— Отвяжись от него, — вступилась за проповедника публика. — Мы хотим его послушать. Ещё раз говорим тебе — отвяжись от него!
Поощрённый этой неожиданной поддержкой, старый епископ заговорил с таким простым, но трогательным красноречием, с такой глубокой мудростью, что никто не перебивал его целую четверть часа.
Затем какой-то дальний слушатель выкрикнул:
— Эти люди лучше нас — почему они осуждены на смерть?
— Друг, — ответил епископ своим звучным голосом, который в этой тяжёлой тишине достиг самых отдалённых рядов амфитеатра, — мы осуждены на смерть волей императора Агриппы, в чьи руки Богу угодно было предать нашу судьбу. Скорбите не о нас, обречённых на жестокую смерть, скорбите о царе Агриппе, с которого Господь взыщет за пролитую им кровь, скорбите, скорбите о себе, люди. Кто ведает, может быть, смерть ещё ближе к некоторым из вас, чем к нам; каково же будет ваше пробуждение, если ваша душа обременена тяжкими грехами? Что, если Господь обрушит свой меч на властителя, восседающего на этом троне? Что, если Глас Божий призовёт его к ответу? Рано ли, поздно, он призовёт и его и вас; кое-кто из вас умрёт естественной смертью, от старости, другие умрут от меча, мора или голода — им предстоит пройти ужасный, мучительный путь. Бедствия, предречённые Тем, Кого вы распяли, уже ломятся в вашу дверь; всего несколько лет, и из тысяч людей, здесь собравшихся, не останется в живых ни единого. От вас не сохранится ничего, кроме плодов ваших дел, плодов ваших дел — и только. Покайтесь же, покайтесь же, пока ещё есть время, ибо я, кого вы осудили на смерть, возглашаю, что близится ваш Судный день. Даже сейчас, сей миг над вами незримо реет Ангел Господень и заносит имена ваши в свою скрижаль. А теперь, в оставшееся время, я помолюсь за вас и царя вашего. Прощайте!
Столь велика была сила его проповеди, глубоко затронувшей воображение этой незнакомой публики в утомлённой темноте, что с каким-то странным, похожим на шелест листвы звуком тысячи лиц обратились вверх, как будто ожидали увидеть там грозного посланца Божия.
— Смотрите, смотрите! — пронзительно закричали сотни голосов, едва различимые во мгле руки протянулись, показывая на нечто, бесшумно реющее на фоне сумеречного предрассветного неба. Нечто исчезло, затем опять появилось, снизилось над троном Агриппы и окончательно скрылось.
— Это и был Ангел, о котором говорил этот колдун, — крикнул кто-то, и все громко застонали.
— Глупец, — возразил другой, — это была только птица.
— Ради блага Агриппы, — прокричал третий голос, — будем надеяться, что это не сова.
Кое-кто посмеялся, но большинство безмолвствовали. Они знали историю о сове и царе Агриппе, которому было предсказано, что некий дух в обличии совы явится ему в час смерти, как явился некогда в час триумфа[7].
И тут из дворца в северной части города донеслось громкое пение труб. С вершины большой восточной башни глашатай объявил, что над горами уже светает и царь Агриппа со всей своей свитой выехал из дворцовых ворот; естественно, что проповедь старого христианина и его пророчество о грядущем возмездии были тотчас же забыты. Неистово ликующие звуки труб всё приближались и приближались; и вот уже отворены большие бронзовые ворота Триумфального Входа и в серых утренних сумерках появляются легионеры, а за ними, в необычайно пышном облачении — сам Агриппа. По правую руку от него — Вибий Марс[8], римский наместник Сирии, по левую руку — Антиох, царь Коммагенский[9], позади — другие цари и царевичи и знатные вельможи из разных стран. Под громкие приветственные клики Агриппа воссел на свой раззолоченный трон; все остальные разместились по бокам от него и сзади в соответствии со своим саном.
Опять грянули трубы, и на арене, готовясь, может быть, в последний раз в жизни пройти парадным маршем мимо своего господина и повелителя, выстраиваются гладиаторы, вооружённые разнообразным оружием, во главе с эквитами[10], сражающимися на конях, всего и тех и других около пятисот человек. Чтобы христианские мученики тоже приняли участие в этом действе, их выводят попарно, дабы их казалось побольше, через дверь в подиуме.
Начинается марш. Отряд за отрядом, в сверкающих доспехах, каждый со своим излюбленным оружием, гладиаторы останавливаются перед троном Агриппы и выкрикивают традиционные слова: «Идущие на смерть приветствуют тебя, царь!», за что вознаграждаются монаршей улыбкой и одобрительными криками. Замыкают шествие христиане — пёстрая, убогая на вид группа стариков, детей, испуганно цепляющихся за своих матерей, плохо одетых, со всклокоченными волосами женщин. Зрелище жалкое, и та самая толпа, которая несколько минут назад ловила каждое слово епископа, сейчас, глядя, как они ковыляют по арене в ясных лучах рассвета, разражается громким смехом.
— Дайте им каждому по льву, пусть ведут их за собой, — закричали какие-то шутники.
Не обращая никакого внимания на насмешки и поддразнивания, они идут по белому, пока ещё не обагрённому кровью песку и останавливаются наконец перед троном.
— Приветствуйте царя! — заревела толпа. Епископ поднял руки, и воцарилось молчание. Затем негромким, уже хорошо знакомым всем голосом он произнёс:
— О, царь, мы, идущие на смерть, прощаем тебя. Да простит тебя и Всевышний!
Толпа перестала смеяться; Агриппа нетерпеливым жестом показал, чтобы христиане проходили. Они повиновались, но старая, усталая и хромая Анна не могла поспеть за остальными и только-только подсеменила к тому месту, откуда приветствовали царя, и остановилась.
— Проходи! — закричали стражники, но она не двинулась с места; молча стояла, опираясь на свою клюку, и пристально глядела в лицо царю Агриппе. Какая-то неведомая сила, казалось, приковывала к ней и его взгляд. Агриппа побледнел. С трудом выпрямившись, Анна подняла клюку и показала ею на золотой балдахин над головой Ирода. Все посмотрели туда же, но ничего не увидели: балдахин был всё ещё в тени велария[11], который осенял сидящих зрителей, оставляя открытым пространство над ареной. Но Агриппа, видимо, что-то заметил. Он уже поднялся, чтобы объявить об открытии игр, но вдруг опустился на трон и глубоко задумался. Тем временем Анна, хромая, пошла вперёд, чтобы присоединиться к группе христиан, которых повели обратно через дверь в высоком барьере.
С видимым усилием Агриппа поднялся вторично. Как раз в этот момент его высветили первые низкие лучи восходящего светила. То был высокий, благородной наружности человек в великолепном одеянии; тысячам людей, глядевших на него со своих затенённых мест, казалось, что он облачен в сверкающее серебро. Серебром отливала его корона, серебром отливал его камзол, серебром отливала широкая мантия, ниспадавшая с плеч.
— Во имя цезаря, во славу цезаря, объявляю игры открытыми! — провозгласил он.
Все, кто там был, в едином порыве вскочили и закричали:
— Это Божий глас! Глас Божий! Глас бога Агриппы!
Агриппа в безмолвном упоении слушал восторженные крики двадцати тысяч людей. Он всё ещё стоял во всём своём великолепии, озарённый лучами только что народившегося солнца, а толпа славила его имя, божественное, как она была убеждена, имя. Он жадно вдыхал фимиам всеобщего восторга; его глаза сверкали, он медленно махал руками, как бы благословляя своих почитателей. Возможно, как раз в этот миг он вспоминал удивительное событие, вознёсшее его, нищего, всеми презираемого изгоя, на головокружительную вершину славы. Возможно, он и впрямь уверовал в свою божественность, которая только и могла возвысить его над всеми остальными людьми. Как бы там ни было, он молча принимал славословия толпы, изъявлявшей ему своё поклонение, как евреи поклоняются Яхве и христиане — Иисусу.
И вот тогда-то его и поразил Ангел Господень! Нестерпимая боль пронзила всё его нутро, сразу же напомнив Ироду о том, что он всего лишь бренный человек, и возвестив ему о близости смерти.
— Увы, — воскликнул он, — я не бог, а только человек, подвластный воле судьбы.
С его балдахина вдруг поднялась большая белая сова и взмыла в открытое небо над ареной.
— Смотрите, смотрите, люди мои, — продолжал он, — тот самый дух, который принёс мне великую удачу, покидает меня, и я умираю, люди мои, умираю.
И он, которому только что поклонялись как божеству, бессильно рухнул на трон и, корчась от нестерпимых мук, зарыдал. Да, Ирод зарыдал.
Подбежавшие слуги подхватили его на руки.
— Отнесите меня домой, чтобы я мог спокойно умереть, — простонал он.
И глашатай возгласил:
— Царя внезапно постиг тяжёлый недуг, игры отменяются. Расходитесь все по домам.
Некоторое время объятая ужасом толпа безмолвствовала. Затем послышались отдельные возгласы, которые мало-помалу слились в один общий крик:
— Христиане, христиане! Это они напророчили беду! Это они околдовали царя! Они колдуны! Убейте их, убейте их, убейте их!
Сотни и тысячи людей волнами хлынули со всех сторон к тому месту, где сидели христианские мученики. Но барьер и парапет отделяли их высокой стеной. Отшвырнув стражников, люди бросились вперёд, но их поток разбился об эту стену, как о скалу. Те, кто был впереди, завопили, задние продолжали напирать. Несколько человек упали, их тут же затоптали; остальные полезли по их телам, чтобы разделить участь уже погибших.
— Пришла наша смерть! — воскликнул один из назареян.
— Наоборот, мы спасены! — возразила Нехушта. — Следуйте за мной все, я знаю дорогу. — И, схватив за руку Рахиль, она потащила её к небольшой двери. Дверь оказалась незапертой, охранял её лишь один стражник — ренегат Руфус.
— Назад! — закричал он, поднимая копьё.
Ничего не ответив, Нехушта выхватила кинжал, бросилась ничком на пол, змеёй быстро подползла к тюремщику и, вскочив, по самую рукоять погрузила кинжал ему в грудь. Руфус повалился вперёд, умоляя о помощи и милосердии, и там же, в узком коридоре, испустил дух. Дальше лежал широкий проход вомитория[12]. Пройдя вдоль него, христиане смешались с тысячами бегущих в панике людей. Кое-кто погиб, но многих — среди них Нехушту и Рахиль — подхватил и понёс многолюдный поток. Трижды они едва не упали, но каждый раз необычайная сила ливийки спасала её госпожу. Наконец они оказались на широкой террасе, обращённой в сторону моря.
— Куда теперь? — спросила Рахиль.
— Ещё не знаю, но оставаться здесь нельзя. Пошли быстрее.
— А что будет с остальными? — спросила Рахиль, оглядываясь на озверело толкающуюся, топочущую, вопящую толпу.
— Да спасёт их Господь. Мы ничем не можем им помочь, — сказала Нехушта.
— Оставь меня, — простонала её госпожа. — Спасайся сама, Ну, у меня больше нет сил. — И она упала на колени.
— Но у меня-то ещё достаточно сил, — пробормотала Нехушта, подхватила своими жилистыми руками обеспамятевшую госпожу и бросилась бежать по направлению к выходу, крича: «Дорогу, дорогу благородной римлянке, моей госпоже! Она в беспамятстве».
И все послушно расступались.
Глава III
ЗЕРНОВОЙ СКЛАД
Благополучно спустившись с внешних террас дворца, Нехушта свернула в боковую улочку и остановилась в тени стены, чтобы подумать, что делать дальше. Пока ещё они в безопасности, но даже если у госпожи и хватит сил, нечего и надеяться пронести её через многолюдный город — их сейчас же схватят. Вот уже несколько месяцев, как они пленницы, а у жителей Кесарии есть такой обычай: когда им нечего делать, они подходят к тюрьме и через решётки глазеют на узников, а иногда даже, с разрешения тюремщиков, заходят и внутрь; поэтому их с Рахилью знают в лицо многие. Нет никаких сомнений, что как только уляжется переполох, вызванный внезапным недугом царя, на поиски беглых пленников немедленно разошлют солдат. И с особенным тщанием будут искать её, Нехушту, и её госпожу, ибо непременно дознаются, что одна из них убила старшего тюремщика; подобное преступление карается медленной, в мучительных пытках смертью. А спрятаться им негде, ведь все их друзья христиане изгнаны из города.
И всё же они должны найти себе укрытие, иного выхода нет.
Нехушта огляделась в поисках какого-нибудь убежища, и судьба ей благоволила. Ещё в те давнишние времена, когда Кесарию называли Башней Стратона, эта улица упиралась во внутреннюю крепостную стену, давно уже разобранную. В нескольких шагах от них находились древние ворота, в глубоком проёме которых ночевали иногда нищие. С другой стороны ворота были замурованы. Туда-то Нехушта и отнесла свою госпожу; к её радости, там не оказалось ни одной живой души, хотя по тлеющему кострищу и по надтреснутой амфоре с чистой водой можно было предположить, что это место используется как ночлежка. Было, однако, понятно, что оставаться здесь далеко не безопасно, к ночи могут вернуться постоянные здешние обитатели. Нехушта вновь осмотрелась. В толстой стене виднелся небольшой сводчатый проход, а в его конце — лестница. Положив Рахиль наземь, она с ловкостью кошки взбежала по этой лестнице; преодолев тридцать истёртых ступеней, она увидела перед собой старую массивную дверь и со вздохом разочарования хотела было вернуться, но, подумав, толкнула её. К её удивлению, дверь поддалась. Ещё толчок — и она распахнулась настежь. Внутри оказалось довольно большое помещение, освещённое амбразурами в толстой стене; некогда оно, видимо, служило для оборонительных целей, но теперь использовалось под черновой склад; в углу лежала большая, во много мер, куча ячменя, валялись кожаные мешки и другой скарб.
Нехушта внимательно осмотрела помещение. Убежище превосходное, с одним-единственным изъяном: в любое время сюда может заявиться торговец, хозяин склада. Ничего не поделаешь, придётся рискнуть. Она быстро сбежала по лестнице, с величайшим трудом втащила так и не пришедшую в себя госпожу в склад и положила её на груду мешков.
Пораздумав, она спустилась ещё раз — за амфорой с чистой водой. Затем закрыла дверь, подперев её валявшимся там брусом, и принялась растирать руки своей госпожи и сбрызгивать её лицо водой из кувшина. Чуть погодя Рахиль открыла тёмные глаза и присела.
— Всё уже кончено, мы в раю? — прошептала она.
— Я бы так не сказала, госпожа, — сухо ответила Нехушта, — хотя, после того как мы побывали в аду, это место и впрямь может сойти за рай. На, попей. — И она поднесла кувшин к губам госпожи.
Рахиль охотно повиновалась.
— Какая вкусная вода! — сказала она. — Но как мы здесь очутились? Последнее, что я помню, — бегущую толпу.
Прежде чем ответить, Нехушта прошептала: «После госпожи и служанка», — и припала к кувшину, ибо она тоже умирала от жажды. Затем рассказала обо всём происшедшем.
— О, Ну! — воскликнула Рахиль. — Какая же ты сильная и смелая! Тебе я обязана спасением жизни.
— Нет, госпожа, спасением жизни ты обязана только Богу, который направлял мой кинжал.
— Ты убила этого человека?
— Но ведь Анна предсказала, что он умрёт от удара кинжалом, — уклончиво ответила Нехушта. — Да, кстати, надо вытереть лезвие, следы крови — неопровержимая улика. — Вытащив кинжал, она присыпала его пылью, зачерпнутой из бойницы, а затем куском кожи натёрла до блеска.
Едва Нехушта успела покончить с этим делом, как её чуткий слух уловил какой-то шум.
— Молчи, госпожа, — шепнула она и припала ухом к трещине в цементном полу. Прислушавшись, она поняла, что внизу стоят трое солдат, разыскивающие её и госпожу.
— Старик клялся, что видел, как ливийка несла свою хозяйку по этой улице, — сказал один, судя по повелительному тону, старший, — среди всего этого сброда была только одна черномазая баба; если их здесь нет, я просто ума не приложу, где их искать.
— Но ты же сам видишь, — пробурчал один из подчинённых, — здесь нет ни души. Пошли дальше. Сейчас по всему городу начнётся такая потеха! Жаль её пропустить.
— Так это черномазая прирезала нашего приятеля Руфуса? — спросил третий голос.
— Говорят, она. Но его так растоптали, что пришлось собирать тело по кускам. Теперь и не узнаешь, что там было на самом деле. Во всяком случае, другие тюремщики ищут эту черномазую, и, если она попадётся им в лапы, я ей не завидую. Так же, как и её госпоже. У них есть позволение на любые пытки.
— Пошли же, — сказал первый солдат, очевидно, куда-то торопившийся.
— Погодите, — воскликнул второй, самый из них приметливый. — Вон лестница, надо поглядеть, куда она ведёт.
— Пустое дело, — ответил старший. — Там, наверху, склад этого старого вора, торговца зерном Амрама, а он не из тех, кто оставляет двери незапертыми. А всё же сходи посмотри.
Женщины услышали шаги на лестнице, кто-то торкнулся в дверь с другой стороны. Рахиль закрыла глаза и принялась молиться; Нехушта вытащила кинжал, подползла как тигрица ближе к двери и придержала левой рукой упорный брус. И как раз вовремя, ибо солдат изо всех сил налёг на дверь, — и на цементном полу брус мог легко соскользнуть. Убедившись, что дверь заперта, солдат сбежал вниз по лестнице.
Со вздохом облегчения Нехушта вновь приложила ухо к трещине в полу.
— На замке, — доложил солдат. — Может быть, взять ключ у Амрама?
— Друг, — сказал старший, — уж не втюрился ли ты в эту черномазую? Или в её госпожу? Я порекомендую тебя на должность ловца христиан в нашей когорте. Давай-ка осмотрим вон тот дом на углу, и, если их там нет, я отправляюсь во дворец, чтобы узнать, как чувствует себя его божественное величество и не побудила ли его эта нежданная болезнь выплатить нам задержанное жалованье. Если нет, говорю тебе прямо: я намерен поживиться любой, какая ни попадётся, добычей, как и все наши ребята, которые просто вне себя из-за отмены этих игр.
— И всё же надо было бы взять ключ у Амрама и осмотреть его склад, — не унимался второй солдат.
— Тогда отправляйся к Амраму или ещё лучше к Плутону[13] и возьми у него ключи к подземному царству; а мне на всё это начхать, — сердито выпалил старший. — Этот твой Лмрам живёт в другом конце города.
— Конечно, мне не хотелось бы туда тащиться, — продолжал упорствовать добросовестный солдат, — но ведь мы ищем беглых христианок, и, с твоего позволения, я хотел бы взять ключ у Амрама.
Но тут его начальник, и без того изрядно раздражённый долгим ночным дежурством и утренними событиями, не выдержал и пошёл прочь, кляня на чём свет стоит всех христиан, и беглых, и пойманных, Амрама и его ключ, своего упрямого подчинённого и даже царя Агриппу, повинного в невыплате жалованья, а заодно и всех богов и демонов всех известных ему религий.
Нехушта подняла голову:
— Слава Богу, ушли.
— Но не вернутся ли они, Ну? Я так боюсь.
— Думаю, нет, не вернутся. Этот зануда с его острым ножом так разозлил своего начальника, что тот сразу ушлёт его с каким-нибудь поручением, лишь бы он не ходил за ключом. Но вот как бы не пожаловал сам Амрам: в эти праздничные дни он наверняка продаст зерно городским пекарям.
Не успела она договорить, как в замочной скважине забренчал ключ, дверь сильно толкнули, брус соскользнул и повалился. Заскрипели петли, и внутрь собственной персоной пожаловал торговец зерном и тотчас же запер за собой дверь.
Амрам оказался пожилым, с проницательным лидом финикийцем; как и многие его современники-финикийцы, он был преуспевающим торговцем, причём торговля зерном составляла лишь часть его занятий. Одет он был в неяркую, спокойного цвета одежду и шапку и, по всей видимости, не имел при себе никакого оружия.
Заперев за собой дверь, он подошёл к небольшому столику, под которым стоял ящик с табличками, куда он заносил сведения о количестве закупленного и проданного зерна, — и только тогда увидел Нехушту. Она тут же скользнула между ним и дверью.
— Кто ты такая, отвечай во имя Молоха, — удивлённо произнёс он, отступая назад и замечая ещё и сидящую на мешках Рахиль. — А ты кто такая? — добавил он. — Духи вы, воровки или просто женщины, ищущие убежища? А может быть, вы те две христианки, которых солдаты искали в соседнем доме?
— Да, мы — христианки, — ответила Рахиль. — Мы бежали из амфитеатра и укрылись здесь. Они едва не нашли нас.
— Вот что случается, — торжественно изрёк Амрам, — когда забывают запереть дверь. Не поймите меня превратно, вина не моя. Виноват мой приказчик, которому мне придётся выложить, что я по этому поводу думаю. Пожалуй, я скажу это прямо сейчас... — И он шагнул к двери.
— Нет, ты этого не сделаешь, — перебила его Нехушта.
— И как же ты мне помешаешь, милейшая ливийка?
— Распорю тебе ножом глотку — точно так же, как несколько часов назад я отправила в преисподнюю этого предателя Руфуса.
Подумав, Амрам сказал:
— А если и у меня есть кинжал?
— Вытащи его — и мы посмотрим, кто возьмёт верх, мужчина или женщина. Твоё оружие, торговец, — перо. А я, ты знаешь, ливийская аравитянка, со мной тебе не справиться.
— Пожалуй, ты права, — ответил Амрам. — Вы там все головорезы в пустыне, народ отчаянный. К тому же ты угадала, я не вооружён. Что же ты предлагаешь?
— Я предлагаю, чтобы ты помог нам бежать из Кесарии, или, может быть, ты предпочитаешь, чтобы мы все умерли здесь, у тебя на складе, ибо, клянусь богом, которого ты почитаешь, финикиец, прежде чем кто-нибудь хоть пальцем притронется к моей госпоже или ко мне, этот нож будет торчать в твоём сердце. Признаться, я не очень-то люблю твоих соотчичей, которые купили меня, дочь вождя, как простую рабыню; я буду только рада посчитаться с одним из вас. Ты меня понимаешь?
— Вполне. Но зачем так распаляться? Вопрос деловой, и решать его надо по-деловому. Ты хочешь покинуть Кесарию, я хочу, чтобы вы покинули мой склад. Позволь же мне выйти, и я всё улажу.