Пора домой (сборник)

Они остановились. Кукла, изображающая юношу, отвернулась. Другая – которая должна изображать девушку – игриво улыбалась и подрагивала бедрами.

– Уходи от меня! У тебя нет души, – гневно сказала кукла-юноша.

– Да что ты говоришь.

– Уходи!

Слова, сделанные из папье-маше, гулко отдавались в пустом городе.

– Вот как? Ты еще пожалеешь об этом! – она повернулась и пошла, независимо вихляясь.

На велосипедиста наплывало лицо куклы-юноши с влажно-упрямыми глазами и подрагивающими губами. Оно наплывало, росло и бледнело, пока не растворилось, пока не распалось, рассыпалось на отдельные снежинки. Снег был сухой и прохладный. Он струился, застилая все светящейся туманной пеленой. Предметы появлялись из него, неожиданно огромные, и мгновенно закрывали все поле зрения.

Велосипедист – ехал или плыл? – не по – над улицей.

Масштабы сместились. Огромные шары фонарей заботливо склонялись к самому его лицу, склонялись, словно головы близких, и мудро светились изнутри.

Жестяные круглые блины дорожных знаков предупреждали об опасностях на жизненном пути и глухо гудели на ветру.

Провода города казались толстенными канатами, снастями ночного корабля. Словно сквозь огромную, заиндевевшую лупу, просматривались части этого призрачного механизма.

Из тумана появилась бронзовая голова великана. Вслед за ней – бронзовые же могучие плечи и рука с книгой, указывающая направление дальнейшего движения. Голова была исполнена достоинства и пустая изнутри, она тоже гудела на ветру. Статуя мрачно посмотрела на велосипедиста и проводила его тяжелым невидящим взором.

Велосипедист задумчиво проехал вдоль шеренги больших портретов незнакомых людей, старательно проникаясь уважением к плохо нарисованным лицам. Но портреты смотрели холодно и осуждающе, и ни одно лицо не улыбнулось.

Сквозь туман катился по влажному асфальту голос того самого юноши и исчезал в серой мгле.

«Где ты, где ты?

Ты у меня здесь. Ты моя.

Я тебя придумал, тебя нет нигде, ты только здесь, в моем сердце. Ты моя.

Где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, ты со мной. Я засыпаю с твоим именем, просыпаюсь от твоего взгляда.

Что бы я ни делал, ты говоришь мне: „да“. Или говоришь: „нет“. Я советуюсь только с тобой. Ты – моя правда, мой стержень».

Велосипедист ехал по проводу, растянутому над улицей. Странным и задумчивым было его молчаливое движение.

Он перебирался с провода на провод, залезая все выше и выше.

На серебристом ночном небе его силуэт был черным и четким. Он – то поднимался, то опускался. Безошибочные колеса его касались нехоженых металлических путей скалистых крыш и огромных кранов. Стрельчатые фермы подставляли ему свои узкие спины, и недобрая луна с испугом наблюдала за движением заколдованной фигурки.

Вселенная съежилась от холода и сжалась. Дома проплывали мимо крохотные, как курсовые архитекторов или детские кубики.

Велосипедисту казалось, что он может все, но самое главное почему-то ускользало от него. Он снижался, искал людей. Те появлялись из ночи, большие, недоступные, о чем-то беззвучно кричали друг другу, размахивали руками и исчезали. Велосипедист заметил пламя, огонь. Что это, костер? Вокруг него стояло много людей. Нет, они не кричали – почему он так подумал? Они торжественно молчали, захваченные, казалось, единой мыслью.

Туда, туда!

Порыв ветра закрыл внезапно все холодной пеленой.

Вот он у пламени. Что это за огонь? Велосипедист проехал по каменной площадке. Ни души.

Где они, о чем думали эти люди? Куда они все так внезапно подевались?

Почему их радости – не мои радости?

Почему их горести – не мои горести?

Оглянулся. Огонь был далеко позади. Вокруг огня стояли люди. Недобрые слова поднимались в его душе. Слова – откровения. Слова – слезы.

Он бормотал: «Послушайте меня, послушайте, люди!

Мир, мир людей!

Я даю тебе себя – бери; все, что у меня есть – твое. Ничего из того, что имею, не берегу для себя. Чем ты ответишь? Можешь ли ты сказать: „все, что у меня есть, отдаю тебе“? Можешь ли ты сказать: „ничего, что имею, не берегу для себя, от тебя“?

Бережешь – не даешь, не замечаешь. Ты дал мне множество загадок – сухая гимнастика ума. Ты дал мне мать, которая во всем для меня, но осталась твоей. Ты дал мне друзей, которые подарили мне себя сами, как я им, а не ты, мир. Но они остались с тобой. То, что твое, от тебя, сухая связь с близрасположенными людьми – неизбежная координация в пространстве.

Ты дал мне любовь. Казалось бы, самую близкую мне. Но она не моя. Даже случаю ты не позволяешь изменить себя, хоть чуть-чуть подвинуть в сторону щедрости. Она твоя, от тебя, твое, для тебя. Самое сокровенное, совершенное. Зачем тебе еще нужен я, так для тебя, под тебя не приспособленный?

Где граница твоему тщеславию? Уходи, мир, со своими щедрыми дарами. Тебе не унизить меня подарками и не обмануть, тебе придется обойтись без меня.

Я не войду в тебя, мир, – я стану рядом с тобой.

Я не боюсь тебя, мир, я буду сильней тебя. Я отниму от тебя, мир, то, что мне будет нужно для жизни. И ничто твое не уйдет от меня, потому что все твое – это слуги, рабы, они всегда покорятся другому, более сильному.

И ты ляжешь, словно побитая собака, к ногам человека и сам понесешь, потащишь то, что мне нужно для себя.

Только это не нужно будет мне для себя. Я кину эту ношу, подачку, тебе, как пощечину, – на, тащи, если хочешь; с той же жестокостью, как ты кинул мне дружбу, дело, любовь, – на, люби меня, если хочешь. И ты будешь меня любить и, возможно, тихо ненавидеть. И тогда, мир, я буду счастлив и буду тебе, наверное, даже немного благодарен».

Вот таковы были его сомнения, такими были его вызов и его так называемый «цинизм». Это был начитанный, интеллигентный велосипедист, и даже в мыслях – «высоким штилем». Он был серьезным и требовательным к себе и называл все это «цинизмом», не зная настоящего.

Так и ехал он, добрый, маленький, по ночному городу, мечтая стать большим и сильным. Его дорога под гору все время шла вверх.

Я был знаком с этим велосипедистом. Мой десятидневный контакт с ним продолжался несколько лет. Он родился на моих глазах и на моих глазах умер. И, если бы меня попросили кратко написать о его жизни, я написал бы следующее.

«В нем все было, как обычно, как принято в нашем мире. Он был неприятным, но очаровательным человеком. Он был глуп и при этом необычайно умен. Его скромность производила вызывающее впечатление.

Своих любимых он не любил, с друзьями не дружил. В жизни его было все, как у всех.

Спрятавшееся за тучами солнце палило нещадно его кожу. Знойный раскаленный воздух приятно холодил тело. На ровной дороге он попадал впросак, на корявой – держался молодцом.

Его никогда нельзя было увидеть упавшим сразу после падения. Он никогда не падал до конца и поэтому здорово расшибался.

„Люди, где вы?“ – заорал он спокойным шепотом на всю окрестность, но его никто не услышал, потому что вокруг были люди. И тогда он понял раз и навсегда: иногда кричать бесполезно. Он мгновенно переждал несколько лет, готовясь к трудному переходу, и, трусливо набравшись храбрости, пошел своим путем, расталкивая людей, по местам, где не ступала еще нога человека.

Шли дожди, и ему приходилось ходить сухим; палило солнце, и он ходил с мокрыми ногами. По пути он слабел, но силы его прибывали. И в тот момент, когда жизнь в нем восторжествовала, он умер».

Написано в шестидесятые

Сны любви

Ты спишь, дорогая, а я уже встал – так часто бывает в последние годы.

Объяснялся ли я когда-нибудь тебе в любви? Получается, что нет.

Мы встретились не в юном возрасте, у каждого за плечами – своя жизнь. Мне под сорок, тебе под тридцать. Я – ещё молод и силен, ты – чудо, как хороша. Мы с тобой никогда не признавались в любви, не говорили нежные слова. Не принято было. У нас с тобой не было принято. Сын наш – сейчас уже совсем взрослый. Мы очень любим его. Никогда не баловали его нежностями и объятиями, принятыми в других семьях. Но очень любили его. И любим. Он всегда знал об этом. И сейчас знает.

Мы были как одно целое. Твои глаза неизменно светились, когда я смотрел на тебя или брал за руку. И земля качалась и улетала. Наверное, мои глаза тоже светились.

Мы только познакомились. С первого дня, где б мы ни появлялись, незнакомые люди принимали нас за молодоженов. Это было очень и очень долго. А сейчас, наверное, уже не принимают. Не потому что прошло больше тридцати лет. Я чувствую то же, что и раньше, когда держу твою руку. Просто, какие уж мы молодожены. Молодожены – молодые муж и жена. Мне – за семьдесят.

Тебе тоже немало. За шестьдесят. Хотя, мы еще ничего себе.

Почему я никогда не объяснялся в любви к тебе? С теми, с кем был раньше, до тебя, с теми объяснялся, и часто. С тобой – никогда.

Сегодня утром, в тот момент, когда я проснулся, вся наша жизнь промчалась перед моими глазами. Я понял, как был счастлив с тобой. И мне захотелось сказать тебе об этом. Ты, конечно, знаешь. Но, всё равно, хочется сказать. Сколько мыслей и воспоминаний промчалось в это одно мгновение… Их не уместить в короткие слова. Я решил написать об этом в письме. Ты ложишься позже меня, просыпаешься – соответственно, у меня есть не менее двух часов. Я напишу все, что хочу сказать, ты проснешься и прочтешь. Просто прочтешь. И ничего не будем обсуждать. Потому что ты и так знаешь то, что я хочу сказать. И что я могу написать о нас. Больше тридцати лет быть с женщиной. Любить. И никогда не сказать об этом. Мне уже семьдесят. Когда же еще, если не сейчас?

Вся моя жизнь разделилась надвое встречей с тобой: до и после.

До – я жил, мечтал, работал, любил и был любим. Путешествовал, много путешествовал. И точно знал, что я тебя еще не встретил. Знал, что встречу обязательно. Признаюсь – готовился к этому. Часто думал об этом. Готов ли я?

Не стыдно ли мне будет за себя, когда мы встретимся? Не сочтешь ли ты меня пресным, унылым, пошлым, неинтересным, мелочным, пустым, суетным, ограниченным? Что я скажу тебе? Заинтересует ли тебя то, что я скажу? Или сделаю? При встрече. И потом. И долгие годы после этого.

Было много новых лиц, приключений, путешествий. Я вбирал в себя впечатления от слетов, тусовок, соприкосновений, толковищ, междусобойчиков, свиданок, вечеринок, где знакомился с разными интересными и не очень интересными людьми. Но больше всего запоминались знакомства и встречи с красотами земли. Отбирал лучшее и хранил в своем сердце. Знал, что это будет нужно. Потом. Для тебя. Многое повидал, ведь я же моряк. Но в памяти оставалось немногое. Оставалось лишь то, что захватывало меня целиком, без остатка. Потом эти особенные впечатления и эти поездки приходили во сне. И во сне я снова переживал посещение прекрасных, незабываемых мест.

То была, как бы предварительная жизнь. Эскиз. Черновик. Я думал, что люблю больше блондинок, смешливых хохотушек. Остроумных, дерзких. Такой была Жанетта. Мы совсем не подходили друг другу. И я упорно искал тебя. Но так же упорно продолжал думать, что мне нравятся только блондинки-хохотушки.

А потом мы встретились. Это произошло очень буднично и без фанфар. Увидел тебя и сразу подумал, что ты – это ты. Отметил про себя: она совсем другая, не такая, как я думал. Но все равно понял, что это ты. Сразу. Когда встречаешь суженую, понимаешь сразу: это та, которую искал. Просто я, наверное, был готов.

Началась новая жизнь. Наша общая жизнь. Для меня – жизнь набело. Я не говорил тебе о том, как бы мне хотелось поделиться с тобой самыми яркими впечатлениями. Которые я уже пережил раньше. Один. Начерно. Я хотел пережить это еще раз, вместе с тобой. Набело. Это получалось само собой. И тебе это нравилось.

Теплое море. Мы кладем вещи на матрас. И плывем. Вдоль берега. Я толкаю матрас. Плывем весь день. Спрямляем натянутые луки пляжей. Огибаем огромные скалы, убежавшие в море на сотни метров. Наблюдаем отчаянных ныряльщиков, разбегающихся, летящих вдоль скалы горизонтально и вниз, втыкающихся в хрустальную бездну с семидесятиметровой высоты. Плывем вдоль вертикальной горной стены без береговой линии, подводная часть которой столь же вертикальна, что и надводная. Я держу твою руку, и мы опускаемся вниз, под воду, вдоль зеркально отвесной стены. Беспечные рыбешки играют в радиальных лучах солнца. И твои черные волосы развеваются вокруг головы, уходящей в веселую пучину. Мы плывем все утро, весь день. Из пункта А в пункт Б. Пересекая бухты, иногда оказываемся далеко в море. Потом плывем к берегу. Слышим призывы спасателей: «Купальщики, вернитесь в зону купания!». Да мы возвращаемся, возвращаемся. Мы и так уже возвращаемся. Находим уголок для ночевки. Совсем нам не подходящий. Мокрицы, сырость, теснота. Влажные простыни. А мы – молодые, загорелые, сильные, веселые. На следующий день плывем дальше. Ты и я. Мы. Мы и теплое море. И ничего искусственного. В море нет места для обмана, корысти, гордыни. Злобы, суеты, коварных замыслов. Всего, чем заполнена наша жизнь на суше. Только природа. Вода, мать всего живого. И любовь. Море – мать любви. Небо – отец любви. Солнце – заботливый друг любви. Ветер – веселый спутник любви. Ты вспоминаешь? В наших жилах бьют токи молодой крови. Она вскипает от эликсира любви, переданного нам в момент рождения неведомым механизмом, механизмом, запущенным любовью наших отцов и матерей, тогда еще молодых, безрассудных и любящих друг друга, как мы сейчас. Море, любимое море, – вот мой тебе подарок, дорогая. Я готовил для тебя свою любовь к морю. И взаимность моря. Море теперь любит тебя так же, как меня. Потому что мы вместе.

Мы поднимаемся к острой вершине, господствующей над разогретыми солнцем скалами старого кратера. Последний участок – самый крутой. Вокруг – отвесные обрывы. Тебе не хочется подниматься. Отказаться и вернуться ни с чем – тоже не хочется. Я не уговариваю. После некоторых раздумий ты делаешь последние сто шагов, держась руками за гладкие камни. Я помогаю. Ты на вершине. Площадка совсем маленькая. Метр на метр. Может, – полметра на полметра. Ты выпрямляешься. Складки старого горного массива у твоих ног. Здесь, в этом Киммерийском вулкане, был проход в царство мертвых. Глубоко под землей тихо течет Стикс, река мертвых. Харон во времена оны согласился перевезти через нее Одиссея туда и обратно. Сейчас Стикс надежно укрыт отрогами. Не видно Стикса и не слышно. Не видно прохода в царство мертвых. Видны лишь обрывающиеся в море грозные скалы. Внизу – Чертовы пальцы, тридцатиметровые каменные столбы. Которые, кажется, дырявят небо, когда смотришь на них снизу. А сверху – просто пальчики. Симпатичные. Но совсем не грозные. И голубые морские дали. И крохотные деревеньки внизу. Теперь ты видишь то, что снилось мне. Что я лелеял и готовил для тебя в прошлой жизни. Ты вытянулась, как бутон цветка, только что пробившегося на вершине из каменного тела горы. Дух Святой нисходит к нам с небес в лучшие моменты жизни. За твоей спиной распахиваются роскошные белые крылья. Я снимаю тебя на вершине горы, ангел мой. Это лучшая твоя фотография. Все имеет начало и конец в подлунном мире. Прошло время. Казалось, заканчивается моя вторая жизнь. Прекраснейшая из моих жизней. Но она заканчивалась. Любовь устала. Света становилось все меньше. Осталась привычка. Твои глаза потухли. Мои – наверное, тоже. Упали сумерки. Жизнь остановилась. Должна была прийти третья, четвертая, еще какая-нибудь жизнь. Сердце забилось с новой силой. Казалось, вот он, новый свет. Казалось, мою жизнь осветили новые прекрасные глаза. Новые объятия. В голове – бардак. Чердак забит ерундой. Все перемешалось. Суета сует. Закрутились вихри, поднимая тучи пыли. Я расскажу тебе о том, о чем раньше не говорил. Демоны, прежде дремавшие в темных закоулках моего мира, проснулись и захватили все пространство. Они кричали, визжали. Впивались когтями в сердце. Царапали лицо, руки. Вокруг всё рушилось. Оказывались врагами те, что прежде казались друзьями. А враги не становились друзьями. Где я? Что со мной? Новые глаза с нежностью и грустью, но почему-то без сожаления следили за крахом моей жизни. Разваливались и падали здания, цирки, башни, которые я всю жизнь возводил вокруг себя. Размывались принципы, рушились идеи. Господи, помоги мне! Научи, дай хоть немного света во тьме кромешной. Укрепи мое сердце. Я был болен. Руки тряслись. Глаза ничего не видели. Губы пересохли. Мои ангелы-хранители спустились с неба, чтобы спасти меня. Они прикладывали влажную повязку к моему пылающему лбу. Они держали меня за руки. Чтобы унять их дрожь. Что-то нашептывали мне. «На свидание с Господом, – говорил мне библейский красавец отец Михаил, – надо приходить не только по праздникам». Вспоминались слова Сына Божьего: «Не делай другому того, чего не хотел бы, чтобы делали тебе». «И так, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь». «Входите тесными вратами». «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». «Блаженны чистые сердцем. Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источник жизни». Я был плох, и мои ангелы долго занимались мною. «Подобное притягивает подобное», – говорили они, чтобы объяснить мне, что происходит. Я уединялся. Подолгу бывал один. Но я не был один. Небесные хранители не оставляли меня ни на минуту. И везде устанавливали знаки на моем пути. Началось прозрение. Раскаяние. Катарсис. Очищение. Я чувствовал себя в церкви не только как в доме Отца Небесного. Но и как в своем доме. В родном доме. Где хорошо. Где все радует. По-прежнему в собор приходили кликуши, агрессивные старухи, убогие, приходили беззастенчивые, просящие подаяние. Но теперь я не видел их. Они оставались вне моего зрения и сознания. Не раздражали. Не портили благолепия отчего дома. Демоны покидали насиженные места в моем сердце. Им нечего было ловить. Пиявки и присоски, облепившие во множестве мою жизнь, стали отваливаться. Сами собой. Без усилий с моей стороны. Исчезать из поля зрения. Теряли интерес ко мне, забывали обо мне. Потому что я перестал думать о них, думать, как они неправы, мысленно спорить с ними. Перестал вспоминать о них. Перестал притягивать их агрессию. Не смотри хищнику в глаза – не вызовешь агрессии и нападения. Забудь хищника. Пусть он живет своей жизнью. Новые, прекрасные, любящие глаза удалялись. Размывались их очертания. Размывались черты лица. Уже почти не различимы звуки голоса, который прежде казался мне прекрасным. Я ли, в самом деле, тот, кто тянулся ко всему этому? Я ли все это натворил? Как удивительно. Будто бы не я. Я, но другой, прежний.

Наша любовь вернулась. Сразу. Сама собой. Будто и не уходила. Без объяснений. Без упреков. Дни и ночи напролет мы проводили в объятиях друг друга. И земля кружилась. Земля уплывала. Мы были переполнены любовью. Прохожие провожали тебя взглядом. Мужчины разворачивались, чтобы догнать тебя. Ошарашенные, они врезались лбами в водосточные трубы. Запинались о тротуары, падали. Говорили тебе что-то несуразное. Словно школьники совали в руку записочки. Потому что ты была прекрасна как в дни своей молодости. Как утренняя звезда, обещающая новый радостный день, дарящая каждому надежду любви. Нет, так и не началась третья моя жизнь. Продолжилась вторая. Она лишь приостановилась на мгновенье, словно запнувшись. Чтобы снова устремиться вперед и продолжить свой победоносный путь. Триумф нашей любви.

Не исчерпаны все кладовые, все подарки, что я готовил для тебя. В моих снах снова и снова – волшебные видения прежней жизни. Я должен пережить их еще раз. Наяву. Вместе с тобой. Когда? Не знаю. Я ничего не планирую. Знаю, что непременно эти волнующие моменты наступят. В свой черед. Как бы сами собой.

Мы бродили по пыльной Бухаре, предпочитая её яркому разрисованному Самарканду. В Бухаре слышны говоры, топот и неторопливые ритмы жизни древних народов. Мы поднимались на мыс Горн, чтобы бросить вызов проливу Дрейка и невидимому за ним огромному ледяному континенту. Мы часами стояли, запрокинув голову, чтобы видеть покатые вершины Синих гор, трезубцем пробивающих небесную твердь. Мы слушали пение горных исполинов, возносящих благодарственную молитву создателю. Мы бродили по лабиринтам и глубоким ущельям красных гор, где из-за поворотов поднимаются вырубленные в толще скал величественные храмы Петры. Забирались на Киммерийские плоскогорья, источенные изнутри пещерами набожных греков. Окунались в священные воды реки Иордан. Господь, казалось, радовался вместе с нами. Потому что именно для нас он приготовил бесценные дары этого мира.

Мы плавали в горячих подземных реках Туркмении. Над нами летали мыши, а по стенам ползали какие-то бесцветные неповоротливые твари. Купались в известковых ваннах с голубой водой, прилепившихся к кручам Малоазийских гор. Опускались в базальтовые разломы континентальных плит, прикасались к древним, праматеринским породам нашей космической колыбели. Вместе переплывали бешенный горный Варзоб на Памире. Любовались «полетами» гигантского ската, морского дьявола манты, и огромной тихоходной рыбы Наполеон.

Но больше всего запомнилось не это. Мне и нам. Не столь яркое. Не столь экстремальное.

Падающие листья. Мы – у подножья знаменитого дуба. Которому поэт посвятил строки: «Гляжу ль на дуб уединенный и мыслю: патриарх лесов переживет мой век забвенный как пережил он век отцов». Весь день мы любовались неяркими осенними пейзажами Псковщины. Кормили лебедей. Пробовали у бабушек на обочинах десятки сортов яблок, лучших яблок России. Слушали бесконечно знакомые и бесконечно любимые стихи. И вот, когда сердце дрогнуло и облилось слезами, наступила тишина. И мы услышали. Как осенние листья отрываются от веток. Это было похоже на еле слышный, вернее – угадываемый, щелчок. Мы внимали тому, как они, качаясь, медленно опускались на мягкую землю, покрытую ветхим одеялом упокоившихся уже листьев. Это было как череда вздохов. И слушали, как они касались упавших собратьев, закончив последний путь, – словно теплый шепот на ночь с пожеланием спокойной ночи. Множество звуков этих сливалось в тихую симфонию осени. Которую может услышать не каждый. Мы умылись музыкой среднерусской природы, сердце очистили стихами поэта поэтов. Мы были готовы. Ты услышала то же, что и я. Ты приняла мой подарок.

Деревянная церковь XIX века. Я позабыл дорогу к ней. Долго блуждали мы по заливчикам и берегам недалеко от маленького карельского городка. И все-таки мы нашли её. Потемневшее дерево. Черное серебро осиновой щепы на крышах, куполах и скатах. Ветхие лестницы. Убогий алтарь. Он пел нам какую-то незнакомую и непонятную песню из далекого прошлого нашей страны. Озадаченные, мы вышли из церкви. Отошли немного. И обернулись, чтобы еще раз посмотреть на нее перед отъездом. Церковь стояла в конце полуострова с крутыми берегами. Опять услышали тихое пение – кто это мог петь, чье это было пение? И тут мы всё увидели и поняли. Церковь слилась с крутыми косогорами берегов, падающими к узеньким пляжам огромного как море, уходящего вдаль северного озера. Стройная, неестественно высокая, она продолжала эти берега. На наших глазах она взлетала. Будто мы стали свидетелями вознесения к небесам, Успения Святой Девы Марии. Нет, архитектура не «застывшая музыка». Такая архитектура – это мощная, живая музыка. Вместе с которой мы улетали к небесам. Вместе с Успенской церковью. Вместе с тобой.

И еще я хочу напомнить тебе о саде Эльфов. Я знал и любил этот сад очень-очень давно. Часто рассказывал тебе. И мы там оказались. Не то, что этот сад неизвестен. Многие в нем бывали. Сад на берегу фьорда. Высоко над обрывом. Создатели сада оставили скульптурные портреты друг друга. Такие, какими они себя видели. Это были летающие люди. Они летали сами. Играли на простых музыкальных инструментах. Летали вместе с богами. Вместе с летающими конями поэзии. Они ныряли и плавали рядом с фантастическими существами, которых уже нет на земле. И все они пели песни. Здесь не было страданий. Все они были воплощением радости бесконечной и неудержимой жизни. Многим нравился этот сад. Как красиво. Сколько фантазии. И только мы с тобой знали, что это сад Эльфов. Нам повезло говорить с ними. Эльфы приняли нас словно своих. Как нам повезло. Они говорили с нами, минуя слова. И мы понимали их. Удивительно! Они тоже понимали нас. Потому что это был язык любви. Который понятен всем любящим. И для него нет преград.

Много снов есть у меня еще, снов, которые мы пока не посетили, которые нам предстоит пережить вместе наяву. Как много было дано нам с тобой. Спасибо судьбе за это.

Но не всё суждено нам пережить вместе. «Есть в близости людей заветная черта»… Воспоминания, которые я не смогу подарить тебе. Мое смутное военное детство. Темная лестница. Какие-то бревна, почему-то сложенные аккуратно на лестничной площадке. Белый котенок играет среди огромных бревен. Он останавливается. Смотрит на меня. Моя будущая жизнь, и светлая, и беспокойная, всякая, смотрит на меня через его детские звериные глаза. Никак нам с тобой, дорогая, не попасть вместе в то время и туда, где был белоснежный котенок, где был я, маленький Саша. Когда тебя еще не было.

Мне снится огромная коммунальная квартира на Грибной улице. Очень хорошо знаю эту квартиру, каждый закоулочек. И где она находится. Я никогда там не был. Даже в детстве, в бессознательном возрасте. Там жили мои родители, когда меня еще не было. Хотел бы пригласить тебя, родная, в эту квартиру. Но это не по силам нашей любви. Пока еще.

Мне снится прекрасное место. У моря. Высокие холмы на берегу теплого моря. Так мне хочется, чтоб мы оказались там. И бросили взгляд на морские дали с этих холмов. Однажды мы c тобой побывали недалеко от этих мест. Даже двинулись в том направлении. Прошли полпути. Тритоновы бухты. Валуны-лягушки, торчащие из воды. Не сложилось. Мы повернули назад. Проходили годы. Сны-воспоминания об этих местах становились все более расплывчатыми. Я начал забывать, где точно они находятся. Помнил только крутые осыпи, уютную бухту и светящиеся каменные ворота недалеко от берега, арку в море, через которую проходят небольшие морские суда.

Однажды мы снова оказались недалеко от этих мест. Я был уверен, что сумею найти дорогу. «Пойдем, – сказал я тебе. – Мы доберемся за два часа, не торопясь. И за два часа вернемся. Нам хватит времени». «Нет, – сказала ты, – мы не успеем. Не получится». Одна молодая женщина, которая слышала от меня о светящихся воротах, сказала: «Пойдемте, покажите мне. Я хотела бы увидеть светящиеся ворота. Мы успеем». «Иди, – сказала ты. – Ты же хочешь дойти до светящихся ворот. А я останусь здесь. Я подожду». Но я не пошел. Мне было неинтересно смотреть на светящиеся ворота без тебя. Это может быть только моим подарком тебе. Вместе смотреть на светящиеся ворота.

Я многое сумею еще тебе подарить, моя дорогая. Но светящиеся ворота я тебе, видно, уже не подарю. Ворота эти еще приходят ко мне во снах. Иногда. Они все менее и менее отчетливы. Я уже не помню точно, где эти ворота. Как жаль. Прости меня, родная. Моя вина. Наверное, моей любви не хватило, чтобы подарить тебе светящиеся ворота. Пока еще не хватило.

Пора домой

Железный человек

Я – железный человек. Ну, не тот из фильма. Я и есть я. Но в доспехах железного человека. И четыре двигателя. Реактивных. Те, что сзади, на ногах, с ними ясно. На них можно опираться или вперед лететь. А те, что на руках, с ними вопрос. Если с места подниматься, они тоже помогут. И тягу дают, и равновесие помогают держать. А если лететь. Можно руки сзади держать или чуть в сторону. Тогда можно рулить – влево-вправо и вверх-вниз. А если руки вперед вытянуть – как, чтобы не обжечься? И как кисти с двигателями назад вывернуть? Нет, вперед – точно не получится.

А что будет, если ногами направлять вверх, а руками вниз? Если резко сделать – закрутит, и пошел в штопор или поломает к чертям собачьим. Спина-то, хребет, они остаются такими как есть, их прочность несоизмерима с мощностью двигателей. Чуть перекос – крак! – и нет меня. Железный человек, он только так называется, что он железный. Нет никакого железного человека. Просто есть летательный аппарат. Очень мощный. И пользоваться им надо очень и очень осторожно.

Как, к примеру, летать горизонтально? Если все двигатели работают назад, это не позволит летать. Вернее, горизонтально, конечно, будешь лететь, но и падать все равно будешь – крыльев-то нет, подъемная сила не создается. Надо попробовать в груди прогнуться. Тогда набегающий воздушный поток будет поддерживать. И регулировать полет вверх-вниз можно прогибом. Это, похоже, безопасней.

Почему я решил стать железным человеком? Свобода. Это сладкое слово свобода. Настоящий полет.

Сколько раз мне виделось во сне. Сидя на стуле, я поднимаюсь и тихо скольжу вдоль пола. Пластаюсь горизонтально в воздухе – уже без стула. Смотрите, смотрите. Вы не верите, что есть чудеса. Есть, есть. Я сам не верил. А вот оказывается… Получается. Вылетел из зала через открытое окно под потолком – вверх, вверх, в небеса, между темно-серых туч и ярко голубым небом, вперед, вперед, вверх, вверх…

Сон заканчивается, полет прерывается. А тут не надо ждать особенной ночи, особенного сна. Надел доспехи и полетел. Куда хочешь. И что скажешь, дает это свободу? Опасно, конечно, надо учиться летать. При таких скоростях воздух становится даже не жидким, даже не водой – твердым, как сталь.

Ну и что, ты теперь свободен? Везде ПВО. «Неизвестный объект нарушил воздушное пространство Российской Федерации!» В Европе, в Средней Азии, на Ближнем Востоке – везде контроль воздушного пространства. А на высоте 10 километров не полетишь. Там давление – ноль, температура – абсолютный ноль. Это, блин, высоты не для простого железного человека. Во сне – скорости поменьше, зато вполне безопасно

Все рушится

Ребята, возьмите меня. Хочу снова быть инженером. Просто инженером. Ну что ж, что мне 60. Мне не шестьдесят. Я такой же, как и раньше. Остался таким, как был. Как хотите, так и считайте. Хоть сорок, хоть двадцать. Не надо мне должностей. Я не хочу руководить. И зарплата. Пусть самая-самая маленькая. Совсем без зарплаты нельзя, это себя не уважать. Работу любую – лишь бы инженерную.

Конечно, я все уже забыл. Раньше так хорошо знал математику и физику, а теперь забыл. Решил сам сосчитать высоту геостационарной орбиты, то есть орбиты, на которой экваториальный спутник зависнет над одной точкой земной поверхности. Угловая скорость известна, ускорение силы тяжести известно, радиус Земли известен, линейную скорость поверхности Земли нетрудно вычислить. Надо знать формулу центробежной силы. Не помню – хоть убей, не помню. Стал считать. Составил дифференциальное уравнение, решил его, получил искомую формулу mv2/r. Нашел высоту – 35790 км над уровнем моря. Интересно, там что-нибудь уже крутится?