А жизнь продолжается

Кнут Гамсун

А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Часть первая

I

Большой лавкой Йенсена в Сегельфоссе заправляет уже третье по счету поколение. Открыл мелочную торговлю Пер Йенсен, по прозванью Пер Лавочник, впоследствии место его заступил сын Теодор, Теодор Лавочник, который развернул дело во всю ширь и приобрел в городке репутацию человека передового и поистине незаменимого. Не так уж и давно это было, люди хорошо его помнят, он же сверстник сыну старого лейтенанта, но тот только и бредил что музыкой и так никем и не стал.

А вот Теодор — стал, можно было бы составить длинный перечень всего того, чем он стал: председатель местной управы, крупный налогоплательщик, купец невиданного доселе размаха, одно время он даже держал торгового агента для поездок по северу Норвегии, а в лавке — трех приказчиков и конторщика для ведения книг. Предприимчивости Теодору Лавочнику было не занимать, равно как и честолюбия, он наживал все больше и больше денег, ему принадлежали рыбачья шхуна и два кошельковых невода для сельдяного промысла с баркасами и снастью; между прочим, с годами он совсем помягчел и по-отечески помогал неимущим, чем и заслужил всеобщее расположение. В голодную пору, когда земля не родила, а море не кормило, многие шли к Теодору Лавочнику, и он не давал им положить зубы на полку, еще чего не хватало! Само собой, просители не забывали превозносить его до небес, а еще лучше, если они безмолвно покачивали головами, подавленные его величием и могуществом. «Один-единственный пуд муки, и все? — спрашивал он, бывало. — И сколько же ты с семьей на этом продержишься?» Когда же бедняга отвечал, что не смеет и заикаться о большем, Теодор поворачивался к своему приказчику и говорил: «Отпусти-ка ему два пуда!» Распорядится, а самого так и распирает от самодовольства, ну да ведь и поступил он по-божески.

Он возмечтал было о дочери хозяина мельницы Хольменгро, но тут он не преуспел. Нет, тут тщеславие завело его слишком далеко. А поскольку он взял к себе на службу конторщика единственно, чтобы блеснуть перед барышней Хольменгро, то теперь он его уволил. Но это еще не все: привыкши поступать рассудительно и обдуманно, Теодор и здесь подошел к делу со всей серьезностью и посватался к молоденькой дочери звонаря, которая и не подумала им гнушаться. Удивительно ясная голова была у этого Теодора, как бы он там ни заносился и ни чудил, он заполучил преотличную жену, красивую, горячую, что твоя кобылка, а было ей никак не больше семнадцати.

Ну и глупой же оказалась барышня с сегельфосской мельницы! Уже тогда дела ее отца всерьез пошатнулись, что бы ей взять и выйти за Теодора Лавочника, жила б за ним как за каменной стеной, припеваючи. Не иначе, ее одолели гордыня и спесь, ведь она оттолкнула от себя свое счастье. Да и после ей не больно-то повезло, кончилось тем, что она уехала в Тромсё и пошла в экономки.

Вот какая незавидная участь постигла отца и дочь Хольменгро с сегельфосской мельницы.

Ну а что же с Сегельфосским имением и усадьбой? Старый лейтенант жил барином, в свое время он мог позволить себе выстроить в Сегельфоссе церковь и оплатить запрестольный образ, и резных апостолов для алтаря, и серебряную купель, и чего он себе только не позволял. У него было не менее двадцати семи арендаторов, а собственные земли простирались вплоть до соседнего округа. Богатство, каких свет не видал. Он женился на знатной даме из Ганновера, что в Германии, доподлинной дворянке, и жили они в большом белом доме с колоннами, настоящем дворце, который был издалека виден с моря проплывающим пароходам. Старый лейтенант слыл человеком справедливым и гордым, кристальной честности. Когда бумага за подписью не вызывала сомнений, люди говорили: «Все равно как если бы подписал Виллац Хольмсен!» Слово его считалось нерушимо как клятва, а кивок подчиненным был истинным благословением.

Но какая от всего этого польза, никакой, владельцы Сегельфосской усадьбы были обречены. Судьба третьего поколения. Хольмсены привыкли жить на широкую ногу, при том что не имели никаких доходов, у них уходило невесть сколько денег на многочисленную прислугу, благотворительность, путешествия, торжественные приемы, то в честь Карла XV, пожелавшего обозреть свои северные владения, то в честь губернатора или же членов тинга. А тут еще прибавились и расходы на содержание сына, который по-барски жил за границей и получал дорогостоящее музыкальное образование в тамошних школах. Это неминуемо должно было плохо кончиться, старый лейтенант и его супруга умерли, вовремя самоустранились, ну а сыну, молодому Виллацу Хольмсену, ничего не осталось, как распродать все до последнего. Это было до того еще, как Сегельфосс сделался городом и земля и дома не представляли особой ценности. Вот тут-то Теодору Лавочнику и выпал случай. Когда молодой Виллац обращал имущество в деньги, у Теодора разгорелись глаза на дом с колоннами, на сей дворец, королевскую резиденцию, и он потешил-таки свое тщеславие. Стал владельцем всего этого великолепия.

Времена на севере были глухие, паршивые: скудные ловы, тяжелая спячка, застой, за пуд отборной вяленой трески давали не больше шестидесяти шиллингов. Тот, кто успел сколотить себе состояние, конечно же, мог купить и дворец, и имение, и земельные участки вдоль всего побережья. Но только и Теодор Лавочник был не настолько богат, чтоб с легкостью решиться на такую покупку, он выложил деньги не без душевных терзаний. О рассрочке не могло быть и речи, молодой Виллац прожился в пух. Он стольким задолжал дома и за границей, что и подумать страшно, пришлось ему зафрахтовать пароход, чтобы вывезти из сегельфосского дворца дорогостоящие произведения искусства и всевозможную мебель и продать с молотка на юге страны. Тяжкая доля и превратность судьбы.

Ну и куда Теодору Лавочнику с женою целый дворец? У них только и было обстановки что стол со стульями да кровати, а во дворце — две большие залы и двадцать с лишним комнат, а комнаты оклеены какие синими обоями, какие красными, а в залах, в одной обои, тисненные золотыми цветами, в другой стены обиты шелком. А присесть негде, ни единого стула. Ставши председателем городской управы, Теодор отвел одну из этих сказочных зал под собрания, чтобы окончательно сразить своих земляков.

У них родилась дочка, и мать не могла на нее нарадоваться. Отец, заблаговременно выписавший из Тронхейма фейерверки, в ход их, однако же, не пустил. Прошло с год, и у них снова родилась дочка, еще одно благословенное создание. Мать была куда как довольна, отец — не совсем, ибо его заботила практическая сторона дела. Поэтому фейерверки пущены не были. Но когда отцу перевалило за сорок, а мать, та была вдвое моложе, она произвела на свет сына, уже к обоюдной их радости; при рождении мальчик был в пять кило весом, волосатый, с сильной хваткой маленьких пальцев, настоящий крепыш. Вечером отец решил было сжечь припрятанные до случая фейерверки, но огонь их не брал. Теодор пробовал так и этак, подкладывал горящие уголья, чиркал спичками — фейерверки не зажигались. Ну что ж, не иначе как отсырел порох.

Мальчугана крестили Гордоном Тидеманном, мать, грамотная дочь звонаря, выискала это имя в какой-то книге. Имя как имя, ничего не скажешь, мальчуган мало того что не умер, он еще и рос себе, и ел-пил на славу, вот только по прошествии некоторого времени глаза у него стали карие. Как так карие? А вот так. Голубоглазые родители и не думали жаловаться, они, надо полагать, усматривали в этом что-то редкостное, потому как охотно выставляли мальчика напоказ. «Вы только поглядите, какие у него глаза!» Карие, слегка навыкате — чего ж тут скрывать?

Но однажды у отца зародилось страшное подозрение.

Будь он помоложе и погорячее, он наверняка притянул бы жену к ответу. Но кровь его уже поостыла. Ворочая изо дня в день торговыми и прочими делами, а кроме того, уставши оттого, что жена рожает ему благословенных девочек, коим никогда не заступить его места, Теодор Лавочник призвал себе на помощь всю свою рассудительность. Два-три раза случилось ему стукнуть кулаком по столу, для острастки, а еще он нет-нет да и подглядывал за женой, когда кто-нибудь из работников пособлял ей забить теленка или же коптить лососину, но дальше этого не заходил. И даже не уволил смазливого молодого цыгана, который работал у него на пристани, а еще очень ловко управлялся с лососевой сетью.

Практический он был человек, этот Теодор Лавочник, иным мог дать десять очков вперед, он по праву занимал свое высокое положение, у таких на могиле кладут огромную чугунную плиту, сплошь покрытую письменами, одним словом, порядочный малый, пусть и не с самыми твердыми моральными принципами. Фейерверки не зажглись, нет, и он не запустил ракеты к звездам. Но стоило ли из-за этого увольнять цыгана и лишаться хорошего работника? Кто еще так умел промышлять лосося и, возвращаясь домой весь в волдырях от медуз, обеспечивал Теодору негаданную, чистую прибыль? А кто, день ли, ночь ли, выходил в море на экспедиторской лодке, когда на рейде останавливались пароходы с большим грузом товаров? К тому же Отто не без роду и племени, а из известного на весь Нурланн семейства Александер, ну да, те самые венгерские цыгане с лодки, которая им служила плавучим домом.

И потом, что Теодору было известно, какими он располагал доказательствами? Никакими, кроме пары карих, навыкате, глаз да легкого сумасбродства, которое он стал примечать за женой с тех самых пор, как цыган к нему нанялся: в глазах у нее появился блеск, она резво бегала вверх-вниз по лестницам, частенько напевала, а на шее стала носить золотой, на черной бархатке, медальон, ни дать ни взять вольная птица. И если уж говорить без утайки: отчаянное объятие с поцелуями и обжимания в один из вечеров, когда Теодор стоял и подглядывал. И наконец, нечто в том же духе лунным вечером прямо у двери сарая на берегу. Но это и все, что он видел, а там кто его знает! Теодор-отец рассуждал следующим образом: как бы то ни было, на этот раз обошлось без девочки, а если не все обстоит так, как должно бы, тут уже ничего не поделаешь.

Время шло, детям наняли учительницу. Это была дама, чьим обществом Теодор Лавочник мог козырнуть и которой он мог — если уж говорить без утайки — открыто изъявлять свою симпатию, дабы утвердиться в собственных правах и показать жене, что и он тоже не лыком шит. Пусть ее полюбуется! И он ходил с дамой в церковь — без жены, а на Рождество преподнес ей массивное серебряное кольцо для салфетки. Посмотрим, придется ли это жене по вкусу! Что скажут люди, его не трогало, ведь не он же родил ребенка с карими глазами, наверняка люди будут на его стороне. И потом, хозяину Сегельфосской усадьбы никто не указ.

Только и молодой жене его никто не указ, она позволила цыгану сопровождать себя в церковь. Они сидели рядышком на скамье для сегельфосских господ, на виду у всех прихожан, даром что Отто Александер всего лишь цыган и простой работник на пристани. Нет, подумал, должно быть, Теодор Лавочник, так дальше не пойдет! И в тот же день цыгана как ветром сдуло.

Потому как лето уже поворачивало на осень и лов лосося в этом году закончился.

Однако Теодор не стал перегибать палку. Он справедливо указал жене на необходимость новых порядков: дети подросли, особенно девочки, им нужен домашний учитель с приличным образованием. Вот как хитро повел себя Теодор Лавочник, право, хитрая лиса, ну какой, в самом деле, из него сердцеед, он порядком-таки устал таскаться за учительницей и прикидываться, будто страстно в нее влюблен, с него хватит! Все хорошо в меру.

Это он отличный нашел выход из положения: учительница уехала, на смену ей явился домашний учитель. Дети могли теперь обучаться всевозможным наукам, в особенности же мужское руководство пошло на пользу Гордону Тидеманну, развитому не по летам, смышленому мальчику, вот у кого была светлая головка! Пришло время, и его отправили в Тронхейм, сперва в школу, где он стал первым учеником, потом он постигал азы торговли, стоя за прилавком, а в довершение всего провел года два в Германии, где изучал «все до сего дела имеющее касательство»: бухгалтерский учет, торговый баланс, биржевые сделки, вексельное право — обширные и ненужные знания для человека из торгового местечка Сегельфосс, однако способствующие возмужанию и необходимые всякому мало-мальски образованному купцу. Скорее всего в подражание старому лейтенанту Теодор Лавочник хотел дать своему сыну изрядное заграничное образование, в ту пору он несколько раз хорошо заработал на сельди и потому мог раскошелиться, даже на покупку в некотором роде необычных вещей. Так, он поручил сыну, совсем еще зеленому парнишке, подобрать для зал и комнат сегельфосского дома красивую старинную мебель наподобие той, что стояла там прежде, — зеркала в золотых рамах от пола до потолка, диваны и стулья с позолоченными сфинксами и львиными лапами вместо локотников и ножек, картины и вазы, столы и низенькие комоды с инкрустациями. Много чего попалось на глаза Гордону Тидеманну за границей и было отправлено в большущих ящиках домой в Сегельфосс. Надо было видеть все эти приобретения, коим предстояло заново украсить дворец: подлинные предметы старины вперемешку с поддельными, часы, которые, разумеется, не ходили, люстры с там и сям треснутыми подвесками, изделия из бронзы, нарочно покрытые патиной, а в соседстве с ними — великолепная деревянная мебель, в том числе немалое количество кроватей со всевозможными завитушками и золочеными ангелами, предназначавшихся в комнаты для гостей. Новая обстановка настолько превосходила пышностью старую, вывезенную молодым Виллацем, что Теодор с женой несколько растерялись. И оставили вещи стоять до возвращения сына.

В Лондоне Гордон Тидеманн повстречал земляка, молодого Ромео Кноффа, который тоже совершенствовался за границей по торговой части. Кнофф был из Хельгеланна, из большого торгового поселка, куда заходили грузовые и пассажирские пароходы, дом — полная чаша, голубятня, павлиний садок, на главном здании — башенка, на берегу — основательный, залитый бетоном причал. Старый Кнофф, тот был не всегда основателен, но, пережив несколько банкротств, оказавшихся ему на руку, снова очутился на плаву, теперь он занимался перекупкой рыбы на Лофотенах, строил суда, держал бочарню и много чего еще. Короче, предприимчивый делец и крупная шишка. У него было двое детей, сын Ромео и дочь Юлия — Ромео и Юлия!

После того как Ромео встретился в Лондоне с Гордоном Тидеманном, молодые господа проводили вдвоем много времени, ровесники, ровня, они быстро стали приятелями, к тому же изучали одни и те же предметы. Они и домой отправились вместе. И договорились навещать друг друга при всяком удобном случае.

Теодор Лавочник был вовсе не прочь принять у себя столь важную персону, как Кнофф, более того, он был этим чрезвычайно польщен и с головой погрузился в приготовления. Кноффы хоть и происходили от иноземцев, но уже много поколений подряд жили и торговали в Хельгеланне, Теодор же, будучи исконным норвежцем, происходил от Пера Лавочника, одно слово, свежеиспеченный, если его усадьба и носила налет благородства, то это оставили по себе прежние владельцы Сегельфосса, аристократическое семейство Хольмсен. Зато как удачно, что в главное здание понавезено столько раззолоченной и полированной мебели.

Ромео приехал со своей сестрой Юлией, уже с моря они могли лицезреть большой дом, который своими колоннами, длинной березовой аллеей и венчавшей стабур[1] колоколенкой производил довольно внушительное впечатление. Взойдя на крыльцо и попав в разубранные покои, оба они так и всплеснули руками, и Юлия сказала: «Бог ты мой, нам такое и не снилось!» Теодор Лавочник аж весь напыжился.

Собравшись домой, Кноффы пригласили с собой Гордона Тидеманна и обеих его сестер. Теодору Лавочнику это было как маслом по сердцу.

Так вот молодые люди друг к дружке и ездили и близко сошлись, и закончилось это двойной помолвкой и свадьбой. Ромео увез к себе дочь Теодора Лилиан, а Юлия Кнофф переехала в Сегельфосс. Короче, произошел равноценный обмен. Непристроенной осталась одна лишь Марна, вторая дочь Теодора, эта долго еще ходила в девицах.

На первых порах в городке насчитывалось не так уж и много домов. Средоточием всего была Сегельфосская усадьба, хотя лежала она чуть в стороне. Со временем народ стал мало-помалу строиться вдоль побережья и по соседству с лавкой Теодора и пристанью. В Сегельфоссе оседали мастеровые с юга, портной, фотограф, кузнец, булочник с мясником. Обосновалось тут и несколько мелких лавочников, только хлеб насущный доставался им нелегко. Первый мясник вынужден был отправиться восвояси, правда, на смену ему появился второй, приезжий часовщик нашел было себе применение в Теодоровом дворце, где занялся починкой целого арсенала старых часов, ну а потом ему тоже пришлось уехать. Ничего не поделаешь.

А толчок всему дал не кто иной, как Тобиас Хольменгро, который побывал в Мексике и, вернувшись, поставил на реке знатную мельницу. При нем новоселов в местечке прибавилось, и Сегельфосс стал разрастаться. Однако Хольменгро продержался недолго: пахотной земли в округе мало, почва скудная, до городов, где он сбывал муку, слишком далеко добираться. Да и время было смутное, рабочие у него подняли бунт и разорили мельницу.

И все ж таки городок потихоньку рос, что ни год, вырастало по два, а то и три новых дома, сюда перебрался на жительство уездный врач, открылась аптека. По прошествии нескольких лет в Сегельфоссе были уже почта и телеграф, судебная контора, банк, гостиница под названием «Гранд-отель» и кино. Если раньше здесь была только церковь со священником, то теперь появилась школа с учителями, ленсман[2], адвокат, полиция, а еще маленькая типография, печатавшая «Сегельфосский вестник». Большего и желать нельзя. А за чертой города были разбросаны невеликие усадьбы и домишки, обитатели которых кормились землей и морем.

Прежний городок с его жителями, можно сказать, канул в прошлое. Оно верно, были еще люди, помнившие и старого лейтенанта, и мельницу, но их можно было пересчитать по пальцам, и в расчет их особенно никто и не брал. Да и сами они попрятались и жили скрытно, погребли себя, что называется, заживо, выходили все больше по вечерам, полуночничали и рады были тому, что не на виду. Им уже не надо было поднимать детей, дети выросли и разъехались, муж с женою опять остались вдвоем. Из мужчин одни пробавлялись мелким рыболовством, другие по ночам убирали улицы и вывозили из города мусор, двое стариков рыли могилы на кладбище. Когда-то люди эти были такими же, как и все, вроде бы и не так давно, при Теодоре Лавочнике, дак и его самого уж не стало, все поумирали, одни старики только и доживали свой век…

По вечерам в сумерки женщины сходились к колодцу и предавались воспоминаниям о той поре, когда мельница молола, мужья зарабатывали, хватало на одежду и кофе, было чем топить печь, а каша сдабривалась патокой. Время от времени Господь был к ним милостив и посылал косяк сельди и добычливые ловы на Лофотенах, время от времени кто-то у них рождался, женился или же умирал, все было хорошо, все во благо. Взять хоть Лассена, сам он здешний, а под конец сделался епископом и министром у самого короля, ну в точности как Иосиф у фараона в земле Египетской.

В те поры тут ни «Гранд-отеля» не было, ни банка с кино, но жилось им не в пример лучше.

II

При новых хозяевах жизнь в Сегельфосской усадьбе заметно переменилась. Повседневный обиход был, так сказать, поднят на более высокий уровень — свидетельство того, что господа из усадьбы не чета местным обывателям. Небольшое расстояние от усадьбы до лавки и обратно Гордон Тидеманн проделывал не как-нибудь, а в коляске, да и вообще усвоил себе барские замашки. Ну к чему в такую короткую поездку желтые перчатки, да еще летним днем? Вдобавок он приобрел маленький щегольской катер, который и нужен-то был ему единственно для того, чтобы, подплыв к почтовому пароходу, перекинуться словечком с капитаном и дать полюбоваться на себя пассажирам. Впрочем, полюбоваться было на что: рослый, видный, он смахивал на иностранца, кожа смуглая, волосы темные, нос с горбинкой, сверкающие глаза и тонкие, плотно сжатые губы. Всегда превосходно одет, в вычищенных до блеска ботинках. Нет, это вам уже не Пер Лавочник, и даже не Теодор.

При его отце рыбачьи артели ежегодно отправлялись за сельдью, каждая на свое место, нередко они выходили и два раза в год, осенью до Лофотенов и весною после. Теодора в первую очередь интересовали торговля рыбой, ловля и засол сельди — именно то, что приносило верную прибыль. Но Гордон Тидеманн обучался в своих школах и путешествиях вовсе не этому, а премудростям бухгалтерского учета, биржевых курсов и заграничного сбыта, которые в его торговом деле не играли ровно никакой роли. Что толку скрупулезно и аккуратно составлять отчетную ведомость, коли лавка была не такой доходной, как сельдяной промысел, — если рыбакам, разумеется, сопутствовала удача. У Гордона Тидеманна состоял даже под началом торговый агент, который разъезжал по городам Нурланна, однако больших прибытков от него было что-то не видно, почему в один прекрасный день хозяин и призвал его к себе в контору и указал на стул. Хозяин был вежлив, но краток.

— Дела идут неважно, — сказал он.

— Да, пожалуй что не ахти.

— Последние образцы должны были разойтись куда лучше, я говорю о шелковых кимоно.

— Да, — отвечал агент. — Только народ здесь к кимоно непривычный.

— Товар из лучших домов.

— Здесь предпочитают ходить в полотняных рубахах. По старинке.

— Ну а как с шерстяными платьями? — спросил хозяин. — Последний крик моды.

Агент покачал головой:

— А вот тут дамы как раз предпочитают шелк.

— Вот как?

— К телу шерсть, а напоказ шелк, — рассмеялся агент.

Хозяину этот смех не понравился, он нахмурил брови:

— Короче, дела не идут. На это должна быть своя причина. Вам хватает на представительство?

— Да, у меня столько же, сколько и у других.

Неожиданно хозяин сказал:

— Но сами вы могли бы экипироваться и получше. Вы что, встречаетесь с купцами вот в этом самом костюме?

— Он почти новехонький. Старый стал уже тесноват, но этот…

— Где вы его купили?

— В Тромсё. В лучшем магазине готового платья Тромсё.

— А может, на ваших чемоданах с образцами должны быть блестящие латунные уголки? — произнес хозяин.

Агент выпучил глаза:

— Вы так думаете?

— Не знаю, просто пришло в голову. Но дело не только в чемоданах и костюме, а и в умении себя держать. Не знаю, вполне ли вы меня понимаете. Вы когда-нибудь над этим задумывались? Вы представляете большой торговый дом и держаться должны соответственно. Ваша рубашка и галстук… извините, но я просто вынужден об этом упомянуть!

Хозяин кивнул в знак того, что продолжать было бы излишне.

Как видно, агенту и вправду не хватало хороших манер, воспитанности и такта, он не понимал, что разговор окончен. Он сказал:

— Дело в том, что на этом маршруте нам часто приходится самим тягать чемоданы. Пароходы иной раз не ходят, и садишься на катер. Как тут сохранить презентабельный вид, бывает, что и запачкаешься.

Хозяин молчал.

— Иной раз, пока доберешься, совсем извозишься.

— Ладно. — Хозяин решил подвести черту. — Подумайте над тем, что я вам сказал. Какая-то причина да есть…

Между прочим, помимо претензий на щегольство, Гордон Тидеманн отличался еще и здравым смыслом; хоть его и учили, что платье и учтивые манеры немало значат, он не ставил этого во главу угла. Поэтому он тотчас же последовал совету матери и стал собирать своих артельщиков для выхода в море.

Матери его во многих отношениях цены не было. Все еще молодая и красивая, смешливая и живая, она могла сойти за сестру Гордона Тидеманна, к тому же она была очень толковая. Поговаривали, будто в самом начале своего замужества она вела себя несколько опрометчиво и ни во что не ставила мужа, но когда это было, все уж быльем поросло. Ее называли старой хозяйкой — нелепое какое прозвание, это муж ее, Теодор Лавочник, вот тот действительно состарился прежде времени, а потом и вовсе распрощался с супружеством и земной жизнью. А самой ей ничегошеньки не делалось.

— Раз ты хочешь, чтоб артельщики вышли в море, — сказала мать, — кто у тебя будет за старших?

Удовлетворяя свою страсть к писанине, Гордон Тидеманн составил список всех артельщиков, работавших на его отца. Он начал было его зачитывать. Мать рассмеялась.

— И все-то ты записываешь, — сказала она. — Твой отец, тот все держал в голове. Как, у тебя значится Николаи? Так он же недавно умер.

— Да? Тогда мы его вычеркнем и впишем вместо него Подручного.

— Подручный уже старый. Нет, в артели тебе нужна молодежь.

— Он хотя и старый, зато выносливый. И я на него во всем могу положиться.

— А как же усадьба, нам без него тоже не обойтись.

— Ну, так и быть, — согласился сын.

Старая хозяйка успела уже убедиться, что Подручный — человек смекалистый и находчивый, она с ним не раз разговаривала и слышала его рассуждения. Он был не то старый моряк, не то просто бродяга, пришел в усадьбу и попросился в работники. Он был худощавый и расторопный, немало поскитался по свету, так что порассказать ему было что. На вопрос, откуда он родом, он отвечал: «Отовсюду! Из мира». Но а в последний раз где он был? «В Латвии».

Хозяину он понравился сразу же. Войдя в контору, незнакомец снял шапку, положил ее на пол у двери и вытянулся в струну. Такая собранность и подтянутость подкупили Гордона Тидеманна. Он умел обходиться с людьми, ему была не чужда отзывчивость, однажды он пристроил у себя парнишку из Финмарка потому только, что тот играл на скрипке. Сперва взял его к себе на склад, а потом и в лавку.

Но теперь перед ним стоял человек, наделенный совершенно иными достоинствами. Как же его зовут? Незнакомец сказал свое имя, однако прибавил, что за долгую жизнь как его только ни называли, от Кэпа до убийцы, так что имя не имеет никакого значения. Ну а что он умеет? Что ж, если его определят в подручные, то он будет делать все, что потребуется, и даже чуток поболее.

— Можешь оставаться, — сказал с улыбкой хозяин.

Он не пожалел, что нанял его. Старик приносил несомненную пользу. Когда в усадьбе вспыхнул пожар — горело в дымоходе, — он схватил кадушку с солью и мигом его затушил: огонь утих, словно по волшебству! Он проверил ручную мясорубку, машину для отжима белья и каток для глаженья, поколдовал над ними, и они стали как новые. По собственному почину он принялся драить и смолить баркасы и снасти, он снес убогий и темный свинарник и выстроил новый, с цементным полом, светлое и славное помещение. «Эй, Подручный, помоги же нам!» — кричали ему, бывало, когда заест оконную раму.

Как видно, он был религиозен, потому что иной раз крестился, да и вообще вел тихую жизнь. Чтобы он шел и горланил, или орал песни, или же палил из своего револьвера — такого за ним не водилось.

У хозяев Сегельфосской усадьбы пошли дети, за три года родилось двое, и это было только начало. У фру Юлии, домовитой и плодовитой, высокой, гибкой, как змейка, вдруг разом, что называется, скоропостижно, округлялся живот. Молодость безрассудна, они не могли любиться и ласкать друг друга без того, чтобы не зачать ребенка. Старая хозяйка качала на руках внуков, и не похоже было, что на ее долю перепадет что-то еще и она тряхнет стариной.

В округе тоже рождались дети, в домишках и мелких усадьбах люди женились рано и сразу впадали в бедность, а чего было и ожидать. Они ничего и не ожидали. Взять, к примеру, Йорна Матильдесена, это он так прозывался по матери, потому как рос без отца. Он взял за себя девушку Вальборг из Эйры. За душой у них не то что клочка земли, медного гроша не было, так, кой-какая одежка, да и та с чужого плеча. Однако ж поженились и жили себе в лопарской землянке. «И как тебя угораздило выйти за этакого голодранца?» — спрашивали Вальборг добрые люди. А она им: «Что ж мне, и дальше было ложиться под кого ни попадя?» — «Ты ж пригожая девушка, — говорили ей, — и тебе всего девятнадцать». — «Эва! — отвечала она. — Меня зачали укладывать, уже когда я конфирмовалась»… Йорн с Вальборг побирушничали и, похоже, даже поворовывали, во всяком случае, когда они наведывались в город и ходили по лавкам, за ними нужен был глаз да глаз. «Ну и что же ты сегодня собираешься покупать?» — насмешливо говорили лавочники. «А разве входить сюда запрещается?» — отвечал Йорн. Если его оставляли в покое, он, бывало, возьмет и спросит, почем четверть кило американского окорока или в какую цену красная с зеленым материя на платье, уж очень она ему приглянулась. И на кой ему знать, почем да в какую цену, ворчали лавочники, он же все равно ничего не купит. «А разве спрашивать запрещается?» — отвечал им Йорн.

Жалкое существование вели Йорн и Вальборг, но у них, по крайней мере, не было детей — да, к сожалению, у них даже детей не было.

Так-то в округе ребятни хватало — единственное, чего хватало с избытком, и было это истинным утешением. Если б не дети, люди не слыхали бы смеха до второго пришествия, никто бы не тянулся к ним маленькими ручонками, не задавал чудные вопросы. А в остальном в усадьбах царили запустение и нищета. По осени, правда, крестьяне забивали одну-две овцы, в доме, слава Богу, была картошка, коровы в хлеву исправно доились, казалось бы, тужить не о чем, иные держали по три или четыре коровы и лошадь, да еще по нескольку коз и овец. Но разве могли они назвать все это своим? Начать с того, что усадьба была заложена-перезаложена, в городских лавках они задолжали дальше некуда, налоги не вытягивали, ютились в ветхом домишке. Жертвовать коровой или парой овец ради уплаты огромного долга не имело смысла, а если еще не везло и на Лофотенах, то они и вовсе увязали в долгах. Нет, им нечем было похвалиться перед Йорном и Вальборг, когда те приходили за подаянием. Ну а кончалось тем, что один горемыка выручал другого, подкинет полмешка картошки или даст ведерко молока, так что грешить против ближнего они не грешили. Они принимали друг в дружке такое искреннее участие, что, глядя на них, возрадовались бы и ангелы.

Порядочные, простые люди, притом всяк знал свой шесток. Удивительно, но они продолжали жить по старинке, а ведь рядом был город, где важные господа вводили в обиход различные новшества. А что уж говорить о хозяевах Сегельфосской усадьбы, которые во всем и над всем главенствовали! Но нет, деревенские упорно держались заведенных порядков и не спешили обзаводиться белыми воротничками и курительными трубками.

Видели бы вы их лодочные сараи, не иначе, они стояли тут со времен короля Сверре, хоть и оправдывали свое назначение. Стены из осиновых и березовых жердей, крыша из бересты и дерна. А ежели кто и считал, что жерди не мешало бы пригнать поплотнее, то как раз этого делать и не следовало, ветер обязательно должен был продувать стены, чтоб развешанные в сараях паруса и снасти успели просохнуть до следующего лова. А массивные деревянные замки на дверях, которые запирались длинными доисторическими ключами из дерева же, — ничего железного, ничего, что ест ржавчина! Если замок и ключ прогнивали, надо было просто взять и вырезать новые, это не стоило ни полушки, а рукастый человек всегда мог выкроить вечером времечко и для разнообразия постругать.

Это были по-своему работящие люди, только не любили надсаживаться. Зимою они занимались извозом дров и понемногу рыбачили. Дети пасли скотину, не то их приспосабливали еще к чему-нибудь, в ягодную пору они ходили за морошкой и брусникой, даже в осеннюю непогодь, частенько целый день ничего не евши. Ягоды они продавали в городе, а выручку приносили домой. Они с ранних лет приучались довольствоваться малым, и не сказать, чтобы им это шло во вред. Их матери и сестры хлопотали по дому и в хлеву, пряли овечью шерсть и ткали сукно, на исподнее, которому сносу не было, и на платья; женщины красили пряжу, и ткали клетчатое сукно и в полоску, и шили из него выходные юбки себе и дочкам — нет, никому на свете они не завидовали, им было что надеть в церковь.

Малоимущие люди и горькие бедняки, они ни на что не роптали, эта жизнь была им привычна, другой они не знали. В доме у них нередко звучали и смех, и шутки, дети, те, понятное дело, смеялись по поводу и без повода, но и взрослые тоже не прочь были поразвлечься. Повечеру они нет-нет да что-нибудь затевали, а ежели к ним завернет кто из соседей, и того лучше, пускай даже это всего-навсего Карел из Рутена, мастерски напевавший любые мелодии, или же Монс-Карина, та самая, которая жевала табак не хуже мужчины, только не хотела в том признаваться. Дети частенько ее дразнили, вместо табака сунут ей в руку обрывок кожи или другую какую ветошку, а сами так и покатываются со смеху. А вот с приходом Осе им делалось жутковато. Пускай она и говорила с порога: «Мир вам!», а на прощанье: «Оставайтесь с миром!», все равно ее следовало опасаться.

Во что только люди не верили: и в троллей, и в подземных жителей, и в привидения. Одному чего-то приснилось, другому послышалось, остереженье, что ли, да мало ли на свете лиха, и умом до этого не дойти. Был человек по имени Сольмунн, он возил домой дрова из лесу и не заметил, как наступил вечер и стало темным-темно. Отправился он в обратный путь, а сам идет следом за своим возом, минул последний поворот — глядь, а на возу женщина. Он подивился, откуда она взялась, что-то тут явно было нечисто, он и принялся молиться Богу за себя и за свою лошадь. Когда он уже завидел свой дом, лошадь дернулась, надо быть, женщина чем-то ее пырнула, а сама — прыг наземь и стоит. «Это ты, Осе?» — говорит он. «Да», — отвечает она. «Чего тебе от меня нужно?» — спрашивает Сольмунн. «Возьми меня», — отвечает Осе. «Этому не бывать, — говорит он, — убирайся-ка отсюда подобру-поздорову!» — «Ты мне за это поплатишься!» — пригрозила Осе. С того дня лошадь у Сольмунна стала всего пугаться, он, бедняга, и не ведал, что час его близок…

Осе была высокого роста, смуглая, черноволосая, считалось, что отец у нее цыган, а мать — лопарка. Она носила просторную, как платье, лопарскую кофту, выступала гордо, как королева, у нее была величественная осанка и степенная, неторопливая речь. На редкость красивая женщина, только больно уж неопрятная, наверное, еще несколько лет назад и лицом, и сложением она была настоящей красавицей. Держалась она поближе к лопарям и одевалась так же, как и они, правда, кофта у нее не расшита яркими узорами, как принято у лопарок, а спокойного коричневого цвета. Зато слева на ремне чего только ни привешено: ножик, ножницы, принадлежности для шитья, в том числе костяная игла и нитки из звериных жил, трубка с табаком, огниво, трут, серебряные украшения и загадочные вещицы из кости. Осе непрерывно странствовала, Бог его знает, когда она умудрялась спать, она была прямо-таки вездесуща. В один и тот же день появлялась и в Южном селении, и в Северном, даром что ходила пешком. Не успеешь оглянуться, а она уже на пороге.

С приходом Осе дети умолкали и жались по углам. Она приходила безо всякой надобности и редко о чем просила, но хозяйка, желая ее задобрить, и сама спешила сунуть ей горсть кофейных зерен или кусок табака. Хозяин, приличия ради, спрашивал, откуда она пришла и куда держит путь, и удостаивался ответа. Случалось, он спрашивал и о другом: «Ты слыхала, Сольмунн утонул вчера вместе со своей лошадью в Сегельфоссе?» — «Да», — отвечала Осе с таким видом, будто ее это и не касается. «С этакой лошадью подъезжать к водопаду было опасно, как же это он не поостерегся?» — «Я знаю не больше твоего!» — отвечала Осе. «А про беднягу Тобиаса, что погорел на прошлой неделе, ты чего-нибудь про него знаешь, ты ж бываешь в людях?» — «Нет», — отвечает Осе. А сама точно о чем-то грезит и мыслями далеко-далеко. Вскинет изредка карие глаза — взгляд сумрачный, непроницаемый. О чем она думала? Может, и ни о чем, просто у нее был угрюмый нрав, а может, ее снедала сердечная тоска. Она была незамужняя и жила в землянке у старого-престарого лопаря, который никак не мог быть ее полюбовником. Значит, Осе так и ходит яловая, это в тридцать-то с лишним лет, а ведь до чего хороша! Странное дело, она неплохо говорила на местном наречии, пусть и на свой лад, не торопясь, да и знала куда больше, чем прочие лопари, стало быть, не без способностей. Но читала с грехом пополам, а писать не умела вовсе. Случись ей прийти в разгар танцев, ей подносили водку, она охотно пила и совсем не хмелела…

Но вот Осе поднималась и говорила:

— Пожалуй, мне пора.

— Да уж небось успеется, — приличия ради отвечал хозяин.

— Мне нужно в Северное. Там обварился ребенок, опрокинул на себя чугунок с кипятком.