Помоги проекту - поделись книгой:
Более решительными оказались реформы Александра I в области просвещения и печати. Новому правительству требовались европейски подготовленные чиновники для государственной службы и специалисты для народного хозяйства. Старая система образования не отвечала возросшим потребностям и нуждалась не только в расширении, но и в упорядочении, чтобы контроль над ней был достаточно бдительным и не столь грубым, как при Павле. Правительство Александра I за 1802–1804 гг. перестроило всю систему учебных заведений, разделив их на четыре разряда (снизу вверх: приходские, уездные и губернские училища, т. е. гимназии, университеты), и открыло четыре новых университета в дополнение к единственному с 1755 г. Московскому: в Дерпте (Тарту), Вильне, Харькове и Казани. В Петербурге 16 апреля 1804 г. был открыт Педагогический институт, преобразованный в университет лишь 8 февраля 1819 г. Университетский устав 1804 г. впервые предоставил всем российским университетам автономию. Совет университета стал отныне высшей инстанцией «по делам учебным и по делам судебным». Он избирал ректора и профессоров, распоряжался учебной, научной и хозяйственной жизнью университета, осуществлял цензурные функции.
В 1804 г. был принят новый цензурный устав — самый мягкий за всю историю России, вплоть до нашего времени. Он гласил, что цензура служит «не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для Принятия пристойных мер против злоупотребления оною». Отменен был павловский запрет на ввоз литературы из-за границы и началось — впервые в России — издание переведенных на русский язык конституций США и Англии, сочинений Ф. Вольтера, Ж.Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Монтескье, Г. Рейналя, которыми зачитывались будущие декабристы…
Казалось, Александр I медленно и осторожно, «по-лагарповски», реформировал Россию, подтягивая ее к высотам мировой цивилизации. Но 1804 год стал уже поворотным для страны от реформ к реакции. С конца 1803 г. Негласный комитет заседал нерегулярно, хотя оставался еще де-факто (а не де-юре, как Сенат) «верховным местом в империи» и привлекал к себе взоры россиян. Французский литератор, маркиз А. Кюстин так проиллюстрировал свое наблюдение: «Российская империя — это огромный театральный зал, в котором из всех лож следят лишь за тем, что происходит за кулисами». В.О. Ключевский, не веривший в либерализм Александра и определивший его «конституционные похоти», как «игру старых бар в свободную любовь со своими крепостными девками», полагал, что александровские реформы 1801–1804 гг. представляли собой всего лишь мало продуманное и торопливое лавирование между консервативным и либеральным дворянством — лавирование, от которого отвлекла царя борьба с Наполеоном. Современные исследователи допускают, что Александр I действительно хотел ограничить самодержавие и отменить крепостное право, но если, например, по мнению С.В. Мироненко, помешало этому «сопротивление подавляющей части дворянства», то на взгляд Б.Г. Литвака, — недостаток решимости у самого Александра, который «искренно испугался, когда нужно было сделать последний шаг».
Думается, в каждом из этих мнений есть доля истины, но не вся истина. Конечно, не мог Александр лишь играть в либерализм. Он действительно был глубоко проникнут лагарповскими идеями, хотя можно спорить — насколько глубоко. Недаром он сохранял благодарное чувство к своему воспитателю, по крайней мере, до 1815 г. Более того, теперь установлено, что на рубеже XVIII–XIX вв. конституционные настроения в правящих сферах России затрагивали не одного Александра, а целый ряд его старших современников (Н.И. Панина, А.Р. и С.Р. Воронцовых, Н.С. Мордвинова), не говоря уже о «молодых друзьях» царя[50]. Следовательно, реформы 1801–1804 гг. были для Александра закономерным результатом распространявшихся в России конституционных идей, включая его собственные. Дворянство не могло «подавляющей частью» противиться реформам, поскольку оно после тирании Павла было заинтересовано в ограничении самодержавного произвола. Сам же Александр ставил идею самодержавия выше любой конституции и готов был допустить конституционные свободы не в ущерб, а во благо своей личной власти, как ее прикрытие и опору. Один из умнейших и самых близких к нему людей кн. А.А. Чарторыйский тонко подметил особенность александровского конституционализма: «Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление <…> Он охотно согласился бы, чтобы каждый был свободен, лишь бы все добровольно исполняли одну только его волю».
К 1804 г. Александр I не испугался «последнего шага» по пути реформ, а почувствовал, что уже сделанными, т. е. именно промежуточными и половинчатыми, шагами он достаточно упрочил свое положение, примирив старую знать с новой, и не нуждается в дальнейших реформах. Он стал отдаляться от своих «молодых друзей» и впервые по воцарении приблизил к себе А.А. Аракчеева: вызвал его после трехлетней отставки из родового поместья в Петербург и назначил инспектором всей артиллерии. Аракчеевщина могла водвориться уже весной 1804 г., но разразившийся в Европе международный кризис заставил Александра переключиться с дел внутренних на внешние.
К тому времени международное положение России было, как никогда, устойчивым. Еще при Екатерине Великой были завоеваны просторные выходы в Балтийское и Черное моря, и в результате трех разделов Польши страна обрела географическую и стратегическую базу для господства над Восточной Европой. Таким образом, по авторитетному заключению А.Е. Преснякова, «основные вопросы русской внешней политики были исчерпаны». Суворовские походы в Италию и Швейцарию при Павле совершались уже в интересах не столько самой России, сколько врагов Франции, т. е. феодальных коалиций во главе с буржуазной Англией. Павел сумел понять это и отозвал Суворова, порвал со 2-й коалицией. Александру же пришлось чуть ли не всю свою внешнюю политику на протяжении десяти лет кряду приспосабливать или даже подчинять интересам пяти очередных (с 3-й по 7-ю) коалиций.
Правда, вначале, будучи занятым внутренними делами и остро нуждаясь в мирной передышке после 40 лет почти беспрерывных войн, кабинет Александра I воздерживался от активной внешней политики. Он лавировал между Англией и Францией и «кокетничал» с ними, используя их противоречия и общую заинтересованность в русском содействии. «Нужно занять такую позицию, — формулировал 10 июля 1801 г. мнение Негласного комитета граф В.П. Кочубей, — чтобы стать желанными для всех, не принимая никаких обязательств по отношению к кому бы то ни было».
Отношения с Англией были нормализованы прежде всего. Уже 13 марта 1801 г. царь предложил британскому кабинету «восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие», а 5 (17) июня была подписана русско-английская конвенция о взаимной дружбе. В то же время Александр I продолжил начатые Павлом переговоры с Францией, придал им иную ориентацию (не на союз, а на мир) и завершил их подписанием 26 сентября (8 октября) мирного договора, После того как в марте 1802 г. подписали мирный договор и Франция с Англией, международная напряженность в Европе разрядилась. Впервые за много лет на всем континенте воцарился мир — к сожалению, недолгий.
Три первых года своего царствования император Александр, обремененный внутрироссийскими заботами, поддерживал лишь протокольно необходимые дипломатические сношения с консулом Бонапартом, но все чаще задумывался о возможности войны с ним и все более убеждался в ее неизбежности. И екатерининские старцы, и «молодые друзья» императора настойчиво внушали ему, что «разврат умов, шествующий по следам успехов Франции» (так выразился канцлер А.Р. Воронцов), угрожает феодально-крепостническому бытию Российской империи. Все они составляли «английскую партию» и толкали царя к разрыву с Францией, пока Наполеон сам не преподнес им удобный предлог для разрыва.
В марте 1804 г, по приказу Наполеона был арестован, предан суду и расстрелян член королевской семьи Бурбонов герцог Энгиенский, который в 1797–1799 гг. с почетом жил в Петербурге и едва не стал мужем сестры Александра I великой княжны Александры Павловны. Как только Александр узнал об этом, он собрал (5 апреля) Непременный совет, где кн. А.А. Чарторыйский от имени царя заявил: «Е. И. В-во <…> не может сохранять долее сношения с правительством, которое <…> запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников».
Чтобы лучше разобраться в самом факте и в последствиях этого «ужасного убийства», подойдем к нему с противоположной, французской стороны.
Пока Александр утверждался на российском престоле, нейтрализуя посредством гибких реформ потенциальную оппозицию, Наполеон тоже укреплял свою и без того почти самодержавную власть над Францией. Весной 1802 г. он дал Франции то, чего она тогда больше всего желала, — мир. Сокрушив Австрию и заключив мирный договор с Россией, Бонапарт лишил своего главного врага — Англию ее континентальных союзников и тем самым принудил ее мириться с Францией. Мир был подписан 27 марта 1802 г. в Амьене на условиях, формально компромиссных, но фактически выигрышных для Франции. Бонапарт обязался эвакуировать французские войска из Египта, где они уже были обречены на гибель, и вернуть папе Римскому часть его владений, оккупированную французами в 1797 г. Англия же возвращала Франции все колонии, отнятые у нее за 10 лет войны, и, главное, признала все европейские завоевания Бонапарта. Он продолжал царить над Голландией и Бельгией, говоря: «Антверпен — это пистолет, направленный в английскую грудь». Таким образом, десятилетняя война, в ходе которой Англия израсходовала на субсидии для союзников по борьбе с Францией более 12,5 млн. фунтов стерлингов (300 млн. франков) и довела свой государственный долг до 160 млн. ф. ст., кончилась не просто миром, а торжеством Франции.
Пожалуй, никогда — ни раньше, ни позже, — Наполеон в глазах французов не был так велик, как после Амьенского мира. Вся нация славила в его лице не только военного гения, но и гениального миротворца. Законодатели намеревались торжественно провозгласить его «отцом народа». Генеральный совет Сены постановил соорудить в его честь на одной из центральных площадей Парижа триумфальную арку, назвать его именем столичные улицы. Бонапарт все отвергал: «Это почести не для живущих людей». Но от предложения Ж.Ж. Камбасереса установить пожизненное консульство (для всех трех консулов) первый консул отказываться не стал. Он только потребовал, чтобы не парламент, а весь народ высказался по этому поводу. Окружающие восхитились демократичностью его требования. Он же просто рассчитал, что в состоянии эйфории от его военных и дипломатических побед нация выразит ему доверие, близкое к единодушному, и тем самым еще более укрепит его авторитет и власть.
Всенародный плебисцит был проведен открытым голосованием. 2 августа 1802 г. Сенат объявил его результаты: 3 568 885 голосов (99,7 %!) — за пожизненное консульство, 8374 — против. Из 480 законодателей против выступили только четверо, среди них — Лазар Карно. Теперь первый консул получил право назначить себе преемника. День его рождения — 15 августа — был объявлен национальным праздником. Власть Бонапарта постепенно обретала монархические черты. По меткому выражению А. Олара, Бонапарт «конфисковал республику в свою пользу».
Такие авторитеты, как А. Собуль, Е.В. Тарле, А.З. Манфред, считают 1802 год последним годом Первой республики во Франции, хотя до провозглашения империи оставалось еще два года. Эти два года представляли собой, по словам Манфреда, «не более чем историческую интерлюдию», которая нужна была Наполеону для планомерного, в ореоле законности, перехода к монархии. Он не торопился с этим переходом, но шел к нему неуклонно, с тех пор как почувствовал себя в силе, а Францию — согласной на его единоличную власть (вероятнее всего, после Маренго). Именно в годы этой «интерлюдии» он пересмотрел все французское законодательство и, лично возглавив комиссию из четырех высочайших профессионалов, разработал с ними новый свод законов, всемирно признанный образцовым, классическим.
В начале XX в. русский историк А.С. Трачевский обратился к своим читателям с такими словами: «У нас уже Петр I в 1700 г. приказал боярам „сидеть у Уложения“. Потом разные комиссии для Уложения, не исключая „Большой“, почти не прерывались в течение всего XVIII века, пока-то мы доросли в 1833 г. до какого ни на есть Свода. И теперь уж с каких пор сидим мы у исправления этого Свода! Мы-то вполне можем оценить такое чудо: кодекс Наполеона был изготовлен в четыре месяца, а через полгода его обнародовали». «Гражданский кодекс французов», или, как его называют во всем мире, Кодекс Наполеона (Code Napoleon), был обнародован 21 марта 1804 г. и действует поныне не только во Франции, но и во многих других странах Европы (Италия, Голландия, Бельгия, Швейцария) и даже Америки (Боливия, Гаити, Сан-Сальвадор). Разумеется, за минувшие почти два столетия жизнь заставляла законодателей вносить в кодекс отдельные изменения, но его принципы остаются незыблемыми. Это — принципы 1789 г.
К. Маркс верно определил, что «кодекс Наполеона берет свое начало <…> от идей Вольтера, Руссо, Кондорсе, Мирабо, Монтескье и от Французской революции». Кодекс провозгласил и гарантировал подзаконными актами неприкосновенность личности и собственности, равенство всех граждан перед законом, свободу совести и труда. Думается поэтому, что французский историк (кстати, член ФКП) А. Собуль ближе к истине в оценке кодекса («Гражданский кодекс не отказывается ни от одного из основных завоеваний революции»), чем советский академик Е.В. Тарле («Многое, данное революцией, было взято назад»). Назад были взяты лишь некоторые частности, причем иные из них пересматривались еще в ходе самой революции. Так, был подтвержден закон И. Ле Шапелье 1791 г. о запрещении рабочих союзов и стачек, отмененный лишь актами 1864 и 1884 гг. Другое дело, что сам Наполеон, будучи консулом и тем более императором, позволял себе грубо нарушать собственный кодекс.
Как бы то ни было, и поклонники Наполеона, и его критики признают, что Гражданский кодекс — «самое благородное творение его гения» (Стендаль), «одного Code Napoleon было бы достаточно, чтобы составить славу для законодателя» (А.К. Дживелегов). Сам Наполеон хорошо это понимал. «Моя истинная слава — не в том, что я выиграл 40 сражений: одно Ватерлоо зачеркнуло их все. То, что будет жить вечно, — это мой Гражданский кодекс», — так подвел он на острове Святой Елены главный итог своей жизни[51].
Введение Гражданского кодекса должно было юридически закрепить режим Наполеона и облегчить ему переход к монархии. С одной стороны, так и было, с другой же, — именно в те месяцы, когда готовилось обнародование кодекса, не только власть, но и жизнь Бонапарта вновь оказались под угрозой.
Мир между Францией и Англией не мог быть прочным, ибо причины их антагонизма сохранялись: обе державы претендовали на первую роль в Европе и мире, сообразно их могуществу — экономическому (здесь лидировала Англия) и политическому (тут впереди была Франция). Наполеона раздражали английские претензии и до отвращения шокировала личность посла Англии в Париже — надменного лорда Чарльза Уитворта, того самого, который уже тогда был широко известен как инициатор и субсидер цареубийства в Михайловском замке. Обе стороны нарушали Амьенский договор. Англия не спешила эвакуировать остров Мальту. Тогда Бонапарт аннексировал остров Эльбу (который станет его обиталищем в 1814 г.), а затем еще Пьемонт и Парму. 26 апреля 1803 г. Уитворт предъявил Бонапарту английский ультиматум: оставить Мальту на 10 лет Англии в компенсацию за французские захваты в Италии. Ультиматум был отвергнут. 12 мая английский посол выехал из Парижа. Две великие соседние державы порвали друг с другом и возобновили войну, которая отныне будет продолжаться между ними 12 лет.
Поскольку инициатором разрыва была Англия, престиж Бонапарта во Франции тогда не пострадал, хотя его итальянские аннексии во многом спровоцировали разрыв. Собственно, прямых военных действий — с битвами, победами и поражениями — пока не было: обе стороны лишь закрыли свои порты и наложили эмбарго на суда и товары друг друга. Наполеон, верный себе, принял самое радикальное решение — поразить Британию на ее территории и продиктовать ей мир в Лондоне. С этой целью он создал возле Булони громадный военный лагерь и начал готовить там десант против Англии, не оставляя в то же время работ над Гражданским кодексом…
В один из январских дней 1804 г., обремененный заботами и о кодексе, и о десанте, Бонапарт получил от своих агентов потрясающую информацию. Оказалось, еще прошлым летом на английском судне были переброшены во Францию 50 роялистов-головорезов во главе с легендарным фанатиком, многолетним вождем контрреволюционных мятежей Жоржем Кадудалем. Теперь они выслеживали Бонапарта, чтобы похитить его или убить. Вторично с 1800 г. на первого консула устраивалась облава. Следы ее, как потом подтвердится со всей очевидностью, вели в Лондон.
Глава британского кабинета Уильям Питт Младший — сын Уильяма Питта Старшего, главного врага королевской Франции в Семилетней войне, и организатор коалиций против Франции революционной, — перед лицом Булонского лагеря спешно формировал очередную, 3-ю коалицию, которая ударила бы на Бонапарта с Востока, но боялся не успеть. Поэтому он, не оставляя главного, подготовил вспомогательный вариант: его агенты с помощью Карла д'Артуа (брата Людовика XVIII и будущего короля Франции под именем Карла X) разыскали находившегося в Лондоне Кадудаля и договорились с ним за сакраментальное «золото Питта» о физическом устранении первого консула.
В Париже Кадудаль должен был по сценарию заговора связаться с генералом Ш. Пишегрю. Генерал когда-то учил маленького Наполеона Буонапарте в Бриеннской военной школе, в 1794 г. получил от Конвента титул «спасителя отечества», а через год отечеству изменил и был сослан в Гвиану (французское владение в Южной Америке, известное как «сухая гильотина»). Теперь он бежал из ссылки, нелегально пробрался в Париж и вместе с Кадудалем возглавил заговор. Через Пишегрю Кадудалю предстояло договориться с другим генералом, Ж.В. Моро, чтобы он после устранения Бонапарта захватил власть и пригласил Бурбонов на прародительский трон. Моро, однако, вышел из сценария и заявил: «Против Бонапарта — да, за Бурбонов — нет». Пока заговорщики озадаченно соображали, как теперь быть, ищейки Бонапарта выследили их. Первый консул доверил розыск старому республиканцу, бывшему заместителю прокурора Парижской коммуны 1793 г. Анаксагора Шометта П.Ф. Реалю и не ошибся в нем. 15 февраля был арестован Моро, а 27-го — Пишегрю. В следующие дни, рыская по свежим следам, Реаль выловил почти всех участников заговора. Последним 9 марта на улице в кабриолете был опознан Жорж Кадудаль. Он отличался медвежьей физической силой и, прежде чем сыщики схватили его, двоих убил и нескольких изувечил.
Все арестованные (кроме Моро, от всего отпиравшегося) показали, что к «часу икс» во Франции ожидался кто-то из принцев королевского дома. Наполеон решил, что это мог быть один из трех Бурбонов, пригретых в Лондоне, — граф К. д'Артуа, принц Л. Конде или герцог Ш. Берри, — и приказал следить в оба за северным побережьем Франции. В этот момент Ш.М. Талейран и подсказал ему, что все Бурбоны далеко (кроме трех «лондонцев», Людовик XVIII — в России, герцог Л. Ангулемский — в Польше), а один из них — сын принца Конде, Луи Антуан де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский — находится совсем рядом, в 4 км от французской границы, на территории союзного с Францией германского княжества Баден, в городке Эттенгейм. 10 марта Наполеон собрал чрезвычайное заседание узкого круга помощников (Ж.Ж. Камбасерес, Ш.Ф. Лебрен, Ш.М. Талейран, Ж. Фуше, министр юстиции К.А. Ренье и военный губернатор Парижа И. Мюрат). Талейран первым высказался за похищение герцога. Возражал только Камбасерес. Наполеон согласился с Талейраном и приказал военному министру А. Бертье обеспечить арест герцога, а генералу А. Коленкуру — дипломатическое прикрытие ареста (с этой целью доставить маркграфу Баденскому «оправдательные» документы для вторжения в Баден)[52].
В ночь с 14 на 15 марта 1804 г. отряд французских драгун вторгся в Эттенгейм, окружил дом герцога Энгиенского, схватил герцога и увез его во Францию. «Баденские министры, — заметил по этому поводу Е.В. Тарле, — были довольны, по-видимому, уже тем, что их самих не увезли вместе с герцогом, и никто из баденских властей не подавал признаков жизни, пока происходила вся эта операция». 20 марта герцог был доставлен в Париж и вечером того же дня предан военному суду в Венсенском замке. Председатель суда полковник (вскоре ставший генералом) П.О. Юлен, один из героев взятия Бастилии, видел, что обвинение, предъявленное герцогу (борьба с оружием в руках против Франции за английские деньги), не доказано, но не возражал против смертного приговора. Герцог написал письмо Наполеону с просьбой сохранить ему жизнь и обещанием честно служить Франции. Юлен передал письмо по назначению через Талейрана. В 3 часа утра герцог Энгиенский был расстрелян в Венсенском рву, и только после этого Талей-ран вручил его письмо первому консулу.
Расправа с герцогом Энгиенским — это второе, после расстрела пленных турок в Яффе весной 1799 г., пятно на репутации Наполеона. Сам он, хотя и не любил сваливать на кого-либо ответственность за собственные грехи, считал «злым гением» в этой расправе Талейрана. Пять лет спустя, в припадке гнева, Наполеон публично обвинит его: «А этот человек, этот несчастный герцог? Кто подстрекал меня сурово расправиться с ним?» Даже на острове Святой Елены он сожалел, что предсмертное письмо герцога, которое могло бы привести к его помилованию, опоздало: «Этот злодей Талейран отдал его мне после казни!» Да и быстрый расстрел герцога Наполеон осудил, как «преступное усердие» своих слуг.
Но в конце концов если не казнь, то арест герцога Энгиенского и суд над ним Наполеон оправдывал государственными соображениями. Он и в завещании на острове Святой Елены твердо скажет: «Я велел арестовать и судить герцога Энгиенского потому, что этого требовали интересы и безопасность французского народа. В то время граф д'Артуа, по собственному его признанию, содержал в Париже 60 убийц. При таких обстоятельствах иначе нельзя поступать».
Расстрел герцога Энгиенского вызвал бурю негодования в Англии и феодальных дворах Европы. Сильнее всех протестовал Петербургский двор — не только потому, что Россия считалась главной в Европе твердыней феодализма и легитимизма, но и потому, что были задеты ее династические интересы: ведь супруга Александра I, императрица Елизавета Алексеевна (в девичестве Луиза Баденская) приходилась внучкой курфюрсту Бадена Карлу Фридриху. Правда, сам курфюрст держался в те дни перед Наполеоном, что называется, «тише воды и ниже травы». Александр же, как мы помним, обругал французское правительство «вертепом разбойников» и демонстративно объявил при своем дворе траур. Затем он призвал «все немецкие державы протестовать против нарушения неприкосновенности пределов Германии» и сам, раньше чем призванные державы успели откликнуться, сделал первый шаг: 30 апреля (12 мая) 1804 г. русский посол в Париже П.Я. Убри вручил министру внешних сношений Франции Ш.М. Талейрану ноту протеста против «нарушения, учиненного во владениях курфюрста Баденского, принципов справедливости и права, священных для всех наций».
Наполеон воспринял русский протест с мрачным юмором: «Необычайно забавен в роли блюстителя мировой нравственности человек, который подослал к своему отцу убийц, подкупленных на английские деньги». 4(16) мая первый консул через Талейрана направил Александру I свой ответ, который так оскорбил царя, как его никогда и ничто более не оскорбляло за всю его жизнь. Собственно, ответ был дан в форме вопроса: «Если бы в то время, когда Англия замышляла убийство Павла I, стало известно, что устроители заговора находятся в 4 км от границы, неужели не постарались бы схватить их?»[53] «Более ясно назвать публично и официально Александра Павловича отцеубийцей было невозможно», — так прокомментировал ответ Наполеона Е.В. Тарле. В этом комментарии есть, конечно, преувеличение. Наполеон прямо не называл Александра отцеубийцей, а намекал на это… По авторитетному мнению вел. кн. Николая Михайловича, «этот намек Наполеона никогда не был ему прощен, несмотря на все лобзания в Тильзите и в Эрфурте». С той минуты, когда Александр прочел в ответ на его ноту протеста этот намек, он стал считать Наполеона своим личным врагом.
Наполеону этого было мало. Он не преминул столь же дерзко восстановить против себя всех вообще монархов Европы, считавших его, первого консула Французской республики, «исчадием революции». «Расстрелом члена королевской семьи Бонапарт объявил всему миру, что к прошлому нет возврата», — таково мнение А.З. Манфреда. Оно нуждается в уточнении. Мы видели, что расстрел герцога Энгиенского Наполеон считал излишней жестокостью. Но в принципе расправиться с членом королевской семьи (арестовать, судить, возможно сослать его за тридевять земель, в Гвиану) за юридически не доказанную причастность к роялистскому заговору Бонапарт намеревался с заведомой целью — дать острастку Бурбонам и предупредить европейские дворы, что против своих, и явных и тайных, врагов он будет бороться по-якобински беспощадно, невзирая ни на какую «голубизну» их крови. Именно в те дни он заявил о себе: «Я — Французская революция!»[54] Это был вызов.
«Битва трех императоров»
В апреле — мае 1804 г. европейские монархи кипели гневом против Бонапарта, вдвойне яростным оттого, что «исчадие революции» било по интересам и самолюбию монархов, как говорят бильярдисты, дуплетом: 20 марта был расстрелян герцог Энгиенский, а 21-го обнародован Кодекс Наполеона, затем — в ответ на кампанию протеста против расправы с герцогом — 17 мая Бонапарт отозвал своего посла из Петербурга, а 18 мая принял императорский титул.
Формально предложил Наполеону стать императором член Трибуната с символической фамилией Кюре, дав тем самым повод для каламбура: «Республика умерла — Кюре ее похоронил». Наполеон, все подготовивший для превращения своей власти в наследственную, конечно, не возражал. Его ставленники в Трибунате, Законодательном корпусе и Сенате учли, что первый консул желает наследовать отнюдь не Бурбонам (он чуть не избил верного Бертье, когда тот предложил ему принять королевский титул), а Карлу Великому и даже древнеримским цезарям, и что следует объявить его именно императором. Сенат так и сделал, провозгласив Наполеона «во имя славы и благоденствия Республики — императором французов». Тогда так и говорили: «император Республики».
Наполеон поблагодарил Сенат сдержанно, как за нечто, само собой разумеющееся («Я принимаю титул, который вы сочли полезным для славы народа»), и вновь, как в год триумфального для него плебисцита о пожизненном консульстве, потребовал, чтобы высказался «за» или «против» императора Наполеона весь народ.
Современникам казалось, что теперь Бонапарт рисковал больше, чем на плебисците 1802 г. Французы еще были увлечены Республикой, а, кроме того, репутация первого консула пострадала от пересудов вокруг заговора Ж. Кадудаля. Сам Кадудаль и 12 его сообщников были гильотинированы 25 июня 1804 г. на Гревской площади столицы не просто по приговору суда, но и, можно сказать, с одобрения большинства французов. Все знали, что Кадудаль — роялист, террорист, головорез. Бонапарт предлагал ему, если он попросит о помиловании, для начала полк под его команду, но Кадудаль отверг это предложение с бранью по адресу Республики. Зато о самоубийстве еще до суда Ш. Пишегрю (он был найден в тюремной камере повешенным на собственном шелковом галстуке) распространились толки, порочившие Бонапарта: мол, новоиспеченный император приказал удавить соперника, хоть и предателя, но видного полководца. Наполеон отвечал на эти толки с презрением: «У меня был суд, который осудил бы Пишегрю, и взвод солдат, который расстрелял бы его. Я никогда не делаю бесполезных вещей». Труднее было ему оправдаться в деле генерала Моро.
Жан Виктор Моро, герой Гогенлиндена, хотя и терпел поражения от Суворова и эрцгерцога Карла, одержал столько побед, что считался во Франции одним из самых выдающихся полководцев и в отличие от Пишегрю безупречным республиканцем. Суд, как показалось Бонапарту, спасовал перед репутацией Моро и определил ему за косвенное участие в заговоре Кадудаля всего два года тюрьмы.
Наполеон заменил этот приговор изгнанием Моро из Франции, что и вызвало в стране волну сочувствия к популярному генералу и антипатии к новоявленному императору. Наполеон считал эту волну вздорной, а свое решение правильным. Узнав, что Моро эмигрировал в США, император изрек фразу, оказавшуюся пророческой:
«Теперь он пойдет по дороге вправо и кончит тем, что придет к нашим врагам».
1 декабря 1804 г. Сенат объявил итоги плебисцита о провозглашении гражданина Бонапарта императором. Они принесли Наполеону еще большую победу, чем даже в 1802 г.: 3 572 000 французов — «за» и лишь 2579 (0,07 %) — «против». Правда, среди тех, кто голосовал «против» в Трибунате, был «организатор побед» революции Лазар Карно, а в Сенате — один из ее идеологов Константен Франсуа Вольней. В ближайшем окружении Наполеона буквально восстал против монархического статуса самый верный и талантливый из его генералов, начальник консульской гвардии Ж. Ланн, устроивший императору (которому ранее, в Италии, он дважды спас жизнь) бурную сцену протеста. Передовые люди разных стран разочаровывались в Наполеоне. «Быть Бонапартом — и стать императором! Так опуститься!» — восклицал французский писатель П.Л. Курье. Так же отреагировал на коронацию Наполеона юный С. Боливар — будущий вождь трех революций в Южной Америке. Великий Л. Бетховен, посвятивший Бонапарту свою бессмертную третью («Героическую») симфонию, узнав о коронации Наполеона, изменил посвящение: «Героическая симфония в честь памяти великого человека». Поклонники Бонапарта теперь противопоставляли ему Джорджа Вашингтона, который отказался от короны и тем самым еще выше поднял себя в глазах своей нации и всего человечества. Наполеон из всей этой бездны откликов на провозглашение его императором математически выделил для себя главное: 3 572 000 против 2579.
Коронационные торжества в Соборе Парижском Богоматери состоялись 2 декабря 1804 г. По примеру Карла Великого, которого за тысячу лет до Наполеона, в 800 г. короновал римский папа, Наполеон пожелал, чтобы папа лично принял участие и в его коронации. Более того, в отличие от Карла Великого, который ездил короноваться к папе в Рим, Наполеон выразил желание, чтобы римский папа приехал короновать его из Рима к нему в Париж. Пожелание это было высказано столь внушительно, что Пий VII не рискнул отказаться. Еще более существенную поправку по сравнению с коронацией Карла Великого Наполеон внес — неожиданно для всех — в самый торжественный момент коронационного ритуала: когда Пий VII уже поднял императорскую корону, чтобы возложить ее на голову Наполеона, как десять веков назад папа Лев III возлагал ту же корону на голову Карла Великого, Наполеон выхватил ее из рук «святого отца» и сам надел себе на голову. После этого Жозефина опустилась перед императором на колени, и он, не обращая больше внимания на папу, украсил голову жены короной поменьше. Тем самым Наполеон подчеркнул, что он не желает принимать корону из чьих бы то ни было рук, кроме собственных, и не обязан ею никому, кроме себя самого.
Коронация Наполеона, ярко запечатленная на грандиозном полотне Ж.Л. Давида, которое ныне хранится в Лувре, поразила очевидцев невиданной даже при королях пышностью. Сам Наполеон был тронут великолепием собственного торжества и в паузе между церемониальными актами успел шепнуть старшему брату: «Ах, Жозеф, если бы отец мог нас видеть сейчас!»…
Европейские монархи восприняли коронацию Наполеона как личное оскорбление, ибо теперь «разбойник» с дикого острова вставал как бы вровень с ними, августейшими государями, помазанниками божьими, и они по ритуалу, принятому среди монархов, должны были обращаться к нему как к равному: «государь, брат мой…» Этого «августейшие» не желали. Поскольку коронование Наполеона совпало по времени с провозглашением империи на негритянском острове Сан-Доминго, кн. A.Н. Голицын во всеуслышание, в присутствии Александра I сострил: «Императорское общество становится не совсем приличном». Александр тем временем форсировал сколачивание 3-й антифранцузской коалиции.
Инициатором коалиции была Англия, оказавшаяся к весне 1804 г. в положении, более опасном, чем когда-либо со времен Вильгельма Завоевателя. Наполеон сосредоточил в Булонском лагере 114 тыс. отборных солдат, приготовил около 2,5 тыс. транспортных судов. «Мне нужны только три дня туманной погоды, — говорил он, — и я буду господином Лондона, парламента, Английского банка». Видя перед собой, всего в 29 км от собственных берегов, небывало могучего врага, Англия отчаянно звала на помощь своих континентальных партнеров по 1-й и 2-й коалициям. Те, однако, медлили — отчасти потому, что и Наполеон, занятый внутренними делами (заговор Ж. Кадудаля, Гражданский кодекс, провозглашение империи), тоже не спешил с нападением на Англию. Впрочем, Наполеону переключиться с внутренних дел на внешние было проще, чем Англии поднять против него пол-Европы. Поэтому все могло кончиться для Англии катастрофой, если бы Александр I не взялся с весны 1804 г., после убийственного для него ответа Наполеона на его протест против казни герцога Энгиенского, энергично формировать коалицию.
В течение целого года Александр созывал и сплачивал коалиционеров, держа в орбите своих усилий Англию, Австрию, Пруссию, Швецию, Турцию, Испанию, Португалию, Данию, Неаполитанское и Сардинское королевства. Послания царя императору Австрии Францу I и королю Пруссии Фридриху Вильгельму III, инструкции российским послам — С.Р. Воронцову в Лондон, А.К. Разумовскому в Вену, М.М. Алопеусу в Берлин, Г.А. Строганову в Мадрид и т. д. — полны советов и предписаний «рассеять страхи», «побудить Австрию занять решительную позицию», «заставить Пруссию действовать», «пробудить от апатии» нейтральные державы[55]. Отсюда видно, что Александр I был душой и организатором 3-й коалиции, вопреки распространенному у нас мнению, будто лишь к концу 1804 г. агрессия Наполеона «побудила Александра примкнуть» к коалиционерам.
Главными участниками 3-й коалиции стали три державы, одна из которых обязалась поставлять золото, а две другие — «пушечное мясо». Союзные трактаты между Россией и Австрией от 25 октября (6 ноября) 1804 г., Россией и Англией от 30 марта (11 апреля) и Австрией и Англией от 28 июля (9 августа) 1805 г. предусматривали, что Англия выплатит субсидии в размере 1 250 000 ф. ст. (около 8 млн. руб.) на каждые 100 тыс. солдат коалиции ежегодно. Всего 3-я коалиция должна была выставить против Наполеона 500 тыс. человек, из них Австрия — 253 тыс., Россия — 115 тыс., прочие совокупно — 150 тыс. Однако Пруссия вообще не успела принять участие в кампании 1805 г., а Турция, Швеция, Дания, Неаполь, Сардиния и Ганновер ограничились дипломатическим и финансовым содействием.
1 сентября 1805 г. Александр 1 в указе Сенату объявил, что «единственная и непременная цель» коалиции — «водворить в Европе на прочных основаниях мир». Вообще все официальные документы коалиционеров полны фраз о намерениях освободить Францию «от цепей» Наполеона, а другие страны — «от ига» Франции, обеспечить «мир», «безопасность», «свободу», даже «счастье» европейских народов и всего «страдающего человечества».
На этом основании не только царские, но даже советские историки (А.Л. Нарочницкий, Л.Г. Бескровный, П.А. Жилин и другие) изображают феодальные коалиции 1805–1807 гг. «оборонительными союзами европейских государств», которые противостояли «экспансии Франции» и стремились чуть ли не к созданию в Европе системы коллективной безопасности: «такой системы государств, которая помешала бы новым завоеваниям Наполеона».
Между тем при беспристрастном взгляде на документы 3-й и 4-й коалиций (как, впрочем, и обеих предыдущих и всех последующих) видно, что гуманная фразеология в них — лишь для прикрытия истинных целей, а они сводились к двум основным направлениям: 1) территориальное расширение, захват и грабеж новых земель как минимум и господство в Европе как максимум; 2) сохранение уцелевших на континенте феодальных режимов и восстановление свергнутых Французской революцией и Наполеоном.
В русско-английской, русско-австрийской и русско-прусских (Потсдамской и Бартенштейнской) декларациях 1804–1807 гг. уже был набросан эскиз той программы раздела Европы, которую в 1815 г. узаконит Венский конгресс: Австрии — «вознаграждение по мере успеха оружия», включая Тироль, Зальцбург, Пассау, Берхтесгаден; Пруссии — возвращение территорий, потерянных в войнах с Францией, и «округление» ее границ, «смотря по обстоятельствам»; Англии и Швеции — «содействие и выгоды», «увеличение могущества владений» в зависимости от успеха; Голландии, Швейцарии, Сардинии, курфюршествам Баденскому, Зальцбургскому, Баварскому и другим — тоже «округление территорий».
Александр I в декларациях о многом из своих притязаний умалчивал, чтобы не рассориться с партнерами по коалициям и не отпугнуть их от себя, но, как явствует из переписки царя с его министрами, советниками и послами, он в 1805–1807 и последующих годах планировал захват Константинополя, Польши, Финляндии, раздел Германии — между Россией, Пруссией и Австрией — с передачей львиной доли России.
Вместе с тем коалиционные державы провозгласили как один из краеугольных принципов своей внешней политики «восстановление свергнутых государей в их прежних владениях» и. «поддержание законных правительств, которые до сего времени избежали косы революции». Этот принцип налицо и в инструкциях Александра I его послам в Париже, Лондоне, Вене, Берлине, и в союзных договорах 1804–1807 гг. между Россией, Англией, Австрией и Пруссией, что опровергает мнение А.З. Манфреда, будто «третья коалиция сняла реставраторские лозунги».
Александр I при всех его поверхностно-лагарповских увлечениях оказался самым пылким среди коалиционеров рыцарем принципа легитимизма. Он убежденно считал Наполеона «исчадием» и «злым гением» революции и на этом строил свое отношение к политике Франции. Еще летом 1801 г. Александр предостерегал своего посла в Париже А.И. Моркова от недооценки «всех бичей революции, которые они (французы. —
Именно Александр I больше чем кто-либо заботился о французских контрреволюционерах. Их патриарха, будущего Людовика XVIII, приглашенного на житье, а потом выдворенного из России Павлом I, Александр вновь приютил у себя в Митаве и содержал его с придворным штатом из 80 человек за счет россиян. Никогда раньше не подвизалось на русской службе столько зубров бежавшей из Франции роялистской знати, как при Александре: герцоги В.Ф. Брольо, А.Э. Ришелье, М. Лаваль де Монморанси, А.Ж. Полиньяк, маркизы И.И. Траверсе и Ж. д'Отишан, графы Э. д'Антрэг, М.Г. Шуазель-Гуфье, К.О. Ламберт, А.Ф. Ланжерон, Л.П. Рошешуар, Э.Ф. Сен-При и десятки других, менее крупных. К ним надо приплюсовать и сонмище титулованных старорежимных кондотьеров из других стран, как то: герцоги Брауншвейгский, Вюртембергский, Мекленбургский, Ольденбургский, маркиз Ф.О. Паулуччи, графы Г.М. Армфельд, Ж. де Местр, А.Ф. Мишо де Боретур, К.О. Поццо ди Борго, бароны К.Л. Фуль, Г.Ф. Штейн, Ф.Ф. Винценгероде, Л.Ю. Вольцоген и многие другие. Даже адъютантом у казачьего атамана М.И, Платова служил принц Гессенский. Рядовым же от роялистской эмиграции в России не было и числа.
Легитимистское (антибуржуазное, реставраторское) направление внешней политики царизма и его партнеров по 3-й и 4-й коалициям было менее важным, чем антинаполеоновское. Но недооценивать его — значит принимать тактический ход Александра I, порицавшего на словах злоупотребления «прежнего порядка вещей», за стратегическую линию и вообще терять из виду за фразеологией коалиционеров их цели. Главное же, антинаполеоновское направление включало в себя, как мы видели, отнюдь не только отпор («сопротивление», по терминологии А.Л. Нарочницкого) агрессии и грабежу со стороны Наполеона, но также — и агрессию, и грабеж со стороны коалиционеров.
Советские историки защищают политику антинаполеоновских коалиций, опираясь методологически на хрестоматийный тезис В.И. Ленина: «Когда Наполеон создал французскую империю с порабощением целого ряда давно сложившихся, крупных жизнеспособных национальных государств Европы, тогда из национальных французских войн получились империалистские, породившие, в свою очередь, национально-освободительные войны против империализма Наполеона». Отсюда историки, мыслящие по-«марксистско-ленински», умозаключают, что все войны против Наполеона справедливы. При этом игнорируются и разъяснения самого Ленина («войны — вещь архипестрая, разнообразная, сложная», к которой «с общим шаблоном подходить нельзя»), и глубокое, подлинно научное суждение К, Маркса: «Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности».
Между тем творчески мыслящим историкам, будь они даже правоверными марксистами-ленинцами, нетрудно понять, что если такие войны, как 1808–1814 гг. со стороны Испании или 1812 г. со стороны России, были национально-освободительными (с решающим преобладанием «духа возрождения» над «духом реакционности»), то коалиционные войны 1805–1807 гг. — грабительскими с обеих сторон при явном преобладании в политике коалиций «духа реакционности» над «духом возрождения».
Начиная войну 1805 г., Александр I призвал русские войска «потщиться возвысить еще более приобретенную и поддержанную ими славу»[56], но не объяснил, во имя чего. Оно и понятно. Ни русскому, ни французскому, ни другим народам Европы войны 1805–1807 гг. не были нужны. Эти войны вели правительства, используя свои народы как «пушечное мясо» и как орудие для порабощения других народов. Диалектика истории такова, что действия каждой стороны в этих разбойничьих войнах имели объективно и прогрессивные последствия: коалиции противоборствовали гегемонизму Наполеона, а Наполеон разрушал феодальные устои Европы. В целом же войны 1805–1807 гг. в Европе — это примеры такого рода войн, когда несколько разбойников послабее объединяются и нападают на разбойника посильнее, тоже изготовившегося к нападению, чтобы переделать границы и режимы разбойных владений по усмотрению победителя.
Пока 3-я коалиция собиралась с силами, Наполеон, не отвлекаясь от внутренних дел, продолжал, с одной стороны, готовить десант против Англии, а с другой стороны, по выражению Е.В. Тарле, «действовать так, как если бы кроме него в Европе никого не было. Захотел присоединить Пьемонт — и присоединил; захотел присоединить Геную и Лукку — и присоединил; захотел объявить себя королем Италии и короноваться в Милане — и короновался (28 мая 1805 г.); захотел отдать целый ряд мелких германских земель своим германским же вассалам (вроде Баварии) — и отдал». При этом он еще хвастался тем, что-де расчищал в присоединенных землях авгиевы конюшни средневековья и вводил там свой кодекс, даруя этим землям цивилизованное право. То, что он нес чужим народам действительно цивилизованные законы на штыках своих солдат, его никогда не смущало.
3 августа 1805 г. Наполеон прибыл в Булонский лагерь и лично возглавил подготовку десанта для вторжения на Британские острова. Вторжение планировалось на ближайшие недели. Уже был близок сезон туманов, и Наполеон говорил, что ему теперь будет достаточно одного туманного дня. Он вызвал из Средиземного моря эскадру адмирала П. Вильнева, чтобы она присоединилась к ламаншской эскадре и вместе с ней обеспечила высадку десанта. Почти 120 тыс. лучших французских солдат были готовы к высадке со дня на день. Ими командовали первоклассные генералы, которых Наполеон, став императором, произвел в ранг маршалов: Ж. Ланн, Л.Н. Даву, Ж.Б. Бернадот, М. Ней, И. Мюрат, Ж.Б. Бессьер, Н. Сульт. Это и была La Grande Armee — «Великая армия» (а не «Большая», как часто у нас переводят), — впервые названная так именно тогда, в Булонском лагере, «по чрезвычайной значимости кадрового состава»[57].
Все население Англии жило в страхе перед угрозой французского вторжения. Британский кабинет был в панике. Он учредил в Дувре наблюдательный пост, с которого впередсмотрящий круглосуточно взирал на французский берег, чтобы выстрелить из пушки, как только увидит приближающегося Наполеона.
В этот критический для Англии момент начали военные действия ее континентальные союзники. Первой открыла кампанию 80-тысячная австрийская армия фельдмаршала К. Мака, вторгнувшаяся в Баварию. На соединение с ней спешили две русские армии по 50 тыс. человек в каждой: 1-й командовал генерал от инфантерии М.И. Кутузов, 2-й — генерал от инфантерии Ф.Ф. Буксгевден. Александр I, не полагавшийся на своих генералов, решил пригласить из США генерала Ж.В. Моро. Царь при этом ссылался на пример Петра Великого, который перед вторжением в Россию Карла XII приглашал командовать русскими войсками знаменитого английского полководца герцога Д. Мальборо. Однако, прежде чем посланец Александра договорился с Моро, русско-австрийские войска были разбиты при Аустерлице.
Сам царь впервые после Петра Великого лично отбыл (9 сентября) на войну. Его сопровождали все «молодые друзья», кроме В.П. Кочубея, несколько генерал-адъютантов во главе с «цареубийцей» П.М. Волконским, обер-гофмаршал Н.А. Толстой (брат «цареубийцы» П.А. Толстого) и А.А. Аракчеев. «Общие усердные молитвы и благословения сопровождают нашего ангела во плоти», — записывал в те дни наблюдательный современник (С.П. Жихарев). Настроение не только военных, но и гражданских кругов России было тогда самое боевое. Наполеона россияне не боялись и даже не считали зело талантливым военачальником, указывая на то, что он еще не встречался ни с «орлами» Фридриха Великого, ни с «чудо-богатырями» великого Суворова. Генерал П.И. Багратион, перед тем как отправиться в поход вместе с Кутузовым, посетил Александро-Невскую лавру, чтобы стать на колени перед могилой Суворова, словно призывая на помощь тень «русского Марса». «Трудно представить, — вспоминал гвардейский офицер И.С. Жиркевич, — какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов <…> Нам казалось, что мы идем прямо в Париж». Княгиня Е.Р. Дашкова, сестра государственного канцлера и сподвижница Екатерины Великой, провожая на войну один из полков, просила доставить Бонапарта в Москву пленником. Офицеры отвечали ей: «Дайте нам только добраться до него, а об остальном не беспокойтесь!»…
Александр I ехал к армии с намерением встретиться по пути с императором Австрии Францем I и королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III. Франц к тому времени потерял вторую из своих четырех жен, мать его 13 детей, и был удручен этой утратой, но как государь действовал в составе 3-й коалиции активно. Прусский же король воздерживался от вступления в коалицию, хотя и сочувствовал ей. Александру пришлось долго уговаривать его присоединиться к коалиционерам и ради этого придумать трогательную сцену: в полночь с 4 на 5 ноября Александр, Фридрих Вильгельм и королева Луиза спустились в мавзолей Фридриха Великого и там, при свечах, над гробом монарха, с которым Россия воевала семь лет, поклялись в вечной дружбе. Король согласился войти в коалицию, если Наполеон отвергнет прусский ультиматум об очищении территорий, занятых французами в 1804–1805 гг. Государственный министр Пруссии граф X. Гаугвиц отбыл с ультиматумом к Наполеону.
Тем временем, пока император России крепил дружбу с королем и королевой Пруссии, в Берлин пришли два сенсационных известия: одно — о позоре Ульма, другое — о славе Трафальгара.
Дело в том, что Наполеон, узнав еще 27 августа о нескором прибытии эскадры П. Вильнева и о быстром наступлении австрийских и русских войск, радикально изменил план кампании. «Если через 15 дней я не буду в Лондоне, то должен быть к середине ноября в Вене!» — воскликнул он, просчитав различные варианты. За несколько дней он поднял громадный Булонский лагерь и с «волшебною быстротою», по выражению очевидца, начал переброску войск с Ла-Манша на Дунай. Стратеги 3-й коалиции с циркулями в руках подсчитали, что Наполеону потребуются для такой переброски 64 дня. Наполеон сделал это за 35 дней. Семь корпусов «Великой армии», усиленные новыми формированиями, общей численностью в 186 тыс. человек шли максимально быстрыми переходами по разным дорогам, каждая из которых была указана тому или иному корпусу императором, и в назначенное время все собрались вокруг крепости Ульм, занятой войсками К. Мака.
Фельдмаршал Карл фон Мак имел тогда отличную репутацию. Он был учеником прославленного австрийского стратега Г.Э. Лаудона, который не без успеха соперничал с самим Фридрихом Великим. Умирая, Лаудон сказал императору Леопольду II: «Не жалейте обо мне, государь, — я вам оставляю Мака». В 1795 г. Екатерина Великая, отказавшаяся ранее принять на русскую службу Наполеона Буонапарте, настойчиво приглашала в Россию Мака, но тот отклонил приглашение. Теперь Мак встретился с Наполеоном.
Маневрируя своими корпусами так же легко, как он передвигал флажки на полевой карте, Наполеон разрезал армию Мака пополам, одну ее часть отбросил на юг, где она стала жертвой наполеоновских маршалов, а другую, возглавляемую самим Маком, запер в Ульме, моментально обложил Ульм со всех сторон, взял господствовавшие над крепостью высоты и предложил Маку капитулировать под угрозой штурма крепости и гибели ее защитников. 20 октября 1805 г. фельдмаршал Мак, 17 его генералов и больше 30 тыс. солдат капитулировали.
Наполеон отправил пленных во Францию, но самого Мака отпустил. 24 октября незадачливый фельдмаршал уже прибыл в штаб М.И. Кутузова и лично, едва ли не раньше всех, известил союзников об ульмской катастрофе. Шок, вызванный этим известием в лагере 3-й коалиции, был отчасти компенсирован другой новостью: на следующий день после капитуляции Ульма, 21 октября, у мыса Трафальгар возле испанского города Кадис эскадра знаменитого Г. Нельсона уничтожила объединенный франко-испанский плот под командованием адмирала П. Вильнева, хотя сам Нельсон, потерявший к тому времени один глаз и руку, погиб.
По мнению А.З. Манфреда, «победа Нельсона заслонила поражение Мака, Трафальгар затмил Ульм». Это — очевидное преувеличение. Разумеется, Трафальгар был для Наполеона тяжелым ударом. Он лишился флота и (по крайней мере, надолго) возможности нашествия на Англию. Близкие к нему люди рассказывали, что после Трафальгара он кричал во сне, обращаясь к Вильневу: «Вар! Верни мои легионы!»[58]. Он не мог простить трафальгарского позора адмиралу Вильневу, а когда тот возвратился из английского плена, предал его суду. Адмирал не стал дожидаться приговора и покончил с собой в тюрьме. Но, как ни печален был для Наполеона Трафальгар, Ульма он не затмил: война шла по ульмскому, а не трафальгарскому руслу.
15 ноября, осуществляя с математической точностью свой план, составленный тремя месяцами ранее в Булони, Наполеон занял Вену, которая до тех пор никогда не сдавалась врагу. Император Франц I едва успел бежать из собственной столицы на север, в Ольмюц (Оломоуц), куда спешил из Берлина и Александр I. Резервная русская армия Ф.Ф. Буксгевдена тоже прибыла в Ольмюц. Собирались там и остатки австрийских войск. Но главной ударной силе коалиции — армии Кутузова — грозила гибель.
Кутузов после капитуляции Мака начал отступать на соединение с Буксгевденом. Наполеон, заняв Вену, отрезал ему кратчайшие пути к Ольмюцу. У Кутузова было меньше 45 тыс. воинов. Наполеон, имея почти 100 тыс., готовил ему судьбу Мака. Лишь промахи французских маршалов, стойкость русских солдат и полководческое искусство Кутузова расстроили план Наполеона. С невероятными усилиями и тяжкими потерями, прикрываясь, словно щитом, арьергардом П.И. Багратиона, Кутузов вырвался из французских клещей, уже готовых сомкнуться вокруг него, и 22 ноября после целого месяца отступательных боев на протяжении 400 верст привел свои войска в Ольмюц. Там его с нетерпением ждали два императора — русский и австрийский. Третий император — французский — остановил свою «Великую армию» у городка Брюнна (Брно). В 25 км от Брюнна и в 70 от Ольмюца находилась деревня Аустерлиц (ныне г. Славков в Чехии), где трем императорам предстояло сразиться в одной из величайших битв мировой истории…
Соотношение сил перед Аустерлицкой битвой специалисты определяют разноречиво, но чаще всего приводят такие цифры: у Наполеона — от 73 тыс. до 75 тыс. человек и 250 орудий, у союзников — от 84 тыс. до 86 тыс. человек (из них — 70 тыс. русских) и 330 орудий. При таком соотношении Наполеон рассчитывал легко победить. Но скоро оно могло стать для него почти безнадежным. Часть войск он уже отрядил против эрцгерцога Карла на север Италии. Между тем из России шли резервные корпуса Л.Л. Беннигсена и И.Н. Эссена. Главная же опасность исходила от Пруссии. Наполеон знал, что к нему едет из Берлина граф X. Гаугвиц с ультиматумом, заведомо неприемлемым для него, и что как только он отвергнет ультиматум, Пруссия ударит ему в тыл. Нужно было спешить: навязать противнику сражение и выиграть его, пока к союзникам не присоединились пруссаки и русские резервы.
В течение недели до сражения Наполеон день за днем виртуозно разыгрывал перед союзниками видимость своих колебаний и опасений. Он начал с того, что 25 ноября послал к Александру I в Ольмюц своего генерал-адъютанта Р. Савари «поздравить его величество с прибытием к армии», причем Савари притворился, что опасается атаки союзников, и в таком же качестве представил Наполеона. Когда же союзники действительно перешли в наступление и 28 ноября в стычке под Вишау 56 русских эскадронов отбросили восемь французских на глазах у Александра I, Наполеон вторично отправил Савари к Александру с просьбой о перемирии и свидании. Александр повидаться с Наполеоном не захотел, но прислал к нему своего любимца, князя П.П. Долгорукова, который высокомерно потребовал, чтобы французский император отказался от всех своих завоеваний («он разговаривал со мной, как с боярином, которого ссылают в Сибирь», — вспоминал позднее Наполеон). Император смиренно выслушал князя и с тревогой вздохнул: «Значит, будем драться?»
В союзном штабе только один человек был против генерального сражения с Наполеоном — главнокомандующий М.И. Кутузов. Он предлагал отступать к Карпатам до соединения с войсками Л.Л. Беннигсена и И.Н. Эссена и возможного выступления Пруссии. «Молодые друзья» царя Н.Н. Новосильцев и А.А. Чарторыйский согласились с мнением Кутузова, но Александр его отверг. Здесь надо подчеркнуть, что бытующие в нашей литературе утверждения таких авторитетов, как С.Б. Окунь, А.З. Манфред и даже Е.В. Тарле, будто Кутузов «настаивал», «твердо и настойчиво требовал» не давать Наполеону сражения, безосновательны. Все источники, как один, свидетельствуют, что главнокомандующий союзной армией, напротив, не проявил ни твердости, ни смелости, чтобы настоять на своем мнении. «Я был молод и неопытен, — сокрушался потом Александр I. — Кутузов говорил мне, что надобно было действовать иначе, но ему следовало быть настойчивее!» Перед самым сражением Кутузов попытался было воздействовать на царя через обер-гофмаршала Н.А. Толстого: «Уговорите государя не давать сражения. Мы его проиграем». Толстой резонно возразил: «Мое дело — соусы, да жаркое. Война — ваше дело».
А.С. Шишков и Чарторыйский были убеждены, что только «придворная выправка» помешала Кутузову оспорить очевидное для него желание царя сразиться с Наполеоном. Такого же мнения был герой Аустерлица, будущий декабрист М.А. Фонвизин: «Наш главнокомандующий из человекоугодничества согласился приводить в исполнение чужие мысли, которые в душе своей не одобрял».
Спустя семь лет, в последние дни Отечественной войны 1812 г., Кутузов, увидев отбитое у французов знамя с надписью «За победу под Аустерлицем», скажет своим офицерам: «После всего, что совершается теперь перед нашими глазами, одной победой или одной неудачей больше или меньше, все равно для моей славы, но запомните: я не виноват в Аустерлицком сражении». Да, с чисто военной точки зрения Кутузов в аустерлицком разгроме не виноват, как полководец он сделал тогда все возможное. Но, по мнению Г.А. Леера, очевидна вина Кутузова под Аустерлицем «не военная, а гражданская: недостаток гражданского мужества высказать всю правду юному императору». Не сделав этого, Кутузов тем самым «допустил исполнение плана, приведшего к погибели армии».
План сражения при Аустерлице со стороны союзников подготовил генерал-квартирмейстер Франц фон Вейротер — ученик знаменитого австрийского фельдмаршала Ф.М. Ласси, ранее бывший начальником штаба у фельдмаршала С. Вурмзера в 1796 г. и состоявший при штабе у А.В. Суворова в 1799 г. Смысл плана заключался в том, чтобы усиленным левым крылом из трех русских колонн[59] обойти ослабленное (как показала рекогносцировка) правое крыло Наполеона и разбить его ударом во фланг и тыл. Императоры Александр и Франц согласились с планом, после чего в полночь с 1 на 2 декабря Вейротер доложил его на совете у главнокомандующего. Кутузов, открыв заседание совета, вскоре заснул, «в чем и выразилась, — по словам Г.А. Леера, — вся его оппозиция плану». Собравшиеся на совет генералы хотя и бодрствовали, но отмалчивались. Только А.Ф. Ланжерон полюбопытствовал: «Что будем делать, если Наполеон атакует нас первым?» Вейротер такой вариант исключил: «Если бы он считал это возможным, то давно уже атаковал бы!» В этот момент (было уже три часа утра) Кутузов проснулся и отпустил генералов, сказав: «В 7 часов атакуем неприятеля в занимаемой им позиции».
С рассветом 2 декабря союзные войска изготовились к бою в таком порядке. Три первые русские колонны генерал-лейтенантов Д.С. Дохтурова, А.Ф. Ланжерона и И.Я. Пржибышевского составляли левое крыло под общим командованием генерала от инфантерии Ф.Ф. Буксгевдена; 4-я русско-австрийская колонна генерал-лейтенантов И.К. Коловрата и М.А. Милорадовича — центр, непосредственно подчиненный Кутузову; 5-я колонна генерал-лейтенанта П.И. Багратиона и австрийского князя И. Лихтенштейна — правое крыло, которым командовал Багратион. Гвардейский резерв за 4-й колонной был под начальством вел. кн. Константина Павловича. Оба императора и главнокомандующий Кутузов находились при 4-й колонне. Александр I появился перед войсками под гром восторженных приветствий. «Ну что, Михайло Ларионович, — обратился он к Кутузову, — как вы полагаете, дело пойдет хорошо?» Кутузов поклонился с улыбкой: «Кто может сомневаться в победе под предводительством вашего величества!» «Нет, нет, — возразил император, — командуете вы. Я только зритель». Кутузов вновь поклонился — уже без улыбки.
Царь был в приподнятом настроении, как, впрочем, и вся русская армия (чего нельзя сказать об австрийцах, переживших позор Ульма). Опасения Кутузова казались преувеличенными. Ведь на стороне союзников было численное превосходство — и в людях, и в орудиях. Боевые качества русских солдат даже в отступательных боях Кутузова под Амштеттеном, Кремсом, Шенграбеном проявились с блеском и только что были подтверждены под Вишау. Репутация русской армии за 100 лет, со времени Петра Великого, не проигравшей ни одного генерального сражения, была высочайшей в мире. Не потому ли Наполеон выглядел явно оробевшим? В союзном штабе у всех на устах были слова кн. П.П. Долгорукова как очевидца: «Наполеон боится сражения!» В такой ситуации такому воинству во главе с двумя императорами вдруг повернуться спиной к противнику и отступать значило бы непоправимо унизить себя перед Отечеством и Европой. Все это побуждало царя и весь союзный генералитет отнести пораженческий синдром Кутузова за счет его возраста (ему тогда пошел уже седьмой десяток) и желания перестраховаться.
Существует расхожее мнение советских историков о том, что Александр I якобы «отстранил» Кутузова и сам руководил битвой… Однако царь не только не отстранял главнокомандующего, но и не вмешивался в его распоряжения, а лишь в самом начале битвы поторопил его с атакой. Когда три колонны левого крыла союзников уже шли в наступление, 4-я колонна все еще задерживалась на командных Праценских высотах. Александр I спросил Кутузова: «Михайло Ларионович! Почему не идете вперед?» Кутузов ответил: «Я поджидаю, чтобы все войска колонны пособрались». Теперь улыбнулся император: «Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки». «Государь! — возразил Кутузов. — Потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете…» И Кутузов сам отдал приказ. Центральная колонна с главнокомандующим и двумя императорами пошла вперед, оставляя Праценские высоты и не зная, что этого момента очень ждал и теперь с удовлетворением его зафиксировал третий император — Наполеон…
С той минуты, когда Наполеон проводил «этого шалуна» (се polisson) П.П. Долгорукова, он был уверен, что союзники его атакуют, и приготовился к битве. Войска он расположил таким образом: мощный центр под командованием маршала Н. Сульта, сильное левое крыло (маршалы Ж. Ланн и Ж.Б. Бернадот) и слабый, причем несколько оттянутый назад правый фланг, которым командовал маршал Л.Н. Даву. Резерв за боевыми порядками центра составляли гвардейские полки маршала Ж.Б. Бессьера, кавалерия маршала И. Мюрата и гренадеры генерала Н.Ш. Удино. Таким расположением Наполеон провоцировал союзников на обход его правого фланга и преуспел в этом. Перед сражением он провел тщательную рекогносцировку местности, разгадал возможные маневры союзников и противопоставил им свой маневр.
Главный удар Наполеон решил нанести по центру противника, чтобы прорвать его, разрезать союзную армию на две части и разгромить по частям. Он рассчитал, что в случае, если союзники предпримут обход его правого крыла и, следовательно, растянут линию своих войск, их центр окажется менее глубоким и более уязвимым для прорыва. С наибольшими шансами на успех он мог бы ударить по войскам союзного центра, если бы они спустились с Праценских высот.
Ночь с 1 на 2 декабря 1805 г. армии трех императоров провели на боевых позициях друг против друга. Союзники видели огни французских биваков и слышали, как «Великая армия» приветствует Наполеона, готовясь отметить победой годовщину его коронации. Но за два часа до полуночи Наполеон приказал погасить все огни, будто бы для сна, и быстро, а главное, в образцовом порядке, по заранее намеченным для каждой дивизии проходам перевел большую часть своих войск на левый берег Бозеницкого ручья, откуда им было удобнее атаковать противника, тем более что противник такого маневра не ожидал.
В 7.30 утра Наполеон, окруженный маршалами, получил донесение от Даву, что союзники обходят его, и сам увидел движение центральной колонны неприятеля с Праценских высот. Он обратился к Сульту: «Сколько времени нужно вам, чтобы ваши дивизии заняли эти высоты?» «Меньше 20 минут», — ответил Сульт. «Тогда подождем еще четверть часа. Если противник делает ошибочное движение, не надо ему мешать», — сказал Наполеон и только через 15 минут дал сигнал к атаке союзного центра[60].
Удар Сульта по 4-й колонне был страшной силы. По свидетельству А.Ф. Ланжерона, колонна «была раздавлена и рассеяна менее чем в полчаса». Александр I, Франц I и Кутузов сразу потеряли друг друга из виду. Франц, увлеченный потоком бегущих австрийских солдат, умчался с поля сражения на лихом коне. Александр своих солдат пытался остановить, кричал им: «Стой! Я с вами! Я подвергаюсь той же опасности!» Его не слушали. Кто-то доложил ему, что Кутузов ранен. Александр послал к главнокомандующему своего лейб-медика Я.В. Виллие.
«Поблагодари государя! — воскликнул Кутузов, отправляя врача обратно. — Доложи ему, что моя рана не опасна, но смертельная рана — вот где!» Жестом отчаяния главнокомандующий показал на своих бегущих солдат. Только что у него на глазах его любимый зять флигель-адъютант кн. Ф.И. Тизенгаузен со знаменем в руках повел их в контратаку и был убит. Сам Кутузов едва не попал в плен.
Тем временем Наполеон обрушил столь же страшный удар силами войск Ланна на правое крыло союзников, а Бернадоту приказал подкрепить Даву и совместно громить колонны левого крыла. Союзная армия была расчленена на три части и, как это спланировал Наполеон, уничтожалась по частям. Русские солдаты дрались храбро, но не могли устоять перед натиском французов, которых Наполеон искусно направлял в решающие пункты сражения. В союзном штабе воцарился хаос. Кутузов успел отправить Буксгевдену приказ о всеобщем отступлении и потерял управление войсками. Александр I рассылал казаков во все стороны разыскивать его, но увиделся с ним уже после битвы у местечка Годвежицы. Только колонна Багратиона и Лихтенштейна отступала без паники. Войска всех прочих колонн бежали. Отброшенные к полузамерзшим прудам, они пытались спастись по льду и тонули там целыми полками, ибо Наполеон, державший в руках все нити боя, приказал своей артиллерии бить ядрами в лед.
Смятение, охватившее союзный Олимп, было так велико, что вся свита Александра I рассеялась в разные стороны и присоединилась к нему только ночью и даже наутро. В первые же часы после катастрофы царь скакал несколько верст лишь с врачом, берейтором, конюшим и двумя лейб-гусарами, а когда при нем остался лейб-гусар, царь, по рассказу этого гусара, «слез с лошади, сел под дерево и горько плакал»…
Архив Военного министерства Франции хранит следующие данные о потерях сторон при Аустерлице: союзники — 15 тыс. убитых и раненых, 20 тыс. пленных (среди них 8 генералов), 180 орудий, 45 знамен; французы — 1290 убитых и 6943 раненых[61]. В России с этими данными соглашался только Е.В. Тарле. Все остальные наши историки — и царские, и советские — подсчеты французов взяли под сомнение и в большинстве своем оперируют цифрами А.И. Михайловского-Данилевского: потери союзников — 27 тыс. человек убитых, раненых и пленных (в том числе 21 тыс. русских), 158 орудий (русских — 133), 30 знамен; потери французов — до 12 тыс, человек. Все 8 пленных генералов (известных поименно) — русские. Среди них был начальник 3-й колонны генерал-лейтенант И.Я. Пржибышевский.
Некоторые из наших историков (П.А. Жилин, Л.Г. Бескровный, Н.Ф. Шахмагонов) пытаются преуменьшить масштабы аустерлицкого разгрома союзников, цитируя при этом реляцию М.И. Кутузова царю, где сказано, что «российские войска <…> почти до самой полночи стояли (?! —
В действительности же аустерлицкий разгром был для России и Австрии ужасающим. Официальный Петербург воспринял его тем больнее, что русская армия больше 100 лет, после Нарвской битвы 1700 г., никому не проигрывала генеральных сражений и что при Аустерлице, опять-таки впервые после Петра Великого, возглавлял русскую армию сам царь. «Аустерлиц поразил Александра в его иллюзиях, русское имя в его престиже, империю в ее интересах», — читаем у А. Сореля.
Впрочем, «битва трех императоров» имела значение, далеко выходившее за рамки интересов Франции, России и Австрии. «Она потрясла современников, а затем вошла в летописи истории не потому, что один император взял верх над двумя другими, — справедливо заключил А.З. Манфред. — Современники видели в Аустерлицкой битве <…> решающий поединок нового и старого миров». Всемирная история уже тогда знала, ряд битв, более крупных по числу участников и жертв, но трудно найти среди них такую, которая сравнилась бы с Аустерлицкой по значимости. 2 декабря 1805 г. на поле Аустерлица столкнулись не просто три императора, три армии, три державы, а именно два мира — только что утвердившийся буржуазный и обветшалый феодальный. Победа Наполеона (самая яркая из всех его более чем 50 побед) давала ему возможность провозгласить освобождение народов, порабощенных Габсбургами и Романовыми, — венгров, чехов, словаков, поляков, — и поднять всю Центральную Европу под знамя идей Французской революции. Но император Наполеон смотрел на мир уже иными глазами, чем генерал Бонапарт, — теперь он предпочитал союзу с народами союз с монархами.
Главную свою задачу — разгромить 3-ю коалицию — Наполеон под Аустерлицем решил. Император Австрии Франц I через день после битвы, вслед за своим уполномоченным графом М. Мервельдтом, сам явился к Наполеону с повинной — перепуганный, смиренный, буквально убитый позором Ульма и Аустерлица. Всем своим видом он подтверждал точность эпиграммы, которую сочинил о нем К.Ф. Рылеев, осведомленный, между прочим, о страсти Франца убивать мух:
Поделиться книгой: