Помоги проекту - поделись книгой:
В июле 1882 г. на Иоакима III пытался воздействовать премьер-министр Греции Х. Трикупис. В своем ответе патриарх ставил на вид, что в случае дальнейшего сопротивления пандократорцев русские будут апеллировать в турецкие суды, и это обернется настоящей бедой для Афона[99]. Как и в других случаях, миротворческая и умеренная политика Иоакима III исходила из трезвой оценки им политической ситуации, а не отражала его русофильскую позицию, в чем обвиняли его враги. Патриарх понимал, что если он будет настаивать на выполнении крайних требований греческих националистов, то, во-первых, потеряет поддержку России, а во-вторых, потерпит поражение в конкретных спорных случаях.
Малороссийский Ильинский скит. 1867–1872 годы
Через год, 4 мая 1883 г., патриаршим Синодом было принято решение о командировании на Афон экзарха по ильинскому делу. Представители Пандократора, наконец, согласились на строительство храма, и 20 мая 1883 г. это решение было разослано представителям европейских держав в Фессалонике. Однако афинское правительство и особенно Общество распространения греческого образования[100] резко протестовали против этого соглашения[101]. Не были согласны с ним и русские монахи. 21 июля 1883 г. в Карее собрался полный состав афонского Кинота, который постановил все-таки дать разрешение на строительство храма, но при условии подтверждения омологии 1839 г. и сноса построек вокруг скита. Русские монахи должны были, кроме того, возместить убытки, понесенные греками в турецких судах. Ильинцы почувствовали себя оскорбленными и обратились с жалобой в русское консульство в Фессалонике.
Дальнейший ход событий описывается в депешах посла в Константинополе А. И. Нелидова от 1883 г. Уже в первой из них, от 1/13 августа 1883 г., Нелидов докладывает о длившемся уже два года споре ильинцев с пандократорцами по поводу постройки новой церкви. Конфликт этот, впрочем, не вызывает удивления. «Со времени возникновения греко-болгарской распри и возбуждения греками борьбы за обладание всей южной частью Балканского полуострова национальная вражда на этот раз приняла более острый характер, а в последнее время и стала одним из главных средств, при помощи которых крайняя афинская политика, кажется, думает подорвать русское славянское влияние в Турецкой империи, опасное, будто бы, для будущности греческого элемента», — так оценивает А. И. Нелидов политическую суть дела[102]. В отличие от своего сравнительно пассивного предшественника Е. П. Новикова, Нелидов был сторонником более энергичных действий в защиту русских на Афоне. Он немедленно отправился к великому визирю и провел с ним разговор о деле ильинских монахов. Особых надежд на помощь с турецкой стороны он, впрочем, не возлагал[103].
Не добившись выполнения своих требований ни в Протате, ни в патриархии, в конце 1883 г. ильинцы решили обратиться в турецкий суд. В этом намерении их поддержал российский консул в Фессалонике А. А. Якобсон, который вел параллельные переговоры с солунским вали Галиб-пашой о содействии[104]. Действия монахов, противоречащие афонским уставам, а еще более поведение консула вызвали недоумение у А. И. Нелидова[105]. Последующий ход событий показал правоту Нелидова: действительно, в турецком суде русские правды не нашли. Якобсону следовало удержать ильинцев от такого шага, писал Нелидов позднее[106]. Обе первоначальные инстанции решили дело не в пользу русских монахов, и тогда их кассационная жалоба была отправлена в Константинополь. По мнению Нелидова, даже поддержка великого визиря не могла бы помочь ильинцам, и для них было бы выгоднее непосредственное воздействие на противоположную сторону.
Ввиду бесполезности всех предпринятых попыток, в сентябре 1883 г. Нелидов решился пустить в ход крайнюю меру — временную задержку доходов афонских монастырей, получаемых ими с бессарабских имений[107]. Настоятель Пантелеймонова монастыря также пытался вести миротворческие переговоры с главами пандократорской братии. По его мнению, ильинцам следовало бы прекратить дело в турецких судах, заручиться разрешением патриарха на строительство храма, и тогда дело могло бы уладиться[108].
Монастырь Пандократор. 22 сентября/5 октября 1930 г.
Вопрос, однако, не сдвигался с мертвой точки и в последующие годы. Новый русский консул в Салониках И. С. Ястребов также принимал активное участие в делах ильинцев. После посещения Афона в мае 1887 г. (непосредственно предшествовавшего визиту на Св. Гору его греческого коллеги Докоса) он подробно излагает свои впечатления в депеше к А. И. Нелидову от 4 июня 1887 г. «Не особенно утешительно положение дел Ильинского на Афоне скита, — писал Ястребов. — Процесс его с Пандократорским монастырем довел монахов до разочарования, так как ни в апелляционном, ни в кассационном судах они не выиграли дела. Немало потратили денег на ведение этого процесса, приучились к сутяжничеству, не свойственному монахам»[109]. Ястребов сразу указал на ошибки, которые, на его взгляд, допустили ильинцы. Во-первых, они не должны были начинать процесс в турецких судах. Во-вторых, и это главное, им не следовало подавать своего протеста в Протат и угрожать грекам мерами со стороны посольства, перенося тем самым монастырские вопросы на почву политических интересов. «Ильинцы терпением могли бы выиграть дело, теперь едва ли поправимое», — заключает он. Заплатив пандократорцам «какую-нибудь сотню лир», они бы получили от них искомое разрешение на строительство церкви. Они же под влиянием подстрекательств извне решили добиваться эмансипации, возложив всю надежду на консульство и посольство. «Они того не знают, что ни то, ни другое не может ни под каким видом изменить существующий порядок вещей на Афоне», — подчеркивает Ястребов. Управляющие делами скита о. Гавриил, о. Хрисанф и о. Савва не понимают истинного положения дел. «Я далек от мысли быть адвокатом греческой монашествующей братии, — писал он в том же донесении, — тем не менее, не могу не сказать, что она действует на основании правил Афонской горы. Наши келлиоты и монахи скитов хотели бы ниспровергнуть этот порядок, — это греческое иго, как они его называют. Вопрос, следовательно, почти во всякой ссоре русских с греками ставится на эту почву. Ревнивые за свои права, греки делаются крайне неподатливыми». Чтобы помочь урегулированию спора, Ястребов провел переговоры как с пандократорцами, так и с представителями Ватопедского монастыря и бывшим патриархом Иоакимом III, которых просил о посредничестве. Таким образом, заключает консул, есть основания надеяться, что уплатив определенную сумму денег пандократорцам, ильинцы при помощи ватопедцев смогут достичь примирения.
О необходимости твердо стоять на установленных правовых нормах, принятых на Св. Горе, говорит в своем заключении по депешам Ястребова И. Е. Троицкий (профессор Петербургской духовной академии, советник К. П. Победоносцева по вопросам восточной политики церкви): «Способ решения пререканий между русскими (разумея здесь и грузин) и греческими монахами на Афоне, предлагаемый г. генеральным консулом в Македонии, представляется, при данном положении дел на Афоне, если не лучшим, то единственно возможным. Г. Ястребов совершенно справедливо говорит, что «ни консульство, ни посольство (русские в Солуни и Константинополе) не могут ни под каким видом изменить существующий порядок вещей на Афоне, — писал он К. П. Победоносцеву. — Таким образом, если Св. Гора, благодаря своему уставу, неуязвима для местных высших властей — политических и церковных, то, конечно, еще менее, может быть уязвима для посторонних, которые могут действовать только через местные власти. Но через политическую турецкую власть христианскому государству, вроде России, действовать на Афон зазорно, а через церковно-патриаршую ненадежно, так как патриарх не имеет средств заставить афонцев подчиниться своей воле, а вынужден прибегать к разным обходным (не всегда безупречным) путям для достижения желанных результатов. Притом достоинство России не позволяет ей одолжаться ни у турецкого правительства, ни у Константинопольского патриарха в таких сравнительно мелких и ничтожных делах. Словом, пока не изменится нынешнее правовое положение Св. Горы, никакое воздействие на нее, помимо согласованного с уставами, невозможно»[110].
Разочаровавшись в своих надеждах на мирное урегулирование конфликта, Ястребов прибег к так называемым «понудительным мерам», т. е. удержанию доходов бессарабских имений монастырей. Путем удержания денег, накопившихся за 4 года, он надеялся помочь русским монахам. «Никогда Россия не посягала и не посягает на привилегии Св. Горы, — писал он. — Напротив, она именно их сохранила, защищала и будет защищать… На этом остановились мои сношения с Протатом. Я не дам ему денег, пока он не примется серьезно за примирение ильинцев с пандократорцами»[111]. Удержание денег, в которых греки сильно нуждались, представлялось Ястребову единственным способом заставить их пойти на уступки. Ес ли вы дать им деньги, то «мы будем ими же осмеяны». По сообщению И. С. Ястребова от 22 декабря 1889 г., пандократорцы в течение многих лет не разрешали ильинцам рукополагать своих монахов, поэтому в скиту стало некому служить. Лишь в конце 1889 г. Протат дал разрешение на хиротонии, к чему его побудило задержание бессарабских денег. «Как ни неприятно держать деньги, монастырям принадлежащие, но для нас остается в этой мере одно средство заставить греков к сговорчивости. Наша выдержка победит упорство греков», — писал консул[112].
В то время как бывший патриарх Иоаким помогал ильинцам советами, при патриархе Дионисии V (1887–1890) решения Константинопольского Синода издавались не в пользу русских. Несмотря на неоднократные ходатайства российского посольства перед патриархией по ильинскому вопросу, Синодом было издано запрещение рукополагать русских монахов скита[113]. В донесении от 7 февраля 1892 г. Ястребов подводит неутешительные для русских монахов итоги ильинского дела за последние два года[114]. Задержание бессарабских доходов не принесло пользы, потому что греки поняли, что мера эта временная. Посредничество Иоакима III, на которое российская сторона возлагала надежды, также не принесло ильинцам пользы. «Влияние греческого правительства на Афоне взяло давно перевес над нашим, которое было так значительно до 70-х годов. Греческие агенты, ведя с нами свою подпольную войну, своими происками делают все наперекор нам», — писал Ястребов. Обострению отношений способствовала и роль России в греко-болгарском вопросе, и поведение некоторых русских монахов. «Итак, ильинский вопрос с пандократорцами — не в руках Протата и не во власти экс-патриарха Иоакима, и, скажу более, — не во власти самого Вселенского патриарха. Только по милости греческого министерства можно получить разрешение вопроса», — делает вывод русский консул. Содействие А. И. Нелидова и миролюбивое настроение нового патриарха Неофита, — вот что могло бы, по его мнению, помочь ильинцам.
Временное разрешение вопроса было достигнуто в 1892 г. при посредничестве агента Русского общества пароходства и торговли в Константинополе Г. П. Беглери[115]. О своем участии в деле примирения враждующих сторон он подробно рассказывает в письмах к И. Е. Троицкому. В письме от 1 июня 1892 г. Беглери сообщает о том, что в российском посольстве была создана особая комиссия для тщательного рассмотрения вопроса Ильинского скита, членами которой были назначены П. Б. Мансуров, А. А. Смирнов и иеромонах Иоанникий, настоятель подворья в Св. Пантелеймона в Константинополе. По желанию Нелидова Беглери также принимал участие в этой комиссии. Он подчеркивал, что для успешного завершения дела необходимо устранить всякие посторонние вмешательства, не затрагивать вопрос официальным путем и перестать угрожать монастырю судебными препирательствами. Деньги должны быть выданы пандократорцам не в виде взятки, чтобы не компрометировать их перед другими афонскими монастырями. Вскоре после заседания комиссии Беглери поехал на Афон, где встречался с дикеем (настоятелем) скита о. Гавриилом, а также влиятельными на Св. Горе представителями Кутлумушского монастыря о. Харитоном и Ватопедского о. Иаковом, которым дал понять, насколько в России будут довольны, если вопрос в непродолжительном времени решится обоюдными уступками ильинцев и пандократорцев. «Давным-давно следовало ильинцам, — прибавил о. Харитон, — начать эти непосредственные переговоры и не угрожать монастырю то вмешательством турецкого правительства на основании Берлинского трактата, то что русское правительство не выдаст нам денег, принадлежащих Афону, и тем самым ставить вопрос на такую неблагоприятную точку, что… монастырь не мог уступить хоть что-нибудь перед всеми этими неуместными угрозами»[116]. В следующем письме от 4 июня 1892 г. Беглери сообщает о благополучном разрешении вопроса. Пандократор признал уже законного дикея скита о. Гавриила и вручил ему с торжеством посох и мантию. «Пункты примирения следующие:
Число братии Ильинского скита не будет превышать 130 чел. братии иереев иеромонахов, со столькими же послушниками…; в это число не будут входить дряхлые старики. Ежегодно ильинцы будут иметь право на 4 000 вязанок дров или 2 000 возов (возимых на мулах) и только за лишние будут платить.
Ильинский скит приобретает право на новые строения, т. е. расширить свои пределы, а именно ограду, больницу, здание и соборную церковь, уничтожая настоящий левый флигель, также здание с восточной стороны.
Ильинский скит приобретает право на спорный участок земли, а также и право рубить камни из желаемой ими камнеломни для новых строений и собора, равно обязались уплатить Пандократорскому монастырю за все те расходы, которые он имели за все время спора, 2 000 лир турецких, что составляет
Дело грузинской Келлии св. Иоанна Богослова
Еще более напряженно развивались события вокруг другого спора — грузинских монахов келлии Св. Иоанна Богослова и греческих насельников Иверского монастыря, которому принадлежала эта келлия[121]. Начальная история афонского монашества связана с именами грека Афанасия Афонского, основателя Великой Лавры, и грузин Иоанна и Евфимия, основателей Иверского монастыря. Грузины в византийский период составляли значительную часть афонского монашества. Тогда они пользовались покровительством и поддержкой как грузинских царей, так и высокопоставленных военных грузинского происхождения, находившихся на императорской службе. Однако впоследствии, в результате постоянных войн, древняя Грузия пришла в упадок, а с ней и грузинское монашество Афона. К середине XVIII в. Ивирон окончательно перешел в греческие руки.
В 1861 г. на Афон прибыл грузин Вахта Баркалай который надеялся принять постриг в грузинском Ивироне, но с большим разочарованием обнаружил всего четырех своих соотечественников, живших в келлии пророка Илии. Баркалай пожелал поселиться там, но иверский игумен запретил ему. Тогда он познакомился с духовником Пантелеймонова монастыря о. Иеронимом, который вдохновил его возродить Иверский монастырь для грузинов. У себя на родине Баркалай заручился поддержкой епископа Имеретинского Гавриила; тот постриг его в монахи с именем Венедикт и официально отправил на Афон. С бумагой от епископа Гавриила Венедикт собрал 35 000 рублей, добавил к этой сумме еще 10 000 рублей собственных денег и пустил эту сумму в оборот при помощи своего двоюродного брата. В 1868 г. Венедикт прибыл на Афон в сопровождении 12 соотечественников и купил келлию Св. Иоанна Богослова за 10 000 гросиев (3 000 рублей). Затем он начал строительство корпуса на 50 монахов, по окончании которого Пантелеймоновский монастырь издал подтвердительную грамоту, в которой келлия называлась «Новоиверским монастырем». После секуляризации имений афонских монастырей в Бессарабии и на Кавказе Венедикт пытался записать имения на имя частных лиц, однако иверские монахи воспротивились этому. В последующие годы Венедикт постоянно старался привлекать внимание русских и грузинских властей к Ивирону с требованием, чтобы монастырь был передан грузинам, игумен был избран из их числа и в нем был восстановлен общежительный устав.
28 февраля 1875 г. Венедикт обращается с таким прошением к российскому послу Н. П. Игнатьеву, в котором жалуется на то, что греки не дают грузинам монастырских хрисовулов (грамот византийских императоров), поэтому доказывать права грузин на Иверский монастырь приходится на основе других источников. По мнению Венедикта, следует ввести общежительный устав в монастыре путем задержки доходов Ивирона от принадлежащего ему Никольского монастыря в Москве и недопущения туда нового настоятеля архимандрита Амфилохия[122]. В 1879 г. Венедикт обратился с письмом к помощнику кавказского наместника Д. И. Святополк-Мирскому с просьбой о ходатайстве о восстановлении прав грузин на Ивирон. Соответствующая бумага была отправлена и послу А. Б. Лобанову-Ростовскому[123].
Однако, следуя предписаниям министерства, посольство не сочло возможным удовлетворить требованиям грузин. Ответное письмо помощнику Кавказского наместника было достаточно резким: ввиду незначительности числа грузинских иноков, преобладания в монастыре греков и того, что русские подданные, принявшие постриг за границей, утрачивают тем самым российское подданство и теряют право на официальное покровительство России, российское посольство не считает возможным защищать грузин[124].
Вряд ли российский посол был до конца прав в данном случае. Как отмечалось выше, вопрос о подданстве русских монахов на Афоне составлял предмет спорный. Что касается покровительства, то всем было известно, что 62 статья Берлинского трактата прямым текстом говорила о праве негреческих монахов Афона пользоваться покровительством своих посольств и консульств. Отказ Лобанова-Ростовского объяснялся невозможностью выполнить фантастические требования Венедикта.
Ответ дипломатов вызвал бурю негодования Венедикта. 27 мая 1880 г. он обращается с прошением непосредственно к Кавказскому наместнику, великому князю Михаилу Николаевичу. Он излагает историю ослабления грузин в монастыре, в руках которых к 1834 г. оставался лишь небольшой храм с иконой Иверской божией Матери. Со смертью служившего в нем иеромонаха Венедикта в 1861 г. храм перешел к грекам, и было решено прекратить прием грузин в монастырь. Неоспоримость прав грузин на Ивирон Венедикт обосновал тем, что раз монастырь некогда составлял государственную собственность Грузии, то теперь он должен составлять собственность России. Потеря же прав российского подданства ни на чем не основана[125].
Следующий российский посол, Е. П. Новиков, также считал невозможным удовлетворение требований грузин и объяснял свою позицию таким образом. Монастыри Афона подчинены патриарху. В деле Пантелеймоновского монастыря, которое разрешилось благоприятным для русских образом, не шла речь о принадлежности обители русским, а только о назначении русского игумена[126]. 7 марта 1881 г. Венедикт в третий раз обращается к Кавказскому наместнику. После этого иверцы приняли свои меры против грузин, ссылаясь на то, что по афонским правилам в к еллиях должно проживать не более трех монахов, а в келлии Св. Иоанна Богослова их 40. В ответ российское посольство добилось у Порты распоряжения вали (губернатору) Фессалоники, чтобы тот не допустил действий монастыря против келлии. Со своей стороны греки в августе 1881 г. пожаловались английскому и греческому консулам[127]. 14 сентября 1881 г. Новиков получил распоряжение от МИДа расследовать дело. В начале октября 1881 г. он имел в руках новую директиву из министерства: Венедикт опять обратился с прошением на высочайшее имя. Поскольку император изволил принять участие в судьбе грузин, то нужно употребить влияние к благоприятному разрешению вопроса, — говорилось в инструкции[128]. В своем отчете от 15 октября 1881 г. Новиков докладывал, что попытки посольства убедить иверцев принимать в монастырь грузин наравне с греками и ввести общежительный устав не увенчались успехом. Единственное средство для достижения результата — это материальное давление, задержка доходов, получаемых Ивироном от Никольского монастыря в Москве. Посол имел беседу и с патриархом, объяснил ему, что до XVIII в. монастырь был общежительным, игумены назначались исключительно из грузин. Иоаким III обещал навести справки, но подчеркнул, что любые действия в обход Великой церкви будут незаконными. В заключение Новиков предупредил, что оказание давления по грузинскому делу в патриархии может неблагоприятным образом повлиять на греко-болгарский вопрос, в котором патриарх склонен прислушиваться к мнению посольства[129]. По мнению посольства, задержание денег было единственным действенным средством решения грузинского вопроса; обращаться к патриархии бесполезно, т. к. она не имеет силы на Афоне. Да и вообще не стоит давать ей возможность возобновить свои усилия по подчинению Св. Горы, ибо решения патриархов всегда были не в пользу русских[130].
В феврале 1882 г. Новиков получил новую инструкцию проверить основательность жалоб монахов. В конце марта на Афон был командирован солунский консул А. А. Якобсон, который сделал вывод, что «действительно, монастырь притесняет их (грузин. —
Новый посол А. И. Нелидов сразу по вступлении в должность поручил сотруднику посольства А. Яковлеву собрать имеющийся в архиве материал по иверскому делу[135]. После изложения содержания документов Яковлев сделал вывод, что права грузин на Ивирон неоспоримы, но ввиду не потерявшего еще своего острого характера греко-болгарского вопроса императорское посольство признавало неудобным выступать до настоящего времени на защиту притязаний грузин касательно передачи им в полное управление Иверского монастыря и на введение в нем общежительного устава. Что же касается миним ума требований грузин (вышеизложенные 4 пункта), то все считают его выполнимым и указывают в качестве средства не на содействие Вселенского патриарха, не пользующегося авторитетом на Афоне, а на секвестр всех доходов монастыря, хотя бы на время[136].
В конце 1882 г. Венедикт добился у Александра III ежегодного пособия в 3 000 рублей для поддержания грузинских иноков — впредь до уравнения их прав с греками в Иверском монастыре[137]. В мае 1883 г. Александр III пожертвовал келлии 15 000 рублей на строительство храма, что вызвало сильное раздражение у иверцев. Министр иностранных дел специально предупреждал Венедикта, чтобы он проявлял крайнюю осмотрительность при строительстве и избежал нового скандала. Оканчивать строительство без разрешения греков не следует[138]. Иверцы подали в афонский Протат жалобу на грузин, нарушающих келлиотское правило: вместо трех человек братии они собрали 40 и тем самым наносят убыток монастырю[139]. В поисках средств против русских и грузин греческие монахи пригласили на Афон греческого консула в Фессалонике П. Логофетиса для ознакомления с делами Св. Горы. Он пробыл там около четырех недель[140].
Венедикт между тем не спешил возвращаться на Св. Гору, а продолжал ходатайствовать перед высокопоставленными лицами. В феврале 1885 г. он намеревался поехать из родного Кутаиса в Петербург, чтобы прибегнуть к покровительству великого князя Михаила Николаевича и К. П. Победоносцева, «тоже оказывающего делу нашему благосклонное внимание»[141]. 20 мая 1885 г. дворянское собрание Кутаиса представило Победоносцеву требования грузинских монахов: 1) преобразовать Ивер в общежительный монастырь;
Новый консул в Фессалонике И. С. Ястребов посетил Афон в мае 1887 г. 4 июня 1887 г. он отправил отчет о результатах своей поездки послу в Константинополе. Иверцы, писал он, намерены помириться с грузинами только в том случае, если эти последние заявят о своей покорности существующему на Афоне закону о келлиотах. Они даже готовы снова принять о. Венедикта, если он перестанет возмущать совесть православных претензиями национального характера[143]. В целом разделяя линию дипломатии касательно «понудительных» методов борьбы с греками путем удержания денег, Ястребов, однако, не во всем соглашался с крайней позицией Якобсона. Домогательства грузин, на его взгляд, в юридическом смысле малоосновательны, «хотя, быть может, они и зиждутся на понятиях высшего исторического права»[144]. Следовательно, единственная возможная мера примирения — это выработка modus vivendi и отказ от крайних притязаний. Тогда можно было бы выхлопотать в пользу грузин некоторые имущественные льготы, право отправления служб перед иконой Портаитисса и пользование архивами и библиотекой монастыря. Передать же грузинам доходы с кавказских имений, как предлагал А. А. Якобсон, вряд ли возможно. Такие действия, считал посол, не соответствуют примирительным и возвышенно-христианским целям императорского правительства на Востоке[145].
По-видимому, упорство Венедикта в его максималистских требованиях в конце концов превысило меру терпения Ястребова. «По толкованию о. Венедикта и грузинского дворянства, этот монастырь с переходом Грузии в состав Российской империи должен перейти во владение России и, следовательно, грузинских монахов. Силлогизм достойный грузинской логики!»[146] Все афонские монастыри были когда-то во владении византийских императоров, а затем перешли в собственность Оттоманской империи. Странно, как грузины не могут понять этой простой вещи. Иверцы правы, когда говорят, что виновники спора не они, а о. Венедикт. Следует выдать монастырю его деньги и прекратить потакать Венедикту в его несправедливом иске. Если бы посольство не вступилось за него в самом начале дела, то он бы давно проиграл его окончательно[147].
Дело мало продвинулось вперед и в 1890-е годы. В официальную омологию на владение келлией был вписан только один ее насельник — о. Иона. В случае его смерти следовало бы изгнание грузин с Афона[148]. В начале 1893 г. грузины ходатайствовали перед Александром III об увеличении пособия келлии с 3 000 до 4 000 рублей, но им было отказано[149]. К этому времени грузины уже несколько умерили свои требования: они просили записать омологию лишь трех монахов и трех послушников, а остальным 40 человекам не запрещать жить в келлии и при этом снабжать их дровами[150].
Осенью 1893 г. (14–26 октября) Афон посетил посол А. И. Нелидов, который выработал с иверцами предварительные условия примирения: 1) монастырь соглашается возобновить омологию, вписав в нее кроме о. Ионы еще двух монахов и 2–3 учеников; 2) в случае смерти кого-либо из иноков на его место будет записан ученик; 3) на этих лиц монастырь будет отпускать дрова, муку и т. д., считая келлиотов в числе братии; 4) грузинские монахи предварительно должны принести покаяние и 5) уплатить подати за 12 лет; 6) остальные иноки не могут быть признаны официально, но их не будут тревожить. Довольствие на них отпускаться не будет. Летом 1894 г. А. А. Смирнов посетил Афон по поручению Нелидова, чтобы заняться грузинским вопросом. Посол с сожалением писал о том, что переговоры по иверскому делу велись всю зиму, но не привели к успеху из-за отсутствия владельца келлии Венедикта. Нелидов пытался устроить дело путем воздействия на игумена Никольского монастыря в Москве архим. Герасима[151].
Осенью 1894 г. Победоносцев имел встречу с игуменом Герасимом и заявил ему, что «русскому правительству было бы более желательно учреждение на Афоне отдельного грузинского скита, хотя бы и подчиненного Иверскому монастырю, и что вообще для русского правительства желательно обеспечение более свободного проживания в келлии Св. Иоанна Богослова грузин, чем то было до настоящего времени»[152]. Ввиду отсутствия улучшения в отношениях грузин и греков в 1897 г. посол обратился с предложением, чтобы в случае крайней необходимости было сделано распоряжение о поселении нескольких грузин в Никольском Иверском монастыре до выдачи иверцами новой омологии[153]. Однако по рассмотрении вопроса от этой меры пришлось отказаться. Во-первых, Никольский монастырь был подарен Ивирону царем Алексеем Михайловичем, и по докладу Св. Синода от 17 июня 1766 г. было постановлено не определять к нему монашествующих из русских монастырей. Во-вторых, в 1746 г. для грузинского духовенства был отведен в Москве Новинский монастырь. Наконец, в-третьих, в скиту Св. Иоанна Богослова проживает 40 человек, а помещения Никольского монастыря рассчитаны на 6–8 монахов с настоятелем[154].
Не получило разрешения дело и при патриархе Константине V (1898–1901). 10 декабря 1898 г., в ответ на очередную жалобу на грузин, патриархат адресует епитропам Иверского монастыря письмо. После изложения истории дела в нем говорится о патриаршей грамоте от 18 октября 1898 г., предписывающей следующее: 1) разрешить грузинам рукоположить одного иеромонаха и одного иеродиакона; 2) восстановить храм; 3) доставлять в келлию воду по свинцовой трубе; 4) закрепить число монахов (40). От келлиотов же требовалось оплатить долги монастырю за 25 лет. Осознавая свою великую ответственность перед Церковью и народом, патриарх просит иверцев регулярно извещать его о ходе дела[155].
В последующие годы ситуация мало изменилась. Посол И. А. Зиновьев требовал выполнения условий грузин и не давал разрешения архим. Гавриилу, назначенному в Никольский монастырь в июле 1898 г., отправиться в Москву[156]. В 1902–1903 гг. продолжалось удержание доходов Ивирона от бессарабских и кавказских имений. В своих письмах к игумену русского монастыря драгоман посольства Майков говорил о мерах, принимаемых против иверцев: 1) недопущение игумена в Москву; 2) удержание доходов Ивирона. 8 ноября 1903 г. грузины снова вручили свои требования и снова получили отказ. В пользу иверцев активно вступился патриарх Иоаким III; в результате в январе 1904 г. русское посольство все-таки дало разрешение архим. Софронию отправиться в Москву[157]. 19 июня 1909 г. Софроний адресовал Синоду прошение о передаче Ивирону доходов с бессарабских имений; однако как это, так и повторное его прошение остались без ответа. Вопрос о доходах снова поднял его преемник, Амвросий, который тоже встретил трудности с получением паспорта в русском посольстве.
Иоаким III велел настоятелю патриаршего подворья архим. Иакову и настоятелю Никольского монастыря архим. Софронию лично отправиться в Петербург для расследования вопроса о задержке доходов. Обер-прокурор Лукьянов отвечал им, что вопрос в принципе решен положительно, но деньги могут быть выданы только после решения спора с грузинами. 19 сентября 1909 г. грузины адресовали Ивирону новый список требований (преобразование келлии в скит с 50 чел. братии, предоставление пристани и др.). В поддержку грузин 1 февраля 1910 г. по императорскому указу келлии Св. Иоанна Богослова было выдано 7010 золотых франков из доходов бессарабских имений.
Между тем в Ивироне образовалось две партии-крайняя и более умеренная. 28 февраля 1911 г. синаксис монастыря решил удовлетворить некоторые требования грузин (разрешить перестройку храма, рукоположения, строительство стойл для скота, принятие новых монахов) — то есть, по сути, узаконить status quo, что они отказывались выполнить в течение 30 лет. 8 июня 1911 г. Иоаким III сообщал российскому Св. Синоду о назначении нового игумена Иверского Никольского монастыря архим. Амвросия[158]. Параллельно в патриархате было решено обратиться за содействием к греческой королеве Ольге Константиновне, отправлявшейся в Петербург на похороны своей матери[159]. 18 июля 1911 г., в день заседания Синода, представитель патриарха архим. Иаков прибыл в Петербург и вручил В. К. Саблеру письмо патриарха. Саблер отвечал, что он согласен удовлетворить просьбы иверцев, но только при условии согласия посольства. Его слова подтвердили архиереи-филэллины Сергий Финляндский и Антоний Житомирский, которые снова посоветовали Иакову обратиться в МИД.
В декабре 1911 г. состоялись переговоры Иоакима III с послом Н. В. Чарыковым. Посол говорил, что в случае благоприятного решения грузинского вопроса изменится отношение русского правительства не только к Иверскому монастырю, но и к Великой Церкви. Первый этап переговоров остался безрезультатным-патриарх не хотел слышать о материальном обмене и настаивал на почтении к уставам, а Чарыков не уступал в вопросе о преобразовании келлии в скит. Новая встреча 14 декабря также оказалась безрезультатной[160].
Наконец, 31 декабря 191 1 г. патриарший Синод принял предложение Иоакима III: вместо келлии Св. Иоанна Богослова грузинам было предложено место Κομμένοι для сооружения скита вместо келлии. Взамен монастырь получает задерживавшиеся в течение нескольких десятилетий доходы с бессарабских имений. Это решение было в принципе одобрено русским посольством. 13 января 1912 г. Иоаким III сообщал архим. Иакову о том, что близится разрешение вопроса грузинской келлии[161]. 7 февраля 1912 г. патриарх сообщил Ивирону о решении Синода от 31 декабря; взамен посольство сразу выдало разрешение касательно выдачи паспортов новым насельникам Иверского монастыря в Москве[162]. Поскольку Ивирон в принципе дал свое согласие, вопрос мог считаться решенным, однако на деле снова повис в воздухе, так как грузинские монахи отказались принять это предложение. После присоединения Афона к Греции иверцы не замедлили потребовать изгнания всех грузинских монахов за исключением трех, указанных в омологии. Русский отряд, бывший на Св. Горе в 1917 г., пытался оказать давление на Ивирон, но последующие события привели к постепенному упадку и дальнейшему физическому вымиранию грузин в келлии, от которой на настоящий день остались одни развалины[163].
Келлиотские дела
Вопросы Ильинского скита и грузинской обители, как мы видели, считались вопросами национального достоинства для России, и в них дипломатия волей-неволей поддерживала русских монахов. Были на Афоне, однако, и такие русские монахи, делами которых посольство занималось неохотно. Речь идет о большей части так называемых келлиотских дел. Наряду с монастырями и большими скитами, на Св. Горе существовал третий вид монашеских поселений — так называемые келлии, каливы, или хижины, число насельников которых не превышало 2–3 человека. Как правило, этот вид монашеской жизни выбирался самыми ревностными подвижниками, согласными на нелегкую жизнь в неблагоустроенных и незащищенных домиках. В уединенные келлии редко заходили паломники, и имена многих живших в них монахов не дошли до нас.
Юридически келлии принадлежали монастырям и находились от них в непосредственной зависимости. Монах, желавший уединения, мог прийти в монастырь, спросить, нет ли свободной келлии, и если она была, купить ее, вернее, арендовать на определенный срок; в таком случае между покупателем и монастырем составлялся договор, или омология, где были оговорены условия покупки. В случае смерти покупателя договор мог быть продлен его преемниками[164]. Жизнь в келлиях делилась на два рода — «отшельническую, в строгом значении этого слова, и на вольную»[165]. Если первая, преобладающая часть келлиотов стремилась подражать высшему идеалу отшельничества, то вторая, малочисленная, использовала возможность купить келлию на Афоне как способ создать собственный, ни от кого не зависимый монастырь. В таких келлиях жило несколько монахов и послушников, зависимых от богатого владельца, который обеспечивал их. Как правило, собственники таких келлий стремились к увеличению числа братии и устраивали жизнь по образцу больших монастырей. Во второй половине XIX в. количество келлий, проданных греческими монастырями русским, резко возросло. Некоторые предприимчивые русские крестьяне, преимущественно из южных губерний, скопив некоторую сумму денег, отправлялись на Афон в качестве паломников. Там они покупали у греков келлию, быстро получали за определенный взнос монашеский постриг и сан, а далее рассылали по всей России сотни писем с просьбами о пожертвованиях. Иногда они и сами отправлялись в Россию для сбора пожертвований, причем, вопреки правилам, не брали разрешений в Константинопольской патриархии. Таким образом, они собрали большие состояния, покупали пароходы, занимались торговлей и превращали свои некогда бедные келлии в процветающие монастыри. Количество монахов таких келлий во много раз превышало установленную афонскими уставами норму в 3–5 человек. Именно к таким монашествующим на Афоне относятся приведенные в начале нашего очерка неодобрительные слова митрополита Филарета.
С одной стороны, греки видели в постоянно растущем числе келлиотов явное зло, а с другой — русские монахи были им выгодны в материальном отношении, и потому их терпели. На нарушения законных норм келлиотами жалуется Иоаким III, который был одним из ревностных борцов против их злоупотреблений[166]. Против келлиотов был, скорее всего, направлен также повторный указ патриархии о запрещении монахам уходить с Афона без благословения и письменного разрешения[167]. Афонский Протат также неоднократно пытался принимать меры против келлиотов. Так, в 1883 г. было задумано провести ревизию всех афонских скитов и келлий с целью удаления беспаспортных мирян и проживающих сверх числа братии, зафиксированной в омологиях[168]. Прибывающим на Афон теперь нужно было иметь письмо от патриарха на имя Протата. Греки хотели привлечь к этой ревизии и русских, однако те, зная, что мера направлена против них, отказались. В 1892 г. Кинот отправил в патриархат жалобу на келлиотов, незаконно собирающих в России пожертвования. Патриарх же обратился к Нелидову с просьбой представить список таких людей[169]. Святогорцы повторили свою жалобу 30 сентября 1893 г. Ответ патриарха последовал 23 декабря 1893 г. Патриарх, говорилось там, принял меры, чтобы в России рассмотрели вопрос об этих нарушениях (покупке келлий и строительстве зданий в них). Киноту же предписывалось не разрешать выезд келлиотов с Афона без соответствующих грамот[170].
Самостоятельность и неконтролируемость афонских келлиотов не нравилась и русскому правительству. Однако при отсутствии согласованных действий результат не мог быть достигнут. Несмотря на то, что МИД, патриархия и российский Синод понимали необходимость принятия радикальных мер против отдельных келлиотов и установления контроля над ними, до середины 1880-х годов дело оставалось на уровне писем и дипломатических донесений. Дипломаты не всегда могли различить истинных подвижников от монахов, стремящихся к наживе. Кроме того, их защищали, следуя общему правилу покровительства русским; многие меры Протата вполне резонно воспринимались как действия против русского элемента в целом[171].
Интересные доводы в пользу келлиотов приводит их защитник Г. П. Беглери в своей «Записке об Афоне», составленной в 1890 г. для посла Нелидова. Старообрядческие русские общины, пишет он, непрерывно посылают из России своих людей на Афон, где именно в келлиях они встречают радушие и ласковый прием. Там эти посланцы находят руководителей, которые могут до известной степени разрешить их недоразумения и сомнения по источникам, которым староверы доверяют. Вернувшись в Россию, эти старообрядцы приносят с собой верные толкования, способствующие исподволь к воссоединению старообрядческих групп с Русской православной церковью. Бывали также случаи, что староверы оставались послушниками в афонских келлиях[172]. После кончины архим. Макария, продолжал Беглери, в Пантелеймоновском монастыре стал преобладать практический дух: монастырю, по словам его иконома о. Павла, требовались прежде всего рабочие руки. В результате многие грамотные и духовно настроенные монахи покидали его и уходили в келлии. Невзирая на отдельные недостойные исключения, большинство келлиотов ведут истинно монашеский образ жизни[173].
Все четыре десятилетия после 1878 г. русские дипломаты, с одной стороны, писали донесения в МИД и Синоду о злоупотреблениях келлиотов, а с другой стороны, просили о поддержке того или иного из них. Неопределенность в образе действий посольства объяснялась также отсутствием четких инструкций от правительства. О необходимости надзора над келлиотами неоднократно предупреждал и архим. Макарий. После русско-турецкой войны, писал он, греческие монастыри почти совершенно прекратили осведомляться у Пантелеймоновского монастыря об ищущих рукоположения русских, заменив это своим усмотрением касательно лиц с достатком, а бедняков стали всячески теснить[174]. Теперь патриархия намеренно уклонялась от стеснения келлиотов под предлогом, что они русские. Между тем содействие патриархии было необходимо: русский монастырь собирался попросить патриарха подтвердить грамоту, изданную патриархом Анфимом VI 3 ноября 1871 г. против принятия неизвестных лиц из России, в том числе бежавших от военной службы, преступников и т. д. В 1890 г. А. И. Нелидов посылал запрос в Азиатский департамент МИДа, подчеркивая важность для посольства знать отношение императорского правительства к усилению афонского иночества на Афоне[175]. «Одной из главных причин стремления русских обращать келлии в скиты служит, конечно, необеспеченность келлиотов от монастырского произвола, полная их бесправность… Конечно, в этом отношении было бы гораздо лучше, если бы русским удалось приобрести в собственность один из обедневших греческих монастырей. Подобное желание не раз высказывалось нашими афонцами, хотя никогда не переходило на деловую почву». Вкладывание же русских денег в строительство келлий представлялось делом, не имеющим перспективы и с точки зрения государственных интересов вредным ввиду того, что келлии юридически не являлись русской собственностью. «Невольно приходится пожалеть, — пишет посол, — что эти деньги идут на поддержку и устройство келлий, которых самая принадлежность русским инокам зависит от произвола греков, и с этой стороны, раз невозможно остановить или направить эти пожертвования иначе, — быть может, было бы лучше, если бы они получались, по крайней мере, скитами, составляющими неотъемлемую русскую собственность»[176]. Однако дело обращения некоторых наиболее крупных келлий в скиты (грузинской Св. Иоанна Богослова, Крестовоздвиженской и др.) не сдвигалось с мертвой точки десятилетиями, не взирая ни на угрозы, ни на денежные обещания.
Русские схимники. Афон, начало ХХ в.
Меры, предпринимаемые русским правительством, носили полицейский характер, были разрозненными и к успеху также не могли привести. Поездки келлиотов в Россию и сбор ими подаяний без специальных разрешений привели к изданию распоряжения, согласно которому сбор пожертвований мог осуществляться только лицами, имевшими на то официальные бумаги от Св. Синода (оно было напечатано в 1885 г. в «Церковных ведомостях» и «Правительственном вестнике»). В статье перечислялись имена наиболее активных русских келлиотов, постоянно привлекавших внимание русской полиции. Постановление это, однако, не могло иметь ни достаточно читателей, ни авторитета в среде русского крестьянства. В 1887 г. священник Озеревской церкви Тихвинского уезда Николай Соколов обратился с вопросом в Новгородскую консисторию, следует ли ему поощрять пожертвования на Афон, к которым приглашаются многие из его прихожан и действительно ли эти письма с Афона[177].
Из консистории отвечали, что пожертвования лучше направлять в отечественные монастыри и храмы. Ввиду появления в Новгородской епархии множества воззваний частными письмами о сборе пожертвований, митрополит Санкт-Петербургский Исидор обратился к К. П. Победоносцеву с просьбой о распоряжении по этому поводу. Подобные письма рассылались по всей России. В том же 1888 г. митрополит Исидор получил письмо от Н. Палимпсестова из Москвы, в котором обращалось внимание на факт рассылки посланий и предлагалось переправлять пожертвования только через существующие в России афонские подворья, а почтовые конторы пересылали бы частные пакеты в местные консистории[178].
Такого рода меры и решил принять К. П. Победоносцев. По удостоверению российского посольства в Константинополе, писал обер-прокурор, многие келлиоты преследуют личные и своекорыстные цели, для достижения которых не стесняются в выборе средств. Они выманивают у прибывающих на Афон паломников и жертвователей в России подаяния на несуществующие монастыри, ложно именуя себя настоятелями какой-нибудь обители на Афоне, рассылают по России просительные письма с описанием нужд небывалых обителей. Бумажные иконы, которые они распространяют, приобретены ими в России. Кроме того, к воззваниям прилагаются печатные прейскуранты поминовения за богослужением с указанием адресов поверенных в Одессе, через которых следует пересылать деньги. Победоносцев считает необходимым все денежные пакеты и посылки, за исключением тех, что адресованы на имя Пантелеймонова монастыря, Пророко-Ильинского и Андреевского скитов, не выдавать из одесской почтовой конторы, а передавать в херсонскую духовную консисторию, которая будет поступать с деньгами согласно указаниям из Синода[179].
Однако и этот план осуществить не удалось. На основании существующих в России почтовых правил, деньги не могли быть переданы в херсонскую консисторию, а либо выдавались получателю, либо отправлялись назад. Поэтому была предпринята полумера — выдавать их поверенным по предъявлении удостоверения от консула в Фессалонике в том, что та или иная обитель реально существует[180]. В Одессе было проведено следствие о поверенных афонских келлий, и у них были отобраны имевшиеся к тому времени деньги: а) у поверенного Покровской келлии Зазина — 1 100 рублей; б) у поверенного Николаевской, Трехсвятительской, Рождество-Богородичной келлий Кульначева — 9 900 рублей; в) у поверенного Иоанно-Златоустовской келлии Домашева 5 423 рубля 50 копеек и др. Общая сумма конфискованных денег составила 27 372 рублей 50 копеек. Деньги были отосланы в одесское уездное казначейство депозитом Херсонской духовной консистории. Кроме того, в том же 1888 г. было отобрано 18 400 рублей, незаконно собранных на Акафистскую келлию у мещанина Ивана Курдиновского, именовавшего себя турецким подданным Спиридоном Михайловым и иеромонахом Илиодором. Эти деньги были внесены в одесское уездное казначейство депозитом одесского полицмейстера[181]. Как правило, келлиоты ходатайствовали о возвращении им денег, причем часть этих ходатайств поддерживалась константинопольским посольством. Так, указывалось, что братия Иоанно-Златоустовской келлии предприняла строительство церкви в память чудесного события 17 октября 1888 г., на окончание которого не имеет средств[182]. Поскольку власти явно не знали, как поступить с конфискованными суммами, то в 1895 г. было принято решение о высылке их в посольство для передачи келлиям. Впредь, указывалось в определении Синода, сборщикам пожертвований следует заранее испрашивать разрешение Св. Синода[183].
Монах перед своей каливой. Афон, 1920 — е годы
После запрета русским келлиотам получать адресованные им деньги в Одессе, они стали получать их через Русское общество пароходства и торговли. В 1891 г. после открытия прямых рейсов на Афон, они стали обращаться к сотрудникам РОПиТа с просьбой о пересылке им денежной корреспонденции[184]. В 1889 г. было издано второе предостережение русского правительства, обличающее келлиотов и предупреждающее против пересылки им пожертвований[185]. По сведениям этой статьи, в 1889 г. на Афоне было 49 келлий (около 309 человек). Следующая попытка ограничения келлиотов была предпринята Синодом в 1892 г.[186] Эти публикации не имели широкого резонанса: основная масса жертвователей — крестьяне — не читали «Церковных ведомостей» и, кроме того, для них был важен сам факт пожертвования, а дальнейшая судьба денег предавалась «в руце Божии». Попытки борьбы с келлиотами, предпринятые со стороны духовного ведомства, и не могли иметь успеха, потому что они проводились тем формально-бюрократическим методом, который был характерен для действий синодальных властей. Отсутствие желания разобраться в сути явления, духовного по своим истокам, и подведение под один разряд самых разных людей — все это приводило к тому, что правительство боролось не с частными случаями злоупотреблений, а с русскими келлиотами на Афоне вообще.
Неудивительно, что случаи неофициального сбора подаяний продолжали иметь место и позднее. Так, в конце марта 1889 г. в Петербурге был задержан крестьянин Федор Кашин, уроженец Верхотурского уезда Пермской губернии, «представлявший себя афонским схимонахом Феодосием» и собиравший в столице пожертвования на устройство иконостаса на Афоне. При обыске в его квартире в доме № 65 по Садовой улице было найдено несколько одеяний схимонаха, пузырьки со св. маслом и 371 фотокарточка с изображением Кашина в одеянии для раздачи с целью сбора денег[187].
Один из наиболее ярких келлиотов — иеросхимонах Иоанникий Литвиненко (в миру Иван Иванов Литвиненко, крестьянин с. Глодос Елизаветского уезда Херсонской губернии), настоятель келлии Поясоположения Божией Матери на Магуле, купленной им у Иверского монастыря 22 ноября 1872 г. за 10 770 левов. Впервые он был арестован за несанкционированный сбор пожертвований в деревне Нижние Серогозы. У него были отобраны иконы, богослужебные книги, надгробные покрывала и мощи новомучеников Евфимия, Игнатия и Акакия. Распоряжением епископа Таврического и Симферопольского Гурия святыни были переданы в ризницу кафедрального собора, а деньги употреблены на богоугодные заведения[188]. В заключение своего доклада Синоду еп. Гурий свидетельствует об увеличении случаев злоумышленного сбора подаяний и говорит о необходимости принять срочные меры против этого.
Обращает на себя внимание юридическая некомпетентность как архиерея, так и гражданского судьи, которому было передано дело: они не потребовали у Иоанникия доказательств его пострига и рукоположения, и потому было неясно, судить его как иеромонаха или как крестьянина-мирянина. Подобная неопределенность прослеживается во всех келлиотских делах; и духовные, и светские власти в России либо не знали об указе 1816 г., либо не решались применять его со всей строгостью: ведь в глазах русских людей афонские монахи, несмотря на все официальные постановления, не могли восприниматься как миряне. От этой неопределенности проистекают и все казуистические формулировки в обвинительных актах, когда одних афонских монахов не признавали в их чине и сане, называли самозванцами и даже турецкими подданными, потерявшими право на российское гражданство, между тем как всем было известно, что другие насельники святогорских русских обителей, в том числе и келлиоты, пользуются покровительством со стороны русских дипломатических представительств, членов царской фамилии и других высокопоставленных лиц. Надо сказать, что той же неопределенностью пользовались и сами келлиоты: иные из них пересекали границу, переодевшись в мирское платье, и устраивали свои дела в России как миряне, а при необходимости снова представлялись монахами.
В 1878 г. Синод постановил выслать Иоанникия за границу и передать его вещи епархиальному начальству. Мирскому судье он, как лицо духовное, неподсуден[189]. В сентябре 1883 г. он обратился в Синод с прошением о принятии афонских иноков под покровительство Русской церкви. В этой связи он ходатайствовал о разрешении построить на Афоне монастырь в память почившего императора Александра II с наименованием «Ново-Александровский» и о дозволении братии этого монастыря совершать на своих судах поездки в российские приморские города для закупки провизии и других товаров[190].
Желание Иоанникия Литвиненко основать новый русский скит на Афоне привлекло внимание К. П. Победоносцева, который распорядился собрать о нем сведения; оказались они, однако, весьма неблагоприятными. Посол Нелидов 14 июня 1884 г. был вынужден подать отношение, в котором писал, что «означенный Литвиненко принадлежит к числу именно тех русских келлиотов на Афоне, которые своим… поведением причиняли немало забот и затруднений императорскому посольству и ген. консульству в Солуни, служа главным поводом недоброжелательства к нашим соотечественникам греческого духовенства и предметом соблазна для других православных»[191]. Если разрешить ему снова выехать за границу, то, по мнению Нелидова, «Литвиненко, по примеру многих из своих товарищей, вскоре найдет снова возможность шататься по России в одеянии афонского монаха и собирать щедрые подаяния».
Столь нелицеприятная характеристика и последовавший отказ не сломили, однако, упорство келлиота. 20 декабря 1884 г. он написал прошение на имя Александра III[192]. В это время он находился в Петербурге, где посещал своих земляков в казачьих казармах. Попытки разыскать и арестовать его не удались, так как вскоре он уехал на Дон[193]. 15 марта 1890 г. он обратился с прошением иметь переписку и открытое сообщение с корреспондентами из России, но поскольку не получил его, то 28 мая написал повторное прошение[194]. На этом документе осталась помета рукой К. П. Победоносцева: «11 июня: Высочайшее повеление: оставить без движения».
Другим келлиотом, по делу которого в архивах МИДа и Синода была собрана объемистая документация, был иеросхимонах Неофит Белозерка (в миру Назарий Федоров Базовой, выходец с Дона). Бывший инок Киево-Печерской лавры, Неофит, по отзыву Г. П. Беглери, был духовником высокой нравственности и строгой монашеской жизни[195]. В 1890 г. он купил у Есфигменского монастыря принадлежавшую Хиландарскому монастырю келлию Св. Косьмы и Дамиана за 6 000 турецких лир с правом именоваться дикеем скита Св. Николая. К 1891 г. он жил там с 50 человеками братии, однако Протат не утвердил акт покупки и предписал монастырю вернуть Неофиту деньги, а келлию отобрать[196]. По донесениям из Протата были составлены два послания патриархата, адресованные Киноту Св. Горы. 21 марта 1891 г. патриарх просит расследовать дело о незаконной продаже келлии; 22 марта 1891 г. епитропам Есфигменского монастыря повелевалось немедленно прекратить дело о продаже келлии[197].
Тогда Неофит обратился за помощью к послу А. И. Нелидову: он просил об исходатайствовании разрешения преобразовать келлию в Николаевский русский общежительный скит на 50 человек братии с правом увеличения числа монахов. В результате разговора посла с афонским епитропом в Константинополе было решено либо вернуть Неофиту деньги, либо оставить его в келлии[198]. Не видели способа помочь Неофиту и монахи Пантелеймонова монастыря. Из письма русского представителя в Карее о. Агафодора к настоятелю константинопольского подворья Иоанникию мы узнаем, что Неофит не обращался в монастырь и тем самым парализовал все его возможные действия. Между тем патриарх прислал телеграмму, в которой одобрял решение Протата и рекомендовал приложить все усилия, чтобы не допустить основание нового скита. Деньги же, скорее всего, Неофиту возвращены не будут[199]. Есфигменский монастырь, действительно, не спешил возвращать деньги, а Протат тем временем присудил Неофита к немедленному изгнанию[200].
А. И. Нелидов был склонен поддерживать Неофита как невинно пострадавшего соотечественника; не все члены посольства, однако, соглашались с ним. «Мне кажется, — писал А. Иванов, — что в вопросе этом нужно прежде всего разъяснить принципиальную его сторону и, во всяком случае, запросить Петербург. Дело идет об основании нового русского скита на Афоне. Желательно ли это для русского правительства? Это новый отлив русских денег за границу и новый притон для русских, избегающих воинской повинности в России. Кроме того, нельзя не спросить себя, какая польза для России от основания нового скита на Афоне. Разве мы вышлем туда какие-либо замечательные силы из нашего духовенства для поддержания православия между развращенными христианами Востока, и разве вообще с Афона мы можем действовать в этом смысле? Если нет, то я ничего не вижу в установлении нового скита, как отвлечение из России значительных финансовых средств, которые нам самим так нужны на окраинах России. Скит на Кавказе, Сибири или Волыни всегда нам будет более полезен. Пусть лучше туда идут подаяния России»[201]. К сентябрю 1892 г. Протат принял решительные меры против Неофита: мастера из келлии были удалены, строительство прекращено. Протесты, обращенные к Протату, оставались без внимания. 23 ноября Неофит адресует жалобу в патриарший Синод[202].
Совершивший продажу келлии представитель Есфигменского монастыря о. Герман, находившийся в 1890–1891 гг. в Афинах, подвергся резкому осуждению греческих министров, обвинявших его в предательстве греческих интересов на Афоне[203]. В ответе есфигменца объясняется как причина, побудившая его к такому непатриотическому шагу, так и последующая неуплата Неофиту денег. «Русские, — говорил он, — поступая в монахи на Афоне, не задаются никакими политическими идеями. Все они, по большей части, люди простые, безобидные и чистые сердцем, заботятся только о спасении своих душ. Они отнюдь не проникнуты идеей русения Афона, как это хотят навязать им греки… От умножения числа их на Афоне выигрывают только греки. Не будь их, некоторые монастыри потеряли бы и последние свои скромные средства к пропитанию». «Если вам так зазорным представляется наше поведение, — продолжал он, — если вы видите в нем измену эллинизму, то извольте помочь нам, уплатив все долги наши и дайте нам средства поддерживать монастырь, не прибегая к русским за помощью»[204]. Поднятый Есфигменским монастырем вопрос о новом ските на Афоне, комментировал эти строки И. С. Ястребов, был весьма важен для других русских келлиотов. Если бы патриархия признала этот скит, то Хиландарский монастырь тотчас бы дозволил старцу келлии Св. Иоанна Златоуста Кириллу именоваться дикеем и келлию возвести на степень скита. Кирилл, обладая таким же состоянием, как и Неофит (до 100 тыс.) мог бы содержать более 100 монахов. В таком же положении находится лаврская келлия Св. Артемия (о. Парфений, до 40 монахов) и хиландарская Св. Иоанна Предтечи (о. Иннокентий)[205].
Документы из патриаршего архива иллюстрируют дальнейший ход дела. 21 апреля 1894 г. патриархат обращается к Киноту с просьбой прислать копию с судебного решения спора Неофита и есфигменского игумена архим. Луки[206]. 10 ноября 1895 г. патриархат отправил Киноту Св. Горы копию синодального решения по поводу тяжбы Неофита Белозерки с игуменом Лукой. Келлиот был осужден, и Протату предписывалось принять меры к осуществлению решения[207]. В 1896 г. патриархат адресовал Киноту просьбу передать отчет о последствиях по делу Белозерки[208].
Обширное досье было собрано в 1890-е годы на иеромонаха афонской Свято-Троицкой общины-пустыни Серафима Мосягина. Отставной фельдфебель, он принял постриг и рукоположение в сентябре 1885 г. в Ставроникитском монастыре на Афоне, а затем купил келлию Св. Троицы. Имея в келлии 25 монахов, он намеревался устроить в Илецке подворье с 8-ю монашествующими с Афона. Ввиду неблагоприятных сведений о его прошлом, ему было отказано[209]. После этого Мосягину был выдан документ для обратного следования на Афон. Через полгода он, однако, снова появился Оренбургской губернии, сумел привлечь богатые пожертвования и приобрести покровителей.
Оренбургский купец Александр Григорьев Мещеряков возбудил ходатайство перед архиереем об открытии в жертвуемом им имении «Бардин» в 12–14 верстах от Оренбурга мужской общины и просил принять Мосягина как настоятеля 10 афонских монахов[210]. Но и на этот раз был получен отказ на основании указа о непризнании заграничных пострижеников в их монашеском звании. Во второй половине июля 1894 г. он снова появился в Оренбурге и возобновил свое прошение, которое и на этот раз осталось без рассмотрения. Дальнейшие попытки Мосягина вывезти пять крестьян — афонских пострижеников в Оренбургскую губернию также встретили противодействие Синода. Их паспорта в 1895 г. были задержаны в ген. консульстве в Константинополе, и тогда монахи выехали тайно, без документов[211]. Пятеро монахов за 2 года были разысканы полицейскими властями в разных местах России; одни из них были препровождены на постоянное место жительства без признания монашества, другие поступили в разные монастыри в России. Что касается самого о. Серафима, в 1898 г. он подает очередное прошение Оренбургскому архиерею о зачислении в Оренбургский Успенско-Макарьевский монастырь; в том же 1898 г. его безуспешно разыскивают в Петербурге[212].
В данном случае мы сталкиваемся с очередным случаем непонимания Синодом благочестивых устремлений русских монахов. Из всех действий о. Серафима видно, что в его планы отнюдь не входило сознательно обманывать власти; разумеется, не было у него и политических целей. Положительный отзыв дает о нем представитель Пантелеймонова монастыря в Карее о. Агафодор: «О. Серафима (Мосягина) я знаю мало, но, впрочем, составил о нем понятие как о простом человеке и, следовательно, более искреннем. Переселение его в Россию похвально, дай Бог ему там устроиться»[213].
Против некоторых из келлиотов Синод принимал суровые меры, вплоть до насильственного заключения в монастыри. Так, в июле 1879 г. в Одессе был задержан афонский монах Иоаким, бывший крестьянин Иван Кузов, который собирал пожертвования без разрешения Синода[214]. Чтобы пресечь его деятельность, полицейские власти с согласия Синода препроводили его в Соловецкий монастырь. Через два года Кузов обратился в департамент полиции с прошением, в котором говорит, что несет незаслуженное наказание, тяжело болеет на Соловках и просит разрешить ему возвращение на Афон. Просьба его была удовлетворена, и, вернувшись на Св. Гору, он снова занялся сбором подаяний.
Многочисленные случаи пострига в келлиях несовершеннолетних юношей и уклонения их от воинской повинности вынудили Синод принять решение объявить через посольство настоятелям афонских монастырей, чтобы они не постригали русских подданных без получения от них, кроме документа об освобождении от воинской повинности, еще увольнительного свидетельства и сведений о возрасте и о семейном положении, допускающих принятие ими монашества[215]. Хотя эта просьба была посольством выполнена, неизвестно, чтобы она привела к нужному результату.
В келлиотских делах ярко проявилось непонимание государственными чиновниками сути духовного стремления русских крестьян к Афону. Подозревая политические причины там, где их не было, принимая непоследовательные и, как правило, несправедливые решения, духовное ведомство не только не добивалось своей цели — пресечь злоупотребления, но и подрывало свой авторитет в народе.
Русский Афон. Начало XX в.
В начале ХХ столетия основные тенденции жизни русского Афона и позиция дипломатических представителей остаются теми же, что и в последние два десятилетия XIX в. Продолжается борьба монахов Андреевского и Ильинского скитов за упрочение своего положения, не прекращаются споры русских келлий с кириархическими монастырями за утверждение имущественных прав и узаконение числа насельников. Противостояние греков и русских на Афоне не только не ослабевает, но и нарастает по мере богатения русских обителей и накаливания политической обстановки в Македонии.
Опасения по поводу растущего обрусения Афона и окончательного перехода его в русские руки нашли яркое выражение в донесении болгарского торгового агента в Фессалонике А. Шопова от 22 мая 1900 г. «Я ездил из монастыря в монастырь по всему Святогорскому полуострову и думал, что езжу по России. На каждом шагу, на пристанях, в монастырях, в келлиях, в центре казы, в лесах и на дорогах, — везде, везде вы встречаете русских и русских, монахов и мирян. Если на всей Св. Горе монахов пятнадцать тысяч, то десять тысяч из них уже русские. И их число изо дня в день быстро увеличивается». Отмечая разницу в числе насельников греческих и русских обителей, Шопов указывает на такие факторы как наличие подворий в Константинополе и городах России, большое число паломников. «Не пройдет пяти-десяти лет, и русских монахов на Св. Горе будет вдвое и втрое больше. Из тех, кто смотрит на это нашествие на самой Св. Горе и вокруг нее, никто не сомневается, что через немного лет Афонский полуостров будет населен одними только русскими. В первую очередь русские монахи Афона, а вслед за ними греки и болгары полагают, что вскоре Афонский полуостров и в политическом отношении будет русским. А экономически он уже давно в руках русских. Все богатые греческие монастыри получают свои доходы под контролем русского правительства из России». То, что политическая власть над Афоном в недалеком будущем будет в русских руках, продолжает Шопов, не отрицают и сами русские чиновники и консулы, которые твердят, что нельзя оставить тысячи русских под произволом кучки греческих монахов, получающих содержание из России. Турция в Афоне не заинтересована, потому что он не облагается налогами и не служит источником дохода. «Вопрос о Святогорском полуострове, с какой бы стороны на него ни посмотреть, по моему скромному мнению, обстоит так: в чьи бы руки не перешла политически Македония, Св. Гора не может в ближайшем будущем не оказаться в руках России», — заключает Шопов[216].
1900 г. в жизни Афона знаменуется установлением тесных связей Хиландарского монастыря с сербским правительством. 31 марта 1900 г. состоялся официальный акт примирения, согласно которому сербское правительство обязалось ежегодно вносить в обитель по 1000 тур. лир и оказывать ей покровительство[217]. Русское дипломатическое ведомство в этом вопросе встало на сторону сербского монашества. Русский консул в Фессалонике Н. А. Иларионов категорически заявил болгарскому торговому агенту А. Шопову о позиции консульства и отсечении всяких домогательств болгар на этот монастырь[218]. По мнению Иларионова, Хиландар, как историческая сербская лавра, должен принадлежать исключительно сербам; болгары впредь туда не должны приниматься. «Вообще, — пишет А. Шопов, — г-н Иларионов не скрывает своих чувств и поведения по этому вопросу и дает понять, что он сильно заинтересован в превращении этого монастыря в сербский, чем он сам деятельно руководит. Это поведение г-на Иларионова не гармонирует с политикой русских консулов сохранять нейтралитет и быть выше сербско-болгарской борьбы в Македонии. Именно это поведение и придает самую большую силу сербской пропаганде на Св. Горе»[219]. Сам Иларионов в своем донесении от 24 апреля 1900 г. говорит о хиландарском вопросе весьма лаконично. Он пишет о пребывании на Афоне сербского епископа Димитрия Шабачского и отмечает, что братия Хиландара решила вступить в соглашение с Сербией, отказаться от дохода в 10 тыс. франков из Болгарии и открыть путь для поступления монахов сербской национальности. Сербское правительство уплачивает долг монастыря; болгарские иноки (до 10 чел.) не подписали соглашения. Шопов же, по сообщению Иларионова, намерен посетить Афон с целью не допустить подписания этого соглашения[220]. Следует отметить, что поддержка сербов против болгар в Македонии была общей линией русской дипломатии в эти годы, что объясняется как непростыми русско-болгарскими отношениями, так и нежелательностью для России террористических действий болгарских партизан. Эта политика в церковном вопросе ярко проявилась в деле выборов сербского митрополита Фирмилиана в Ускюбе.
В следующем донесении, от 22 мая 1900 г., составленном, по-видимому, уже после посещения Афона, Шопов представляет новые подробности русского участия в примирении Хиландара с сербским правительством и дает свое объяснение этим событиям. Следуя советам и воздействию русского консула, сербский монастырь принял предложение правительства уплатить его долги; по завещанию Нишского митрополита Виктора Хиландар получил 6 000 наполеонов. В соглашении подчеркивался запрет принимать в монастырь чуждых иноков, кроме сербов и болгар. Устройство хиландарского вопроса было главной целью посещения Иларионовым Афона еще весной 1898 и в 1899 г.[221] Казалось бы, действия русского консула объясняются только традиционной поддержкой славянского элемента на Афоне и могли быть истолкованы греками как очередное проявление «панславизма». Однако Шопов, который не упускал случая критически оценить позицию Иларионова, давал другое истолкование его действиям. «Вообще на Св. Горе, — писал он, — существует весьма основательное предположение, которое дает разъяснение причин поддержки этого вопроса г-ном Иларионовым. На Св. Горе уже достаточно давно началось так называемое русское нашествие. Каждый знает, что сербы не в состоянии содержать на Св. Горе монастырь, потому что быть монахами и вести строгий монашеский образ жизни противоречит их природе ‹…› Раз нет сербских монахов, русские думают, что при случае смогут присвоить себе Хиландарский монастырь, который обладает большой недвижимостью на Св. Горе и очень удобен для русских, которым не хватает места для строительства. Хилендарцам неоднократно делались предложения как бы со стороны частных лиц-монахов уплатить их долги и обогатить монастырь с тем только условием, чтобы управление перешло в их руки ‹…›. На Св. Горе есть смутное убеждение, что настоящее соглашение между хилендарцами и сербским правительством является мостом к тому, чтобы Хилендар перешел в русские руки»[222]. Что касается болгарского монастыря Зографа и скита Св. Богородицы, они хорошо обеспечены и находятся в материальной за висимости от России (Зограф получает доходы от бессарабских имений). Именно этим, по мнению Шопова, объясняется тот факт, что в Зографе, наряду с именем Вселенского патриарха, поминаются имена русского императора и членов царствующего дома[223].
Соглашение Хиландара с сербским правительством не изменило состава монахов. Посетивший Афон в апреле 1906 г. сотрудник русского посольства Н. В. Кохманский отмечал, что из 12 членов верховного собора монастыря только 4 серба, а остальные состоят из «разных македонских элементов», не признающих, чтобы интересы монастыря были в прямом подчинении политическим соображениям Сербии. Сербское правительство, желая установить более тесные контакты с обителью, постоянно посылало на Афон своих представителей и снабжало ее материальными средствами. Так, в ноябре 1905 г. Хиландар посетил сербский военный агент Лешанин, а в апреле 1906 г. Кохманский встретился там с сербским консулом в Фессалонике[224].
За пределами св. Горы. Афонские монахи в Дечанском монастыре
Итак, попытки русификации Хиландарского монастыря путем непосредственной передачи его управления русским монахам встретили отказ. Немного позднее, на этот раз по инициативе сербского Призренского митрополита, началось поселение русских афонских монахов в знаменитую сербскую Высоко-Дечанскую лавру. В начале 1902 г. Призренский митрополит Никифор обратился к старцу афонской келлии Св. Иоанна Златоуста Кириллу с просьбой прислать ему одного хорошего монаха, которого он мог бы назначить игуменом Дечанского монастыря. При этом митрополит указал на о. Арсения, известного ему по совместной службе в Белграде. Целью такого шага было, по-видимому, не только устройство монашеской жизни в Дечанах на должном уровне, но и улучшение материального положения обители, пришедшей в полное запустение. О. Кирилл не замедлил воспользоваться предложением. «Кирилл, по получении письма митрополита, немедленно написал в Константинополь Арсению о том, чтобы тот отправился сейчас же в Призрен. Причем он дал ему инструкцию вступить с митрополитом в особое соглашение о присылке также других афонских монахов, главным образом из русских, в числе, потребном для составления братии Дечанского монастыря. При этом митрополит должен им даровать устройство по афонскому образцу, с правом выбирать настоятеля из братии»[225]. Прибывший 27 июля 1902 г. в Призрен о. Арсений обратился за содействием к местному русскому вице-консулу А. М. Петряеву. Тот посоветовал ему не торопиться раскрывать цель своего приезда перед местной сербской общиной, а в разговоре с митрополитом не ставить ребром вопрос о самоуправлении монастыря и наполнении его афонскими монахами, так как излишняя резкость в этом отношении могла бы принести только вред.
В своем донесении Петряев говорит о том упадке, в который пришли сербские монастыри. Монастырские поместья остаются без обработки и попадают в руки соседних арнаутов (албанцев). Причина запустения — отсутствие братиии деятельных настоятелей. «Энергичная братия, — продолжает он, — могла бы с большой выгодой воспользоваться наклонностью окрестных арнаутов-мусульман обращаться в монастыри в случае каких-либо несчастий, с просьбой помолиться какому-то святому или прочитать такую-то молитву: они слепо верят в чудодейственную силу православных святых. Это показывает, что мусульманство здесь не пустило глубоких корней и успешная борьба с ним, при известных условиях, вполне возможна. Между тем сербские монахи по своей малочисленности и неподготовленности не в состоянии выполнить возложенных на них задач, чрезвычайно важных для будущности края. Поэтому желание афонских монахов придти на помощь присылкой людей по почину самого митрополита заслуживает ‹…› полного внимания и возможной поддержки»[226].
Монастырь Дечаны. Гравюра Густава Адольфа Миллера, 1746 г. Рисунок Георгия Стояновича, 1745 г.
Поделиться книгой: