновременно вспоминать себя, моё внимание направлено и на объект, и на самого себя. Появляется вторая стрелка:

Я <—> наблюдаемое явление

Определив этот факт, я понял, что проблема состоит в том, чтобы направить внимание на себя, не ослабляя и не суживая внимание, которое при этом направлено и на другой объект. Причём этот «другой объект» может находиться как внутри, так и вне меня.

Уже первые попытки такого разделения внимания показали, что оно возможно. Вместе с тем я осознал две вещи.

Во-первых, что вспоминание себя, результат этого метода, не имеет ничего общего с «самоощущением» или «самоанализом». Это было новое и весьма интересное состояние со странно знакомым привкусом.

Во-вторых, что моменты вспоминания себя случаются в жизни, хотя и редко. Намеренное создание этих моментов вызывало чувство новизны, но в действительности они были знакомы мне с раннего детства. Они возникали в непривычной обстановке или на новом месте, среди незнакомых людей, например, во время путешествия, когда вдруг оглядываешься по сторонам и говоришь себе: «Как странно! Вот я!» Или же они являлись в очень эмоциональные моменты, в минуты опасности, в такие мгновения, когда необходимо не потерять голову, когда человек как бы слышит собственный голос, видит и наблюдает себя со стороны.

Я увидел с полной ясностью, что мои первые воспоминания о жизни – очень ранние – были моментами вспоминания себя. Это раскрыло мне и многое другое. Именно: я увидел, что по-настоящему помню только те моменты прошлого, во время которых я вспоминал себя. О других моментах я только знаю, что они имели место, но не могу полностью оживить их, пережить вновь. А моменты, когда я вспоминал себя, были живыми и почти не отличались от настоящего. Я всё ещё побаивался переходить к выводам, но уже видел, что стою на пороге крупного открытия. Меня всегда удивляла слабость и недостаточность нашей памяти – сколь многое теряется! Так или иначе в этом факте заключалась для меня главная бессмыслица жизни. Зачем так много переживаний, если потом они забудутся? Кроме того, в забывании было что-то от деградации. Человек ощущает нечто, кажущееся ему значительным, думает, что никогда о нём не забудет; но вот проходят год или два – и от пережитого ничего не остаётся. Теперь я выяснил, почему так обстоит дело, почему иначе и быть не может. Если наша память хранит по-настоящему живыми только моменты вспоминания себя, ясно, почему она так бедна.

Всё это я понял в первые дни. Позднее, когда я начал учиться разделению внимания, я увидел, что вспоминание себя даёт удивительные ощущения, которые естественным путем, сами по себе, приходят очень редко и в исключительных условиях. Так, например, в то время мне нравилось бродить вечерами по Петербургу и «ощущать» его дома и улицы. Петербург полон странных ощущений. Дома, особенно старые, совершенно живые; я только что не мог разговаривать с ними. В этом не было ничего от «воображения». Я просто ходил, стараясь вспоминать себя, и глядел вокруг; ощущения приходили сами собой.

Позже я точно таким же образом открыл много неожиданного; но об этом я поговорю дальше.

Как-то раз я шёл по Литейному проспекту к Невскому и, несмотря на все усилия, не мог сосредоточиться на вспоминании себя. Шум, движение – всё отвлекало меня; ежеминутно я терял нить внимания, находил её и вновь терял. Наконец я почувствовал своеобразное комическое раздражение к самому себе и свернул на улицу влево, твёрдо решив удерживать внимание на том. что я должен вспоминать себя, хотя бы до тех пор, пока не дойду до следующей улицы. Я дошёл до Надеждинской, не теряя нити внимания, разве только упуская её на короткие мгновения; потом снова повернул к Невскому. Я понял, что на тихих улицах мне легче не отвлекаться от линии мысли, и поэтому решил испытать себя на более шумных. Я дошёл до Невского, всё ещё помня себя, и начал испытывать состояние внутреннего мира и доверия, которое приходит после больших усилий подобного рода. Сразу же за углом, на Невском, находилась табачная лавка, где для меня готовили папиросы. Продолжая помнить себя, я зашёл туда и сделал заказ.

Через два часа я пробудился на Таврической, т. е. далеко от первоначального места. Я ехал на извозчике в типографию. Ощущение пробуждения было необыкновенно живым.

Могу почти утверждать, что я пришёл в себя! Я сразу вспомнил всё: как шёл по Надеждинской, как вспомнил себя, как подумал о папиросах, как при этой мысли будто бы сразу упал и погрузился в глубокий сон.

В то же время, погруженный в сон, я продолжал выполнять какие-то обычные и намеренные действия. Вышел из табачной лавки, зашёл в свою квартиру на Литейном, позвонил по телефону в типографию. Написал два письма. Опять покинул дом, дошёл до Гостиного двора по левой стороне Невского, собираясь идти на Офицерскую, но потом передумал, так как становилось уже поздно. Взял извозчика и отправился на Кавалергардскую, в типографию. По пути, пока ехал по Таврической, я начал ощущать какую-то странную неловкость, будто что-то забыл. И внезапно вспомнил, что забыл вспоминать себя.

О своих наблюдениях и выводах я говорил с членами нашей группы, со своими друзьями по литературной работе, с другими людьми. Я говорил им, что здесь находится центр тяжести всей системы и работы над собой, что теперь работа над собой – это не пустые слова, а реальное, глубоко осмысленное явление, благодаря которому психология становится точной и одновременно практической наукой. Я сказал, что европейская и западная психология прошла мимо факта колоссальной важности, именно, что мы не помним себя, что мы живём, действуем и рассуждаем в глубоком сне. Это не метафора, а абсолютная реальность; вместе с тем мы способны, если сделаем достаточное усилие, вспоминать себя – мы в состоянии пробудиться.

Меня поразило, как по-разному восприняли этот факт члены нашей группы и люди, к ней не принадлежащие. Члены группы поняли, хотя и не сразу, что мы соприкоснулись с «чудом», с чем-то «новым», никогда и нигде не существовавшим. Другие этого не поняли и отнеслись к факту слишком легковесно, а то и принялись доказывать мне, что такие теории существовали раньше.

А.Л. Волынский, с которым я часто встречался и много беседовал после 1909 года и чьи мнения я очень высоко ценил, не нашёл в идее «вспоминания себя» ничего такого, что не было бы уже известно.

– Это апперцепция, – заявил он. – Читали «Логику» Вундта? Вы найдёте там его последнее определение апперцепции, как раз то самое, о чём вы говорите. «Простое наблюдение» – это перцепция, восприятие. «Наблюдение со вспоминанием себя», как вы это называете, – апперцепция. Вундт, конечно, знал об этом.

Я не стал спорить с Волынским, а прочел Вундта, – и, конечно, то, о чём писал Вундт, оказалось совершенно не тем, о чём я говорил Волынскому. Вундт близко подошёл к этой идее; но и другие подошли к ней так же близко, а затем двинулись в другом направлении. Он не понял значительности идеи, скрытой за его мыслями о разных формах восприятия, а не поняв этого, конечно, не сумел увидеть того, что идея отсутствия сознания и возможности намеренно создать такое состояние должна была занимать в его мышлении центральное положение. Мне только показалось странным, что Волынский не смог ничего понять даже тогда, когда я указал ему на это.

Впоследствии у меня сложилось убеждение, что эта идея скрыта непроницаемой завесой для многих людей, весьма интеллигентных в других отношениях. Ещё позже я увидел, почему это так.

Когда Гурджиев на следующий раз приехал из Москвы, он обнаружил, что мы погружены в эксперименты по вспоминанию себя и в дискуссии, посвященные этим экспериментам. Но на первой лекции он заговорил о другом:

– В правильном знании изучение человека должно идти параллельно изучению мира, а изучение мира – параллельно изучению человека. Законы одни и те же – и для мира, и для человека. Усвоив принципы какого-то одного закона, мы должны искать его проявление одновременно в мире и в человеке. Однако некоторые законы легче наблюдать в мире, а некоторые – в человеке. Поэтому в одних случаях лучше начинать с мира, а затем переходить к человеку, в других же случаях лучше начинать с человека и переходить к миру.

«Такое параллельное изучение мира и человека показывает изучающему фундаментальное единство всего, помогает находить аналогии в явлениях разных порядков.

Число фундаментальных законов, управляющих всеми процессами в мире и в человеке, очень невелико. Разные сочетания немногих элементарных сил создают всё кажущееся многообразие явлений.

Для того чтобы понять механику вселенной, необходимо разложить сложные явления на эти элементарные силы.

Первый фундаментальный закон вселенной – закон трёх сил, или трёх принципов, или, как его часто называют, «закон трёх». Согласно этому закону, каждое действие, каждое явление во всех мирах без исключения является результатом одновременного действия трёх сил – положительной, отрицательной и нейтрализующей. Об этом мы уже говорили; и в будущем нам придется возвращаться к этому закону на каждом этапе изучения.

Следующий фундаментальный закон вселенной – это закон семи, или закон октав.

Чтобы понять смысл этого закона, необходимо рассматривать вселенную как состоящую из вибраций. Эти вибрации происходят во всех видах, аспектах и плотностях материи, составляющих вселенную, от самых тонких до самых грубых её проявлений; они исходят из разных источников и продолжаются в разных направлениях, пересекаясь друг с другом, сливаясь, усиливаясь, ослабевая, препятствуя друг другу и т. д.

Отметим в этой связи, что, согласно принятым на Западе взглядам, вибрации непрерывны. Это означает, что вибрации считают развивающимися беспрепятственно по восходящей или нисходящей линии, пока продолжает действовать сила первоначального импульса, вызвавшего вибрацию и преодолевающего сопротивление среды, в которой эта вибрация происходит. Когда сила импульса иссякнет, а противодействие среды возьмёт верх, вибрации естественно замирают и прекращаются. Но пока этот момент не достигнут, т. е. не началось естественное ослабевание, вибрации развиваются однообразно и постепенно, а при отсутствии противодействия могут длиться бесконечно. Одно из фундаментальных положений нашей физики – это непрерывность вибраций, хотя данное положение не было точно сформулировано, поскольку его никогда не ставили под сомнение. В некоторых новейших теориях это положение начинает колебаться. Тем не менее физика ещё очень далека от правильных воззрений на природу вибраций или того, что соответствует нашим концепциям вибраций в реальном мире.

В этом случае точка зрения древнего знания противоречит точке зрения современной науки, ибо в основу понимания вибраций древнее знание полагает принцип отсутствия непрерывности вибраций».

«Принцип отсутствия непрерывности вибраций выражает характерный признак всех вибраций в природе, возрастающих или нисходящих: они развиваются не однообразно, а с периодическими ускорениями и замедлениями. Этот принцип мы сформулируем ещё более точно, если скажем, что сила первоначального импульса действует в вибрациях не однообразно, а как бы попеременно – то сильнее, то слабее. Сила импульса действует, не изменяя своей природы, и вибрации развиваются правильно лишь в течение некоторого времени, которое определяется природой импульса, средой, условиями и так далее. Но в известный момент в этом процессе происходит особого рода перемена, и вибрации перестают, так сказать, повиноваться импульсу, на короткое время замедляются и до известной степени меняют свою природу или направление; например, возрастающие вибрации в известный момент начинают медленнее возрастать, а нисходящие – медленнее затухать. После этого замедления как в процессе возрастания, так и в процессе затухания вибрации возвращаются в своё прежнее русло и в течение некоторого времени возрастают или затихают однообразно – до известного момента, когда в их развитии вновь происходит задержка. В этой связи знаменательно, что периоды однообразных колебаний не равны, а периоды замедления вибраций не симметричны: один из них короче, другой длиннее».

«Для того, чтобы предопределить эти моменты замедления, вернее, перерывов в возрастании и затухании вибраций, линии их развития делят на периоды, соответствующие удвоению или уменьшению вдвое числа вибраций в данный промежуток времени.

«Представим себе линию возрастающих вибраций; возьмём их в такой момент, когда они вибрируют со скоростью тысячи колебаний в секунду. Через некоторое время число их удваивается, т. е. доходит до двух тысяч: