Вино парижского разлива

— Раз вы так говорите, я вам верю. Во всяком случае, я очень рад, что встретил вас. Я как раз искал человека, который мог бы показать мне, как пройти на улицу Севинье.

— Она у вас за спиной.

— Не может быть! Ты слышишь? Улица Севинье у нас за спиной. А все из-за тебя…

Чтобы поддержать игру, Гранжилю следовало бы пуститься в возражения и завязать с Мартеном дискуссию, в которой полицейскому волей-неволей пришлось бы выступить в важной и почетной роли третейского судьи, что создало бы атмосферу непринужденности. Но Гранжиль, ничего не поняв, стоял как истукан.

— Вам сейчас покажут дорогу, — сказал полицейский. — Следуйте за мной в участок.

Это был угрюмый и въедливый южанин. Похоже, ревностным исполнением своих обязанностей он пытался отыграться за свою неудавшуюся жизнь. Мартен почувствовал, что партия будет трудной.

— Послушайте, господин полицейский. Я не собираюсь заговаривать вам зубы. Дело вот в чем. Утром я решил съездить взглянуть на свое владение в Верьере. По правде говоря, в это время делать там особенно нечего, но меня толкала в шею жена. Мне не хотелось ей перечить, особенно если учесть, что в конце следующего месяца ей рожать. А вы знаете, что такое женщина в положении. Вы, наверное, женаты, господин полицейский…

— Я женат, — неохотно процедил тот, — но детей у меня нет.

— И правильно, господин полицейский. В наше время от детей больше неприятностей, чем радости. У меня-то их пятеро, так что я знаю, что говорю. Но раз они есть, куда от них денешься, верно? Короче, приезжаю я в Верьер ровно в одиннадцать. Мой слуга, как обычно, встречает меня на вокзале…

— Это он, что ли? — спросил полицейский.

— Он самый. Может, пороху он и не выдумает, но малый надежный. Сами посудите, он служит в нашей семье с пятнадцати лет.

— Понятно, — сказал полицейский. — Славный парень, хотя и простоват, а?

Он издал снисходительный и понимающий смешок. Мартен поставил чемоданы на тротуар. Баран, чуть нагнувшись, тоже поставил свою ношу. А когда стал выпрямляться, то нанес полицейскому сокрушительный удар в челюсть, отчего тот, не издав ни звука, осел и повалился кулем. Гранжиль наклонился над лежавшим, обшарил мундир и, сдернув с головы полицейского чудом удержавшуюся на ней фуражку, отшвырнул ее шагов на пятнадцать, на середину мостовой. Козырек заблестел в свете луны.

— Драпаем, — сказал Мартен. В густой тьме тротуара он скорее угадывал, чем видел действия своего напарника.

Подхватив чемоданы, они быстро зашагали прочь, не обменявшись ни словом и торопясь свернуть на ближайшую улицу. Тут луна светила уже вовсю, и они пошли гуськом, прижимаясь к стенам, чтобы укрыться в узкой полосе тени у самых домов. Лишь когда они миновали второй поворот, Мартен излил свое недовольство:

— Считай, мы влипли. Можешь гордиться собой, у тебя это славно получилось. Того и гляди, нас накроют, а за такое дело — сам понимаешь… Давай-ка ноги в руки.

— Не понимаю, чего ты трясешься. Фараон лежит без памяти, когда-то он еще оклемается.

— Вот-вот, — хмыкнул Мартен. — Стоит ему очухаться, и он сразу схватится за свисток. Не пройдет и пяти минут, как вся полиция Третьего округа откроет на нас охоту.

— Я бы очень удивился. Его свисток у меня в кармане.

Мартен невольно восхитился предусмотрительностью Барана, но вслух, понятное дело, ничего не сказал. Он злился на Гранжиля за то, что тот в непростой ситуации осмелился проявить инициативу, тогда как инициатива должна была исходить от него, Мартена, и только от него. Борясь с одышкой, он таил в себе злобу, чтобы не расходовать понапрасну дыхание и сохранять взятый темп: ему по-прежнему чудился позади топот полицейских.

— Ни к чему так выкладываться, — сказал Гранжиль, — все тихо.

— Если фараоны на велосипедах поджидают нас на одном из перекрестков, не надейся, что они протрубят в охотничий рог!

— Ладно, кончай. По-моему, все обошлось как нельзя лучше.

— Если не считать того, что по твоей милости меня могут сцапать в моем собственном квартале. Но тебе на это наплевать. Я бы и сам, без твоей помощи, управился с фараоном. Вот ты и решил все сделать по-своему.

— Не в этом дело. Мне просто пришла охота поразвлечься.

— Что ты мелешь? Издеваешься надо мной?

— Ты становишься утомительным, — вздохнул Гранжиль.

— Слушай, твои дурацкие шуточки меня уже достали. Оно, конечно, приятно развлекаться за чужой счет. И золотые зубы — приятно. Но знаешь, есть еще и приличия, хоть какое-то уважение к людям.

— Вот что, если будешь нудеть, я уйду и оставлю тебя тут с твоими чемоданами.

— Хотел бы я на это посмотреть.

— Удалюсь в свете луны, засунув руки в карманы, только и всего. Меня уже не удивляет, что твоя Мариетта тебя бросила. В глубине души она всегда считала тебя занудой. А пятидесятилетние курочки любят, чтобы их петушок был побойчее. Ты просто оказался не тем, кто ей нужен.

Неожиданно один из чемоданов Гранжиля обо что-то ударился. Это оказался Мартен. Выпустив свою ношу из рук, он принялся кричать:

— Поставь-ка чемоданы, нам надо поговорить! Я твоей трепотней уже сыт по горло. Пусть меня заметут, раз уж такое дело, но тебя я проучу.

Задыхаясь от быстрой ходьбы и от подступавшего бешенства, он ринулся на неприятеля, наклонив голову и почти не видя его. Гранжиль схватил его за запястье и, получив несколько весьма чувствительных ударов по ребрам, сумел перехватить другую руку. Мартен дергался, пытаясь вырваться, но его запястья были зажаты мертвой хваткой, так что каждый рывок грозил ему вывихом. В бешенстве он принялся бодать противника головой в грудь. Гранжиль, смеясь, отступил к стене дома. Мартен, изогнувшись и приплясывая на месте, упорно продолжал наносить удары головой, словно надеясь вмуровать Гранжиля в стену. Он бодался так неистово, что его пальто треснуло на спине по шву, а сам он издавал в такт своим отчаянным наскокам звуки, напоминавшие хриплый лай.

— Полегче, полегче! — приговаривал Гранжиль. — Так недолго и дом развалить. Забавляйся, если охота, но не поломай себе что-нибудь.

В конце концов, опершись о стену, он стряхнул с себя Мартена и оттолкнул к чемоданам.

— Пошли отсюда, — мягко сказал он, отпустив его запястья. — Уже поздно, а мы еще не добрались до места.

— Я потерял котелок, — пробормотал Мартен.

Достав карманный фонарик, Гранжиль принялся искать котелок, который оказался у края тротуара. Стряхнув с него пыль и вернув ему первоначальную форму, он водрузил его на голову своего компаньона, который стоял понурясь и бессильно уронив руки.

— В путь, — сказал Баран. — Самое трудное впереди. Когда минуем бульвары, впереди будет опасный подъем. Тебе придется думать за двоих.

Мартен взял чемоданы. На стылой сини неба сверкали луна и звезды. На подходе к заставе Сен-Мартен в лунном свете начали появляться силуэты прохожих, и перестук женских башмаков долго отдавался в ночи. Когда они уже собирались пересечь цепь бульваров, им пришлось остановиться, чтобы пропустить группу немецких солдат на велосипедах. В касках, с карабинами через плечо велосипедисты бесшумно катили по направлению к Опере. Доставщики вступили в опасную зону. Прежде всего следовало держаться подальше от зданий, в которых разместились службы немецкой армии, — подступы к ним охранялись полицией. Их маршрут, представлявший собой ломаную линию, должен был вывести их через квартал заставы Сен-Дени и квартал Рошешуар к цирку Медрано. Без двадцати двенадцать они добрались до сквера Монтолона и начали взбираться на Монмартрский холм. Где-то вдалеке на западе забухало зенитное орудие. После того как они пересекли бульвары, им не раз приходилось хорониться в темных углах от полицейских, пеших и на велосипедах. Дважды их судьба висела буквально на волоске. В эти моменты Мартен терялся и выглядел совсем беспомощно. Его беспомощность компенсировалась отменным хладнокровием и властностью Гранжиля. Теперь уже он казался главой их предприятия и, как бы сам того не замечая, руководил им. Мартен, впрочем, не оспаривал его решений, но иногда слегка саботировал, словно желал провала этой экспедиции, перестав, по-видимому, считать ее своей.

После долгого пути подъем показался им тяжким. Баран подстраивал свой шаг под поступь Мартена, выдававшую крайнюю степень усталости. Где-то далеко в нескольких местах били зенитки — глухо доносившимися редкими залпами, которые постепенно учащались. В случае воздушной тревоги следовало опасаться полицейских патрулей, более многочисленных и особенно опасных: в мельтешении нарядов гражданской обороны их будет нелегко заметить.

— Если б ты не был так скверно одет, — брюзжал Мартен, — мы могли бы зайти в убежище. Там мы ни у кого не вызовем подозрений со своими чемоданами. Правда, в таком тряпье тебя сразу примут за вора.

— Это верно, вид у меня бандитский. Но если сирены завоют, когда мы дойдем до бульвара, можно будет залечь в моей берлоге. Я живу неподалеку.

Тревогу объявили, когда они подходили к проспекту Трюдена.

Просторная мастерская была хорошо обставлена. Гранжиль задернул стеклянную стену занавесом из синей саржи и, облачившись в домашний халат, заглянул в еще не остывшую печку. Там была только теплая зола. Мартен поставил чемодан на пол. Стоя возле двери, он внимательно и враждебно оглядывал мастерскую. Шкаф, сундук, мольберты, диван, кресла, столы — каждый из этих предметов обстановки, казалось, был для него объектом размышлений. Гранжиль дружелюбным тоном пригласил его сесть. Мартен не двинулся с места. Он кивнул в сторону столика у стеклянной стены, на котором были расставлены пастельные рисунки Гранжиля, изображавшие полуодетых женщин с грудью наружу или в высоко задранной комбинации. Одна из них, совершенно голая, была в туфлях на высоких каблуках и в шапокляке на рыжих кудрях.

— Твоя работа?

— Моя. Я сбываю их в лавчонки на площади Тертр и дальше. На такое покупатели всегда найдутся. А когда пришли немцы, стал выменивать их на съестное. Позавчера за одну голую красотку целый окорок получил. Но теперь таких рисунков я делаю меньше, чем прежде. Если повезет, то, наверное, смогу совсем бросить это дело.

Мартен еще некоторое время разглядывал рисунки, потом прошел в середину мастерской.

— А это?

На мольберте был писанный маслом городской пейзаж — вполне вероятно, тот самый, который они созерцали днем через витрину кафе на бульваре Бастилии. Мартен видел лишь хаотическое смешение цветовых пятен. Рисунок же был четок. Черная линия, тяжелая, как свинцовая перемычка в витраже, окаймляла здания, но цвет, выходя далеко за контуры, создавал собственную гармонию, далекую от рисунка, с которым он совпадал лишь отчасти. На полотне значилась подпись: «Жилуэн».

— Это моя настоящая работа, — ответил Гранжиль, — моя отрада и мое мучение. Мои полотна начинают продаваться, но я создаю их для себя и только для себя. Плевал я на критиков и торговцев. Нравится им это или нет, но в них я вкладываю всего себя. Свое сердце и свою правду.

Гранжиль говорил все это с пылом, неожиданным для Мартена. Маленькие глазки на его бараньей физиономии излучали уже не иронию, а воодушевление, вдохновенную и взыскательную радость. Он достал женский портрет в рамке и поставил его на мольберт. Здесь манера художника проявлялась еще нагляднее, чем в пейзаже в серых тонах. Женщина была нарисована сидящей у окна. Уверенно проступал ее четко очерченный силуэт. Поток багряного света, исходивший от букета тюльпанов, озарял половину ее лица, тогда как голубизна неба ложилась на лоб нежной дымкой, истекавшей словно из голубизны ее глаз. Цвета же, принадлежавшие, так сказать, самому лицу, выплескивались с него на оконные стекла, образовывая на них радужные пятна.

— А это тебе нравится?

— Мне это до фени, — ответил Мартен со сдержанной свирепостью.

Выражение лица у Гранжиля изменилось. В его кабаньих глазках потух огонек энтузиазма, и взгляд исполнился меланхолией. Но почти тотчас же физиономия Барана осветилась той слегка отчужденной иронией, в коей художник, похоже, уверенней всего обретал душевное равновесие.

— Быть может, ты предпочитаешь Жилуэну Гранжиля? Впрочем, не буду настаивать. Ты ведь скажешь, что на Гранжиля тебе наплевать точно так же, как и на Жилуэна, а меня это огорчит. Давай-ка подумаем лучше о чемоданах. Пока не доберемся до мясника, мы друзья по гроб жизни.

Гранжиль запустил руку в карман и, достав оттуда пять тысяч франков, которые он отобрал у Жамблье, протянул их Мартену:

— Держи, пока я не забыл. Отдашь их этому простофиле, который так легко с ними расстался. Порадуешь его.

Взяв деньги, Мартен положил их в бумажник.

— Когда мы придем к мяснику, — сказал он, — я заплачу тебе четыреста пятьдесят франков, как договорились с Жамблье.

— Если забудешь, я сам тебе напомню. А теперь садись. До отбоя тревоги я успею приготовить нам по чашке кофе.

Мартен уселся в кресло. Оставшись в одиночестве, он попытался подвести итог впечатлениям и обидам, но усталость и какое-то отвращение ко всему, даже к жизни, притупляли его умственные способности и не позволяли прийти к какому-либо выводу. То, что Баран вернул пять тысяч франков, из-за которых Мартен вышел из себя, вроде следовало бы записать Гранжилю в актив. Однако Мартен злился на этот неожиданный жест, словно чуял в нем какой-то подвох. Поступки напарника не причинили Мартену особого вреда, и его недовольство, смутное, лишенное серьезных оснований, относилось главным образом к манере того держать себя. К его озлоблению примешивалось неудовлетворенное любопытство по поводу постоянной иронии, за которой укрывался Гранжиль, и секрета двуличия, благодаря которому художник мог так легко выступать в двух ипостасях. История их знакомства представлялась ему теперь чередой неясностей и двусмысленностей. В конце концов Мартен уснул — с ощущением, что его обманули.

Вошедший в мастерскую Гранжиль остановился при виде своего спящего компаньона. Мартен храпел, приоткрыв рот и положив руки на подлокотники кресла, он сидел прямо, и его черный котелок был слегка сдвинут на затылок. Гранжиль бесшумно приблизился, открыл блокнот для эскизов и принялся рисовать. Сильно нажимая на карандаш и почти не отрывая его от бумаги, он набросал вначале поясной контур туловища, а затем с той же тяжеловесной, но уверенной медлительностью изобразил круглую физиономию Мартена. Похоже, Гранжиль остался доволен своей работой. И не только потому, что портрет получился похожим: он решил, что сумел выразить в этом наброске внутреннюю сущность Мартена, которую до сих пор предощущал и почти разгадал, не будучи в состоянии определить точно. Глядя на рисунок, он, как ему показалось, понял, что мужская честность — это чувство верности самому себе, вызываемое уважением к собственному образу, каким он отражается в зеркале социальной жизни. По его мнению, это было справедливо и для Мартена, и для всех носящих гордое звание среднего француза. Что касается самого Гранжиля, то он, считая себя тоже человеком честным, был убежден, что повинуется соображениям более высокого порядка, не нуждающимся в этом зеркале, и пользовался им лишь изредка, как бы для контроля. Шутки ради он дополнил свой набросок, пририсовав массивную серебряную подкову, приколотую к галстуку, и подписал внизу листа дату. Когда он закрывал блокнот, раздался телефонный звонок. Мартен проснулся, с удивлением огляделся и поправил на голове котелок. Аппарат стоял на столике шагах в трех от кресла, в котором он сидел.

— Луиза? — говорил Гранжиль. — Добрый вечер… Меня тут не было, я устроил себе вечер отдыха… Нарядился гангстером… честное слово, не смейся, я даже принес неплохую добычу. Я играл роль злодея, анархиста, законченного негодяя… Чрезвычайно забавно, уверяю тебя… Вовсе нет, это, напротив, очень легко, слишком легко. Тиранами становятся самые добрые, я всегда так считал… Что? Нет, не стоит преувеличивать. Так, опереточный громила. Должен тебе сказать, я играл еще и демона-искусителя… как раз нет… Тем более что под конец я даже расчувствовался…

Не отнимая трубки от уха, Гранжиль обернулся. Позади него стоял Мартен и пристально смотрел на него.

— Мразь, — кратко произнес Мартен.

— Я расскажу тебе обо всем завтра, — заторопился Гранжиль. — Надеюсь, ты повеселишься не меньше, чем я. Хотя, по сути, это скорее печально… Хорошо… Минутку…

Мартен схватил трубку, пытаясь вырвать ее у него из рук.

— Я скажу ей пару слов, твоей потаскухе.

Гранжиль не стал сопротивляться и нажал на рычаг, прервав разговор. Мартен с такой яростью швырнул трубку на пол, что она раскололась.

— Подонок, теперь я все понял. Выходит, ты решил надо мной поизгаляться. Я-то принял тебя за неудачника, хотел помочь тебе, а ты — ты посмеивался в кулак, думая о своем счете в банке. Уже одно это подлость. Ты обязан был отказаться, оставить эту работу тому, кто в ней в самом деле нуждался. Но господину вздумалось прогуляться по ночному Парижу. Господин искал приключений. На улице Лапп все позакрывали, и тебе этого недоставало. Повтори же это, подонок, повтори, что ты играл злодея, главаря…

— Мартен, не сердись. Сейчас я тебе все объясню…

Гранжиль хотел снять с себя обвинение в дешевом дилетантстве — самом постыдном, самом непростительном преступлении в глазах человека, трудом зарабатывающего себе на жизнь и имеющего преувеличенное представление о значимости если не роли своей, то действий. «Нет, — думал он, — я пошел с ним в погреб не как дилетант; я поддался серьезному, чисто человеческому любопытству, и то же самое любопытство толкнуло меня на эту проделку с Жамблье, стремление не довольствоваться первым впечатлением, а копнуть глубже, взбаламутить это болото». Тем не менее он не сказал это вслух, осознавая в глубине души, что в его поведении было нечто от игры или, по меньшей мере, от поисков эстетического наслаждения.

— Не нужны мне твои объяснения, — кипел от негодования Мартен. — И потом, тут нечего объяснять. Ты забавлялся как девка, не заботясь о последствиях. Да-да, как девка. Я зарабатываю себе на жизнь, мне приходится нелегко. А ты влез в мою работу, ты сделал все, чтобы мне подгадить.

— Ну все, будет, — сухо отрезал Гранжиль. — Работу, которая от меня требуется, я сделаю, и Жамблье не останется в накладе.

— Плевать мне на это. Ты влез в мою работу.

— Вот заладил: моя работа, моя работа… Уши вянут. Котелок — это, конечно, неплохо, но тебя заносит уже до цилиндра.

Пожав плечами, Гранжиль отошел. Мартен обернулся. Взгляд его упал вначале на столик, где были расставлены распаляющие воображение рисунки с голыми красотками, а затем на женский портрет, стоявший на мольберте. Ни секунды не колеблясь, он устремился к мольберту, сжимая в руке карманный нож. Всадив лезвие в самую середину неба, он распорол портрет сверху вниз и справа налево.

— Я тоже умею забавляться с чужой работой…

Он нагнулся было к пейзажу, стоявшему под мольбертом, но на него уже навалился Гранжиль. Пока они боролись, завыла сирена отбоя воздушной тревоги, и Мартен даже не услышал стона, который издал его напарник, когда лезвие ножа вошло ему в живот.

Мясник предложил Мартену холодный ужин, но он согласился только на стакан вина. Осушив его залпом, он застыл на стуле, на который плюхнулся, едва войдя в чулан. Последний участок пути его совсем вымотал. Мясник твердил, что он не понимает, как можно было в одиночку преодолеть такой крутой подъем с ношей более чем в сто кило. Но Мартен не слушал его. Он разглядывал свои руки, дрожавшие от усталости, и все еще чувствовал на затылке и плечах кожаную лямку, которой он связал чемоданы. Во время пути от мастерской до лавки мясника, всецело поглощенный физическими усилиями, он, словно вьючная лошадь, думал одними лишь мускулами. Теперь его сознание, еще наполовину затемненное тошнотворной усталостью, мало-помалу прояснялось. Отчетливая картина, всплывая из глубин памяти, завладевала его мыслями. Это было воспоминание о турецком солдате, которого он проткнул тесаком в 1915 году. О свежем трупе, лежавшем на правом боку скрючившись, с прижатыми к окровавленному животу руками. Так ясно, так правдиво, как сейчас, этот образ никогда еще не представлялся Мартену.

Обескураженный молчанием гостя, мясник ушел в лавку взвешивать свинину и укладывать куски мяса в ледник. Мартен не заметил, как тот вышел. Он смотрел на мертвеца. Время от времени от трупа турка отделялся труп Гранжиля и тотчас пропадал. Мартен, смутно осознавая свое мошенничество, пользовался этим совмещением трупов, чтобы оправдать свое преступление: «Тогда была война. По мне, так пусть бы себе жил. Я не злодей. Но если б не он, то я. Человек не всегда свободен в своих поступках. Вот где правда. Человек не всегда свободен в своих поступках». Мясник тем временем звонил по телефону:

— Алло! Жамблье?.. Это Маршандо. Вес правильный. Да, передаю ему трубку… Спокойной ночи.

Мартен дотащился до прилавка, где стоял телефонный аппарат.

— Да, это я. Он мертв… деньги он мне отдал… Не суйтесь не в свое дело. — Положив трубку, он сказал мяснику: — Я сейчас уйду. Но сначала дайте мне конверт и марку.

Он достал из бумажника пять тысяч франков, которые ему вернул Гранжиль, запечатал их в конверт и надписал на нем адрес Жамблье.

— Еще стаканчик вина? — предложил мясник. — Или глоток коньяку? У меня найдется.

— Спасибо. Могу я оставить у вас чемоданы? Я зайду за ними завтра вечером между шестью и семью.

Мартен вышел, не отвечая на любезности мясника. Было полвторого ночи. Ветер, тоненько подвывая, дул на безлюдных улицах. Мартен шагал в лунном свете, нимало не заботясь о том, что его может увидеть полицейский, он даже не думал об этом. Когда он шел с четырьмя чемоданами из мастерской Гранжиля, он тоже не прятался и брел по оживленным после отбоя тревоги улицам, не думая об опасности.

Его неотступно преследовал образ убитого им турецкого солдата. Мертвец одиноко лежал на выступе скалы, словно на специально для него предназначенном ложе, и ничто вокруг него не напоминало о сражении, в котором он пал. «Человек не всегда свободен в своих поступках», — твердил себе Мартен. Но мало-помалу мертвец раздваивался. Как при двойном экспонировании, тело Гранжиля поначалу было всего лишь смутным отпечатком на трупе солдата, но потом все яснее выделялось на его фоне. Иногда Мартену удавалось совместить оба силуэта в один, но фигура Гранжиля тотчас занимала свое место. Две головы, два торса вырисовывались раздельно. В конце концов рядом легли два мертвеца: солдат в мундире и художник в распахнутом халате поверх окровавленной одежды. Вид Гранжиля был не так уж страшен. Соседство солдата делало его смерть одной из неизбежностей войны. «Человек не всегда свободен в своих поступках», — вновь подумал Мартен. Внезапно труп турка отступил к горизонту его памяти и сгинул. Вокруг мертвого Гранжиля, лежавшего теперь посреди беспорядка разбросанных полотен и опрокинутого мольберта, возникла обстановка мастерской. Кровь вытекала из двух ран, на животе и на боку, и пропитывала одежду Гранжиля. Лужица крови расползалась на пейзаже бульвара Бастилии в серых тонах подобно солнечному закату. Впервые после трагедии Мартен почувствовал себя наедине с совершенным им убийством. Первая его мысль была о консьержке. Он представил себе ее исполненное укоризны лицо и осознал, что стал врагом общества. Тем временем он добрался до пересечения улиц Аббатис и Равиньяна. Ледяная пустынность перекрестка вызвала у него головокружительный страх. У консьержки было суровое лицо. Она стояла в центре группы, в которой он узнавал соседей по подъезду, коммерсантов улицы Сентонжа, родственников, брата Анри, который держал закусочную на маленькой улочке Шартра, кузенов из Менильмонтана, компаньонов по работе, друзей детства. Они переговаривались между собой: «Кто бы мог ожидать такое от Мартена?» На этих лицах из привычного мира, на которых он обычно искал отражение собственной личности, он обнаруживал свой лик убийцы и смутно различал уготованную ему кару. Он, самый общительный из людей, уже был приговорен к вечному одиночеству перед этими сурово нахмуренными лбами. Между ним и консьержкой вырастало непреодолимое расстояние. Никогда больше не осмелится он написать письмо брату Анри, навестить кузенов из Менильмонтана. По улице он будет ходить, избегая взглядов бывших компаньонов и делая вид, что никого не узнаёт. С работодателями будет разговаривать без былой самоуверенности. Перестанет торговаться с ними.

На безлюдных улицах Монмартра лунный свет обострил в нем чувство одиночества. Провалы теней таили в себе сплошное отчаяние. Мартен позабыл о Гранжиле, думая только о преступнике, коим он стал. Шел он быстро. Если б не усталость, он пустился бы бегом, чтобы удрать от этого одиночества и, быть может, оказаться среди других людей, незнакомых, для которых он и сам был бы незнакомцем. Мартен углубился в пугающие своей чернильной теменью улочки. Ему, обмирающему от страха, казалось, что на площади Пигаль он наконец найдет человеческое присутствие, в котором так нуждался. Много раз ему чудились какие-то отголоски, но, когда он вышел на площадь, она предстала ему белой от лунного света и пустынной. Только один немецкий солдат торопливо шагал по тротуару. Мартен бросился ему вдогонку. Встревоженный, солдат остановился и спросил:

— Вы хотите мне что-то сказать?

Мартен развернулся, сошел с тротуара и поспешил прочь. Солдат проводил его взглядом, проворчав:

— Verrückt, der Mann[1].

Под луной площадь была безобразно голой. Балюстрада метро, тротуары, иссякший фонтан с опустевшей чашей в чередовании холодного яркого света и непроглядно черных теней приобретали грубую, режущую глаза рельефность. Находясь в центре всех этих безжизненных улиц, берущих от нее начало, площадь, казалось, рассылала в бесконечность пустоту и тишь. Мартен брел без всякой надежды, но вдруг, подходя к пятачку в центре площади, отчетливо услышал звук голосов, доносившийся, похоже, с улицы Пигаль. Он ускорил шаг. Улица была погружена во тьму. На рубеже тени и света он увидел человека в черном пальто, беседующего с другими людьми, невидимыми в ночи. Когда он оказался в нескольких шагах от группы, неизвестные умолкли, и из темноты выступили двое полицейских.

— Что вы тут делаете? — спросил один из них.