Новый век начался с понедельника

– «У нас, в России, вообще, бог троицу любит!» – уточнил Платон слова Егора, являвшимся практически единственным человеком, с которым он мог расслабиться, не играть какую-то роль, а быть естественным, самим собой.

Траурные дни закончились.

Сёстры занимались оформлением юридических дел, связанных со смертью матери.

В этот период Клавдия отказалась от всего своего российского наследства и переоформила его на своих сестёр. Остальное время они гуляли и ездили по Москве и Подмосковью, по памятным местам семьи Гавриловых.

После девятого дня Клавдию с Майклом, в сопровождении Варвары и Ксении, уже несколько оправившийся от горя генерал, лично отвёз на своей Волге в международный аэропорт «Шереметьево-2».

Прощаясь со средней дочерью, он чуть было не расплакался:

– «Доченька! Клавушка! Прощай, родная! Чтоб у тебя и твоей семьи всё было хорошо! Счастья Вам! Ведь мы больше не увидимся! Я долго не протяну!».

Клавдия бросилась к отцу на шею, обнимая и обсыпая его поцелуями, и тоже сквозь слёзы, прощаясь, уже дрожащим голосом прошептала:

– «Папка! Не надо так говорить! Я тебя люблю! И хочу, чтобы ты жил долго! Крепись! Возьми себя в руки! Мы поможем тебе! До свидания!».

Супруги поднялись по трапу, повернулись, на прощание махнув руками, и послав воздушные поцелуи, и скрылись в дверном проёме огромного самолёта. Провожавшие дождались взлёта «Боинга 747» авиакомпании «Эйр Канада», взявшего курс на север, уносящего от старого генерала его родную кровиночку, частичку его души и сердца. От фактической потери дочери Александру Васильевичу стало плохо. И, если бы не сопровождавшие его дочери, неизвестно, как бы они добрались обратно до дома.

Поначалу ехали молча. Каждый думал о своём. Старый генерал вёл машину уверенно, но осторожно.

Вскоре сёстры начали оживлённую беседу о своих текущих проблемах, дав возможность отцу хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей.

Все последующие дни они обе очень внимательно и заботливо следили за ним и его самочувствием. Ксения стала чаще навещать его, иногда прихватывая с собой Платона и Кешу.

Набравший силу летний сезон первого года тысячелетия вновь отвлёк Платона на его дачные заботы. Как всегда, в самом начале июля, он вывез на дачу и свою матушку, Алевтину Сергеевну. Тут же, 9 июля, отпраздновали и её 79-летие. По дороге со станции Платон собрал маме букет ею любимых полевых цветов.

На это раз сын решил одарить маму сладкими подарками. Он вдруг вспомнил, как в детстве они с сестрой Настей с нетерпением ждали её прихода домой с чем-нибудь вкусненьким. И он решил отплатить ей тем же, закупив значительное количество сладостей в большом ассортименте. Какова же была радость Платона от созерцания того удовольствия, с которым его престарелая матушка приняла этот давно ею позабытый подарок. Ему было приятно видеть, как, усадив 10-летнего внука, теперь уже не на колени, а рядом, бабушка в меру угощала того различными сладостями, из педагогических соображений подсказывая ему не забывать и про маму с папой. В результате вся семья вкусила элементы, буквально, сладкой жизни.

Они прожили вчетвером почти полтора месяца. После чего Ксения заторопилась в Москву. Она не привыкла долго жить со свекровью, да и состояние здоровья отца требовало более частого его посещения.

Последние три недели августа особым образом врезались в память Платона.

В эти, очень похожие друг на друга дни он, возвращаясь с работы и ужиная из заботливых рук матери, слушал её ежевечерние рассказы о жизни, взглядах, переживаниях, о радостях и невзгодах, о несбывшихся мечтах.

По всему было видно, что Алевтина Сергеевна, таким образом, прощается с сыном.

Да она этого и не скрывала, периодически повторяя ему об этом:

– «Сынок! Ты только пойми меня правильно, и не сердись, и не расстраивайся! Я уже прожила большую и нелёгкую жизнь. Вас с Настей вырастила и дала образование. У Вас теперь есть своё потомство. Я очень рада, что у тебя много детей, которых ты любишь и привечаешь! Тебя, как всегда, тоже все уважают и любят! Надеюсь, что всё у Вас и Ваших детей сложится хорошо! А я, сынок, просто устала жить! Мне моя жизнь уже не в радость, а даже в тягость! Здоровье никуда не годное! Мне уже пора умирать! Да, сынок, не возмущайся, это так! Так что готовься, мой мальчик, к такому финалу!».

Платон еле сдержался, чтобы не прослезиться. Он давно это чувствовал.

Мать даже внешне вела себя как-то странно. Как будто со всеми и всем прощалась. Но при этом она была в очень хорошем, каком-то приподнятом настроении и умиротворённом состоянии.

Единственное, что её угнетало больше всего, это неуравновешенный, а иногда просто взрывной, характер её младшего внука Иннокентия.

– «Сын! Не упусти парня! За ним нужен глаз, да глаз! А то он таких наворочает дел, сам не расхлебаешь!».

Платон всегда прислушивался к материнским советам в части воспитания детей, анализа поведения и характеров других людей – советам бывшего и весьма успешного педагога.

Но всё его подсознание жило предчувствием неумолимо надвигающейся беды. Он гнал от себя назойливые мысли, но они настойчиво, раз за разом всё же лезли в его голову, частично парализуя его волю и даже наводя на него некоторый страх, а то и почти животный ужас.

Насмотревшись на терзания Ксении, ему, особенно теперь, никак не хотелось терять свою мать.

Но холодный рассудок всё же подсказывал близость развязки.

Чтобы как-то отвлечь матушку от пораженческих мыслей, Платон, больше интуитивно, чем осознанно, вовлёк её, помимо приготовления пищи и мытья посуды, ещё и в некоторые новые домашние дела.

Сославшись на неумение и нежелание Ксении вязать, он попросил мать заштопать его тёплые носки.

Та с удовольствием согласилась. И хотя её зрение уже потеряло остатки остроты, она всё же очень старалась доставить своему любимому сыночку хоть такую пользу и радость.

Чуть позже Платон начал достраивать забор между ними и соседями. И Алевтина Сергеевна была вынуждена ему в этом немного помочь.

Забор, в виде сетки «рабицы», закреплённой на асбоцементных столбах, предстояло натянуть лишь по линии от уровня дома до угла участка, где стояла её любимая берёза-талисман, то есть практически до металлических ворот, закрыв их участок автомобильной стоянки.

Мать, сидя на стуле и одновременно, иногда помогая себе тростью, как могла, держала рулон сетки, периодически с укоризной поглядывая на должников-соседей.

Вскоре забор был готов, и Платон торжественно объявил об этом матери:

– «Мам! Наша с тобой давняя мечта наконец-то сбылась! Посмотри, как стало уютно и красиво!».

На фоне забора и берёзы он даже сделал фотографию Алевтины Сергеевны, якобы садящейся в Волгу. Тогда сын ещё не знал, что эта фотография матери станет её прижизненно последней.

Вскоре, 28 августа, во вторник, они отбыли в Москву.

По пути его старая, 24-ая, бывшая генеральская Волга с № 00-41 часто барахлила. Платону приходилось несколько раз останавливаться и поправлять свечи, а потом вообще ехать только на второй передаче.

В Москву прибыли поздно и мать, похвалив сына за аккуратную езду, оставила его у себя на ночёвку, так как к тому же, возвращаться поздно ночью в гараж на неисправной машине было бы безумием.

Уже потом Платон подумал, что Бог тогда, как будто бы с неохотой, отпускал их с дачи в Москву, а потом дал ему ещё один шанс побыть последний раз дома со своей матушкой.

С одной стороны Платон был доволен, что на даче всё обошлось. Он выполнил свой сыновний долг, дал возможность маме хорошо отдохнуть и физически и морально, поднабраться сил для длительной зимовки в городе.

С другой стороны его волновала жизнь матери после летнего сезона. Теперь на неё вновь обрушаться домашние заботы, хлопоты и вечные споры-ссоры со, совместно с ней постоянно проживавшим старшим внуком от дочери, – Василием.

Да, так оно и получилось. Не успела бабушка как следует освоиться после возвращения домой, как уже на следующий день, в среду, внук ошарашил её сообщением о скорой женитьбе и приводе в дом своей второй половины.

Такая информация привела старушку в душевный трепет и тревогу, вылившиеся во второй, спустя почти семь лет, инсульт с параличом всей правой стороны тела. И уже в четверг сестра Платона, Настасья, обнаружила, с утра лежащую, почти обездвиженную мать, лишь во второй половине дня, к счастью для всех придя в это день её навестить. Почти через час мать увезли в больницу, из которой она уже не вышла.

За исключением тут же внезапно заболевшей Настасьи, Платон и Василий дважды в день поочерёдно навещали Алевтину Сергеевну. Лечащий врач сразу объяснил родственникам, что дело серьёзное. Всё решит первая неделя. Если к её концу больная хоть немного оправится, то будет, хоть сколько-нибудь и как-нибудь, жить. А если нет, то конец безысходен, и медицина тут бессильна.

Окружив мать и бабушку возможной заботой, мужчины делали всё, что могли сами. Для ухода за лежачей больной Василий раскошелился на наём медсестры.

Однако по их общему мнению та не очень-то себя утруждала выполнением возложенных на неё обязанностей. Пришлось нанять ещё и другую.

Дни шли. Самочувствие Алевтины Сергеевны поначалу несколько улучшилось. Хоть и с трудом, еле шевеля непослушным языком, она ещё могла вести недолгие беседы со своими старшими мальчишками. Но на седьмой день, в среду, началось ухудшение её состояния.

Последующие три дня Алевтина Сергеевна уже не могла говорить сама, понимая всё, что говорили ей.

В короткие перерывы сна, в который её ввергали сильнодействующие лекарства, сыну и внуку приходилось угадывать её желания, правильное исполнение которых она подтверждала невнятными звуками, веками глаз, или слабым пожатием руки.

Василий сообщил обстановку уже несколько выздоравливающей матери, а Платон попросил её хотя бы в субботу и воскресенье навестить их матушку, дав ему возможность перевести дух и съездить на дачу поработать.

Но на девятый день, в пятницу вечером, после последнего визита сына, наступило уже резкое ухудшение состояния её здоровья.

Ещё находясь в сознании и понимая свою перспективу, Алевтина Сергеевна попросила верующего внука обеспечить её соборование, что и было им быстро организовано.

После священнодействия, днём в субботу, её состояние несколько улучшилась, она успокоилась, готовясь уйти в мир иной. По мобильнику внук обеспечил связь матери с бабушкой, и та услышала наконец-таки давно ожидаемый голос доченьки и её обещание приехать завтра. Когда же Настасья вместе с подругой матери утром в воскресенье приехали в больницу, их ждала уже остывшая постель. Алевтина Сергеевна ушла из жизни спокойно, с верой, с чувством исполненного долга.

Платон узнал об этом от жены вечером в воскресенье. Поражённый страшной новостью, он не мог вымолвить ни слова. Даже слёз у него в этот момент не было от изумления.

Ведь вчера и сегодня всё на даче говорило о смерти матери. Только он этого не понял, или не хотел обращать на явные, странные признаки никакого внимания.

Но именно в момент смерти матери в субботу, с шести до семи часов вечера, рабочие на даче распиливали на чурбачки остатки, укороченной ещё неделю назад на одну треть, её любимой берёзы.

А в воскресенье, вообще, уже уезжая с дачи, при попытке отпереть изнутри новый, недавно вставленный в калитку замок, Платон нечаянно сломал его и вынужден был перелезать через ворота. И только вечером всё стало на свои места, вернее навсегда сместилось с привычных мест.

Утром в понедельник, первым делом позвонив в ритуальное бюро и обговорив всё необходимое, Платон с Василием, который стал теперь правопреемником своей бабушки, занялись получением разрешения на её захоронение в землю на уже закрытом для этого Николо-Архангельском кладбище, альтернативой которому было бы Богородское кладбище у чёрта на куличках.

И хотя шансы на получение разрешения были минимальны, им всё же этот важнейший вопрос удалось решить положительно.

Платон, как мастер слова, составил письменное прошение, и они с племянником подъехали в разрешительную инстанцию. Как ещё помнящий свои производственные, совместные с коллегами, визиты к генералам и министрам, он проинструктировал Василия, как надо вести себя с ответственным чиновником в данной ситуации.

Он распределил роли и разработал сценарий разговора со всеми возможными его коллизиями.

После вручения главному по этому вопросу чиновнику их прошения, Платон устно от себя огласил главные его моменты:

– «Мы хотим захоронить мою мать на том же кладбище, где был кремирован и похоронен мой отец. Но она, как верующая, завещала её захоронить по старому обычаю, в землю!».

– «Но это кладбище уже закрыто для таких похорон!».

– «Да, мы знаем! И только Вы можете этот вопрос решить положительно для нас! Потому к Вам и обращаемся!».

– «Но для этого нужны веские основания!».

– «А они у нас есть! Моя мать ветеран трудового фронта! Во время войны по заданию партии была директором школы! После войны доработалась до начальника отдела Министерства. Почётный ветеран труда, имеет несколько правительственных наград. Для нас важно, чтобы наши родители были захоронены на одном кладбище. Ведь на нём похоронены и все другие наши родственники! Сейчас дополнительно готовятся ещё и ходатайства из её Министерства и Совета ветеранов войны и труда! Но нам их ждать некогда! Так, что очень просим Вас сейчас помочь нам! Только Вы один можете решить этот вопрос положительно!».

Ответственный чиновник, к счастью для всех, оказался человеком отзывчивым и порядочным. Впечатлённый прочитанным и убедительно доложенным, а может и солидным, интеллигентным видом Платона и его огромного племянника, угрюмой тучей своих ста двадцати пяти килограммов нависавшего над его столом, он тут же наложил положительную резолюцию.

Радостные, но не счастливые, от выполненной сложной и главной задачи, они с головой окунулись в необходимые в таких случаях хлопоты.

Сначала поехали на кладбище для выбора для могилы места из двух предлагавшихся. Выбор остановили на сосновом бору – небольшой котловине с песчаным дном, под сенью множества любимых матерью берёз.

Другой вариант явно не подходил, так как могила предлагалась в топком месте у самой дороги. На утро следующего дня Платон, его самый старший племянник Григорий, и Василий забрали из больницы гроб с телом Алевтины Сергеевны и сопроводили его в церковь Рождества Иоанна Предтечи в Ивановском. Там их уже ждали все собравшиеся родственники. Для чтения молитв над телом усопшей гроб оставили на целые сутки.

Платон, ранее никогда специально не посещавший церквей, на этот раз был вынужден подчиниться принятому ритуалу. Больше всего в церкви его поразило не роскошное убранство и наличие большого количества икон, а необыкновенно живое и умиротворённое лицо матери.

На похороны Алевтины Сергеевны приехали все три её брата: Юрий со своим сыном Сергеем, Виталий и Евгений. Собрались и все, на тот момент здравствовавшие и находившиеся в Москве, её московские родственники: сын Платон с невесткой Ксенией и внуками Иннокентием и Даниилом; дочь Настасья с внуком Василием и его молодой женой Дарьей; сын падчерицы Григорий.

Пришли также ещё оставшиеся в живых её старые подруги, и соседи дочери по дому, помогавшие в организации поминок, а также друг Василия – «Касимовский отец Андрей».

На следующий день, в среду, 12 сентября 2001 года с рождества Христова, состоялось отпевание в церкви души усопшей, а затем и захоронение её тела на Николо-Архангельском кладбище.

После прощания с покойной её братьев и других провожавших её в последний путь, к гробу подошёл Платон.

В слезах он наклонился над головой матери, целуя её через закрывавший лоб холодный венчик с молитвами, и шепча сквозь стиснутые зубы:

– «Мамуля, прощай! Прости меня! Я сделаю всё, как ты просила!».

Самой последней подошла Настасья. Она тоже также простилась с матушкой, шепча что-то своё.

Отец Андрей накрыл тело саваном, крестя и крестообразно осыпая его песком из церкви. И только когда крышка гроба навсегда скрыла от глаз Платона лицо его любимой матушки, Платон залился слезами.

Три дядьки Платона, он сам, и два его племянника понесли тяжёлый гроб на место его постоянного пристанища вниз, в ложбинку. По пути приходилось перехватывать руки, чтобы с трудом протискиваться между оград других могил. Платон невольно разглядывал такие же заплаканные, сильно постаревшие лица, с детства любимых им, своих единственных по материнской линии дядей. Видя, с каким трудом несут они дорогую им тяжесть, сердце его наполнялось необыкновенно нежной жалостью к ним.

Перед самым погребением братья сказали ещё по несколько слов в адрес своей старшей сестрёнки, фактически выучившей и воспитавшей двух самых младших из них. Вскоре всё было закончено.

Возложены цветы и один большой венок от всех, металлический крест, свечи у ног и головы.

Старший из братьев, Юрий, привёз с их общей родины и возложил на могилу сестры горсть отеческой земли и густую веточку терновника со спелыми плодами. На месте помянули Алевтину Сергеевну, выпив залпом по чарке водки и сфотографировавшись на память.

Братья положительно оценили выбранное для могилы место: теперь постоянное и законное для их семьи, – заметил старший из них, – и символично, что кладбище находится не только вблизи Москвы, но и вблизи Реутова, где долго жила Алевтина.

На её поминках, проходивших на, находящейся вблизи упомянутой церкви, квартире дочери и ею же руководимых, ведущее место заняли религиозные ритуалы. Настасья Петровна наконец-то, что называется, дорвалась. Платону казалось, что здесь разыгрывается хорошо и заранее с режиссированный религиозный спектакль. Но делать было нечего. Как говориться, в чужой монастырь со своим уставом не суются. Платон, как мог, на сколько позволяло его мировоззрение, почитая традиции, но в разумных пределах участвовал в церемониях. Если поведение его сестры и, находящихся под её религиозным влиянием, племянников не вызывало у него какого-либо удивления, то активное участие в этом его некогда идейных и партийных дядюшек поначалу несколько шокировало.

Он видел, как с каким-то наслаждением, даже упиваясь, сестра вела поминальную церемонию. Но присутствующие были не против, и полностью подчинялись её требованиям.

Ну, бог с ней, с истово верующей сестрой. Ведь их мама ведь тоже в последние годы своей жизни стала веровать, хотя не так фанатично, как её дочь.

Постепенно церемония перешла в простое общение между давно не видевшимися родственниками.

Засидевшись допоздна, дяди остались ночевать у племянницы. Почти до самого утра братья оживлённо беседовали, ибо им, давно не видевшимся, было, что поведать друг другу.

Наутро Платон, но уже без своих домочадцев, вновь приехал к сестре, где после совместного долгого завтрака, поехал провожать своих трёх дядей. Надо же! Их осталось трое! Опять Бог любит лишь троицу! – невольно, но как-то смутно, пронеслось в его сознании.