Помоги проекту - поделись книгой:
В числе жертв террористов – император Александр II, сотни государственных чиновников, полицейских, армейских начальников. В ответ правительство казнило террористов и причастных к актам, сотни революционеров отправлялись на каторгу, заточались в одиночных камерах.
Война была непримиримой, ею было заражено все общество, в том числе и люди искусства…
Та война, конечно, разрушала Россию. Разрушали ее и революционеры, и власть, пошедшая на кое-какие уступки лишь тогда, когда вся страна полыхала (конец 1905 – середина 1906 годов). Но в убийствах («казнях») тех, кто был ответственен («виновен») за убийства демонстрантов, за подавление крестьянских выступлений, за введение военно-полевых судов в отношении политических преступников, была и если не положительная, то объяснимая черта. Полицмейстер, министр, губернатор, отдавший приказ стрелять, или пороть, или вешать, знал, что ему могут отомстить, и наверняка отомстят. А в обществе жила надежда на справедливость.
Об этой жажде отмщения, об ощущении справедливости повесть «Губернатор».
Уже на первой странице автор вводит нас в суть проблемы.
Сам по себе факт был очень прост, хотя и печален: рабочие с пригородного завода, уже три недели бастовавшие, всею своею массою в несколько тысяч человек, с женами, стариками и детьми, пришли к нему с требованиями, которых он, как губернатор, осуществить не мог, и повели себя крайне вызывающе и дерзко: кричали, оскорбляли должностных лиц, а одна женщина, имевшая вид сумасшедшей, дернула его самого за рукав с такой силой, что лопнул шов у плеча. Потом, когда свитские увели его на балкон, – он все еще хотел сговориться с толпой и успокоить ее, – рабочие стали бросать камни, разбили несколько стекол в губернаторском доме и ранили полицмейстера. Тогда он разгневался и махнул платком.
Толпа была так возбуждена, что залп пришлось повторить, и убитых было много – сорок семь человек; из них девять женщин и трое детей, почему-то всё девочек. Раненых было еще больше.
Совершив это – отдав приказ стрелять, – губернатор Петр Ильич понял, что обречен: ему отомстят. Ведь «он перешагнул через что-то, через какой-то высокий, невидимый порог, и железная дверь с громким скрипом железных петель захлопнулась сзади – и нет возврата». И всему городу, даже близким губернатора, тоже ясно – его скоро убьют. И последующие страницы повести посвящены описанию ожидания отмщения.
Губернатора пытаются успокоить, доказывают, что он поступил правильно. В Петербурге его действие одобрили, подчиненные относятся к Петру Ильичу как к герою, а он готовится к смерти, мысленно повторяет прожитую жизнь. И не то чтобы раскаивается во многих поступках, но осознает, что были они напрасны; поведение окружающих кажется ему лицемерным и лживым. Вот приехал …преосвященный Михаил, и после первых фраз ясно стало, что он заботится о том же, о чем и все, и хочет успокоить его христианскую совесть. Рабочих назвал злодеями ‹…›.
– Злодеи-то – злодеи. А я бы, ваше преосвященство, будь я на вашем месте, отслужил бы панихиду по убиенным.
Архиерей отстранил ухо, развел над животом сухими, как гусиные лапы, руками и, склонив голову, кротко сказал:
– На всяком месте свои терния. Я вот на вашем месте, ваше превосходительство, совсем и стрелять-то бы не стал, дабы не утруждать духовенство панихидами, да ведь что же поделаешь: злодеи!
Прибывает из Петербурга сын Петра Ильича, офицер, и тоже затем, чтобы успокоить. Губернатор все дни его пребывания избегает откровенных разговоров, но в последний вечер, разговор все же состоялся.
Губернатор признается, что его «смущает этот случай, ну, с рабочими». Сын удивлен:
– Но ведь ты же получил одобрение из Петербурга?
– Да, конечно, и я счастлив, но… Алеша! – С неуклюжей ласковостью пожилого и важного человека он заглянул в красивые глаза сына. – Ведь они же не турки? Они свои, русские, всё Иваны да тезки – Петры, а я по ним, как по туркам? А? Как же это? ‹…›
– Ты что-то путаешь, папа. ‹…› Как государственный деятель ты должен понимать, что в государстве прежде всего порядок, и кто бы ни нарушал его, безразлично. Нарушь его я, – и ты должен был бы стрелять в меня, как в турка.
– Это верно! – кивнул головой губернатор и заходил по комнате. – Это верно.
И остановился.
– Да ведь с голоду, Алеша! Если бы ты их видел.
– Зензивеевские мужики тоже с голоду бунтовали, а это не помешало тебе великолепно их выдрать.
Вскоре губернатор вспоминает об этом случае:
Зензивеевских крестьян он выпорол около пяти лет тому назад, на второй год своего губернаторства, и тоже тогда получил одобрение от министра; и с этого, собственно, случая началась быстрая и блестящая карьера Алексея Петровича, на которого обратили тогда внимание, как на сына очень энергичного и распорядительного человека. Он смутно, за давностью времени, помнит, что мужики насильно забрали у помещика какой-то хлеб, а он приехал с солдатами и полицией и отобрал хлеб у мужиков. Не было ничего ни страшного, ни угрожающего – скорее что-то нелепо-веселое. Солдаты тащили мешки с зерном, а мужики ложились грудью на эти самые мешки и волоклись вместе с ними под шутки и смех развеселившихся полицейских и солдат. Потом они вскрикивали, дико взмахивали руками и, словно слепые, тыкались в загорожи, в стены, в солдат. Один мужик, оторванный от мешка, молча, трясущимися руками шарил по траве, разыскивая камень, чтобы бросить. На версту кругом нельзя было найти ни одного камня, а он все шарил, и, по знаку исправника, полицейский презрительно толкнул его коленом в приподнятый зад, так что он стал на четвереньки и так, на четвереньках, куда-то пополз. ‹…›
«Позорно! – говорит себе губернатор. – Позорно. Боюсь, что я негодяй».
Губернатор ждет смерти, даже ищет ее, отказавшись от охраны и гуляя в одиночестве по улицам города. Приставленные к нему сыщики – защита слабая, и, понимая это, они не особенно тщательно наблюдают за губернатором…
И однажды утром на безлюдной площади к Петру Ильичу подходят двое, окликают. Делая вид, что подают прошение, тянут из карманов револьверы. Действия их неумелы, неловки; губернатор ждет, успевая оглядеть площадь – никого вокруг, кроме этих двоих.
Убит он был тремя непрерывными выстрелами, слившимися в один сплошной и громкий треск.
Минуты через три прибежал городовой, за ним сыщики и народ – как будто все они где-то поблизости, за углом, ожидали конца. ‹…›
И весь день возбужденно говорили об убийстве, одни – порицая, другие – одобряя его и радуясь. Но за всеми речами, каковы они ни были, чувствовался легкий трепет большого страха: что-то огромное и всесокрушающее, подобно циклону, пронеслось над жизнью, и за нудными мелочами ее, за самоварами, постелями и калачами, выступил в тумане грозный образ Закона Мстителя.
Некоторые из современных Андрееву критиков считали, что повесть слишком растянута. С этим трудно согласиться: автору нужно было показать ожидание губернатором гибели, осознание того, что она неизбежна. Ни одна деталь – увлечение Петра Ильича огородничеством, осмотр убитых, фейерверк перед отъездом сына, сошедшая с ума жена рабочего, у которой убили дочку, письма губернатору – не кажется лишней, все играет на усиление эффекта.
Нет в повести и окрашенных одним цветом персонажей – ни темных, ни светлых. По-своему прав губернатор, по-своему повинны в своей почти скотской жизни рабочие, по-своему честен полицмейстер, по-своему несчастна супруга губернатора.
Проблема, поставленная Андреевым в «Губернаторе», вневременная – она будет существовать, пока существует институт государственной власти, пока есть такое понятие, как справедливость. В одном из первых отзывов на повесть (журнал «Мир Божий», 1906, № 4) критик В. П. Кранихфельд указывал на то, что ни один реально существующий губернатор не воспримет произведение Анд реева иначе «как детскую побасенку из мира сентиментальных чудаков». Может быть, так и есть. Но в этом и беда людей у власти, не реагирующих на происходящее внизу, как говорится, в народных толщах, или же реагирующих топорно – век назад залпами по демонстрантам, казачьими нагайками и поркой, а сегодня дубинками. В итоге это приводит к катастрофам, «красному смеху».
Как бы отрицательно мы ни относились к террору и с точки зрения этической и с точки зрения политической бесплодности его, – писал критик К. Арабажин, – мы не можем отрицать, что явления террористического характера имеют глубокие корни в обществе и не могут быть объясняемы по казенному способу, – преступностью безумцев. Андреев дает нам в этом смысле удивительную по наблюдательности и меткости картину.
В автобиографии Леонид Андреев отметил: «Серьезных цензурных препятствий в моей беллетрической работе не встречал. Некоторые гонения испытывал уже после того, как вещь была напечатана или поставлена в театре».
Повесть «Губернатор» тоже была опубликована без особых проблем в журнале «Правда» весной 1906 года, но к розничной продаже номер был запрещен. И все же удивительно, что, казалось бы, недопустимое, крамольное, цензура у Андреева пропускала в печать. И едкую сатиру на официальную, слитую с правосудием, церковь («Христиане»), и бунт священника против Бога («Жизнь Василия Фивейского»), и памфлет на агентов полиции («Нет прощения»), и «призыв к анархии», «глумление над православием» («Савва») и, особенно, настоящий гимн революции – небольшой рассказ, даже скорее стихотворение в прозе – «Из рассказа, который никогда не будет окончен», опубликованный в газете «Утро России» в сентябре 1907 года, в дни, когда Первая русская революция была подавлена, задушена «столыпинскими галстуками».
Это произведение Андреева легко примерить и на наше время. В нем объяснение, почему, несмотря на упорно навязываемый стандарт благопристойного обывателя, на запугивание, люди выходят на несанкционированные митинги. Дело здесь не столько в уровне жизни, не в озлобленности, не в кровожадной зависти к богатым и даже не в протесте против ограничения гражданских свобод, а – в порыве… И такой порыв как раз описан в миниатюре «Из рассказа, который никогда не будет окончен».
Пожалуй, две трети людей, выходящих на площади, выходят не ради того, чтоб протестовать против чего-либо, а чтобы почувствовать, что они люди, что они живут. И иногда такое желание заражает тысячи и миллионы.
Параллельно с этим произведением Андреев написал другое, казалось бы, полярно ему противоположное, – «Тьма».
«Тьма», на мой взгляд, самое необъяснимое, самое глубокое произведение Леонида Андреева. Коротко говоря, он о революционере-террористе, который, скрываясь от слежки, оказывается в публичном доме. Там он знакомится с проституткой Любой и в процессе общения с ней перерождается – из чистого, осененного великой идеей человека превращается в покорного, осознавшего непобедимую грязь мира («Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму», «стыдно быть хорошим»); он отдает револьвер, безропотно сдается полиции. Но перерождается и Люба – вместо развращенной девки, оскорбленной тем, что ее клиент не желает с ней плотской близости, мы видим в финале женщину, бунтующую против зла и покорности («Миленький! да зачем же ты револьвер отдал… Да зачем же ты бомбу не принес… Мы бы их… мы бы их… всех…»). Впрочем, это лишь скелет рассказа – его нужно читать: в диалоге героев, в их споре, в «очной ставке двух правд, жизни вверх и жизни вниз» и кроется суть, процесс изменения мировоззрений, метания, открытия, прозрения даже.
Война в русском обществе была в разгаре, и потому рассказ этот вызвал в демократическом лагере бурю негодования. «Злая сатира на революционера», «грязный вздор», «не бывает таких революционеров… не было, нет и не бывает таких проституток», «пособничество реакции». «Тьма» стала причиной разрыва дружеских отношений Андреева с Горьким… Мало кто из критиков, подобно А. Горнфельду, увидел в рассказе нечто вневременное: «При всех своих недостатках (рассказ. –
Реакция демократического лагеря объяснима – еще недавно Леонид Андреев был с ними всецело, поддерживал революцию не только в произведениях, но и делом помогал революционерам: в феврале 1905 года он был арестован за то, что предоставил свою квартиру для заседания членам ЦК РСДРП, и две недели провел в Таганской тюрьме. Весной 1906-го в Финляндии Андреев участвует в демонстрациях, выступает на митингах; после подавления восстания в Свеаборге скрывается в Норвегии. «Революция, революция, революция», – звучит во многих его письмах того времени.
Поэтому «Тьма» естественно оскорбила тех, кто считал Андреева своим соратником. Но он прежде всего был художником, рассматривающим жизнь, человека под разными углами зрения. И потому почти одновременно он мог писать совершенно разные по идее произведения – «Марсельеза» и «Так было», «Тьма» и «Из рассказа, который никогда не будет окончен», «Рассказ о семи повешенных» и «Мои записки»…
В Берлине, где осенью 1906 года жил Андреев, им была создана одна из самых мрачных его вещей – пьеса «Жизнь Человека». Театральные постановки ее (февраль 1907-го в Петербурге, декабрь – в Москве) потрясли зрителей. «Отчаяние
Но таков был замысел Андреева: создать схему обыкновенной человеческой жизни, в которой чередуются радости и беды, отчаяние и духовные подъемы. А жизнь изначально трагична, потому что неизбежно заканчивается смертью. И все же при всей своей трагичности, безысходности, пьеса подталкивает читателей к сопротивлению бренности существования, провоцирует на деятельность. Да, андреевский человек умирает, но нравственно не подчиняется смерти. И наверное, невозможно после чтения «Жизни Человека» жить просто так, бездумно изо дня в день. Ведь Некто в сером (персонаж пьесы) отсчитывает годы, месяцы, а может быть, дни до конца этой единственной жизни.
28 ноября 1906 года, буквально через два месяца после окончания пьесы умерла от послеродовой болезни жена Леонида Андреева Александра Михайловна, с которой писатель прожил в браке около пяти лет (познакомились они еще в 1896 году). Она была его другом, спасением от «ужаса жизни». И это не пустые слова: в юности Андреев несколько раз покушался на самоубийство, лежал психиат рических лечебницах, страшно пил. Наверное, благодаря Александре Михайловне Андреев не только стал выдающимся писателем, но и выбрался из затяжного периода депрессии, страшного внутреннего смятения… Александра Михайловна родила двух сыновей, старший из которых, Вадим, известен как ревностный хранитель литературного наследия отца, автор воспоминаний о нем, а младший, Даниил, стал прекрасным поэтом, написал уникальную, не для одного поколения молодых интеллектуалов настольную книгу «Роза мира».
20 апреля 1908 года Андреев женился во второй раз. Его супругой стала Анна Ильинична Денисевич. У них родилось трое детей – два сына, Савва и Валентин, и дочь Вера… Вскоре после венчания было окончено строительство огромного дома на юге Финляндии в Ваммельсуу (ныне поселок Серово, расположенный в Курортном районе Санкт-Петербурга), где семья Андреевых с тех пор в основном и жила.
В 1908 году Андреевым написаны последние произведения, вызвавшие бурные споры, о которых отзывались как о шедеврах, в рецензиях на которые встречалось слово «потрясение». Это «Рассказ о семи повешенных» и повесть «Мои записки».
В «Рассказе о семи повешенных» Андреев описывает поведение и мысли ожидающих смерти людей. Среди них революционеры (в том числе и девушки) и уголовные убийцы. Всех их военно-полевой суд приговаривает к повешению. Для окружающих – судей, солдат, палачей – это рутинная работа: смертные приговоры в то время были делом обыденным. «Бытовое явление», как озаглавил свою статью о военно-полевых судах В. Г. Короленко.
Традиционно для Андреева критики разошлись в оценке рассказа. Одни писали о психологической неправдоподобности, другие называли автора «Рассказа о семи повешенных» великим художником. Отрицательно отозвался о произведении Лев Толстой: «Фальшь на каждом шагу!» – но через несколько дней после его прочтения начал писать свою знаменитую статью «Не могу молчать» о том же, в сущности, о чем и рассказ Андреева.
Эта вещь создавалась Андреевым в состоянии крайнего напряжения, он сам переживал ощущения приговоренных к смерти (и очень точно их выразил, если верить свидетельствам революционеров Н. А. Морозова и И. О. Стародворского, испытавших ожидание казни, замененной пожизненным заключением). И словно в противовес этому рассказу написал вскоре повесть «Мои записки», герой которой полюбил тюрьму и после окончания срока заключения отказался выходить на свободу. «При закате солнца наша тюрьма прекрасна», – такими словами заканчивается повесть.
Читатели увидели в герое «Моих записок» символ наступившей реакции. Критики обсуждали повесть особенно яростно, дело доходило до возбуждения уголовных дел…
А вскоре наступил спад интереса к произведениям Леонида Андреева. Попробуем разобраться, что явилось причиной этого.
В 1908 году, после десяти лет напряженного литературного труда, Андреев стал не только известным, но и обеспеченным писателем. На протяжении десятилетия практически каждое произведение производило «потрясающее впечатление». Творческое развитие Андреева совпало с тяжелейшим периодом в истории России, когда и пролегла трещина в обществе, приведшая через несколько лет к кровопролитной Гражданской войне. Но общество не могло долго жить в таком напряжении, в каком жило в 1904–1908 годах, не могло постоянно вглядываться в бездну. Оно искало нечто жизнеутверждающее, способное дать надежду. (Интересно, что именно в эти годы такой популярностью стал пользоваться поэт Игорь Северянин, автор легких, ярких стихотворений; в литературу входили писатели, заряженные «положительной энергией».)
Андреев же все заглядывал и заглядывал в бездну, хотя в то же время все меньше использовал мотивы окружающей действительности. Словно бы вняв сарказму Корнея Чуковского: «…предложения трагедий у Андреева соответствуют спросу. Это не просто трагедии, а трагедии модные, сезонные. ‹…› Когда была война, появился “Красный смех”, когда пришла свобода, появился “Губернатор”; когда началась революция, появилось “Так было”; когда революция кончилась – появился “Царь-Голод”», Андреев переключился на «драмы отвлеченных идей» (Олег Михайлов), перенес действие многих вещей в Италию или же вообще отбросил географическую конкретность. К числу таких произведений можно отнести пьесы «Царь-Голод», «Черные маски», «Анатэма», «Самсон в оковах», «Тот, кто получает пощечины», «Океан», рассказы и повести «Неосторожность» («Это написано каким-то непонятным, не русским языком – по-испански, должно быть», – язвительно отозвался, прочитав, Лев Толстой), «День гнева», «Он», «Возврат», «Воскресение всех мертвых», «Дневник Сатаны»…
Некоторые из этих произведений не уступают в художественном плане лучшим вещам Андреева 1904–1908 годов, но в них нет главного – примет, а значит, и нерва времени. Да и произведения реалистические, в первую очередь единственный завершенный автором роман «Сашка Жегулев» (1911), вызывали в основном отрицательные отзывы.
Особенно зло мстил некогда очаровавшему и напугавшему его Андрееву Александр Блок.
Он стал пародией своей собственной некогда подлинной муки, являя неумный и смешной образ барабанщика, который, сам себя оглушая, продолжает барабанить, когда оркестр, которому он вторил, замолк.
…нетрагические мировые трагедии Л. Андреева, всегда очень длинные и похожие на плохой перевод с чужого языка.
Тут же болтался Л. Андреев…
Вспомним, что когда-то (в 1905 году) Блок писал о своем впечатлении от «Красного смеха»: «Близился к сумасшествию, но утром на следующий день (читал ночью) пил чай». Этот чай после близости к безумию он, видимо, не мог Андрееву простить. Раздражало поэта и то, что человек, бросавший читателей «в самую глубь идей, противоречий, жизни, смятения», прилично на этом заработал, выглядит здоровым, одевается щеголевато. К «бархатной курточке» Андреева Блок возвращается снова и снова – и в дневнике, и в заметках, в воспоминаниях…
Ярлык пародии на самого себя не давал многим критикам по достоинству оценить явные удачи Андреева, среди которых пьесы «Анфиса» и «Екатерина Ивановна», рассказ «Цветок под ногою»… Бесспорно заслуживает прочтения и роман «Сашка Жегулев», повествующий о тех «идейных бандитах», какими была наводнена Россия после разгрома Первой русской революции.
На роман интересна реакция Горького. Отзываясь на просьбу Андреева оценить эту вещь, Горький не оставил от романа камня на камне, позже же, в предисловии к американскому изданию «Сашки Жегулева», Горький изменил свою точку зрения:
Роман написан с пафосом, быть может, несколько излишним, он перегружен «психологией», но совершенно точно воспроизводит фигуру одного из тех русских мечтателей, которые веруют, что зло жизни возможно победить тою же силой зла…
Жаль, что автор «Сашки Жегулева» не узнал об этом отзыве – к этому моменту он уже пять лет как был в могиле…
С 1908 по 1914 год Леонид Андреев живет с семьей на своей даче. Увлекается яхтами, фотографией, занимается живописью (сохранилось много интересных картин Андреева, портреты близких). Его писательская работа не ослабевает – во второй половине писательской жизни (1909–1919 годы) им написано значительно больше, чем с 1898 по 1908 год. Точнее, чаще теперь он не пишет, а диктует жене, сидящей за пишущей машинкой.
Начало Первой мировой войны Андреев встретил с энтузиазмом. Писателю Ивану Шмелёву он, например, писал: «Для меня смысл настоящей войны необыкновенно велик и значителен свыше всякой меры. Это борьба демократии всего мира с цезаризмом и деспотией, представителем каковой является Германия… Разгром Германии будет разгромом всей европейской реакции и началом целого цикла европейских революций». В общем-то, как показала история, позиция Андреева была довольно-таки провидческой, но на стезе литературы он своими «военно-патриотическими» произведениями, а особенно публицистикой, славы не снискал. Единственный, на мой взгляд, глубокий рассказ этого периода – «Ночной разговор», в котором император Вильгельм допрашивает пленного русского солдата, а допрос перерастает в философский спор, – увидел свет уже после смерти автора.
В годы войны Андреев служил в созданной министром внутренних дел А. Д. Протопоповым газете «Русская воля», призывал публиковать в ней стихи, прозу, статьи бывших друзей-демократов, но получал когда вежливые, а чаще жесткие отказы. Февральскую революцию Андреев встретил с восторгом, но к осени 1917 года наступило разочарование. Писатель вернулся из Петрограда на дачу и, с обретением Финляндией независимости, оказался за границей России.
Весной 1918 года Андреев начал роман «Дневник Сатаны». В этом произведении он, пожалуй, дальше всего отходит от традиций русской литературы – очень легко представить, что роман написан западноевропейским литератором в 1930-е годы. Язык, образный ряд, построение сюжета напоминает литературу эпохи меж двумя мировыми войнами.
Сюжет романа такой – Сатана вочеловечился в американского миллиардера и желает при помощи денег окончательно растлить человечество. Действие происходит в Риме накануне Первой мировой войны; вокруг дельцы, обман, интриги. В итоге Сатану разоряют – люди оказались хитрее и ловчее него. По крайней мере, в эпизоде, который оказался в неоконченном романе последним.
«Дневник Сатаны» был опубликован в Советской России в 1922 году, но откликов в прессе почти не вызвал – людям было не до него. Зато на Западе роман вызвал огромный интерес, его перевели почти на все европейские языки, и, быть может, он повлиял на зарождающуюся в тот момент литературу «потерянного поколения».
Андреев пытался участвовать в борьбе с большевиками – писал статьи, встречался с банкирами и помещиками по вопросам финансирования Белого движения, но силы и здоровье его были на исходе – все чаще случались сердечные приступы. Один из них стал роковым. 12 сентября 1919 года Леонид Андреев умер.
Погребен он был в усадьбе Крестовских в Мариоках (ныне Молодежное, северная окраина Петербурга), в 1957 году прах писателя перенесли на Литераторские мостки Волкова кладбища. В том же году после почти тридцатилетнего перерыва на родине Андреева вышла книга его прозы, а через два года – сборник пьес. С тех пор голос писателя Андреева звучит то тише, то громче, и чем тревожнее становится жизнь, тем больше людей обращаются к его произведениям. Одни за ответом, что же происходит, другие, как ни странно, за поддержкой, третьи – чтобы сравнить свое состояние с состоянием героев Андреева.
В 1908 году критик В. Кранихфельд писал:
Произведения Андреева болезненны, как болезненно и породившее их время. Но если когда-нибудь впоследствии историк захочет ярко осветить наше время, захочет изучить его не только в причинной цепи внешних событий, но и во внутренних переживаниях живых людей, то без помощи факела, который зажег Андреев, ему не удастся осуществить свое желание.
Но история, как известно, развивается не линейно, и многое из того, о чем писал Леонид Андреев век назад, к сожалению, повторяется, и, к счастью, мы многому, благодаря его книгам, можем научиться, многое предотвратить.
Одинокий персонаж и человек
В романе Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» немало колоритных персонажей, да это и понятно – описывая Ленинград середины 20-х годов, без таковых не обойтись. Еще не так активно очищают бывшую столицу империи от
Самой яркой фигурой романа, на мой взгляд, является не главный герой, псевдочародей Остромов, не честолюбивый, но бездарный журналист Кугельский или искренне поверивший псевдочародею Даня Галицкий, а некий Одинокий, не уступающий фактурно злодеям Достоевского, пикулевскому Гришке Распутину. Злодей стопроцентный, причем умный, хитрый, беспросветно циничный. Вот портрет:
В этот миг заскрежетал дверной замок, Кугельский кинулся открывать и вернулся с длинным старцем, одетым не по-летнему. Это был невероятно противный старец, мысль о котором навсегда соединилась у Дани с тошнотой, – но если б Даню даже не тошнило и был он по-утреннему свеж, как сорок братьев-физкультурников, эта одутловатая рожа, неопрятная борода и наплывавший от старца необъяснимый запах сырого мяса внушили бы ему отвращение к человечеству. Это было явление с той стороны, с исподу, не из подполья даже, а из зазеркалья. Бывают люди – войдут, и хоть беги. Все в нем было нелюдским, и весь он был заряжен ненавистью к людскому… ‹…›
Кугельский около него суетился.
– Александр Иванович, – повторял он, – как же вы, Александр Иванович… Как же вы узнали… ‹…› Снимите пальто…
– Ничего я снимать не буду, – говорил старик, – я в «Красной газете» не работаю, и у меня белья нету. Если я сниму пальто, ваши шлюхи не обрадуются. ‹…›
Одинокий был такая чистая и беспримесная гадина, такая мертвая смерть, что душонка Кугельского перед ним скукоживалась. Но выгнать Одинокого было никак нельзя – он был таран, стенобитное орудие на пути к славе; его руками Кугельский надеялся передушить всех, кто мешал, включая далекого Пруста. Одинокий был его щит и мортира, танк и окоп, и вдобавок его подчиненный. Кугельский не мог без Одинокого и потому со стыдом выслушивал, как тот смачно, наслаждаясь, говорит ему всё новые мерзости.
У персонажей «Остромова…» немало реальных прототипов. Одни раскрыты на обложке, других читатели узнали сами; на прототип Одинокого указал автор. Отвечая на вопрос корреспондента «Новых Известий» о своем непосещении церемонии вручения премии «Национальный бестселлер» (лауреатом которой он стал в уходящем году), Дмитрий Быков сказал:
– Оргкомитет этой премии ведет себя неприлично, и мне приятно, сознаюсь, что присуждение мне последнего «Нацбеста» спровоцировало эту публику на еще большее неприличие. Ларчик открывается нехитро – в одном из эпизодических героев «Остромова» оргкомитет усматривает шарж на петербургского переводчика Виктора Топорова, инициатора «Нацбеста». Помилуйте, как можно! Описанный в романе персонаж – литератор Одинокий – это вполне реальный Александр Тиняков, хоть и безобразный человек, но талантливый поэт.
Не будем вдаваться в проблему шаржа или не шаржа на Виктора Топорова или вовсе не на него, а вспомним, кто такой Александр Тиняков-Одинокий. Безобразный ли это был человек, талантливый ли поэт…
Имя Александра Ивановича Тинякова (1886–1934), – пишет в предисловии к первой с 1920-х годов книге его стихотворений Николай Богомолов, – не принадле жит к категории имен совсем забытых в истории русской литературы. Время от времени о нем вспоминают, чаще всего для того, чтобы показать читателям, до какой глубины падения может дойти поэт.
В советское время упоминания о Тинякове можно было найти в собраниях сочинений Александра Блока, Корнея Чуковского, но, в окружении десятков других фамилий литераторов своего времени, составить впечатление, что это за человек, было невозможно. Наверное, единственным общедоступным источником являлась автобиографическая повесть Михаила Зощенко «Перед восходом солнца», где очень ярко было показано, как «поэт Т-ов» «потерял человеческий облик». Собственно, после прочтения повести Зощенко, в которой имелись и строки стихотворений этого поэта, я им и заинтересовался.
С конца 80-х, когда начались публикации наследия писателей первой эмиграции, архивных материалов, имя Тинякова стало появляться чаще. Оказалось, что о нем очень подробно писали Ходасевич и Георгий Иванов, но как-то очень друг на друга похоже. И там и там конченый алкоголик, чекист, педофил, циник до мозга костей.
В 1998 году в Томске был выпущен сборник стихотворений Тинякова, после этого были издания в Красноярске (серия «Поэты свинцового века»), Москве… Постепенно Тиняков сделался чуть ли не одним из популярнейших персонажей Серебряного века и вот в конце концов в 2010 году стал персонажем художественного произведения. (Впрочем, Тинякова можно узнать и в Мишеле Синягине в одноименной повести Зощенко, и в «Рыцаре» Хармса, а документальную повесть о нем – «Исповедь антисемита» – в начале 90-х издал Вардван Варжапетян.)
В последние полтора десятка лет вышло множество статей, посвященных этому поэту (в том числе Никиты Елисеева, Нины Красновой, Михаила Вольпе, Олега Лекманова, Марии Котовой, Владимира Емельянова), были попытки доказать, что не так уж отвратительна эта фигура в истории русской литературы. Но все же в сознании большинства тех, кто интересуется историей литературы, Тиняков остается, по определению Сергея Костырко, «зоологическим антисемитом и клиническим мизантропом».
Одинокий в романе Дмитрия Быкова зоологическим антисемитизмом не блистает, клинической мизантропией не исходит, но от этого не становится лучше. Скорее наоборот – для антисемитизма и мизантропии нужно хоть какое-то мужество, а Одинокий просто гаденыш, когда надо наглый, когда надо – трусливый, и т. д. «Я знаю универсальный язык падали!» – кричит он гордо, продавая свою книжку и одновременно побираясь.
Кем же был прототип быковского Одинокого Александр Иванович Тиняков, писавший под псевдонимами Одинокий, Куликовский, Чернохлебов, Немакаров, Чудаков и еще десятком других?
Родился в 1886 году в Орловской губернии в зажиточной крестьянской семье. Стихи публиковал с 1903 года, но в серьезные журналы попадал нечасто. Лидеры символизма привечали Тинякова скорее не за поэтическое дарование, а из-за его эрудиции и услужливости.
Первая книга Тинякова вышла в 1912 году. Умеренно благожелательными рецензиями на нее отозвались Бальмонт, Ходасевич, Гумилёв, но событием она не стала. И, честно говоря, не могла стать, – символизм уже не был новостью, а Тиняков в любом случае большим талантом не являлся. Ни в 1903-м, ни в 1912-м.
Процитирую наиболее, на мой взгляд, художественное (в понимании большинства ценителей поэзии) стихотворение из первой книги:
Поделиться книгой: