Рождественский подарок Дика Свиста

Плантатор поклялся, что Дику никогда больше не придется скитаться по дорогам, что такая честность и доброта должны быть вознаграждены, а долг благодарности должен быть оплачен. Разве не спас он их от значительного и неизбежного материального урона, а быть может, и от еще большего несчастья? Он заверил Дика, что почтет за честь взять его под свою опеку и что ему немедленно подберут посильную работу. Плантатор также намекнул, что со временем он может рассчитывать на самые доходные и почетные должности, какие только есть на плантации.

Но теперь — было ему сказано — он, верно, устал, и прежде всего необходимо позаботиться об отдыхе и сне. Хозяйка что-то приказала слуге, и Дика Свиста провели в комнату, находящуюся в том крыле дома, которое занимали слуги. Спустя пять минут к нему в комнату была принесена цинковая ванна с водой, которую поставили на пол на подстеленную клеенку. Затем бродягу оставили одного.

При свете свечи Дик осмотрел комнату. Здесь стояла кровать с аккуратно откинутым покрывалом и белоснежными простынями и подушками. На полу лежал потертый, но чистый ковер красного цвета. Был тут еще туалетный столик с Наклонно висящим зеркалом над ним, умывальник с цветастым кувшином и чашей, два или три стула с мягкой обивкой. На небольшом столе лежали книги, бумаги и в кувшине стоял букет срезанных утром роз. На вешалке висели полотенца, на белом блюдечке был приготовлен кусок мыла.

Дик Свист поставил свечу на стул; шляпу он аккуратно положил под стол. Удовлетворив свое любопытство трезвым осмотром, он снял куртку, сложил ее на полу у стены, подальше от неиспользованной ванны с водой. Затем, положив куртку под голову вместо подушки, Мои с комфортом растянулся на ковре.

Когда назавтра, в утро рождества, первые проблески рассвета замерцали над болотами, Дик Свист проснулся и инстинктивно потянулся за шляпой. Потом он вспомнил, что прошлым вечером Фортуна запутала его в своих юбках. Он подошел к окну и поднял его, чтобы дыхание морозного утреннего воздуха остудило его лоб и прояснило память о вчерашней удаче в его сонном мозгу.

И вдруг через окно до него донеслись устрашающие звуки, которые поразили его настороженный слух.

Работники плантации, стремясь поскорее разделаться с сегодняшним укороченным уроком, спозаранку были уже на ногах. Грозный шум страшилища Труда сотрясал землю, и бедный, навсегда переодетый в лохмотья принц, скитающийся в поисках счастья и попавший в заколдованный замок, стиснул руками подоконник и задрожал.

Из глубины завода доносился грохот выкатываемых бочек с сахаром и, подобно звону каторжных кандалов, гремели цепи, когда погонщики досаждали мулам своими подбадривающими проклятиями. Маленький, норовистый, похожий на игрушку паровичок с составом платформ пыхтел и дымил на узкоколейке, ведущей от плантации к станции. Толпа суетливых, кричащих, торопящихся работников, смутно различаемая в полумраке, нагружала платформы недельной выработкой сахара. То была поэма или, нет, скорее, эпос или трагедия на тему труда, этого проклятия мира.

Декабрьский воздух был морозным, но все же лоб Дика покрылся испариной. Он высунул голову из окна и глянул вниз. С высоты пятнадцати футов он мог различить у стены дома цветочный газон и по этому признаку понял, что земля там должна быть мягкой.

Бесшумно, как взломщик, перелез он через подоконник, спустился, повис на руках и затем благополучно спрыгнул. По эту сторону дома не было видно ни души.

Он пригнулся и стрелой пронесся через двор к низкой ограде. Перепрыгнуть ее для него не составляло никакого труда, потому что его подгонял тот же страх, который заставляет газель перепрыгивать через кусты боярышника, когда ее преследует лев. Он пробежал по мокрым от росы сорнякам у обочины дороги, ползком, цепко хватаясь за траву, поднялся по склону дамбы, и вот он уже стоял на ее вершине. Он был свободен!

Горизонт на востоке светлел и разгорался. Ветер, сам бродяга и разбойник, приветственно потрепал по щеке своего собрата. Высоко в небе громко кричали дикие гуси. Впереди него по тропинке пробежал кролик. Он был свободен и мог свернуть направо или налево, куда ему заблагорассудится. Мимо него вольно текла река, и никто не мог сказать, куда приведут ее прихотливые воды.

Маленькая взъерошенная птичка с коричневой грудью, сидящая на кизиловом деревце, нежно и гортанно запела, вознося хвалу утренней росе, которая выманивает из нор глупых червяков. Но внезапно птичка умолкла и, прислушиваясь, повернула набок головку.

С тропинки, идущей по верху дамбы, до нее донесся ликующий, бодрый, веселый свист, звонкий и чистый, как самые высокие ноты флейты-пикколо. Парящие в воздухе звуки, журчащие и переливающиеся, непохожи были на трели лесных птиц. Но в них была какая-то дикая и вольная красота, которая напомнила маленькой коричневой птахе что-то знакомое, но что именно, она не могла бы сказать. В мелодии слышалась утренняя песнь, песнь пробуждения, известная всем птицам. Но кроме этого, было в ней изобилие щедрых бессмысленных звуков, привнесенных и созданных искусством. Это было удивительно и странно, и коричневая пичужка так и просидела все время со склоненной набок головкой, пока звуки не замерли вдали.

Птичке было невдомек, что именно из-за той части песни, которая была ей так хорошо понятна, певец остался без завтрака. Но она очень хорошо знала, что та часть песни, которая ей непонятна, не имеет к ней никакого отношения. Поэтому, взмахнув крыльями, она устремилась вниз, как крошечное коричневое ядро, и настигла большого жирного червяка, который, извиваясь, полз по тропинке дамбы.