Помоги проекту - поделись книгой:
Павел Осипович Пирлинг
София
© «Центрполиграф», 2017
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2017
Предисловие
Несмотря на всю важность некоторых исторических вопросов, они подвержены бывают двум роковым случайностям: с одной стороны, как бы ни было значительно событие, оно с недостаточною полнотою отражается в памятниках прошлого, и, в свою очередь, эти редкие и драгоценные источники не привлекают в надлежащей степени внимания историков. Оттого могут пройти целые века, пока разъяснится дело и разрешатся сомнения. Предмет настоящего исследования служит тому поразительным примером.
Возникновение восточного вопроса, первые проблески минутного Возрождения в России связаны с браком московского государя с наследницей Византии. Его высокое значение было понято уже современниками. Венецианские дожи предугадали его возможные последствия. Рим, продолжавший еще быть центром социальной жизни, принимал в нем участие, и бессмертный Виссарион считал его за доброе предвещание для будущего. Однако из многочисленных римских летописцев этого времени только один Джиакомо Маффеи деи Вольтерра сохранил нам рассказ, более или менее точный, о браке Зои Палеолог; другие же итальянские анналисты говорят о нем едва несколько слов, а большая часть хранит полное молчание. Та же скудость сведений в древлехранилищах, откуда можно было ждать откровений: в архивах Ватикана, в базилике Святого Петра до сих пор ничего не было открыто. Один только том собрания Климента XI[1] содержал несколько замечаний о сношениях Сикста IV с Москвой. Но и этот последний свидетель прошлого сначала перешел в неаполитанский бурбонский музей, а затем исчез совершенно. Впрочем, несколько лучей света бросают архивы Италии и Германии. Я счастлив и горжусь тем, что первый указываю на них, несмотря на многочисленные пробелы, которые дают себя тяжело чувствовать.
Удел Востока был не лучше. Кроме Франдзи и Ласкариса, дающих ценные, хотя и скудные подробности, остальные византийские летописцы совершенно безмолвствуют.
Один грек, очевидец брака Зои, Феодор из Газы, поспешил послать описание этого торжества своему другу Франческо Филельфо. Благодарственный ответ последнего не в состоянии вознаградить почти несомненной отныне потери этого документа.
Русские летописи, и в особенности Никоновская, говоря о бракосочетании, простодушно описывают все подробности длинного путешествия, совершенного невестой, и сообщают обо всем том, что происходило в Москве. Рассказы эти сильно нуждаются в проверке, а проверка всегда будет недостаточной до тех пор, пока их нельзя будет сопоставить с версией другого происхождения.
При таком положении дела не естественно ли предположить, что историки заменили скудость памятников и молчание источников тем более тщательным рассмотрением и тем более строгой критикой обрывочных сведений, дошедших до нас?
По правде сказать, этого нет или почти нет. Брак Зои Палеолог, главным образом – что и естественно, – занимал русских. Нет ни одного национального историка, который не упоминал бы о нем. Авторы более серьезные останавливаются на нем долго. И при всем том, – кто бы тому поверил? – хотя один и тот же предмет так часто трактовался столькими лицами, однако никто еще не пытался отнестись к нему сколько-нибудь критически. В начале XIX века Карамзин воспроизвел русских летописцев с обрывками текста Маффеи в том виде, как они приводятся у Райнальди. Не имея под рукой своего экземпляра Annales, сгоревшего во время пожара в Москве 1812 года, он прибавил к ним странные варианты. Те же факты и те же ошибки повторяются лучшими русскими историками в их трудах, вышедших недавно в свет. Нужно думать, что позднейшие исследователи сами не восходили до источников, а предпочли положиться с большою доверчивостью на знаменитого историографа.
Несколько лет тому назад ученый небосклон, казалось, должен был проясниться. Человек с большой компетенцией и тонкой эрудицией, Карл Гопф направил свои занятия и свои изыскания на Зою Палеолог, возбуждая, таким образом, к самым блестящим надеждам. Смерть помешала издателю греко-римских хроник продолжить свой труд. Произвел ли он новое открытие? Погребены ли они в его портфелях? Какова будет судьба этих последних? – вот вопросы, на которые мы не имеем данных ответить.
Если у нас недостает этих сведений, очень желательных, то, по крайней мере, мы располагаем несколькими неизданными документами, при помощи которых можно отчасти переделать эту страницу истории и установить некоторые новые выводы.
Венецианские архивы послужили точкой отправления для наших изысканий. Мы смогли отождествить знаменитого Ивана Фрязина с Жаном Баттистой дела Вольпе и его племянника Антона с Антоном Джиларди. Исторгнутые из полумрака легенды, оба главных деятеля в устройстве брака Зои и татарского союза стали историческими личностями. Образ их действий раскрылся теперь, и о нем можно судить не наугад. Из Виченцы, где была их родина, мы получили любопытные сведения об их общественном положении, об их семьях, чем мы обязаны аббату Морсолину, оказавшему нам содействие своим блестящим образованием.
Государственные архивы Рима вывели на свет настоящее имя легата, посланного Сикстом IV в Москву: то был не кто иной, как епископ Аччии – Антон Бонумбре.
Вооружившись этими сведениями, мы последовали за византийской принцессой в ее путешествие из Рима в Москву через Италию и Германию. Витербо, Сиена, Болонья, Виченца, Нюрнберг, Любек – свидетели ее проезда – рассказали о празднествах, данных по этому случаю, и передали впечатления зрителей.
Главный интерес сосредоточивается около брака, заключенного, под покровительством пап, между православным государем Москвы и принцессой византийской, считавшейся католичкой, между Иваном III и Зоей Палеолог. Как увидим, Вольпе пустил в ход здесь все средства своего изобретательного ума и незастенчивой совести. Нам кажется, что это – новый достоверный факт, приобретенный историей.
Союз с дочерью цезарей, воспитанной в Риме, поставил русских в более частые соприкосновения с Европой и принудил их высказаться о восточном вопросе.
Мы набросали очерк первых дипломатических опытов этой державы, предназначенной играть столь важную роль в мире. События и время с тех пор сильно изменили международные отношения, но часто одно прошлое может объяснить неожиданности настоящего. Тщетна надежда узнать современную Россию, не восходя глубже в ее историю.
Глава 1. Палеологи в Риме
В то время как христианский мир соединился на Ферраро-Флорентийском соборе в 1438 и 1439 годах, наиболее замечательную роль играл там Виссарион. Красноречивый и ловкий, пламенный патриот и тонкий богослов, умеющий владеть людьми и пером, митрополит Никейский в высокой степени содействовал величественному делу, которое так метко называют «обручением Востока с Западом». Но булла Евгения IV, прочитанная Виссарионом по-гречески под сводами, воздвигнутыми Брунеллески, ограничивалась вопросами веры и догматами; роковой ход событий вызывал политические вопросы крайней важности. Из глубины Азии грозная сила вторглась на Балканский полуостров. Уже печальные имена Коссово и Никополя стояли в военных летописях турок. Южные славяне частью стонали под игом неверных. Первая неудача под стенами Византии только воспламенила ярость свирепых завоевателей: ислам стоял на страже у Босфора и пожирал взором свою слабеющую добычу.
Император Иоанн VIII Палеолог чувствовал грозность опасности и, оспаривая условия религиозного мира с Римом, все-таки требовал от Запада помощи против турок. Можно ли было льстить себе надеждою на успех, не будучи опрометчивым?
Дух Крестовых походов мало одушевлял Европу в XV веке: Германия тратила силы в феодальных спорах и вверяла свою судьбу слабому Фридриху III; Франция Карла VII, занятая Столетней войной, не была Францией, полной энтузиазма, как при Людовике Святом. Венецианская синьория замкнулась в осторожном выжидании; Испания боролась с маврами. Тем не менее на голос папы Евгения под знамя святого Петра стекались воины всех народностей; несколько галер появилось в Средиземном море, кардинал Чезарини был послан проповедовать крест в Венгрию; балканские славяне горели воинственным жаром. Уже стали пробуждаться надежды на успех, как вдруг варнский погром лишил мужества самых храбрых. Николай V, меценат гуманистов, страстный друг литературы и искусств, перестраивавший Рим на свой счет и полагавший основание Ватиканской библиотеки, тем не менее продолжал дело Евгения IV, возобновляя призыв государей к союзу против турок и расточая, в случае надобности, пособия из папской казны. Решительная минута в самом деле наступала: вблизи Галаты крепость Богаз-Кессен возвышалась как угроза и вызов. Раз международное право было дерзновенно попрано, нужно было взяться за оружие и принять неравную борьбу. Император Константин Драгез нашел в себе на краю пропасти и гордость Цезаря, и пыл героя. Ни его благородные речи, ни его отчаянное сопротивление не могли спасти Константинополя. Магомет II окружил город, дикая количественная сила восторжествовала над мужеством осажденных, Святая София была осквернена, имя Аллаха прозвучало под ее сводами. В течение трех дней город был предан огню и мечу и отдан на разграбление разнузданному войску.
С падением последнего оплота Византийской империи избыток бедствия налагал новые обязанности на народ, подвергшийся такому ужасному испытанию.
Страждущее отечество требовало быстрой помощи: решительный Крестовый поход против турок сделался предметом непрестанных забот Виссариона, глубоко преданного своей стране и неутомимого борца за унию с Римом. Участник тайных папских совещаний, кардинал Византийский развивал там средства пробудить Запад от его оцепенения и сделал популярным святое предприятие. На конгрессе в Мантуе он расточал свое красноречие и свое знание, чтобы воздвигнуть новых Маккавеев на защиту Пелопоннеса; папский легат в Германии и потом в Венеции, имевший более удачи и лучше принятый в городе лагун, чем в Нюрнберге, Вормсе и Вене, он стал благодаря своим талантам и своей деятельности душой христианской конфедерации и апостолом возмездия. Смелость проектов не пугала его, лишь бы только возрожденная Греция осталась верна Флорентийскому акту. В кругу этих идей, преследуя постоянно одну и ту же цель, он содействовал сближению, богатому важными последствиями: мы разумеем брак Ивана III, великого князя Московского, с наследницей Палеологов, последним отпрыском последней византийской фамилии.
Чтобы разобраться в сцеплении событий, нужно вернуться к 1453 году. Когда знамя пророка было водружено на Босфоре, принцы Дмитрий и Фома, братья героя Константина, находились в Пелопоннесе. Но господство их там было не прочно: братоубийственная и кровавая борьба, алчность Магомета ускоряли роковую развязку. Вскоре Дмитрий, жертвуя своей честью, отдал дочь свою в гарем султану, чтобы получить ничтожное и позорное вознаграждение. Более гордый и лучше настроенный господарь морейский Фома, когда у него истощились средства и силы, предпочел позору страдание добровольного изгнания. Уже давно находился он в сношениях с Римом, Венецией и Флоренцией. За неимением помощи людьми и деньгами ему расточали по крайней мере сладкие речи. Да к тому же итальянские государи, на которых все ближе надвигалась опасность, не нынче-завтра могли увидеть себя вынужденными взяться за оружие против турок. Оттого-то Фома рассудил отправиться в Италию. Оставив в Корцире, ныне Корфу, свою жену и детей, он отправился в Анкону 16 ноября 1460 года. Бывшая с ними драгоценная святыня обеспечила ему благосклонный прием в Риме: перед тем как покинуть Патры, он взял главу святого Андрея, почитаемого в этом городе. Лишь только весть об этом распространилась, западные государи наперерыв принялись оспаривать друг у друга честь владения святыми останками и делали господарю соблазнительные предложения, но он, уступая настояниям Пия II, предпочел Рим. Весь город отправился навстречу апостольской главе, которая с торжеством была положена в церкви Святого Петра 13 апреля 1462 года. Энтузиазм народа, сбежавшегося со всех сторон в громадном количестве, равнялся только блеску религиозного торжества; никогда еще, насколько запомнит людская память, не расточалось столько пышности. По этому случаю кардинал Виссарион, рядом с которым находился старый и немощный кардинал русский[2] Исидор, произнес красноречивое слово, показавшееся слишком длинным только образованному Энею Сильвию и заключавшееся горячим призывом к Крестовому походу. Такова должна была быть, по мысли папы, истинная цель этого внушительного торжества.
Отблеск доброго настроения, вызванного этими празднествами, пал на господаря морейского. Рим всегда был убежищем для государей, лишенных короны; этот род гостеприимства входит в папские традиции. Фома был помещен на счет папы в Санто-Спирито в Сассии, обширном здании, расположенном в Леоновом квартале (Cite´ Le´onine) саксонского происхождения VIII века, содержащего церковь, школу и госпиталь. Ежемесячное содержание в 300 золотых экю было назначено принцу, лишенному всех средств к существованию; кардиналы прибавили еще 200; этого было достаточно, при некоторых маленьких других пособиях, для скромной жизни.
В знак благоволения, чтобы сделать Фоме менее горьким хлеб изгнания, папа дал ему золотую розу, которая дается ежегодно какому-нибудь государю за услуги церкви. Исключая этих материальных подробностей и нескольких заметок дипломатов, мы имеем только беглые намеки Виссариона насчет пребывания господаря в Риме. Несчастие сблизило этих двух сынов Востока: отселе кардинал будет другом и поверенным несчастного отца, заботившегося о судьбе нежно любимых детей. Испытания Фомы в Италии длились не долго: 12 мая 1465 года он мирно почил на руках верного Виссариона. Смертные останки принца были погребены в склепе Святого Петра. Его черты, замечательной красоты, были воспроизведены, по словам одного витербского летописца, по приказанию папы, в статуе святого Павла, предназначенной украшать лестницу Ватикана[3].
Дети господаря были лишены утешения отдать последнее целование своему отцу. Во время его кончины они подъезжали к Анконе. Фома Палеолог женился в 1430 году на принцессе Екатерине, дочери Чентурионе Захария II, которого он лишил престола, чтобы стать вместо него господарем в Морее. Четверо детей были плодом этого союза: Елена, старшая дочь, вышла замуж в 1446 году за короля сербского Лазаря II; после смерти своего мужа она в монастыре нашла убежище для своего печального вдовства. Трое других детей, высадившихся в Анконе, назывались: Андрей, Мануил и Зоя. Последняя, более известная в истории под именем Софии, займет нас главным образом. Относительно воспитания детей Фомы в Риме сведения сообщаются только одним источником: это письмо или, скорее, программа занятий и воспитания, составленная Виссарионом в 1465 году и сохраненная Франдзи, верным слугой Палеологов. Душа великого кардинала обнаруживается всецело в этом документе: бедный и темного происхождения, достигший высокого общественного положения своими заслугами и талантами, вынужденный жить на Западе, он узнал тяжким опытом способ обращения с латинами, цену денег и личного достоинства; всем этим юные принцы должны были воспользоваться. Прежде всего Виссарион отправил свое письмо не к ним прямо, по причине их еще слишком юного возраста, а к их наставнику, имя которого осталось неизвестным и который имел у себя помощником доктора Критопула. В первых строках идет дело об их домашнем обиходе, рассчитанном так, чтобы окружить принцев известным блеском, не отягощая их бюджета. Из 300 экю, которые ежегодно будут даваться им казначейством, так же как ранее их отцу, 200 предназначаются для самих принцев на их одежду, лошадей и прислугу; из этой суммы должны делать сбережения на непредвиденный расход; остальными 100 экю нужно покрывать содержание скромного двора принцев. Виссарион упоминает одного медика, одного профессора греческого языка, одного профессора латинского языка, одного переводчика, одного или двух латинских священников. Вообще он советует со кратить жалованье, чтобы увеличить персонал, но и здесь еще есть границы: римляне глядели косо на многочисленных приживальщиков, толпившихся вокруг Фомы, не должно впасть в то же излишество. Эти материальные подробности были необходимы в силу вещей, ибо принцы были доведены до нищеты, но Виссарион торопился подняться выше и очертить начало нравственного воспитания. Здесь речь кардинала становится крайне резка. «Знатность, – говорит он Палеологам, – не имеет цены без добродетелей, тем более что вы сироты, изгнанники, нищие; не забывайте этого и будьте всегда скромны, любезны и приветливы; занимайтесь серьезно учением, чтобы занять впоследствии положение, вам приличествующее». Оставался вопрос самый деликатный – о религии и об отношении к Риму. Досадное происшествие, о котором смутно говорится в письме, случилось, как кажется, в дороге: во время молитвы за папу принцы покинули церковь. Речь Виссариона принимает по этому поводу угрожающий тон: он называет подобный скандал недопустимым и, опираясь на волю их покойного отца, ставит им дилемму: или следовать его советам, или покинуть Запад. Если они хотят остаться между латинами, пускай живут как латины, пускай одеваются как латины, посещают латинскую церковь, преклоняют колена пред кардиналами и ведут себя смиренно и покорно пред папой, к которому они должны обратиться с маленькою речью во время первой аудиенции. Чтобы рассеять даже тень сомнения, кардинал возвращается еще раз к необходимости единения с латинами даже в литургии. «У вас будет все, – таково последнее его заключение, – если вы станете подражать латинам; в противном случае вы не получите ничего»[4].
Эта речь не без основания может показаться удивительной в устах того, кто работал над соединением церквей на двойственной основе единства в вере и разности в обрядах, ибо таков был плодотворный принцип, принятый на Флорентийском соборе. Откуда же является теперь это странное пристрастие в пользу латинства? Настойчивость Виссариона можно объяснить только политической необходимостью: для спасения Византийской империи нужно было решиться на высшую жертву.
Если содержание программы, назначенной для детей Фомы, дошло до нас, то способ, которым она применялась, остается во мраке, ни одна подробность не спаслась от забвения. На официальном языке этого времени принцесса Зоя называется возлюбленной дочерью Римской церкви, воспитанной на ее счет и ее попечением, любезной первосвященникам, которые осыпают ее благодеяниями. Совокупность обстоятельств, дружественные отношения Фомы к Виссариону, несколько важных документов дают нам право думать, что кардинал Никейский смотрел на себя как на опекуна юных принцев. Во всех случаях русские и византийские летописи выставляют его действующим лицом, когда дело идет о проектах брака Зои. Уже начиная с 1466 года венецианская синьория на просьбу короля кипрского Якова II Незаконнорожденного указать ему на наивыгоднейший для него брак направила его внимание на дочь Фомы и выставила на вид все выгоды союза с ней; но так как они сводились в блеску ее имени и славе ее предков – плохому оплоту против оттоманских кораблей, крейсировавших в Средиземном море, сенаторы святого Марка, как благоразумные люди, предоставляли это дело на усмотрение короля и его доброй воле. Яков Лузиньян не дал тогда ему хода, а взявшись за него впоследствии, не имел успеха. Другим претендентам судьба более благоприятствовала.
Мы здесь находимся пред довольно темным событием в истории Палеологов, не подлежащем, однако, сомнению, если не отбросить произвольно свидетельство Франдзи. Этот летописец рассказывает, что около 1467 года папа Павел II предложил при посредстве Виссариона двум византийским принцам – Андрею, уже украшенному титулом господаря, и Мануилу – выдать их сестру замуж за князя Параччиоло, столько же благородного знатностью своего рода, сколь несметным богатством. Переговоры открылись немедленно. Поставленные условия были приняты обеими сторонами, после чего приступлено к обручению. Франдзи высказывает свою радость по поводу того, что присутствовал при нем, и благодарит богатого жениха за его щедрые подарки. Таков рассказ очевидца, очень преданного Палеологам, которому не было никакой выгоды выдумывать легенды[5]. Но Параччиоло у Франдзи не есть ли скорее Караччиоло, как подозревают ученые? Ответ сомнителен: если последнее имя более знаменито, то нужно сознаться, что генеалогия Караччиоло римских и неаполитанских не упоминает никакого союза с Палеологами. Обручение, засвидетельствованное Франдзи, совершающееся у греков с таким же торжеством, как самый брак, имело ли своим последствием брак действительный, или от него пришлось отказаться? На этот счет источники безмолвствуют. Одно несомненно, что начиная с 1469 года или вследствие смерти своего первого супруга, или вследствие расторжения уже принятых обязательств Зоя была свободна заключать новые.
Яков II, однако, о котором была уже речь, одумался слишком поздно. В конце 1472 года он послал в Рим архиепископа Никозийского Фабриция, прося утверждения королевского титула и руки Зои. Это посольство потерпело двойную неудачу: Сикст IV не хотел повредить королеве Шарлотте Лузиньян и отказал в содействии узурпатору. Что касается до византийского брака, то о нем не приходилось более думать. Венеция настаивала на союзе Якова II с Екатериной Корнаро, носившей имя дочери республики, в ожидании, что ее новое отечество даст ей более лестный титул, Венеры Кипрской. К тому же свадебные переговоры с великим князем Московским имели успех; наследницы цезарей не было более в Италии. Это приводит нас к самому ядру вопроса: браку Зои с Иваном III.
Глава 2. Вольпе и Джиларди в Италии
Русская летопись рассказывает следующим образом о предварительных переговорах, подготовивших это событие. 11 февраля 1469 года грек по имени Юрий явился в Москву с поручением Виссариона. Кардинал Византийский писал великому князю Ивану III о том, что в Риме была «православная христианка», по имени София, дочь бывшего господаря морейского Фомы Палеолога, что она уже отказала из отвращения к латинству двум западным государям, королю французскому и герцогу миланскому, но что великому князю нечего опасаться этого; если он пожелает жениться на принцессе, то ее поторопятся прислать в Москву. В то же время, прибавляет летописец, прибыли два итальянца, или, по русскому выражению, два фрязина: Карло и Антон. Один был старшим братом Ивана Фрязина, итальянского монетчика в Москве; другой, его племянник, сын старшего из братьев.
Эти два показания, как мы сейчас увидим, находясь в зависимости друг от друга, взаимно пополняются. Скажем сначала, что подробности летописца не выдерживают критики. Во-первых, Зоя еще не принимала имени Софии, во-вторых, ни Людовик XI, женатый вторым браком с 1452 года на Шарлотте Савойской, ни гордый Галеаццо Сфорца не искали чести союза с византийской сиротой. Обручение с Караччиоло и советы Венеции королю кипрскому, может быть, вызвали это недоразумение. Равным образом нельзя допустить, чтобы прямой и искренний Виссарион, преданный латинам на Западе, стал в Москве чернить латинство, к которому он так склонял Зою. Впрочем, основа рассказа, кажется, не подлежит сомнению.
В самом деле, в письмах к сиенцам от 10 мая 1472 года, о котором еще будет речь, кардинал Никейский, патриарх Константинопольский с 1463 года, утверждает ясно, что этот брак был предметом его отеческих забот. Уединившись в Гротту Феррату во время краткой опалы при дворе Павла II, Виссарион вел там жизнь деятельную и полную оживления: он окружил себя учеными, занимался философией и литературой, принимал деятельное участие в движении Возрождения, но литературный Крестовый поход не заставлял его, однако, забывать об его любимых проектах религиозного Крестового похода и византийской реставрации. Когда он вернул свое положение в Риме и свое прежнее влияние, у него умножились средства действий. Некогда он находился в дружеских отношениях с Исидором киевским, который мог говорить ему о военной силе русских, об их ненависти к иноверцам и о способе извлечь из этого пользу. Помимо того, с точки зрения политической выгоды этого брачного союза были слишком очевидны сами по себе, чтобы их мог не заметить просвещенный патриот, непримиримый враг полумесяца: новый союзник против турок, супруг Зои, мог сделаться могущественным покровителем Византии. Важный вопрос возникает здесь сам собой: действовал ли Виссарион самостоятельно и от своего имени, отправляя письмо великому князю, или по соглашению с папой и с его соизволения? Ответ на это дается старинной ватиканской рукописью.
10 июня 1468 года папский казначей записал в свою счетную книгу, что папа приказал заплатить 48 дукатов Николаю Джиларди, родом из Виченцы, и греку Георгию, посланным к Вольпе, живущему в России. Грек же Георгий есть грек Юрий русской летописи, ибо Юрий есть славянская форма имени Георгия. Отождествление Николая Джиларди представляет более затруднения, если не допустить ошибки в крестном имени. Что касается Вольпе, то он сделается героем маленькой драмы. Оставим до другого места более подробное объяснение и сделаем непосредственный вывод об участии Павла II в предприятии, раз он знал о нем и оплачивал его действующих лиц[6].
Попытка Виссариона имела серьезные шансы на благоприятный прием в Кремле. В конце XV века Москва переживала одну из знаменательных эпох, решающих будущее народа. Порабощенные в XIII веке монголами, изнывающие под их игом, истощенные тяжкою данью, русские увидели, наконец, просвет на их небе, постоянно мрачном. Они обязаны были этим гению Ивана Калиты и его преемников. Среди всеобщего упадка духа московские великие князья начали мудрую политику, которая должна была в конце концов обеспечить за ними успех скорее расчетом и коварством, чем оружием. Предупредительные и покорные по отношению к татарским ханам, они сделались главными сборщиками ежегодной дани, требуемой Сараем. Заведывание этими деньгами увеличило их средства, а княжеские раздоры давали им благоприятный повод непрестанно округлять свои границы, хотя бы вопреки традиционным правам других. Таким образом полагали они начало будущему колоссу, выжидая вместе с тем минуты, удобной для того, чтобы свергнуть ненавистное чужеземное владычество. Политический центр страны, Москва стала также центром религиозным, когда митрополит утвердил там свое местопребывание. Наконец, перенесение святой иконы, славной между всеми, иконы Владимирской Богоматери, дало ей в глазах народа верховное освящение. Иван III обладал в высокой степени достоинствами и недостатками его рода. Он прилагал их систему с суровой последовательностью и с жестокой энергией. Неразборчивый в выборе средств, без жалости и без сострадания к своей семье и к своим подданным, он думал только об утверждении своей власти, о создании государства единого и грозного, хотя бы ценой русской крови, проливаемой беспощадно. Ласкал ли внук Калиты мысль об империи? Осеняли ли его внезапно пророческие видения о величии его отечества? Влекла ли его бессознательная сила, или руководствовал им себялюбивый расчет? Увлекался ли московский государь монгольскими мечтами? Факт тот, что Иван III, преступив традиционные границы своей власти, стал истинным основателем деспотизма в России, то есть правительства личного и неограниченного, дозволившего ему, в конце его царствования, располагать самовластно короной, отнять ее у законного наследника и перенести ее на сына по собственному избранию.
Внезапное предложение невесты императорского рода должно было иметь успех у государя, столь же доступного честолюбию, сколь заботливого о будущем.
Судя по идеям того времени, русские испытали более удовлетворения, чем удивления. Союз такого рода не был первым в летописях страны. Не восходя до Владимира, женатого на гречанке, император Иоанн VIII, дядя Зои, был женат на русской. Если изум ление и не было велико, народная гордость тем не менее была черезвычайно польщена: даже в своих бедствиях Византия, источник веры и просвещения, не была лишена ореола. Высокочтимое имя Цареграда, вызывая воспоминания, пробуждало надежды. Иван III, вдовец после Марии Тверской, имел только одного сына. Династические интересы склоняли его ко вторичному браку, между тем как пропасть, открывавшаяся уже между будущим деспотом и его подданными, делала чужеземку предпочтительней пред соотечественницей. Однако ранее, чем дать окончательный ответ, Иван, еще верный старинным обычаям, хотел посоветоваться с боярами, с матерью своей Марией и митрополитом Филиппом. По этому случаю умолчания и намеки должны были иметь место. Откровенное объяснение истинного положения дел вызвали бы бурю в совете. Если бы даже несколько голосов высказалось в благоприятном смысле, глава русской церкви, митрополит Филипп, противник пап и отъявленный враг «латынской ереси», никогда бы не согласился на брак Ивана с женщиной, которую Виссарион считал вполне преданной Флорентийской унии. К несчастию, летопись в этом месте в высшей степени лаконична. Она сообщает нам только, что проект союза встретил всеобщее одобрение. Немедленно посланный великого князя, тот самый Иван Фрязин, который, как мы уже видели, принял своих родственников в Москве, получил приказ отправиться в Рим, поглядеть на невесту и привезти ее портрет. Эта личность будет играть слишком важную роль для того, чтобы не сосредоточить на ней теперь же внимания. Во-первых, кто он? Каково его настоящее имя, ибо Фрязин есть нарицательное название всех иностранцев латинского происхождения? Где его отечество и насколько он заслуживает доверия? Вот вопросы, которые остаются безответными более 400 лет и на которые итальянские архивы неожиданно проливают свет. Россия XV века, Белая Россия, как ее называли в восточном смысле слова, то есть великая, древняя, истинная, не имела частых сношений с Западом, если не считать Ганзы, владевшей цветущими конторами в Новгороде и гордой своей независимостью и своими богатствами. А вовнутрь страны едва изредка проникал тот или другой путешественник, и если несколько европейцев поселились в Москве, то число их было в высшей степени ограниченно. Между ними является на первом плане Иван Фрязин русских летописей, он же Джан Баттиста делла Вольпе римских и венецианских источников. Происходя из Виченцы, он принадлежал к хорошему роду, издавна известному, переселившемуся из Германии, обладавшему достатком и доставившему стране выдающихся юристов и храбрых полководцев. Официальные документы называют его civis и даже civis nobilis. Его герб был красноречив: золотая или серебряная, по другому показанию, лисица, стоящая на задних лапах среди лазоревого поля. Его мать звали Элизой. У него было два брата – Карл и Николай. Его сестра Анжела, бывшая замужем за Ангарано, была к нему искренно привязана. Составляя свое завещание в 1459 году, она разделяет на равные части все, что назначает братьям, настаивая на том, чтобы доля Джана Баттисты хорошо охранялась и была в порядке до его возвращения из России или до присылки его поверенного. Двоюродный брат этой семьи владел в окрестностях Виченцы столь красивой и просторной виллой, что можно принимать в ней князей. В 1455 году среди обстоятельств, оставшихся неизвестными, Вольпе отправился попытать счастья сначала среди татар, а потом среди русских. Скоро увидим, что он был искатель приключений, хитрый и увертливый, беззастенчивый, принимающийся за самые большие предприятия, не затрудняясь в выборе средств.
В 1469 году, по летописи, он жил в Москве, имел доступ в Кремль и был монетчиком у великого князя. В силу этого им особенно должны были дорожить русские, еще малоопытные в тайнах металлургии и между тем готовившиеся завладеть Пермью, неистощимые серебряные рудники которой уже издавна были предметом их желаний. Важная подробность: добровольно или насильственно Вольпе был перекрещен в Москве, но в случае надобности готов был выдавать себя за католика. Повторение крещения, о котором упоминают местные источники, входит в обычай или, скорее, в злоупотребление эпохи, и в наши дни константинопольские греки еще не отказались от этого. Таков был человек, которого послал великий князь в Италию в марте 1469 года. Если обратить внимание на родство и отношение между Вольпе и агентами, которым было поручено вести переговоры о браке, легко заметить, что выбор Ивана III был сделан не случайно. Подозрения могут идти далее. Ловкий итальянец мог сам придумать свадебный проект, но за неимением доказательств историк ничего не должен утверждать.
О первом путешествии мы имеем, за исключением папского бреве, ниже приводимого, только скудные известия русских летописцев. Папский престол занимал тогда Пий II, которого преследовали своей ненавистью свободомыслящие гуманисты. В миру он носил великое имя Эней Сильвио Бартоломео Пикколомини. Он умер в Анконе, на пути в Святую землю, со словами «Крестовый поход» на устах, с взором, обращенным к Адриатическому морю, призывая изо всех своих сил венецианские галеры, которые появлялись медленно, чтобы взять на борт воинство, мало торопившееся своим отъездом. Кончина Пия II вызвала полную неудачу предприятия, не имевшего, впрочем, никаких шансов на успех. События не замедлили поставить папу лицом к лицу со страшным турецким вопросом, не допускавшим иного решения, кроме борьбы до крайности.
В 1467 году общее перемирие было заключено в Италии. Государи обещали пособие, папа обнародовал объявление войны, собрали значительные пожертвования, но кондотьер Коллеоне, предназначенный в начальники крестоносцев, никогда не отправлялся на Восток и не искал славы Готфрида Бульонского. Воинственные проекты, беспрестанно возобновляемые, сближали папу с Виссарионом и возвращали византийскому кардиналу его преобладающее влияние. Вместе с этим увеличивались благоприятные обстоятельства для брака, который мог бы укрепить антиоттоманскую лигу. Вольпе был слишком догадлив, чтобы не воспользоваться ими, но русские хроники, заключенные в узкий горизонт, не входят в эти подробности. Принцесса София, говорят они нам кратко, узнавши, что великий князь исповедует христианскую православную веру, немедленно же выразила согласие на брак. С своей стороны, папа поставил единственное условие, легко выполнимое: он потребовал присылки нескольких «бояр» в Рим для сопровождения невесты, когда она отправится в свое новое отечество. Ловкий Вольпе, осыпанный почестями и отличиями, получил от Пия II двухлетнюю охранную грамоту, разрешающую русским послам беспрепятственное путешествие по всем странам, которые «под его папство присягают». Этот рассказ, как бы ни был наивен по форме, имеет историческое основание в папском бреве от 14 октября 1470 года, адресованном к королю польскому Казимиру IV с просьбой разрешить свободный пропуск послам Ивана, отправлявшимся в Рим[7].
В конце этого же года произошло событие, имеющее близкую связь с нашим предметом. У Вольпе был племянник, по имени Антон Джиларди. Фамилия Джиларди пользовалась в Виченце большим уважением: несколько ее членов, начиная с XIII века, отличались талантами, богатством и знатностью. Гербом этого дома был медведь, держащий палку и окруженный пятью звездами: тремя наверху и двумя внизу. Сам Антон пользовался на своей родине славой неутомимого путешественника. Проведя некоторое время в Москве, он явился в ноябре или декабре 1470 года пред венецианским сенатом и сделал ему соблазнительное предложение. В течение 16 лет не видевший своего отечества, живший сначала в Татарии, а потом в Москве, Джан Баттиста делла Вольпе, его дядя, так говорил Джиларди, был глубоко огорчен потерей дорогого венецианцам острова Негропонта, который недавно был завоеван турками. Чтобы помочь родине в ее отчаянном положении, постоянно подверженной нападениям полумесяца, добровольный изгнанник задумал заключить союз с татарами Золотой Орды. Хан Магомет, Ахмат русских летописей, поклялся двинуть против турок 200 тысяч всадников. В подтверждение своих слов Джиларди предъявлял инструкции Вольпе и послание татарского хана: если синьории заблагорассудится, она может присоединить к себе нового и полезного союзника. Заметят, что осторожный племянник благоразумно обошел молчанием путешествие его дяди в Италию и свадебные переговоры; ничто из этого между тем не было от него скрыто, ибо русские источники сообщают нам, что Джиларди явился в Москву с поручениями касательно Зои и с охранными грамотами папы, имеющими силу не только в течение двух лет, но до «скончания века».
Как бы ни было смело предприятие Вольпе, оно было тем не менее в политических нравах венецианцев. Война с турками продолжалась с весны 1463 года и сводилась к целому ряду неудач: цветущие владения были утрачены, торговля с Левантом была подорвана, военный бюджет становился подавляющим, лучшие полководцы были убиты врагами, Бертольди д’Эсте, Витторе Капелло, Джакопо Барбариго и много других; никакой не было надежды на заключение мира, если уже не выгодного, то, по крайней мере, сносного. Но гордая республика, далекая от того, чтобы положить оружие, отправляла новые галеры в оттоманские воды и упорствовала в продолжении борьбы. В самый разгар войны в Морее явилась даже мысль заколоть султана при помощи наемных убийц, которые вызывались сами собою и которых «заказчики» возбуждали своими дукатами. Ловкие эмиссары отправились с большими расходами в глубину Азии подымать против турок – грузин и персов. Таким образом, и союзом с татарами не следовало пренебрегать, но столь важное решение не могло быть принято в один день. Четыре долгих месяца прошли, а Джиларди не получал ответа. Это промедление показалось ему знаком недоверия. Он предложил, чтобы его слова были проверены на месте официальным лицом, после чего можно было бы возобновить и довести до доброго конца переговоры или вполне их покинуть. Мысль эта имела успех. 2 февраля 1471 года большинством 119 голосов против двух отрицательных и двух нерешительных сенаторы постановили отправить в Золотую Орду секретаря Джана Баттисту Тревизана. Для путевых расходов ему было назначено вознаграждение в 300 дукатов помимо ежегодного жалованья. Синьория послала бы даже настоящего посла, если бы не громадность расстояния. Тревизан должен был представить эти затруднения Магомету, извиниться пред ним, осыпать похвалами его воинственный пыл, наконец, предложить ему 16 локтей сукна ценою в 89 дукатов. Венецианская щедрость не шла далее этого скромного подарка. Никакое денежное обещание не было сделано этим алчным ордам, которые никогда безвозмездно не обнажали меча и, наоборот, вымогали и у друга, и у недруга. Желая получить хорошие сведения, синьория поручила своему послу тщательно изучить природу, положение, средства тех стран, через которые ему придется проезжать, равно как нравы их жителей, их характер, их отношения. Возлагались большие надежды на умное и преданное содействие Вольпе, ибо Тревизан, сопутствуемый Джиларди, должен был остановиться на короткое время в Москве, передать официальное послание инициатору татарского союза, согласиться с ним относительно подробностей своего путешествия и потом отправиться в Золотую Орду, откуда он должен был представить донесение сенату. Оставим наших путешественников в их сборах в дорогу, они скоро появятся на сцене.
Глава 3. Брак в Ватикане
Между тем как Джиларди вел переговоры в Венеции о татарском союзе, Вольпе снова принялся за брачный проект в Москве. Немедленно по возвращении он сообщил Ивану ответ папы. Снова в Кремле был собран совет. Все римские предложения были приняты. Оставалось только отправиться в Рим за принцессой Зоей. Это второе лестное поручение, естественно, выпало на долю того, кто так хорошо исполнил первое. Великий князь отправил письма кардиналу Виссариону и папе Калликсту, ибо так звали русские преемника Пия II, умершего 28 июля 1471 года. Летопись наивно прибавляет, что, собрав лучшие сведения в дороге, посланные Ивана выскоблили имя Калликста и заменили его настоящим именем папы – Сикст IV.
Вольпе отправился в Италию в январе 1471 года. Спутники его, вероятно, были русскими; источники упоминают только об их присутствии без более точных указаний. Первые известия об импровизированном посланнике исходят из Венеции; они не предвещают ничего доброго. 27 апреля 1472 года сенаторы решили отозвать Тревизана и вознаградить его за возвращение 150 дукатами. Мера эта была вызвана полученными из Москвы донесениями, в которых несчастный секретарь жаловался на то, что Вольпе совершенно его покинул. Лишенный этой поддержки, не зная туземного языка, он был не в состоянии исполнить своего поручения. Странные действия Вольпе подтверждают эти обвинения. Проезжая в то время по Италии в направлении к Риму, он, казалось, намеренно избегал Венеции, где сам же поднял столь важные вопросы.
В другом месте судьба более благоприятствовала московскому послу. В начале мая он встретился в Болонье с Виссарионом, отправлявшимся во Францию. Изнемогающий под бременем лет и болезни, кардинал отказывался от этой миссии, но настойчивость Сикста IV, убедительное письмо Людовика XI, может быть, тайная надежда увлечь французского короля в Крестовый поход заставили знаменитого старца пренебречь опасностями продолжительного путешествия. Он отправился служить делу церкви и своим громким голосом призывать народы в борьбе за Христа. Погруженный в эти заботы, друг Палеологов все ж таки думал о будущем Зои: об ее браке с могущественным государем Севера. Мы имеем только трогательное доказательство в письме, отправленном к сиенцам вслед за свиданием с Вольпе. Виссарион предполагал, что все препятствия будут устранены. Видя уже принцессу на дороге в Москву, он выражал желание, чтобы ее путешествие через Италию было триумфальным шествием, чтобы она предстала пред русскими как дочь великого народа, уважаемая Западом.
«Мы встретились в Болонье, – писал он сиенскому приору, – с посланником государя великой России, направлявшимся в Рим, чтобы заключить там от имени своего господина брак с племянницей византийского императора. Это дело составляет предмет наших забот и наших попечений, ибо мы всегда были воодушевлены чувствам благорасположения и сострадания по отношению к принцам византийским, переживавшим такое бедствие, и мы считали своим долгом помогать им постоянно ввиду общих связей наших с отечеством и народом. Теперь, если этот посол повезет невесту через ваши пределы, мы усердно просим вас ознаменовать ее прибытие каким-нибудь празднеством и позаботиться о достойном их приеме, чтобы, вернувшись к своему господину, они могли сообщить о расположении народов Италии к этой девице. Ей это доставит уважение в глазах ее супруга; вам – славу, а для нас это такая услуга, что за нее мы постоянно будем вам обязаны». Нужно предположить, что Виссарион написал другие письма в том же роде и лично просил за принцессу болонцев, которые хранили доброе воспоминание о своем прежнем легате.
Ободренный этим успехом, Вольпе отправился в Рим. В конце мая 1472 года он находился у ворот Вечного города, на высотах Монте-Марио, ожидая разрешения предварительных вопросов этикета. Ранее милостиво принятый Пием II, он мог рассчитывать на равную благосклонность у Сикста IV. Бедный францисканский монах с энергичными и резкими чертами лица, как их набросал Мелоццо да Форли, с морщинами на челе, обличавшими его труды, взялся за проект союза против турок, лишь только надел тиару.
Частые процессии проходили по улицам Рима, призывая небесную помощь. Конгресс должен был собраться в Мантуе или в Анконе, и, так как государи старались затянуть дело, папа разослал сам 23 декабря 1471 года пять легатов по главным дворам Европы, заключил союз с Неаполем и Венецией, возбуждал Узун-Гасана продолжать войну и издал буллу против турок.
Искренно преданный церкви, заботящийся о распространении истинной веры, он лучше оправдал бы возлагавшияся на него надежды, если бы непотизм, примешавшийся к его политике, не затормозил его добрые намерения. Условия Италии требовали, чтобы Сикст IV создал себе партию. Он привязал к себе своих родных щедростью, не отдавая себе достаточно отчета в цене денег. Бенефиции сосредоточились в руках племянников, которые слишком часто делали из них предосудительное употребление.
Странная вещь! В этот век, столь богатый внимательными наблюдателями, посольство Вольпе прошло почти незамеченным. Предоставим здесь слово Якову Маффеи из Вольтерры, единственному современнику, насколько мы знаем, отметившему это событие с некоторыми подробностями.
«Отцы, – говорит он, – были созваны сегодня (24 мая) на совет. Причиной собрания было посольство Ивана, князя Белой России. Оно явилось, во-первых, почтить римского первосвященника, потом заключить брак с дочерью бывшего пелопоннесского господаря. Покинув отечество с своими двумя братьями, она жила в Риме на пособия апостольского престола. Послы получили приказ остановиться в отеле «Монте-Марио», возвышавшемся над городом, для того, чтобы ждать решения насчет брака и приема их. Некоторые сомнения возникли по этому поводу: не имелось достаточных сведений о вере рутенов. Были высказаны мнения. Брак был одобрен. Было разрешено также, чтобы обручение, согласно выраженному желанию, произошло в базилике Святых апостолов Петра и Павла с участием прелатов. Согласились, чтобы придворные первосвященника и кардиналы вышли навстречу послам. Эти решения опирались на следующие основания: рутены некогда приняли Флорентийский собор; у них был латинский архиепископ, назначенный римским престолом[8], ибо греки обращаются для избрания своих епископов к константинопольскому патриарху; они просят теперь, чтобы к ним отправили посла, который бы разузнал их веру, изучил положения, исправил все ошибочное и получил от них обещание повиновения. Наконец, если бы даже рутены были совершенными еретиками, браки с ними, по каноническому папскому праву, недействительны. Сверх того, заблудшие сыны должны быть возвращены в лоно Церкви, их матери, почестями и милостью. 25 мая послы вышеназванного князя предстали пред тайной консисторией. Они подали открытое письмо, написанное на маленьком лоскутке пергамента, снабженное привесной золотой печатью и содержащее только следующие слова на русском языке: «Великому Сиксту, первосвященнику римскому, князь Белой России Иван челом бьет и просит, чтобы верили его послам». Эти последние осыпали папу похвалами, приветствовали его с восшествием на престол, восхваляли великого князя и от имени его повергали к стопам апостольским его уважение (ибо так они выражались), предложили, наконец, подарки: шубу и 70 соболей. Папа похвалил князя за то, что он христианин, что он принял Флорентийскую унию, что он не разрешил обратиться к патриарху Константинопольскому, назначенному турками, с просьбой о греческом архиепископе, что пожелал вступить в брак с христианкой, издавна воспитываемой вблизи апостольского престола, за то, что он выразил свое уважение римскому папе, что у рутенов равносильно обещанию полного повиновения. Благодарность была выражена подарками. Послы короля неополитанского, венецианцев, миланцев, флорентинцев и герцога феррарского, приглашенные к папе по другим делам, присутствовали при этом торжестве».
Рассказ римского летописца подтверждается депешей миланских послов, Джованни Арчимболди, епископа Наваррскаго, впоследствии кардинала, и Никодима Транкедини де Понтремоли. «Тогда, – писали они 25 мая к Галеаццо Сфорца, – папа велел войти послу князя русского. Он в нашем присутствии в нескольких словах выразил уважение таким образом, что это имело вид молчаливого признания повиновения, и предложил две связки соболей, числом 100 или около того. Папа принял их с удовольствием и после нескольких благодарностей и комплиментов снова благодарил посла за то, что тот явился от имени своего господина заключить брак с сестрой молодых господарей, живущих здесь. Он назвал ее дочерью апостольского престола и святой коллегии кардиналов ввиду того, что она издавна воспитывалась здесь на счет святой церкви. По этой же причине он хотел, чтобы обручение совершилось в базилике князя апостолов св. Петра и Павла, но не сказал, в какое время. Мы думаем, что это будет скоро».
Если рассказ Маффеи, секретаря кардинала Амманати, имевшего все данные для получения верных сведений, неоспорим во всем, что касается происшествий, совершавшихся пред его глазами, нельзя сказать того же о том, что ускользало от его личной проверки. Здесь есть фактические ошибки, которые важно указать. Во-первых, Флорентийский собор никогда не был принят Москвой, наоборот, едва он был обнародован в 1441 году, как уже был отвергнут с ужасом. С Исидором, его главным поборником, поступили как с отступником, заковали его в оковы, и только бегство спасло его от жестокого наказания. Справедливо, что булла Евгения IV была принята в Киеве, религиозном центре русских провинций в Польше, но последние, образовав отдельную митрополию в 1458 году, признали власть папы и совершенно отделились от Москвы. Великие же князья, стойкие в своей системе, никогда не просили в Риме ни латинского, ни какого-нибудь другого епископа. Если они не обращались более к восточному патриарху, если митрополиты Феодосий и Филипп, избранные духовенством, не искали утверждения в Византии, это нарушение обычаев свидетельствовало, без сомнения, об успехах внутренней автономии, но оно объяснялось трудностью сообщения и не разрывало иерархических уз, и всего менее могло оно принести пользу папе. Самая снисходительная критика не смела бы допустить, что великий князь Иван когда-либо дерзнул подчиниться папе или пожелал преобразовать русскую Церковь при помощи римского легата. Не только летописи не делают на это даже малейшего намека, но гордый характер Ивана, его привязанность к национальной Церкви, весь ход его царствования противоречит прямо этим действиям, которые показались бы ему еще более унизительными, чем преступными по отношению к вере. Духовный сын митрополита Филиппа всего менее был горячим сторонником Флорентийского собора или послушным учеником латинской Церкви. Безполезно добавлять, что грамота посольская передала Маффеи не дословно. Никогда столь лаконический документ не составлялся в Кремле, никогда формулы этикета не нарушались с такой смелостью. В XV веке уже справлялись с титулярником, где титулы иностранных государей были тщательно отмечены; что касается до титулов великого князя, никто не осмелился бы их свести к трем словам.
Но тогда каким образом объяснить благоприятный прием, оказанный папой, предложениям, основанным на ряде заблуждений? Можно ли предположить при римском дворе столь глубокое неведение истинного положения дел? Тщетно искали бы мы ответа в современных документах: они не заключают в себе точных указаний; однако, если судить о фактах по ним самим, то подозрение падает на Вольпе. Не сыграл ли он двойной игры и не воспользовался ли он во зло своим положением? Православный в Москве, католик в Риме, не принес ли он в жертву истину, чтобы убедить поочередно и великого князя, и папу? С браком находились в связи политические расчеты и корыстолюбивые планы; в том и другом, как сейчас увидим, Вольпе был заинтересован одинаково, а совесть не могла стеснять его действий, потому что она была не из разборчивых.
Вся суть дела заключалась в том, что православный Иван принадлежал в церкви, отделенной от Святого престола со времен Михаила Керулария, между тем как Зоя была католичка; мы не можем только сказать в точности, какой обрядности, греческой или латинской. Так как жених и невеста не исповедовали одной веры, дело шло, говоря по-современному, о смешанном браке. Церковь же признает постоянно силу за этими браками, но они разрешаются только в известных условиях, при непременном обязательстве, чтобы рождающиеся дети были католиками. По отношению к византийским государям, начиная с 1418 года, допускалось большое снисхождение в формах, но не в существе. Сыновья императора Мануила получили разрешение от папы Мартина V жениться на католичках. Папское бреве объявлет, что это снисхождение делается с целью облегчить соединение Восточной и Западной церкви, сводя все условия к одному, чтобы эти браки не причиняли вреда истинной вере. Уступки папы не могли идти далее этого умолчания. Сикст IV находился по отношению к Ивану в том же положении, в каком Мартин V к Мануилу: необходимое разрешение могло быть даровано Зое, лишь бы только интересы церкви не пострадали. Если все предосторожности не были приняты, это значит, что Ватикан не имел достаточных сведений, может быть, был обольщен обманчивыми уверениями Вольпе.
Как бы то ни было, московский посланник в эту минуту достиг своей цели. Несмотря на лихорадочную деятельность, поглощавшую римлян, дело о браке не было забыто. Союз против турок только что был заключен с Неаполем и Венецией. Папа набирал солдат и вооружал 24 галеры. 28 мая, после обедни, он благословил в храме Святого Петра знамена крестоносцев; после полудня новая воинственная церемония: Сикст IV отправился верхом к пристани четырех галер, поднявшихся по Тибру до высот Святого Павла, и призвал небесную благодать на моряков и их адмирала-кардинала Карафу. В тот самый день, когда папский флот покидал гавань Остии, 1 июня, было назначено обручение Зои или ее брак с уполномоченным от князя, ибо документы на этот раз выражаются двусмысленно.
Игривое перо гуманиста набросало силуэт византийской принцессы за несколько дней до этого события. Кларисса Орсини, вышедшая замуж за Лоренцо Медичи за четыре года пред тем, прибыла тогда в Рим в сопровождении Луиджи Пульчи. Молодая патрицианка, стройная и величественная, была во всем блеске своей классической красоты. Неравнодушный к ее чарам, флорентийский поэт выказал себя чересчур строгим по отношению к Зое. Кларисса, согласно этикету, сделала визит невесте Ивана, и Пульта воспользовался этим случаем, чтобы дать полную волю своему злоречию. «Я опишу тебе вкратце, – пишет он своему другу и доверенному Лоренцо Медичи, – этот купол Норчии, или, скорее, эту гору жира, которую мы посетили. По правде, я бы не поверил, чтобы было столько его во всей Германии и Сардинии. Мы вошли в комнату, где торжественно восседала эта жирная масленица, и, уверяю тебя, ей было на чем восседать… Два турецких литавра на груди, отвратительный подбородок, лицо вспухшее, пара свиных щек, шея, ушедшая в эти литавры. Два глаза, стоящие четырех, с такими бровями и с таким количеством жира и сала кругом, что никогда еще реку По не запруживала лучшая плотина. И не думай, чтобы ноги ее походили на ноги Юлия Постника… Я не знаю, видел ли я когда-нибудь вещь, столь жирную и маслянистую, столь обрюзглую и мясистую и, наконец, столь смешную, как эта странная befania… После этого мне ночью только и мерещились, что горы масла и жира, сала и пирожков и других отвратительных вещей»[9]. Византийские женщины в XV веке злоупотребляли, правда, красками и румянами; может быть, они были полнее хрупких итальянок, но насмешки Пульчи, очевидно, принадлежат к области вымысла. К тому же они были вызваны неудовольствием чисто материальным. Разговор затянулся, один из братьев Зои служил переводчиком, и, несмотря на поздний вечерний час, посетителям не предложили ни за кусить, ни выпить стакан вина «ни по-гречески, ни по-латински, ни даже по-простонародному», говорит разочарованный автор Morgante maggiore. Менее предубежденный, чем его голодный товарищ, некто Бенедетто приходил в восторг от маленького ротика Зои и находил, что она плюет очаровательно. Кларисса Орсини, более сведущая в этом деле, не колеблясь, называет принцессу красивой. Мы скоро увидим, что многочисленные летописцы присоединяются к этому мнению, что позволяет думать, что Пульчи нарисовал не портрет Зои, а карикатуру. Среди безжалостного издевательства сатирического поэта слышна реальная и живая нотка. При изнеженных дворах Италии между грациозными женщинами Возрождения, умными и изящными, гречанка, полная и тяжеловесная, была не у места. Судьба Зои влекла ее на Север.
В день, назначенный для празднования бракосочетания, ватиканская базилика должна была облечься во всю свою пышность. В этом случае опять один Маффеи дает нам несколько подробностей об этом событии, обойденном молчанием самыми подробными летописцами. Этими данными мы и должны ограничиться, потому что до сих пор еще остается неоткрытым описание брака Зои, посланное Феодором Газским Франческо Филельфо.
Епископ, имя которого не сохранилось, совершал эту блестящую церемонию. Многочисленное изысканное общество окружало принцессу. На первом месте выделялась королева Боснии Катерина, дочь Стефана, нашедшая в Риме убежище для своих несчастий, с тех пор как турки завладели ее государством, и называвшаяся с полным правом «самой несчастной из королев». Лишенная всех средств, она жила ежемесячным содержанием в 100 дукатов, выдаваемых ей Святым престолом. Четыре верные спутницы: Павла, Елена, Мария, Праксина – последовали за ней в ее изгнание. Эти боснячки были, вероятно, единственными славянками, присутствовавшими при браке будущей государыни московской. Медичи представляла Кларисса Орсини. Самые знатные патрицианки Рима, Флоренции и Сиены явились лично; кардиналы прислали представителей.
Маффеи не упоминает ни одного грека, но непроизвольно будет предположение, что все соотечественники Зои, бывшие в Риме, находились в числе приглашенных. Факт этот вполне достоверен для Феодора Газского, друга Виссариона, знаменитого оратора, каллиграфа и ученого. Он присутствовал на Флорентийском соборе, ломал копья в защиту Аристотеля и приобрел высокое уважение в Риме и Неаполе. Уведомленный им насчет этого события Филельфо, бывший тогда в Милане, выразил ему 1 июля 1472 года свое удовлетворение и свою благодарность. Вопреки тому, что не сохранилось никаких исторических следов, существуют все данные для предположения о присутствии Анны Нотары, дочери несчастного Луки. Бывшая некогда невестой императора Константина Драгеза, дяди Зои, она прибавила к своему имени имя Палеологов и покинула Константинополь немного ранее падения этого города. Поселившись в Риме со своим братом Яковом, знаменитая матрона мечтала о создании среди Италии маленького независимого греческого государства. С этою целью были куплены развалины замка Монтакуто у сиенцев, и 22 июля 1472 года договор, заключенный с Сиеной, обеспечивал вольности будущей республики. Эта колония, кажется, осталась в проекте; тем не менее она служит доказательством патриотических чувств своей основательницы. Глубоко преданная своей несчастной нации, привязанная к Палеологам, Анна Нотара должна была перенести свои симпатии на Зою и с бо́льшим правом, чем кто-либо другой, сопровождать ее к алтарю.
Брачное торжество было нарушено досадным инцидентом. Во время обмена колец Вольпе, захваченный врасплох, должен был сознаться, что он не привез их для невесты, так как, говорил он, подобный обычай не существует в Москве. Его объяснения показались подозрительными и вызвали даже сомнение насчет его полномочий. На другой день после обручения Сикст IV жаловался при всей консистории, что посланник действовал без настоящей доверенности со стороны своего господина.
Подозрения увеличились, когда дело зашло о проектах Крестового похода против турок. Смутные слухи ходили в народе о близости важных событий. Ожидалось великое торжество для церкви. Оттого разочарование было полным после аудиенции 2 июня. Вольпе, говоривший в этом случае по-латыни, хвастался сво ими близкими торговыми сношениями с татарским ханом, который был готов собрать страшное войско против турок и напасть на них со стороны Венгрии под условием, чтобы ему платили с открытием враждебных действий ежемесячное пособие в 10 000 дукатов. Чтобы заключить этот уж сам по себе обременительный договор, нужно было, по расчету оратора, предложить татарам подарков ценой на 6000 дукатов для первого начала. Идея, конечно, не лишена была величия, но требуемые суммы показались слишком большими и гарантии недостаточными. Побоялись, как бы Вольпе не обратил казенных денег в свою пользу. Потом, еще представлялось сомнительным, чтобы король венгерский согласился пропустить татар, на которых нельзя было положиться, зная их привычку изменять. Да и самая победа их не будет ли, в сущности, новым торжеством ислама? В силу этих соображений отказ был единственным ответом со стороны Святого престола. Чтобы оценить его благора зумие, достаточно вспомнить о речах в Венеции в 1470 году. В это время Вольпе заявил в Сенате устами своего племянника, что татары готовы напасть на Турцию, что союз с Магометом – совершившийся факт, и вот через два года после этого, в 1472 году, этот союз еще нужно заключить ценою тяжелых денежных пожертвований. Роковой вопрос возникает сам собою при виде этих противоречивых данных: истина, конечно, была извращена или благодаря Джиларди в Венеции, или благодаря Вольпе в Риме. Один из двух виновен, а может быть, и оба. Татарский союз был только призрак, вызываемый по их желанию для того, чтобы воспользоваться щедростью Рима или Венеции.
Если воинственные проекты московского посла были отвергнуты, то брачный союз остался в прежней силе. Принцесса Зоя не пострадала от подозрений, висевших над Вольпе. Сикст IV выказал себя до конца щедрым и отечески попечительным: около 6000 дукатов, кроме подарков, были назначены в приданое сироте цезарей. Фрески Санто-Спирито, изображающие жизнь Сикста IV и принадлежащие почти без исключения одному из живописцев старинной умбрийской школы, может быть ученику Бенедетто-Буонфилии, сохранили воспоминание об этой щедрости. По левой стороне прекрасного алтаря, воздвигнутого Палладио, в одном из верхних промежутков видна стенная живопись более позднего происхождения, чем все другие, показывающие нам Зою на коленях перед папой, а рядом с нею равным образом на коленях измышление художника поместило жениха; они оба имеют на голове короны, а папа, по бокам которого стоят Андрей Палеолог и Леонардо Токко, дает кошелек Зое. Две латинские надписи, почти тождественные, сообщенные нам Форчелли, дают нам имена лиц и объясняют нам смысл фрески, к сожалению подвергшейся сильной реставрации. Те же сведения находятся в журнале Платины. Наконец, документ, совершенно не изданный и в высшей степени важный, подтверждает их самым достоверным образом.
В государственных архивах города Рима заботливо сохраняется ассигновка, помеченная 20 июня 1472 года и исходящая от кардиналов d’Estouteville, Calandrini и Angelo Capranica, генеральных комиссаров Крестового похода.
В силу этого звания три кардинала заведовали специальной кассой, исключенной из общей отчетности и пополнявшейся, главным образом, доходами из квасцовой монополии и предназначенной исключительно для нужд войны с турками. Ассигновка эта была адресована почтенным господам Лоренцо и Джулиано Медичи, хранителям денег, предназначенных для святого предприятия. Знаменитые банкиры, превратившиеся в государей, уполномочиваются этим актом располагать суммой в 6400 дукатов, бывшей предметом отдельного условия с кардиналом-каммерлингом Орсини и имевшей следующее назначение: 4000 дукатов должны быть уплачены по приказу папы принцессе Зое, «королеве русской», для известных расходов, которые она должна сделать по случаю своего путешествия в Россию, и для других целей; 600 дукатов должны достаться на долю епископа, которому поручено сопровождать невесту в Москву; остальные 1800 дукатов должны остаться в кассе. Цифры, здесь обозначенные, должны быть проверены цифрами расходов, отмеченными в других памятниках. Щедрость папская могла только увеличиваться: в самом деле, 27 июня 1472 года 5400 дукатов уплачены Зое, 600 – епископу, что вместе составляет 6000 дукатов, уплаченных Святым престолом в пользу византийской принцессы и с целью Крестового похода, как то достаточно доказывается источником, из которого брались деньги.
Папа позаботился также о том, чтобы Зоя была окружена во время своего путешествия приличной свитой, составленной из греков и итальянцев, не считая русских, возвращавшихся на родину. Вольпе остался, естественно, во главе этого импровизированного двора. Между греками находился Юрий Траханиот, один из участников переговоров об этом браке; князь Константин, которого православная церковь чтит под именем Касьяна; Дмитрий – посланник братьев Зои. Что касается до итальянцев, то самым знаменитым из них был Антон Бонумбре, генуэзец родом, вероятно, Косто ди Вадо, епископ Аччии, на Корсике. Русские летописи означают его под именем кардинала Антона, но не подлежит сомнению, что он никогда не принадлежал к святой коллегии. Впрочем, мы лишены вполне подробных сведений об этом лице; в первый раз появляется он в истории под фамилией Бонумбре[10]. Трудно определить в точности число путешественников: в различных городах, через которые они проезжали, говорится то о 50 лошадях, то о 100.
Наконец, папские письма были, вероятно, отправлены ко всем государям стран, лежавших на пути Зои. Известно бреве Сикста IV к болонским городским представителям, к городу Нюрнбергу, к проконсулам Любека. Их содержание, почти тождественное, оправдывает высказанную нами догадку, к тому же подтверждаемую русскими источниками. Вот, например, бреве от 21 июня 1472 г. герцогу Моденскому, Эрколо д’Есте: «Наша возлюбленная о Христе Иисусе дщерь, – так выражается папа, – знатная матрона Зоя, дочь законного наследника Константинопольской империи Фомы Палеолога, славной памяти, нашла убежище у апостольского престола, спасшись от нечестивых рук турок во время падения восточной столицы и опустошения Пелопоннеса. Мы приняли ее с чувствами любви и осыпали ее почестями в качестве дщери, предпочтенной другим. Она отправляется теперь к своему супругу, с которым она обручена нашим попечением (nobis auctoribus), дорогому сыну, знатному государю Ивану, великому князю Московскому, Новгородскому, Псковскому, Пермскому и других, сыну покойного великого князя Василия, славной памяти, мы, который носим эту Зою, славного рода, в лоне нашего милосердия, желаем, чтобы ее повсюду принимали и чтобы с ней повсюду обращались доброжелательно, и настоящим письмом увещеваем о Господе, твое благородие, во имя уважения, подобающого нам и нашему престолу, питомицей коего является Зоя (cujus ipsa alumna est), принять ее с расположением и добротой по всем местам твоих государств, где она будет проезжать; это будет достойно похвалы и нам доставит величайшее удовлетворение».
В тот самый день, которым помечено это бреве, происходила прощальная аудиенция. Сикст IV принял Зою в садах Ватикана. Вольпе, с которым продолжали обращаться как с посланником, тоже присутствовал. Дело не обошлось, вне всякого сомнения, при этом случае без воспоминания о Флорентийском соборе; Рим не хотел ничего иного, кроме возвращения к жизни этого торжественного договора. К несчастию, миланские посланники, одни упоминающие об этом происшествии, не входят в подробности. В самом деле, 1472 год обозначал скорее удаление, чем приближение. Синод, собранный в Константинополе патриархом Симоном, формально отверг флорентийские постановления. В Москве Иона, отъявленный враг Рима, был признан святым.
В то же время большая печаль поразила истинных сторонников религиозного мира. 18 ноября умер в Равенне кардинал Виссарион, самый благородный, самый деятельный и самый уважаемый представитель унии.
Отъезд Зои был назначен на 24 июня. Никогда еще Рим не видел, чтобы из его стен выходил столь разнородный караван. Византийский орел недолго оставался на берегах Тибра. Он теперь направлял свой полет на север. За ним шли греки, искатели счастья и почестей; итальянцы, чтобы чеканить монеты и заниматься богословием; московиты, гордые своим завоеванием и мечтающие, может быть, о Восточной империи. Мы последуем за принцессой по пятам, руководствуясь нашими источниками, большею частью не изданными.
Глава 4. София Палеолог в Москве
Когда императоры и государи отправились в Вечный город через Тоскану, они спускались от Флоренции через Сиену, Радикофани и Аквапенденте до Витербо. Путь наших путешественников был обратный.
Предание, столь же древнее, сколь неправдоподобное, делает из Витербо колыбель Палеологов. Местные летописи на этот счет неистощимы. В зале муниципального совета почетное место предоставлено портрету Михаила Палеолога. В силу странной насмешки судьбы архивы города не располагают ни одним документом о проезде Зои. Единственный летописец, и притом такой, на которого нельзя особенно положиться, сохранил об этом воспоминание. Он кратко рассказывает, что знаменитую своей красотой и своим высоким родом принцессу посватал «король русский» с обещанием отвоевать у турок Пелопоннес и что она проехала через Витербо, отправляясь к своему супругу.
29 июня Зоя прибыла в Сиену. Читатель помнит, что Виссарион задолго вперед говорил о принцессе с соотечественниками святой Екатерины. Сикст IV точно так же послал им бреве, которого мы не нашли. Эти меры не остались без последствий. В самый день въезда Зои представители «великолепного города», созванные в достаточном числе, решили большинством 184 голосов против 42 ассигновать сумму в 50 флоринов на покрытие расходов по ее приему и оказанию гостеприимства. Принцесса была помещена в доме, соседнем с великолепным кафедральным собором. Пред ней расточались самые высокие почести, о чем свидетельствует в своем журнале Аллегретто Аллегретти.
Следы путешественников теряются здесь на некоторое время. Флоренция лежала у них на пути. Медичи интересовались государыней, приданое которой они уплатили. Эллинизм был в моде в этом очаге Возрождения. Греки, изгнанные из Константинополя, охотно там сошлись. Платоновская Академия считала в своем лоне многочисленных учеников, и Лоренцо, окруженный философами и поэтами, праздновал ежегодно, как во времена Порфирия, праздник в честь Платона. Дмитрий Халкондил, преемник Аргиропуло, на счет города преподавал греческую литературу. Юношество толпилось вокруг его кафедры; он, изумляя своих слушателей познаниями, очаровывал их также красноречием; умственные труды не подрывали его жизненных сил: на семьдесят седьмом году от роду он стал счастливым отцом десятого ребенка. Все эти греки и сторонники греков приняли бы, если бы случай представился, с патриотическим благоговением отпрыск византийских цезарей, но об этом, насколько мы знаем, не сохранилось воспоминаний. Военные предприятия 1472 года, внутренние смуты занимали более летописцев.
Только в Болонье, 10 июля, мы снова находим принцессу. Вирджилио Мальвецци, один из главных синьоров, оказал ей блестящий прием в своем дворце. Весь город не раз имел случай удивляться Зое. Невысокого роста, она казалась лет двадцати четырех; восточное пламя сверкало в глазах; белизна кожи говорила о знатности ее рода. «Воистину, – восклицают в восторге болонские летописцы, – она была очаровательна и прекрасна», как будто бы они хотят опровергнуть Пульчи и предостеречь нас против его сарказмов. Когда она показывалась в народе, плащ из парчи и соболей, покрывающий пурпурное платье, развевался на ее плечах; сверкающее золотое украшение с жемчугом было у нее на голове. Драгоценный камень на ее левой руке привлекал к себе взоры всех. Ее кортеж составляли самые знатные молодые люди. Честь держать под узцы ее лошадь была предметом споров. С необыкновенною пышностью совершено было посещение церкви Святого Доминика, где почивают славные мощи основателя проповеднического братства. Зоя отслушала обедню, совершавшуюся над гробницей патриарха. И присутствующие были тронуты этим назидательным зрелищем.
Однако для того, чтобы попасть в Германию, ибо Вольпе не намеревался более отважиться на путешествие в Литву, нужно было проехать через венецианские земли. Если изобретательный путешественник тщательно избегал места заседания страшного Совета десяти по причине затруднительных счетов, какие пришлось бы ему там сдавать, то самые дорогие воспоминания привлекали его к Виченце, его родному городу, где народная молва выдавала его «за каз начея и секретаря короля русского». Великий князь Иван был бы, без сомнения, более изумлен, чем кто-либо другой, если бы эти пышные титулы дошли до его сведения, но Вольпе был не из таких, чтобы этого бояться; он смело направился к городу своих предков, живописному и изящному, но не имеющему еще великолепных зданий Скамоццы и Палладио. Первая остановка произошла в окрестностях, в вилле Нанто, принадлежавшей Тревизану Вольпе, двоюродному брату Джана Баттисты. В воспоминание этого путешествия владелец замка получил привилегию украсить свой герб византийским орлом с короной. 19 июля, за два часа до заката солнца, Зоя совершила свой въезд в город. Леонардо Ногарола предложил ей гостеприимство в своем дворце. Она провела там два дня, 20 и 21 июля, среди празднеств и пиршеств. В ее честь на улицах была устроена процессия знаменитой ruota de’notaji; это была подвижная башня, вышиною в 23 метра, наполненная аллегорическими фигурами; множество силачей несло ее на своих мощных плечах, а с обоих боков поддерживали ее три длинные жерди. Посредине, на почетном месте, сидел молодой человек в белом женском костюме, изображающий справедливость, с венком на голове, с весами и мечом в руках. Два герольда стояли неподвижно на страже по сторонам его. Сверху парил двуглавый византийский орел, державший в своих когтях царскую державу и меч. Другое изображение в больших размерах, но поставленное ниже, представляло герб Виченцы: серебряный крест на красном поле. На вершине башни молодой человек стоял под тенью разноцветного зонтика и махал красным знаменем. Внизу платформа была занята конными и пешими герольдами. Несколько ступеней вело к другой эстраде, где турки важно качали три колыбели, в которых лежало по два больших ребенка. Наивное мировоззрение наших отцов находило удовольствие в этих странных выставках, и их сохраняли для самых больших празднеств. Коллегия нотариусов, владельцев ruot’a, носившей их имя, льстила себя мыслью, что оказала Зое большую почесть. Венецианцы присоединились к манифестации Виченцы. Они, как кажется, прислали дорогие подарки и взяли на себя путевые расходы в пределах их владения.
Эти великолепные приемы были последним прощанием Италии с дочерью цезарей. Зое не пришлось больше увидать ни ее лазурного неба, ни сверкающего южного солнца. Ей не удалось больше вдыхать его жаркий и благоухающий воздух. Скоро гигантские стражи германского мира, Альпы, предстали пред караваном со своими снежными вершинами. Обыкновенно их переходили через место, называемое Пияно делла Фугацца, для того чтобы спуститься потом к Роверрето и Триденту. По этой дороге пойдет со временем Триссино, когда он явится к Карлу V предложить свои литературные произведения. Наши путешественники должны были также проехать через Инсбрук и Аугсбург, но только в Нюрнберге, насколько мы знаем, летописцы берутся за перо. 10 августа Зоя приехала в этот город и провела там четыре дня. Власти предложили ей богатый пояс, матроны от своего имени бочку вина и сластей. Избранное общество соединилось в ратуше на большом балу. Принцесса присутствовала там, но, ссылаясь на нездоровье, не хотела своими византийскими ножками подымать немецкую пыль. Когда она вернулась к себе, два ловких наездника произвели упражнения в верховой езде на торговой площади. Зоя надела им на пальцы золотые кольца. Любопытная подробность. В глазах добрых нюрнбергцев Иван слыл могущественным государем, «жившим за Новгородом», а папский легат, писали их летописцы, отправляется в эти отдаленные страны, чтобы возложить на него королевскую корону и проповедовать христианскую веру. Конечно, никто другой, кроме Вольпе, не мог быть виновником этих нескромных сообщений. Отсюда возникли странные слухи, повторявшиеся более века.
8 сентября главный город Ганзейского союза постарался торжественно встретить «дочь императора константинопольского». Из Любека Зоя отправилась морем в Ревель, где ее с почетом принимали тевтонские рыцари. В Дерпте представители великого князя явились встретить свою будущую государыню.
Между тем великая новость распространилась по России. Народ хотел принять участие в радости своего государя и пожелать Зое благополучного прибытия. Псковитяне первые ее приветствовали. 11 октября суда, торжественно убранные, приблизились к устью Эмбаха. Псковские сановники, выйдя на землю, поднесли невесте Ивана хлеб-соль со стаканом вина, по традиционному русскому обычаю, а затем немедленно же отправились в путь. Переезд через озеро Пейнус и Псковское продолжался два дня. Подымаясь по реке Великой, путешественники на несколько часов остановились в старинном монастыре Снетогорске, посвященном Рождеству Богоматери. С первого вступления на Русскую землю поразительная перемена произошла в поведении Софии, ибо так называют ее национальные летописцы. И так мы будем называть ее отныне. Наружно преданная ранее унии, считавшаяся, по крайней мере, папами дщерью по вере, она, кажется, изменила убеждения, изменив костюм и покинув девическое платье. Когда она была около Пскова, городское духовенство вышло ей навстречу. Вся процессия направилась немедленно к собору. Народ с восторгом приветствовал криками Софию. Что касается до папского легата, то он своим пурпурным платьем, своей митрой, перчатками, латинским крестом возбуждал всеобщее удивление. Изум ление сменилось соблазном, когда Бонумбре решился не выражать почтения иконам по православному обычаю. София вмешалась, чтобы принудить его к тому. Так обнаруживается разрыв с религиозным прошлым; начиная с этой минуты Рим забыт, русское православие одерживает полную победу. По окончании службы все собрались у властей. Мед тек рекой. Бояре и главные купцы предложили принцессе, в знак своего уважения, подарок в 50 рублей. Вольпе на свою долю получил 10. Эти проявления сочувствия тронули бедную сироту. Будущность ей улыбалась. Перед возвращением, поблагодарив тепло псковитян, она обещала им свое содействие у Ивана.
Тот же блестящий прием, тот же восторг в Новгороде. Гордая республика, которую государи московские поклялись погубить и которая противопоставляла им иногда мужество отчаяния, дорожила сохранением доброго расположения страшного Ивана. Недалек день, когда он похитит колокол, веселый звон которого сзывает народ на шумное вече. Свобода Новгорода, его слава, его независимость тогда покончат свой век. В это же мгновение печальные предвидения, устраненные на время, не омрачали радости. Митрополит, посадник или правитель города состязаются в своем усердии, но София торопилась прибыть в Москву.
Но особенно любопытно описание въезда в город, которому наиболее усердные патриоты уже давали имя Третьего Рима. Русские летописи, наш единственный источник в данном случае, говорят приблизительно следующее: путешественники находились в нескольких верстах от Москвы, когда великий князь собрал совет для решения затруднения. Гонцы сообщили ему, что Бонумбре заставлял носить пред собой крест; его носили пред ним торжественно, в силу привилегии, предоставленной папскому легату. Это явление могло быть неприятным русским, тем более что латинский крест с рельефным изображением Христа не допускается восточною церковью; с другой стороны, споры в воротах города были неуместны. Что делать? На чем остановиться? Мнения бояр разделились: одни высказывались в примирительном духе и соглашались закрыть глаза; другие, вспоминая пример Исидора, боялись скандала. Великий князь, колеблющийся и не знающий, на что решиться, обратился к последней инстанции – к митрополиту Филиппу, который воспротивился энергически латинской манифестации в лоне Московии. «Подобные почести, – сказал он государю, – не могут быть возданы папскому легату; если он войдет со своим крестом в одни ворота Москвы, я, твой отец, выйду в другие». Эта речь была слишком решительна, чтобы не одержать верх. Боярин Федор Давидович был отправлен навстречу Антону Бонумбре с категорическим приказом. Легат выказал себя уступчивым, но Вольпе сопротивлялся. Он указывал на почести, возданные в Риме представителю великого князя, и требовал, чтобы с папским послом в Москве обращались с таким же уважением. Летопись наивно дает ключ к тайне: православный в России, перекрещенный по греческиму обычаю, Вольпе тщательно скрывал в Италии свое отступничество, без стеснения выдавал себя ревностным католиком. Доселе он играл двойную игру совершенно беспрепятственно, но теперь комедия рисковала превратиться в трагедию. Боярин Федор был стоек; пришлось уступить, благодаря чему въезд мог совершиться мирно.
12 ноября по дороге, покрытой снегом, София прибыла в Москву. Эта столица, столь же обширная, сколь мало изящная, покрытая своим зимним саваном, с жалкими деревянными домами, с однообразными рядами лавок, с городскими полуразрушенными стенами, со скромным Кремлем, должна показаться скучной и печальной принцессе, привыкшей к блеску Рима и Византии. Густая толпа любопытных стояла на всем пути поезда, в особенности при входе в собор, который София по прибытии должна была посетить первым делом. Митрополит ждал ее там в полном облачении. Он благословил ее и ввел в палаты княгини Марии, матери Ивана. Здесь произошло первое свидание с великим князем. Минута была торжественная. Какое впечатление должна была испытать царственная сирота без средств и почти без родины, готовясь стать супругою великого монарха? История не открыла нам этой тайны. Иван носил уже прозвище Грозного, и оно осталось бы за ним в истории, не отличайся своей жестокостью его внук – царь Грозный между всеми. Иван III был высокого роста, худощавый, но красивый. В чертах его лица, вероятно, обнаруживалась свирепость, выдававшая характер. Легенда, записанная Герберштейном, уверяет, что от его взгляда женщины падали в обморок. Может быть, в этот день луч благосклонности и любви сверкнул на его челе и позволил Софии надеяться на счастливое будущее. Впрочем, тут было не до размышления; немедленно же отправились в скромное деревянное здание, временно заменявшее собор, который разрушился. Митрополит совершил таинство и благословил супругов. Мы лишены подробностей об этой церемонии. Летопись сухо перечисляет присутствующих: мать великого князя, его сын от первого брака Иван, его два брата Андрей и Борис, князья и бояре, легат Бонумбре со своими римлянами, Дмитрий Траханиот, посланник Палеологов, точно так же, как и греки, прибывшие с ним.
На другой день Иван дал аудиенцию иностранным представителям и принял подарки, которые они предложили ему от имени своих государей.
Бонумбре провел около десяти недель в Москве. С его пребыванием в столице связано особенное воспоминание. Читатель помнит, что религиозный вопрос был поднят в Риме. Возбуждены сомнения относительно веры русских. Путешествие легата представляло лучший способ рассеять их. Мы не знаем, каково было содержание его инструкций и размеры его полномочий. Вольпе предложил произвести исследование, уверяя, что русские охотно согласятся на поучение и исправление со стороны представителя папы. Этот последний мог, без сомнения, убедиться, что целая пропасть существует между действительностью и теми речами, которые держались в Риме. Однако же если не исследования веры, то, во всяком случае, прения о ней состоялись в Кремле. Задача защищать русскую церковь, естественно, выпадала на долю митрополита, который избрал себе в помощники Никиту Поповича, славившегося своей глубокой ученостью. Если положиться на показание русской летописи, которую вовсе нельзя проверить другими рассказами, то победа русских была столь же блестяща, сколь полна. Бонумбре будто бы был не в силах бороться со страшным Никитой. Этот искусный боец не замедлил обезоружить своего противника: «Книг нет со мной». «Жалко, – пробормотал легат, – мне нечего ответить». Напомним здесь для сопоставления, что веком позже та же честь легкой победы досталась, по русским источникам, на долю Ивана IV в его прениях с Поссевином. Тонкие аргументы царя в 1582 году сводились к четырем главным положениям: папа заставляет себе поклоняться, как Богу, и носить себя на носилках, бреет бороду и крест блестит «на сапоге». Захваченный врасплох, поставленный в тупик, Поссевин тщетно будто бы пытался дать объяснение и замкнулся в совершенное молчание. Поражение не могло быть более унизительным. Об этом свидетельствуют современники, а историки, как Николай Устрялов, долго еще будут повторять, что царь Иван заставил умолкнуть ученейшего из иезуитов.
Вопреки более или менее неприятным перипетиям исход переговоров Бонумбре, кажется, был мирным. Он уехал из Москвы 26 января 1473 года, осыпанный подарками великого князя. В Вильне литовские епископы и магнаты представили папскому легату послание Сиксту IV, текст коего до нас не дошел. Не получив ответа, те же лица написали его вторично с пометкой от 14 марта 1476 года, свидетельствуя о своей вере и своем единении со Святым престолом. Это единственный документ, где находится намек на легата Антона. С этого времени его следы исчезают совершенно.
Сикст IV сам, кажется, не имел прямых сношений с Иваном III. Имя московского великого князя упоминается только еще раз папой по следующему поводу. В 1484 году король Казимир, уверившись, что его соперник ищет в Риме честолюбивого титула императора или короля «всего рутенского народа», энергично протестовал, прося папу ничего не решать до прибытия польских послов. Этот шаг был преждевременным, ибо никто еще не возбуждал этого вопроса при Святом престоле. Сикст IV поторопился тем не менее разуверить польского короля и обещать ему, что в случае надобности его правам оказано будет уважение.
Поделиться книгой: