В начале было воспитание

«Это была крутая компания» (S.68).

«На лестнице... очень спокойно...» (S.67).

Идеалом является состояние полного покоя, достичь которого ребенку в пубертатный период труднее всего. Именно в это время он испытывает наиболее сильные эмоциональные переживания, и борьба с ними при помощи наркотиков равносильна убийству собственной души. Чтобы сохранить остатки жизненных сил и не потерять окончательно способность испытывать сильные ощущения, приходится принимать уже не успокаивающие, а возбуждающие наркотики, которые позволяют почувствовать, что ты еще жив. Главное — можно самому все регулировать и контролировать. Таким образом, если раньше родители добивались контроля над чувствами с помощью побоев, то теперь двенадцатилетняя девочка пытается влиять на свое настроение другим способом.

«В дискотеке можно раздобыть любые наркотики: я пробовала валиум, мандракс, эфедрин, каптагон, конечно, часто пользовалась гашишем и по крайней мере два раза в неделю ЛСД. Успокаивающие и возбуждающие таблетки мы глотали горстями. Вещества, из которых эти таблетки состояли, вступали в реакцию друг с другом. Это было потрясающе! Можно было таким образом создать себе любое настроение. Если я хотела как следует повеселиться на дискотеке или на концерте, то я глотала каптагон и эфедрин, а если спокойно посидеть в углу — валиум и мандракс. И тогда я была счастлива целые две недели» (S.70).

Что же дальше?

«Дальше я пыталась убить в себе все чувства, которые я испытывала по отношению к другим. Я не пила таблеток. Я пила целый день чай с гашишем и курила одну сигарету за другой. Спустя пару дней я вновь чувствовала себя в форме. Мне удалось полюбить только себя одну. Мне казалось, что теперь-то я контролирую свои чувства (S. 73).

Я стала спокойной. Это объяснялось еще и тем, что я все больше пила успокаивающих таблеток и все меньше возбуждающих. Я теперь редко ходила на танцплощадку, только если не могла достать наркотик.

Дома у меня с матерью и ее другом больше не возникало никаких сложностей. Я перестала возражать им, перестала высказывать свои претензии, т.к. отказалась от мысли что-либо изменить в своем доме. И я сразу заметила, что ситуация разрядилась (S.75).

Я принимала все больше таблеток. Однажды вечером я даже переборщила. У меня были деньги, и у ребят были любые таблетки на выбор, а я чувствовала себя какой-то разбитой, поэтому выпила каптагон, три таблетки эфедрина и две кофеина, запив все кружкой пива. Но это было уже чересчур, поэтому пришлось проглотить мандракс и целую горсть валиума» (S.78).

Она отправляется на концерт Дэвида Боуи, но не может настроиться на приятные впечатления, а поэтому «накачивается» наркотиками. «Не для того, чтобы войти в раж, а чтобы оторваться на концерте по полной программе» (S.80).

«Когда Дэвид Боуи начал выступление, было классно, как я и ожидала. Это было потрясающе. Но когда он запел песню „It is too late“ („Уже слишком поздно“), у меня вдруг испортилось настроение. В последние недели я не знала, для чего я живу и куда иду, и поэтому песня „It is too late“ задела меня за живое. Мне казалось, что в песне очень точно описана моя жизненная ситуация. Хорошо было бы выпить валиум» (S.81).

Когда при помощи опробованных наркотических средств нельзя было обеспечить контроля над своими чувствами, Кристиана в возрасте тринадцати лет переходит на героин, и, вроде бы, все становится на свои места.

«Если разобраться, дела у меня тогда обстояли хорошо. Ломки обычно не бывает, когда только начинаешь принимать новый наркотик. Я находилась в состоянии кайфа неделю. Все было прекрасно. Дома уже не было ссор. К школе я тоже стала относиться гораздо спокойнее, иногда даже делала уроки и получала приличные оценки. В течение следующих недель по некоторым предметам я исправила двойки и стала даже хорошисткой. Вдруг даже показалось, что я могу ладить со всеми и вообще жизнь — классная штука!» (S.84).

Люди, которые в детстве не научились проявлять свои истинные чувства и их свободно выражать, в подростковый период испытывают большие трудности.

«У меня постоянно были какие-то проблемы, и я даже не понимала, что это были за проблемы. Я нюхала героин, и проблемы исчезали. Но одной дозы уже не хватало на неделю (S.92).

Я как-то утратила связь с реальной жизнью. Реальное было для меня нереальным. Меня не интересовал ни день вчерашний, ни день завтрашний. У меня не было никаких планов — только мечты. Охотней всего я разговаривала с Детлефом о том, что было бы, если бы у нас было много денег. Мы хотели купить себе большой дом, большую машину, самую шикарную мебель. Только одного не было в наших мечтах: героина» (S.95).

Когда произошла первая ломка, исчезла и иллюзия контроля над своими чувствами и независимости от чувств. Человек, как младенец, снова ощущает себя неспособным управлять своими чувствами.

«Я была зависима от героина и от Детлефа. Это-то меня и пугало. Что же это за любовь, когда один полностью зависим? Что было, когда Детлеф просил меня достать у кого-нибудь травку или же заставлял идти побираться? Я-то знаю, как наркоманы побираются, когда у них начинается ломка. Они позволяют себя унижать, ползают в грязи, становятся ничтожествами. Я не могла попрошайничать. Тем более этого не мог делать Детлеф. Когда он меня об этом просил, наши отношения были на грани разрыва. Я еще никогда никого ни о чем не просила (S.114).

Я вспоминала о том, как резко я отзывалась о поведении наркоманов, которые были в состоянии ломки. Я никогда не пыталась понять, что с ними происходит. Я только видела, что они были чувствительными, ранимыми, безвольными существами. Наркоман в состоянии ломки не может сопротивляться, он становится полным ничтожеством. На некоторых из них я иногда вымещала свою злобу. Можно было методично втаптывать их в грязь. Нужно было только уметь играть на их слабостях, бить в больное место — и тогда они ломались. Когда они не могли достать наркотик, они понимали, чего они стоят. В таком состоянии они уже не были крутыми, не чувствовали себя выше всех.

Я говорила себе: если у тебя начнется ломка, они тебя уничтожат. Они-то тогда поймут, какая ты, в сущности, слабая» (S.115).

Ожидая ломки и боясь ее, Кристиана оставалась одинокой: ей некому было открыть душу, даже матери она не могла ничего рассказать, потому что «мать сошла бы с ума, если узнала бы об этом. Я не могу причинить ей такую боль», — считает Кристиана и, как и в детстве, остается одинока в своем несчастье, для нее главное — сберечь душевное здоровье матери.

Она снова вспоминает о своем отце, когда собирается идти на панель, не говоря при этом ничего своему другу Детлефу.

«Я — и на панель? Прежде чем это сделать, я должна была бы перестать колоться. В самом деле. Но нет, отец все же вспомнил, что у него есть дочь, и дал мне денег на карманные расходы» (S.120).

Но если гашиш еще оставлял надежду на освобождение, независимость, то героин означал полную зависимость. Сильный наркотик выполняет функцию властного, вспыльчивого отца, оставшегося в смутных детских воспоминаниях. Если тогда приходилось скрывать от родителей свое подлинное Я, то теперь жить настоящей жизнью приходится в глубоком подполье, боясь, что о ней узнают учителя и родители.

«С каждой неделей мы становились все более агрессивными. Ежедневные стрессы, вызванные лихорадочными поисками денег на героин и необходимостью постоянно прятаться от родителей и лгать им, окончательно подорвали мои нервы. Я уже не могла себя контролировать, даже находясь в своей компании» (S.133).

Наверное, глядя со стороны, можно было бы заметить, как в сознании Кристианы вновь всплыл образ отца, о чем свидетельствует незамысловатый искренний рассказ о Максе-Заике, иллюстрирующий весь трагизм ситуации и стоящий многих научных трудов по психоанализу. Кристиана пишет:

«Детлеф рассказал мне печальную историю о Максе-Заике. Ему было уже под сорок, родился он в Гамбурге и работал где-то подсобным рабочим. Его мать была проституткой. В детстве она и ее сутенеры страшно избивали его. Поэтому он заикался, а побои доставляли ему сексуальное удовлетворение. По-другому он уже не мог его получить.

Мы отправились к нему на квартиру и я сразу же потребовала денег, хоть он и был нормальным клиентом, с которым можно было быть спокойной. Он дал мне 150 марок и я тут же от гордости воспряла духом. Еще бы! Так классно заиметь за один раз столько денег!

Я сняла рубашку и он дал мне плетку. Все было, как в кино. Я была сама не своя и сперва наносила удары не в полную силу. Он захныкал и начал умолять причинить ему боль. И тут я как начала его хлестать! Он орал „Мамочка!“ и еще бог знает что. Я не слушала и старалась даже не смотреть на него. Раз только мельком взглянула и увидела, как красные полосы на его спине набухли, и в нескольких местах лопнула кожа. Эта мерзость продолжалась почти час.

Когда он дошел до исступления, я накинула рубашку и пулей вылетела на лестницу. Меня тошнило. У подъезда меня прямо-таки вывернуло наизнанку. Я не плакала и не испытывала к себе никакого сострадания. Где-то в душе я понимала, что сама довела себя до такого состояния и что теперь сижу в полном дерьме. Я пошла на вокзал. Детлеф уже был там. Я коротко рассказала ему, что в одиночку поработала с Максом-Заикой (S.125).

Он стал нашим с Детлефом постоянным клиентом. Иногда мы ходили к нему вдвоем, иногда по одному. Макс был всегда на высоте. Он любил нас обоих, но, к сожалению, уже не мог платить нам по 150 марок за вечер. Ведь подсобный рабочий получал не очень много. Но уж сорок марок — столько стоила одна доза — он всегда мог наскрести. Как-то он даже разбил свою свинью-копилку, извлек оттуда какую-то мелочь и набрал все-таки сорок марок. Если я очень спешила, то забегала к нему, забирала двадцать марок и говорила, что приду завтра и что пусть он готовит оставшуюся сумму. Если у него были деньги, он соглашался.

Макс всегда ждал нас. Меня он угощал моим любимым персиковым соком, а для Детлефа всегда заранее ставил в холодильник его любимое блюдо — пудинг с манной крупой. Он готовил его сам. Кроме того, у него был богатый выбор йогуртов „Данон“, т.к. он знал, что после работы я очень любила поесть йогурт или шоколад. Нанесение ему побоев стало для нас чем-то совершенно обыденным. Исполнив свои обязанности, я с аппетитом ела, пила и немного болтала с нашим „подопечным“.

Он худел прямо на глазах, т.к. действительно тратил на нас последние марки и уже не мог купить себе достаточное количество еды. Он очень привык к нам и при разговоре почти не заикался (S.126).

Довольно скоро он вылетел с работы и ухитрился совсем опуститься, так ни разу и не попробовав наркотиков. Мы полностью доконали его. Он умолял нас хоть изредка приходить к нему. Но такие дружеские визиты не в стиле наркоманов. Во-первых, они относятся к другим людям без особого тепла, а во-вторых — и это главное, — они целыми днями заняты поисками денег, и на все остальное их не хватает. Когда Макс со слезами на глазах обещал чуть позже достать денег и щедро расплатиться с нами, Детлеф прямо заявил ему: „Наркоман — это как бизнесмен. Он ежедневно должен думать о выручке. Он не может просто так по дружбе давать кредиты“» (S.128).

В данной ситуации Кристиана и ее друг Детлеф вели себя как чрезмерно занятые на работе родители, научившиеся извлекать для себя пользу из зависимого положения ребенка. Трогательный же набор йогуртов — это в каком-то смысле воспоминания о «счастливом детстве». Вполне можно представить себе мать, сперва жестоко избившую ребенка, а потом пытающуюся накормить его. Кристиана никогда бы не вынесла даже одной встречи с Максом, если бы не ее, мягко говоря, довольно своеобразные отношения с отцом. Его образ глубоко проник в ее подсознание. И избивала она клиента не только за деньги, но еще и из подспудного желания заставить кого-нибудь расплачиваться за ее собственное убожество. Это позволило ей почувствовать себя сильной за счет других, дало шанс выжить, но одновременно убило в ней жизнерадостного, впечатлительного, умного, полного жизненных сил, но зависимого от родителей ребенка.

«Когда у кого-нибудь из нас была ломка, то другой мог в конец извести его, несмотря на то, что иногда мы бывали нежными друг с другом, как дети. Такие отношения у меня были не только с девушками, но и с Детлефом. Ты, глядя на другого, видишь, какое ты ничтожество. Ты себя ненавидишь за то, что ты убожество и потому тебе хочется унижать другого, чтобы доказать себе, что ты не такой уж пропащий человек.

Эта агрессивность проявлялась, конечно, и по отношению к другим людям (S.137).

Когда я еще не употребляла героин, я постоянно всего боялась: отца, потом друга моей матери, этой мерзкой школы и учителей, коменданта дома, полицейских на улицах, контролеров в метро. Теперь же я чувствовала себя так, как будто со мной ничего не могло случиться. Я даже не боялась переодетых в гражданское полицейских, которые иногда шпионили на вокзале. Всегда, когда была облава, мне удавалось сохранять хладнокровие и уходить от полиции» (S.195).

Внутренняя пустота и душевная холодность делают в результате жизнь совершенно бессмысленной и заставляют все чаще думать о смерти:

«Наркоманы умирают в полном одиночестве. В основном это происходит в вонючем сортире. Я тоже искренне хочу умереть и, собственно говоря, ничего другого не жду. Я не знаю, зачем я живу. Я и раньше этого толком не знала. Зачем наркоман вообще живет на свете? Чтобы погубить себя и других? Сегодня я подумала, что умереть стоит хотя бы ради матери.

Я все равно толком не знала, жива ли я еще или уже умерла (S.216).

Но ведь я очень боюсь смерти. Дурацкий страх перед ней сводит меня с ума. Я хочу умереть, но перед каждой дозой испытываю непонятный страх перед смертью. Ведь я еще по-настоящему не жила» (S.221).

Кристиане несказанно повезло. Сотрудники журнала «Штерн» Кай Херман и Хорст Рик два месяца терпеливо слушали ее исповедь. На решающей стадии пубертатного периода, после таких кошмарных переживаний и полного душевного одиночества девочке посчастливилось встретить людей, которые не только с пониманием и сочувствием отнеслись к ней, но и дали ей возможность высказаться, поведать историю своей жизни.

Скрытая логика абсурдного поведения

Чуткого читателя после знакомства с рассказом Кристианы наверняка охватит такое отчаяние и бессилие, что он постарается поскорее забыть эту историю, которая, вероятно, даже покажется ему придуманной. Но он не сможет этого сделать, т.к. в душе поймет, что это чистая правда. Если же он постарается осмыслить прочитанный текст и попробует найти ответ на вопрос о причине произошедшего, то обнаружит, что не только наркомания и алкоголизм, но и другие внешние абсурдные формы человеческого поведения не могут быть объяснены с помощью традиционной жизненной логики. Если случай сводит нас с наркоманом, разрушающим тело и душу, то мы пытаемся повлиять на него разумными доводами или — что гораздо хуже — воспитательными мерами. Это свойственно также многим специалистам в области групповой психотерапии. На их сеансах подросток попадает «из огня да в полымя», т.к. ему навязывается определенная точка зрения. А ведь без самостоятельных поисков ответа на вопрос, что именно заставило его употреблять наркотики и что подсознательно он хочет сказать обществу, нельзя избавится от пагубной страсти. Привожу довольно любопытный пример.

23 марта 1980 г. в студии немецкой телекомпании ЦДФ перед камерами предстал излечившийся пять лет тому назад бывший наркоман и подробно рассказал о своей нынешней жизни. Явственно чувствовалось, что он пребывал в состоянии глубокой депрессии. Мне даже показалось, что он не исключал мысли о самоубийстве. Ему двадцать четыре года, у него есть подруга. Он рассказал, что он сейчас занимается обустройством своей квартиры в мансарде родительского дома. Он хочет отделать и обставить ее по «первому классу». Родители, которые никогда не понимали его и считали его пристрастие к наркотикам чем-то вроде смертельной болезни, теперь нуждались в помощи и потому настаивали на том, чтобы он находился рядом с ними. Сын же всем сердцем привязался к своей новой квартире, к мебели и вещам, находившимся там и принадлежавшем ему, ради которых ему пришлось отказаться от мысли жить отдельно от родителей. Сейчас он жил, как в золотой клетке и по вполне понятным причинам все чаще боялся, что опять начнет употреблять наркотики. Если бы этот юноша прошел курс психотерапии и смог излить накопившуюся с раннего детства ярость на бесчувственных авторитарных родителей, он никогда не позволил бы запереть себя в клетку, но в то же время, не раздумывая, оказывал бы родителям всяческую помощь. Так помогать родителям может лишь тот, кто подсознательно не чувствует себя зависимым от них ребенком. Зависимость от родителей, напротив, часто оборачивается наркоманией и даже самоубийством. И то, и другое, впрочем, лишь последствия того, что история детства оказывалась в течение многих лет непонятой и непознанной.

Классическая психиатрия, несмотря на имеющиеся в ее распоряжении мощные средства воздействия, в сущности, ничего не сможет сделать до тех пор, пока она пытается устранить ущерб, причиненный психике человека в раннем детстве с помощью воспитательных мер. Вся система наказаний в психиатрических клиниках с ее утонченными приемами унижения, как и система воспитания, пытается заставить замолчать подсознание, посылающее нам закодированную информацию. Это отчетливо видно на примере отношения к жизни тех, кто «помешан» на похудении.

Одна девушка из состоятельной семьи, привыкшая к материальным и духовным благам, теперь гордится, что ее вес не превышает 30 кг. Ее родители считают, что у них очень гармоничный брак, да и с ребенком, который оправдывал все их ожидания, до сих пор не было проблем. Теперь же они в ужасе от ее добровольного, переходящего все разумные границы голодания. Я бы лично думала в такой ситуации, что из-за бурного всплеска эмоций в период полового созревания девушка больше не в состоянии жить по-старому. Однако скованность и неумение переживать эмоции не позволяют ей принять прилив чувств как должное. Преодолевая себя, обрекая себя на лишения, девушка убивает таким образом свои чувства, а заодно и подрывает здоровье. Именно так, как она сейчас обращается с собой, вели себя с ней раньше отец и мать. Это отнюдь не значит, что ее родители — злые люди. Они только хотели, чтобы ребенок полностью соответствовал их желаниям. Этого они и добились: девушка выполняет все требования, предъявляемые к ней, способна к большим достижениям; все восхищаются ею. Но такое воспитание часто приводит либо к потребности в самопреодолении (реализующейся в форме голодания), либо к потере аппетита на нервной почве. Неважно, кто осуществляет воспитание: родители или домашний педагог. В любом случае часто присутствуют все элементы системы авторитарного воспитания: безжалостность, строгий контроль и полное нежелание понять истинные потребности ребенка и проникнуться к ним сочувствием. Иногда ребенок ощущает нежность по отношению к себе, иногда — холодность, и тогда он чувствует себя одиноким. Поэтому у него временами бывает хороший аппетит, а иногда он отказывается от пищи. Если же его кормить насильно, часто следует рвота. В этом — основная причина анорексии. (Впрочем, встречается еще большая крайность. Некоторые родители ежедневно контролируют вес ребенка, и если он оказывается хотя бы на пять граммов больше или меньше, чем определили они, наказывают его.) Итак, основной закон «полицейской» системы воспитания гласит: «Все средства хороши, чтобы ты стал таким, с как хочу я. Иначе я тебя не буду любить».

Даже самый опытный психотерапевт вынужден заниматься проблемой увеличения веса крайне истощенных пациентов, иначе невозможен будет продуктивный разговор. Но все же есть разница, объяснит ли врач пациенту, что тому нужно поправиться, имея при этом в виду главную цель — раскрыть ему его душевный мир, — или же просто будет считать целью лечения увеличение веса пациента. В последнем случае психотерапевт берет на себя функции воспитателя, а это значит, что его пациент не застрахован от рецидивов навязчивых состояний. Впрочем, если этого не произойдет, радоваться рано. Не исключено, что воспитание было настолько успешным, что его результаты проявятся только у взрослого человека, который в любом случае будет не в состоянии открыто переживать свои чувства.

Истоки любого абсурдного поведения кроются в раннем детстве, но выявить их невозможно до тех пор, пока манипулирование физическими и духовными потребностями ребенка воспринимается не как насилие, а как необходимые воспитательные меры. Так как даже специалисты этого не понимают, то проводимый ими курс терапии зачастую является лишь продолжением раннего, часто неосознанного насилия. Зачастую мать, собираясь вечером уйти из дома, дает годовалому сыну валиум, чтобы он в ее отсутствие спокойно спал. Я допускаю, что иногда это действительно нужно. Но если валиум становится средством постоянного контроля над детским сном, то тем самым нарушается природное душевное равновесие, в подсознании ребенка очень рано зарождается чувство неуверенности. Возможно, что поздно возвратившиеся родители хотят поиграть с ребенком и будят его. Но если ребенку дали валиум, то это не только нарушает его природный ритм сна, но и мешает после пробуждения адекватно воспринимать окружающий мир. К тому же, если ребенок не испытает на себе, каково это остаться в квартире одному, он не будет знать, что такое страх, и, уже будучи взрослым, возможно, не сумеет вовремя почувствовать опасность.

Чтобы ребенок развивался нормально и в зрелом возрасте не проявлял склонности к абсурдному, саморазрушающему поведению, его родителям вовсе не нужно изучать обширные научные трактаты по психологии. Если родители не будут манипулировать совсем маленьким ребенком ради удовлетворения своих потребностей, использовать его в своих целях — что может привести, как уже было сказано, к нарушению душевного равновесия — то тогда ребенок сможет слушать то, что ему подсказывает его организм, и это будет для него лучшей защитой от предъявляемых к нему требований, которые порой переходят разумные границы, а где-то и границы приличия. Сигналы организма и его язык с раннего детства будут ему знакомы. И если родители смогут относиться к ребенку с тем же уважением и той же терпимостью, как и к своим родителям, то тогда они создадут ребенку самые лучшие условия для всей его дальнейшей жизни. Уважение родителей к детям важно не только для развития в ребенке чувства самоценности, но и для того, чтобы у него была свобода для развития своих природных данных. Как я уже говорила, для этого родителям не нужно штудировать труды по психологии — им просто надо пересмотреть свои методы воспитания.

Отношение родителей к ребенку влияет и на последующее отношение ребенка к себе самому. И самые большие страдания — это страдания, которые человек причиняет самому себе. От себя не убежишь. Когда человек «зацикливается» на голодании, это не что иное, как результат выхолащивания своего Я. Последствие — направление своей воли в неверное русло, порабощение человеком своего же организма. Наркомания начинается с попытки освободиться от влияния родителей, не выполнять их требования, но в конце концов все это заканчивается постоянным стрессом, связанным с необходимостью добыть деньги на наркотики, которые стоят очень дорого, иначе говоря, человек попадает в зависимость и от наркотика, и от денег (последнее вообще часто встречается в современном обществе).

Когда я читала о сложных отношениях Кристианы с полицией и дилерами, передо мной вдруг возник Берлин 1945 г., где имелось множество самых разнообразных способов приобретения продуктов незаконным путем, царил страх перед солдатами оккупационных армий и существовал гигантский, контролируемый тогдашними «дилерами» черный рынок. Может, эта ассоциация возникла только у меня — не знаю. Но многие родители нынешних наркоманов выросли в том мире и ничего другого в детстве не видели. Не исключено, что то, как живет сегодня мир наркоманов, во многом схоже с тем, как жили люди после войны. Эта мысль пришла ко мне внезапно и, в отличие от других мыслей, не подкреплена какими-либо научными аргументами. Это просто субъективная ассоциация. Поэтому я не сочла нужным далее заниматься данной проблемой. Упомянула я ее лишь потому, что в наши дни проводится множество психоаналитических исследований с целью выяснить, какое воздействие война и нацистский режим оказали на первое послевоенное поколение. Были обнаружены поразительные факты. Оказывается, чем меньше сыновья и дочери знали жизнь своих родителей, тем более они стремились подсознательно воспроизвести ее. Случайно запомнившиеся в детстве отдельные эпизоды из рассказов родителей, свидетельствующие о душевных травмах, полученных ими в годы войны, в период полового созревания подростки пытались разыграть в другом преломлении в своей собственной реальности. Так, Юдит Кестенберг рассказывает о подростках, которые скрывались в лесах в мирные и благополучные шестидесятые годы. Позднее на сеансах психоанализа выяснилось, что их родители сражались в партизанских отрядах на территории ряда стран Восточной Европы, но никогда подробно не говорили об этом со своими детьми (Psyche 28, S.249-265).

Как-то я беседовала с семнадцатилетней девушкой, которая очень гордилась тем, что в результате голодания она стала такой же худой, как и ее мать 30 лет тому назад, когда ее освободили из Освенцима. Далее выяснилось, что никаких других подробностей из биографии матери она не знала, поскольку та наотрез отказывалась говорить о своем прошлом, и в их семье на эту тему было наложено табу. Это-то как раз и есть ситуация, когда родители делают из чего-то тайну, замалчивают что-то, т.к. сами испытывают чувство стыда, вины, страха, но именно невысказанное волнует и интересует детей. В таких случаях детям остается дать волю своей фантазии и, «играя» с событиями, о которых известно так мало, создать для себя иллюзию причастности к прошлому.

Могло ли случиться так, что внутренний мир Кристианы, разрушенный ею в последствии, был в свое время создан из руин 1945 г.? Если это так, то объяснение этому следует искать в психологии родителей, которые с детства переносили всяческие лишения и сделали заботу о материальном достатке своим основным жизненным принципом. Постоянную заботу о материальном благополучии стимулировала боязнь снова оказаться на развалинах, как когда-то раньше, когда они были голодными, беспомощными детьми. Никакая роскошь, никакие деньги не могли окончательно снять этот страх, сидящий глубоко в подсознании. Родителям не хочется, чтобы их дети испытывали нечто подобное, они запрещают им бояться, но дети покидают роскошные квартиры, где их не поняли, где нет места их подлинным чувствам и страхам, и уходят к наркоманам. Некоторые из них, по примеру отцов, проворачивающих крупные коммерческие сделки, начинают сами приторговывать наркотиками. А другие, повторяя сцены из жизни родителей, с апатичным видом сидят на тротуарах, как маленькие беспомощные дети, которым не с кем поговорить о своих чувствах и страхах. Родители — «дети руин» — были навсегда изгнаны войной из роскошных квартир, И вот теперь их прошлое, как опасный призрак, вернулось. Теперь их дети, не имеющие надежды, апатично сидят в лохмотьях на тротуаре, чужие и ненавидящие всю нажитую родителями роскошь.

Совершенно очевидно, что родители не могут понять этих подростков. Человек скорее подчинит свою жизнь строгим правилам, приложит немыслимые усилия, достигнет невероятных высот, но не найдет возможности проникнуться сочувствием и пониманием к беспомощному, несчастному ребенку — ведь он сам когда-то привык чувствовать себя несчастным. Тем более что этот ребенок живет в квартире с паркетным полом и изысканной обстановкой. Если он пожалуется на непонимание, на него обрушится гнев, к нему отнесутся с презрением или ненавистью, но главное — для него уже приготовлен весь набор испытанных педагогических приемов, призванных помочь родителям заглушить в себе воспоминания о трудном военном детстве.

Иногда, правда, спровоцированные нашими детьми воспоминания о прошлом приводят к эмоциональной работе родителей над собой, что благотворно сказывается на всей семье.

Бригита, 1936 года рождения, — чуткая по характеру женщина, замужем, мать двоих детей. Глубокая депрессия вынудила ее уже во второй раз обратиться за помощью к психотерапевту. Его усилия также сперва оказались совершенно напрасными. Психоаналитику не удавалось избавить пациентку от ощущения надвигающейся катастрофы, порожденной неизгладимыми воспоминаниями о пережитых в детстве воздушных налетах до тех пор, пока ее сын, сам того не сознавая, не обнаружил источник ее болезненного состояния. Старую рану в душе Бригиты никто не видел, и поэтому она так долго не могла зарубцеваться.

В десятилетнем возрасте — примерно столько же лет было пациентке, когда ее отец вернулся с восточного фронта, — ее сын вместе с товарищами начал рисовать на стенах школы свастику и использовать в играх прочие атрибуты гитлеровской эпохи. С одной стороны, они вроде бы старались проводить свои «акции» тайно, а с другой — устраивали все так, чтобы виновников легко можно было обнаружить. Сын явно призывал людей таким образом обратить на него внимание. Мать же никак не могла заставить себя откровенно поговорить с ним. В юности она была членом студенческой антифашистской группы и чувствовала себя оскорбленной, поэтому резко осудила далеко не безобидные, но ее мнению, забавы сына. Но обосновать такое поведение матери только идеологическими причинами, лежащими в сознательной сфере, нельзя. Что-то, спрятанное в подсознании, продолжало ее мучить, но понять, что конкретно, на первом сеансе психоанализа не удалось. Только на втором сеансе она смогла пережить свои истинные чувства. Выяснилось следующее. Чем настойчивее она пыталась отвадить сына от таких «игр», тем чаще и активнее он в них участвовал. Мальчик окончательно потерял контакт с родителями и все теснее сближался со своей компанией, доводя мать до истерики. Использованный на втором сеансе психоанализа метод переноса позволил выявить истинную причину нервных припадков Бригиты. В результате ситуация в семье полностью изменилась. Итак, во время сеанса пациентка внезапно начала задавать вопросы о прошлом психоаналитика. Сначала она отчаянно боролась со своим желанием расспросить врача о его жизни, она панически боялась, что врач от нее откажется, если она начнет задавать такие вопросы. Но в то же время она боялась услышать ответ. Что, если после этого она станет презирать его?

Психотерапевт не стал делать поспешных выводов. Он терпеливо и с пониманием выслушал пациентку, помогая ей четко сформулировать вопросы, но не отвечая на них, и постепенно понял, что в действительности женщина обращается отнюдь не к нему и что ее интересует прошлое совсем другого человека. И тут перед ним предстала десятилетняя девочка, которой в свое время так и не удалось откровенно поговорить с вернувшимся с фронта отцом. По словам пациентки, ей такая мысль тогда даже в голову не пришла, хотя вполне естественно, что ребенок, который много лет ждал любимого отца, спрашивает его: «Где ты был? Что делал? Что видел? Расскажи мне правду!» Но ничего подобного не произошло. На все разговоры «на эту тему» в их семье было наложено табу, и дети вскоре почувствовали, что им нельзя ничего знать о прошлом отца. Сперва Бригита осознанно заставляла себя воздерживаться от вопросов, затем методами так называемого «хорошего воспитания» неудовлетворенный интерес был вытеснен в подсознание. И вот теперь, во время доверительной беседы с психоаналитиком, этот интерес вышел наружу и настойчиво потребовал удовлетворения. Вместе с ответами на так долго мучившие ее вопросы к Бригите вернулось ощущение полноты жизни, прошла депрессия, и пациентка впервые за 30 лет смогла поговорить с отцом обо всем, что ему довелось пережить. Такой откровенный разговор и на отца подействовал благотворно. Теперь ситуация изменилась: Бригита была достаточно сильным человеком, чтобы услышать его мнение, не предавая себя, она была уже не тем маленьким зависимым ребенком, который не может откровенно поговорить с отцом, Бригита поняла, что ее детский страх, что отец от нее отдалится, если она будет слишком «лезть к нему в душу», не был необоснован, т.к. отец тогда не мог говорить о том, что он пережил. Выяснилось, что отец все это время напрасно пытался стереть из памяти увиденное им на восточном фронте. Раньше дочь в суждениях о прошлом руководствовалась мнением отца. Она пришла к выводу, что при оценке истории «Третьего рейха» нужно «отказаться от эмоций», руководствоваться только объективными критериями и вообще постараться уподобиться компьютеру, который холодно и равнодушно подсчитывает количество потерь с обеих сторон.

Но ведь Бригита не компьютер, а очень умная женщина, чуткий человек. И все попытки заглушить чувства привели к тяжелой форме депрессии, ощущению внутренней пустоты (она часто чувствовала себя так, словно перед ней «черная стена»), бессоннице и приему успокоительных таблеток, которые подавляли в ней природные жизненные силы. Неудовлетворенное любопытство переместилось в сферу чисто интеллектуальную, а затем дало о себе знать «самым дьявольским образом в поведении сына». Этого самого «дьявола» она и пыталась изгнать из себя и из сына, не подозревая, что все ее проблемы происходят из боязни довести своими вопросами до нервного срыва эмоционально неустойчивого отца, потребности которого она сделала своими. Ведь ребенок видит защитную реакцию родителей, когда им что-то не нравится, и делает вывод: плохо все то, что нарушает душевное равновесие родителей. Поэтому у ребенка часто возникает чувство вины, которое остается очень долго, пока человек осознанно не переживет историю своего детства. Теперь Бригита была счастлива: «дьявол», т.е. присущий ей с детства живой, непосредственный интерес победил стремление угодить родителям.

В это же время символика «Третьего рейха» потеряла для ее сына всякую притягательную силу. Стало совершенно очевидно, что она выполняла в его жизни вполне определенную функцию. В нездоровом интересе к ней нашла выражение продолжавшая жить в сыне неутоленная жажда знаний, свойственная матери, с детства томимой потаенным желанием поднять завесу молчания над некоторыми эпизодами из жизни отца. Как только это произошло, и Бригита на психоаналитическом сеансе смогла дать волю чувствам и раскрыть душу, сын также избавился от бремени прошлого и атрибуты «Третьего рейха» стали ему не нужны. С другой стороны, Бригита стала понимать, что ее резкое поведение по отношению к сыну объяснялось лишь тем, что она не могла в свое время так же вести себя по отношению к отцу, не удовлетворившему ее интерес к прошлому.

Бригита рассказала мне свою историю после того, как прослушала мою лекцию. Позднее она дала согласие на эту публикацию, т.к., по ее словам, испытывала настоятельную потребность поделиться своим опытом и не хотела «ни в коем случае замалчивать его».

Мы с Бригитой твердо убеждены в том, что ее кризисное психологическое состояние характерно для целого поколения. Люди, приученные молчать, страдают от этого, причем чаще всего неосознанно. Но психоаналитики в Германии, вплоть до знаменитого семинара психоаналитических обществ немецкоязычных стран, состоявшегося в 1980 в Бамберге, почти не занимались данным феноменом, и поэтому только очень немногим людям удалось пережить историю своего детства не только на интеллектуальном, но и на эмоциональном уровне (например, как это было с Клаусом Тевеляйтом, см. книгу Männerphantasien).

Поэтому послевоенное поколение так бурно реагировало на показанный по телевидению документальный фильм «Холокост». Казалось, люди вырвались из тюрем, в которых их так долго держали, и тюрьмы эти назывались «Молчание», «Запрет на вопросы о прошлом родителей» и «Бесчувственность». Да и навязываемые старшими нелепые представления о том, что к показанным на экране зверствам «нужно отнестись трезво, без эмоций», так же, как и тюремные стены, ограничивают свободу человека. Неужели кому-то очень хочется воспитать из наших детей таких людей, которые не испытывали бы возмущения и боли при рассказе об убийстве в газовых камерах миллионов детей? Что толку от историков с их солидными трудами и поисками «объективной истины»? Разве можно, зная о таком кошмаре, сохранять холодный ум? И разве нашим детям не угрожает опасность стать верноподданными любого нового фашистского режима? Какая разница, кому служить, когда у тебя внутри такая пустота! Более того, такой режим позволяет не только почувствовать себя членом привилегированной группы, но и дает возможность излить ненависть и обрушить гнев на определенную категорию лиц.

Коллективная форма абсурдного поведения наиболее опасна, поскольку его абсурдность не только никому не бросается в глаза, более того, такое поведение считается «нормальным». Большинство детей послевоенного времени никогда не спрашивало родителей об истинном положении дел в «Третьем рейхе»: это считалось неприличным или было просто запрещено. Замалчивание этого периода, а значит, и родительского прошлого было таким же непременным «правилом хорошего тона», как и запрет на любые разговоры о сексе в начале XX в.

Но хотя обусловленность этим табу новых форм неврозов легко доказывается эмпирическим путем, опыт бессилен против всей системы традиционных теорий, ибо не только пациенты, но и сами психоаналитики — жертвы этого запрета. Им легче обсуждать с пациентами давно уже выявленные Фрейдом сексуальные потребности и (порой мнимые) запреты на их удовлетворение, чем подвергать беспощадному анализу табу нашего времени, т.е. возвращаться в собственное детство. Однако история «Третьего рейха», помимо всего прочего, свидетельствует о том, что истоки чудовищных преступлений кроются в поведении, воспринимаемом подавляющим большинством людей как нечто «совершенно естественное».

Немцам, которым в детстве или в пубертатный период довелось жить в атмосфере победных лет «Третьего рейха», особенно тяжело быть честными с самими собой. Страшную правду о нацистском режиме они узнали, уже став взрослыми, и на интеллектуальном уровне интегрировали ее в свое сознание. Но это знание никак не влияет на яркие ощущения детства, когда сердце замирало при звуках песен, речей и криках ликующих толп. В большинстве случаев эти впечатления отражали также и гордость, и восторг, и надежду на счастливое будущее.

Как же добиться гармонии между этими двумя мирами — детским эмоциональным восприятием и противоречащими ему сведениями более поздних лет, не отбрасывая важную часть собственного Я? Заглушить свои чувства и отречься от основ своей личности — так пыталась поступить Бригита — кажется единственно возможным способом избежать трагического конфликта.

На мой взгляд, ни одно художественное произведение не выражает так отчетливо амбивалентность психического состояния целого поколения немцев, как семисерийный фильм Ханса-Юргена Зиберберга «Гитлер — фильм, сделанный в Германии». Режиссер представляет нам на экране только свою собственную оценку событий. Но, дав волю своим чувствам, фантазиям и мечтам, создает исторический фильм, близкий по своей концепции многим людям, ибо он объединяет две перспективы: восприятие человека видящего и человека обманутого.

Мы видим, как завораживающе действуют музыка Вагнера, великолепие торжественных парадов и непонятные выкрики Гитлера по радио. Последний представлен в фильме как могущественная и в то же время смешная и безобидная кукла. Наверное, так видел мир вокруг себя в те годы ребенок, имевший эмоциональную, восприимчивую натуру. Но наряду с этим в фильме есть ощущения ужаса и боли взрослого человека, почти совершенно отсутствующие в других фильмах на эту тему. Режиссер смог передать эти ощущения, лишь освободившись от упрощенного подхода, предполагающего обеление одних и очернение других. (Вспомним, что он был характерен для «черной педагогики».) Во всех сценах явственно чувствуется сострадание как к жертвам репрессий, так и к жертвам соблазна. В фильме наглядно показан абсурдный характер любых идеологий, в основе которых лежит многовековая традиция воспитания.

Только человек, на эмоциональном уровне понявший, что был обманут, был введен в соблазн, и не отрицающий этого, сможет, ощущая глубокую скорбь, показать эту абсурдность так же впечатляюще, как это сделал Зиберберг. Именно проходящее красной нитью через весь фильм ощущение скорби позволяет зрителям — по крайней мере в наиболее ярких сценах — глубже почувствовать всю пустоту нацистской идеологии, чем многие книги, основанные на обширном документальном материале и написанные с вполне объективной точки зрения. Эта одна из немногих попыток жить рядом с непостижимым прошлым, не отвергая его.

Детство Адольфа Гитлера

От игры воображения до страшной реальности

У меня очень суровая система воспитания. Слабость нужно выжечь каленым железом. В моих «орденских замках» вырастет молодежь, от которой содрогнется мир. Мне нужна молодежь жестокая, властная, непоколебимая и не останавливающаяся перед насилием. Все эти качества она должна иметь. Она должна уметь спокойно переносить боль. Никакой слабости и излишней мягкости. Глаза молодого человека должны сверкать, как у свободного, великолепного хищного зверя. Сильной и прекрасной — вот какой я хочу видеть мою молодежь... Только так я смогу создать новый мир.

Адольф Гитлер

Вступление

Желание побольше узнать о детстве Адольфа Гитлера появилось только во время написания этой книги. Честно говоря, я сама немало удивилась его возникновению. Непосредственным же импульсом к его воплощению в жизнь послужила мысль о том, что подкрепленное опытом психоаналитической практики убеждение в реактивном, а не природном характере деструктивных тенденций в человеке может быть либо подтверждено на примере Адольфа Гитлера, либо опровергнуто. (И тогда Эрих Фромм, цитируемый в следующем абзаце, окажется прав.) Я сочла эту цель достаточно важной, хотя поначалу сильно сомневалась в том, что сумею проявить эмпатию по отношению к человеку, которого считаю величайшим из всех известных мне преступников. Эмпатия для меня — попытка взглянуть на внутренний мир ребенка его же глазами, а не оценивать его с позиций взрослого человека, уже прошедшего горнило воспитания. Это мой единственный инструмент проникновения в душу ребенка, и без него никакие психоаналитические исследования были бы для меня невозможны. Я очень обрадовалась, когда поняла, что в состоянии пользоваться этим инструментом и в данном случае, и способна увидеть в Гитлере человека.

Как известно, традиционное понимание «человеческого» основывается на утверждении, что человек поднялся над звериными инстинктами. Именно поэтому о жестоком человеке говорят «зверь в человеческом облике», «чудовище». Эрих Фромм удивлялся: «Чем объяснить, что два таких доброжелательных, совершенно нормальных человека с устойчивым, лишенным деструктивного начала характером дали жизнь этому чудовищу Гитлеру?» (цит. по Stierlin, 1975, S. 36). Я не согласна с такой трактовкой человеческого. (По моему мнению, в ее основе лежит механизм отщепления частей собственного Я и проекции.) Наоборот, мне кажется, что чудовищная жестокость, свойственная человеческому миру, чужда миру животному. Животное, в отличие от человека, не подвергает детеныша унижениям, когда хочет чувствовать себя сильным; поэтому детеныш не ощущает потребности по прошествии десятилетий мстить за эти обиды, как это делали многие представители рода человеческого, в том числе и Фридрих Великий. Впрочем, я слишком плохо знаю подсознательную и сексуальную сферу животных, поэтому высказываю лишь свое предположение. Но все известные мне случаи исключительной жестокости относятся к человеческому миру. Поэтому мне хотелось бы проследить ее истоки именно в этом мире.

Проще всего, негодуя, представить жестокость как нечто «звериное» и закрыть глаза на ее истинные причины. Но в этом случае мы сами по своей наивности рискуем оказаться невольными исполнителями чужой злой воли. Естественно, что при этом мы совершенно не будем чувствовать своей вины.

За последние 35 лет появилось бесчисленное множество публикаций, посвященных жизни Адольфа Гитлера. Я неоднократно слышала, что отец жестоко избивал его и затем прочла об этом в монографии Хельма Штирлина (Stirlin, 1975). Тогда я восприняла эту информацию безучастно. Однако, занимаясь проблемами, связанными с унижениями, которые ребенок испытывает в раннем возрасте, я стала придавать такого рода сведениям гораздо большее значение. Я сразу же поставила перед собой вопрос: «Каким было детство человека, всю жизнь одержимого ненавистью, и почему ему так легко удалось заразить этой ненавистью других людей?» Эмоции, пробудившиеся во мне при чтении трактатов «черной педагогики», позволили мне хорошо представить и почувствовать, что происходило в семье Гитлеров, когда Адольф был еще совсем маленьким. Черно-белый фильм о детстве Гитлера постепенно превратился в цветной, и его эпизоды настолько тесно переплелись с увиденным мной во время войны, что фильм слился с жизнью, и то, о чем в нем идет речь, касается нас всех. Ведь все может повториться! Разве надежда избавить человечество от угрозы гибели в ядерной войне путем заключения разумных соглашений не порождена в сущности совершенно иррациональными представлениями и не противоречит историческому опыту? Разве во время фашистской диктатуры и даже еще раньше мы не могли убедиться в том, что разум — всего лишь маленькая и далеко не самая сильная часть человеческой натуры? Для того, чтобы лишить жизни великое множество ни в чем не повинных людей, одержимому безумием вождю было достаточно лишь увлечь за собой несколько миллионов благовоспитанных сограждан. И если мы не сделаем все для понимания причин возникновения этой страшной ненависти, никакие хитроумные соглашения по сокращению стратегических вооружений нас не спасут. Накопление ядерного оружия на планете стало для меня символом накопления ненависти и непосредственно связанной с этим неспособности осознать и выразить свои подлинно человеческие потребности.

На примере детства Адольфа Гитлера мы можем увидеть истоки возникновения ненависти, от последствий которой пострадали миллионы людей. Феномен этой разрушительной ненависти давно известен психоаналитикам, однако применение методов психоанализа ничего не даст до тех пор, пока они будут ее трактовать как выражение влечения к смерти. Последователи Мелани Кляйн, которая достаточно подробно описала феномен детской ненависти и считала ее природу инстинктивной, а не реактивной, также не составляют исключения. Наиболее близко подошел к пониманию природы этой ненависти Хайнц Кохут. Он предложил термин «эгоистическая ярость», который, с моей точки зрения, означает реакцию младенца на то, что первичный объект не проявляет достаточной эмпатии (1979).

Но для подлинного понимания природы всепоглощающей ненависти, которую Адольф Гитлер всю жизнь так и не смог утолить, нужно сойти с проторенных троп классической теории влечений и попытаться понять, что творится в душе ребенка, которого унижают родители и который при этом должен уважать и любить их, всячески скрывая свою боль. Подобные в высшей степени абсурдные отношения между двумя людьми в мире взрослых просто невозможны (если отвлечься от садо-мазохистских клубов). А вот родители, причиняя детям боль, ожидают с от них любви и редко оказываются разочарованными. Сперва ребенок еще способен не замечать совершаемого над ним насилия и идеализировать своих мучителей. Но накапливаемая в подсознании ненависть превращает его в дальнейшем из гонимого, беззащитного существа в гонителя. Истинные причины ненависти выявляются часто лишь во время психоаналитического сеанса благодаря методам переноса и контрпереноса.

Если бы психоаналитики перестали объяснять ненависть «инстинктом смерти» и творчески использовали имеющийся материал, свидетельствующий о насилии, творимом в детстве над детьми, они бы очень помогли социологам, занимающимся исследованием социальных феноменов войны и мира. Но, к сожалению, психоаналитики, как правило, не проявляют ни малейшего интереса к проблеме обращения родителей с детьми, предоставив заниматься ею специалистам по семейной психотерапии. Те же, в свою очередь, никогда не применяют методы, основанные на переносе и контрпереносе, и целиком сосредотачивают свое внимание на взаимоотношениях между членами семьи. Их основная цель — разрешение семейных конфликтов. Поэтому психотерапевты крайне редко узнают о том, что произошло в раннем детстве с их подопечными.

Чтобы показать, к каким последствиям приводит насилие над психикой ребенка и как оно отражается на всей его жизни, достаточно с точностью до мельчайших деталей пересказать психобиографию одного из моих пациентов. Но это означало бы нарушение врачебной тайны. Жизнь Гитлера уже описана настолько подробно вплоть до самого последнего дня, причем людьми непосредственно знавшими его, что на этом материале легко восстановить ситуацию его раннего детства. Свои подлинные мысли и чувства Гитлер, хотя и опосредованно, выразил в своих поступках, в многочисленных речах и книге «Майн Кампф». Несомненно, имело бы прямой смысл попытаться увязать его деструктивную политическую деятельность с полученными в раннем детстве душевными травмами. Но такая задача вышла бы за рамки данной книги, поскольку для меня главное — показать на множестве конкретных примеров негативное воздействие «черной педагогики». Поэтому я решила ограничиться лишь несколькими эпизодами из детства Гитлера, которые почти не заинтересовали его биографов. Профессиональных историков обычно интересует лишь внешняя сторона событий, психоаналитики усердно изучают Эдипов комплекс и, похоже, только очень немногие исследователи задаются вопросом: «Какие чувства испытывал и копил в себе ребенок, которого постоянно избивал и оскорблял отец?»

Обширный документальный материал позволяет без труда восстановить атмосферу, в которой вырос Адольф Гитлер. Отношения в семье предвосхищали отношения в тоталитарном государстве, которое он затем построил. Вся власть концентрировалась в руках одного человека, в данном случае отца, и возражать ему, естественно, никто не смел. Отец часто был жесток. Жена и дети полностью покорились его воле, будучи зависимы от его желаний и сиюминутных настроений, и были обязаны с благодарностью сносить любые оскорбления. Послушание — вот что стало их основным жизненным принципом. Сфера интересов матери ограничивалась домашним хозяйством, но зато она отводила душу, заставляя детей в отсутствие мужа делать все домашние дела, тем самым отыгрываясь на них за перенесенные унижения. В тоталитарном государстве такого рода надсмотрщиком является тайная полиция. Именно ей поручается выполнять желания диктатора, внушать от его имени страх, проводить репрессии. Она наделена самыми широкими полномочиями, все остальные лишены даже элементарных прав. Но, по сути, и она остается заложницей диктатора.

В семьях, где все основано на авторитете взрослых, у детей нет никаких прав. И потому присутствие рядом младших братьев и сестер создает ощущение, что ты еще не самый последний раб и что есть на ком отыграться. Но иногда к ребенку относятся даже хуже, чем к собаке. Так произошло с Кристианой Ф. Зачем бить животное, когда рядом есть беззащитный ребенок?

Такие порядки существуют до сих пор во многих семьях. (Напомним, что именно по этой модели была выстроена иерархия в концентрационных лагерях, где имелись надзиратели, самоохрана и т.д.) «Черная педагогика» придала такой системе отношений в семье абсолютно законный характер. Если же на одной из низших ступенек данной иерархической лестницы оказывается одаренный ребенок, последствия могут быть самыми неожиданными. Так произошло в случае с Адольфом Гитлером.

Судьба отца и его отношение к сыну

О происхождении и жизни Алоиза Гитлера до рождения Адольфа Иоахим Фест (Fest, 1978) сообщает следующее.

«В доме № 13 в деревне Штронес, где жил небогатый крестьянин Иоганн Труммельшлягер, незамужняя батрачка Мария Анна Шикльгрубер родила сына, которого в тот же день окрестили Алоизом. Это произошло 7 июня 1837 г. В метрической книге уездного села Деллерсхайм графа „отец“ осталась незаполненной. Ничего не изменило и то обстоятельство, что Мария Анна через пять лет вышла замуж за безработного Иоганна Георга Гидлера, по профессии подручного мельника. В том же году она отдала своего сына деверю крестьянину Иоганну Непомуку Гюттлеру[12] из Шпиталя, видимо из опасения, что не сумеет дать ребенку соответствующее воспитание; во всяком случае Гидлеры настолько обнищали, что спали в корыте для скота.

Считается, что отцом Алоиза был кто-то из двух братьев. Правда, один из приближенных Гитлера уверял, что отцом Алоиза Шикльгрубера был проживавший в Граце еврей по фамилии Франкенбергер. Мария Анна Шикльгрубер якобы была его служанкой и забеременела именно в тот момент, когда жила в его доме. В своих показаниях на Нюрнбергском процессе бывший генерал-губернатор Польши Ханс Франк, который до прихода Гитлера к власти был его личным адвокатом, засвидетельствовал, что в 1930 г. сын его сводного брата Алоиза прислал, возможно с целью шантажа, письмо, в котором смутно намекал на некие „загадочные обстоятельства“ родословной Гитлера. Франк тут же получил задание тайно заняться этим делом. Он пришел к выводу, что предположение о причастности Франкенбергера к появлению на свет отца Гитлера отнюдь не является совершенно безосновательным. Правда, никаких убедительных доказательств Франк так и не представил, а в свете новейших исторических исследований эта версия представляется более чем сомнительной. Проведенное гестапо по приказу Гиммлера в августе 1942 г. повторное расследование также оказалось безрезультатным. С уверенностью можно лишь утверждать, что Адольф Гитлер не знал, кто был его дед. Данный факт, безусловно, сыграл свою роль в формировании его внутреннего мира, ибо он начал сомневаться, а не был ли действительно его дед евреем. Другая теория, согласно которой „с почти стопроцентной вероятностью“ дедом Гитлера был Гюттлер, ибо Анна Шикльгрубер „не случайно отдала сына деверю“, не лишена оригинальности, но также совершенно бездоказательна. Впрочем, достаточно представить себе атмосферу нужды, невежества и крайней религиозности, в которой вырос отец Гитлера, чтобы понять, что попытки выяснить его родословную, по видимому, обречены на неудачу.

Через 29 лет после того, как Мария Анна Шикльгрубер умерла от грудной водянки в местечке Кляйн-Маттен недалеко от деревни Штронес, и через 19 лет после смерти ее мужа Иоганн Непомук вместе с тремя приятелями пришел к священнику и попросил записать в метрическую книгу, что отцом Алоиза был его брат. Священника звали Цанширм, и проживал он в Деллерсхайме; Алоизу к тому времени уже исполнилось сорок лет, и работал он на таможне. Якобы покойный брат подтвердил перед смертью свое отцовство и сделал это в присутствии трех свидетелей, которых Иоганн и привел.

Неизвестно, поверил ли им священник или просто дал себя уговорить. Но в метрике он зачеркнул слово „внебрачный“, написал сверху „рожден в законном браке“ и заполнил графу „отец“. На полях он сделал следующую запись: „Факт признания Георгом Гитлером отцовства, а также его просьба о внесении его имени в метрическую книгу подтверждаются свидетелями, лично знавшими Георга Гитлера, а именно Йозефом Ромедером, Иоганном Брайтенэдером, Энгельбертом Пауком“. Трое неграмотных свидетелей поставили внизу каждый по три креста, а священник написал рядом их имена. Правда, он забыл поставить дату и собственную подпись и записал фамилию Гидлер (Гюттлер) как Гитлер. Подписей родителей тоже, естественно, не было. Так, хотя и с нарушением закона, Алоиз Шикльгрубер с января 1877 г. получил право носить фамилию Гитлер.

Начало этой интриге положил, несомненно, Иоганн Непомук Гюттлер, т.к. именно он воспитал Алоиза и по вполне понятной причине гордился им. Его приемный сын совсем недавно получил повышение по службе, был женат и явно добился в жизни большего, чем кто-либо еще из рода Гюттлеров (Гидлеров). Вполне естественно, что Иоганн Непомук захотел дать ему свою фамилию. Со своей стороны, Алоиз, энергичный и ответственный человек, также был заинтересован в этом, т.к. на службе ему открылась хорошая перспектива и его не устраивало то, что он считался внебрачным сыном. Еще в тринадцатилетнем возрасте он перебрался в Вену, где начал было учиться сапожному ремеслу, но затем передумал и устроился в ведомство таможенных сборов. Там его довольно быстро повысили в должности и со временем ему был присвоен классный чин старшего оффициала[13]. Это был самый высокий чин, на который могли рассчитывать государственные служащие, имевшие такое образование, как Алоиз. Он с видимым удовольствием исполнял свои обязанности, охотно присутствовал на официальных мероприятиях и любил, когда к нему обращались, полностью называя его чин. Один из сослуживцев охарактеризовал его, как „строгого и даже педантичного“ чиновника. Когда один из родственников попросил помочь его сыну выбрать профессию, Алоиз Гитлер ответил, что служба в финансовых органах требует „абсолютного повиновения начальству и неукоснительного выполнения своих обязанностей“, и что для нее совершенно не подходят „пьяницы, живущие в долг, игроки и вообще все, кто склонен к аморальному образу жизни“. На сохранившихся фотографиях — обычно он снимался в связи с производством в очередной чин — изображен статный мужчина в мундире с начищенными до блеска пуговицами, грубоватым, типично чиновничьим лицом и недоверчиво-оценивающим взглядом. Чувствовалась его жизнестойкость, типичная для тех, кто родом из простой семьи, но одновременно было видно, что он знает себе цену» (J. Fest, 1978, S.31).

К этим сведениям можно еще добавить, что Мария Шикльгрубер после рождения сына четырнадцать лет получала пособие от уже известного нам еврейского коммерсанта Франкенбергера. В опубликованной Фестом в 1973 г. биографии Гитлера называется его имя. Текст же записки, которую представил адвокат Гитлера Франк Международному военному трибуналу, приводится в другой книге Феста, вышедшей десятью годами раньше. В ней, в частности, говорится:

«Отец Гитлера был внебрачным сыном кухарки Шикльгрубер, которая была родом из Леондинга, недалеко от Линца. Бабушка Гитлера родила (точнее — забеременела. — А.М.), когда служила в доме еврея Франкенбергера в Граце. Он в дальнейшем вместо своего сына, которому тогда, в 30-е гг. XIX в., было около 19 лет (и от которого, по мнению автора, Мария забеременела. — А.М.), платил ей пособие вплоть до четырнадцатилетия ее сына. Мария Шикльгрубер и Франкенбергер много лет переписывались, и между строчками их писем можно было прочитать, что Мария зачала от Франкенбергера при обстоятельствах, вынудивших его платить алименты» (J.Fest, 1963, S.18).

Если память обо всем этом сохранилась в течение 100 лет, значит, в деревне многие знали и о переписке, и о том, что купец мог быть отцом Алоиза. Вряд ли Алоиз ничего не знал об этом, и вряд ли кто из его знакомых думал, что коммерсант платит деньги Марии просто из великодушия. При таком раскладе Алоиз мог стыдиться бедности, сомнительного происхождения, того, что он был вынужден расстаться с матерью в пятилетнем возрасте, и того, что отцом его, возможно, был еврей.

Первые три обстоятельства не вызывали никаких сомнений. Четвертое же ничем не подтверждалось, но на жизненной ситуации Алоиза это никак не сказывалось, и положение его легче не становилось. Как можно защититься от злорадного шепота за своей спиной? Первые три фактора не мешают человеку наладить свою жизнь. Можно, к примеру, высоко подняться по служебной лестнице и позабыть про бедность. С этой точки зрения жизнь Алоиза удалась. Исполнилось также и подсознательное желание отомстить отцу за свое рождение вне уз законного брака, ибо обе жены Алоиза забеременели еще до брака, и его дети как бы повторили судьбу отца. Но ответ на вопрос о своем истинном происхождении он за всю жизнь так и не нашел.

Но незнание своего истинного происхождения может навсегда лишить человека покоя, особенно если, как в данном случае, о нем постоянно распространяются темные слухи, которые нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть.