Приключения Джона Дэвиса

— Мой отец.

— Для чего? Для каких случаев?

— Для таких, как этот.

— А ты сумеешь попасть во флюгер? — спросил Роберт, открывая окно и показывая мне на флюгер в виде головы дракона, со скрипом вращавшийся на расстоянии двадцати пяти шагов.

— Думаю, что да, — ответил я.

— Посмотрим.

Я зарядил один из пистолетов, внимательно прицелился — пуля попала в голову дракона около глаза.

— Браво! — вскричал Пиль. — Его рука не дрогнула! В этом маленьком сердце живет мужество!

С этими словами он взял мои пистолеты, положил их в ящик своего комода и запер его на ключ.

— А сейчас идем со мною, Джон, — сказал он.

Я настолько доверял Роберту, что без возражений последовал за ним. Он вышел во двор. Питомцы колледжа собрались вместе и пытались понять, откуда раздался услышанный ими пистолетный выстрел. Роберт направился прямо к Полу.

— Пол, знаете ли вы, откуда был произведен выстрел, что вы слышали?

— Нет, — ответил Пол.

— Он был произведен из моей комнаты. А теперь скажите, знаете ли вы, кто стрелял?

— Нет.

— Стрелял Джон Дэвис. А знаете ли вы, куда попала пуля?

— Нет.

— Вон в тот флюгер; взгляните.

Все глаза обратились на флюгер, мальчики убедились, что Роберт сказал правду.

— Ну и что? — спросил Пол.

— А то, что вы ударили Джона. Он пришел ко мне сказать, что хочет вызвать вас на дуэль, и в доказательство того, что, хотя он еще и мал возрастом, вполне способен всадить пулю вам в лоб, прострелил этот флюгер.

Пол сильно побледнел.

— Пол, — продолжал Роберт, — физически вы сильнее Джона, но он лучше вас владеет оружием; вы ударили ребенка, а у него сердце мужчины; это ваша ошибка, о ней следует пожалеть. Либо вы будете стреляться с ним, либо принесете извинения.

— Извинения ребенку? — вскричал Пол.

— Послушайте, — вполголоса сказал Роберт, подойдя к нему вплотную, — быть может, вы предпочитаете решить этот спор по-другому? Что ж, мы с вами одного возраста, и я, так же как вы, силен в фехтовании. Возьмем наши трости со шпагами и выйдем прогуляться за стены колледжа. До вечера у вас есть время подумать, какое решение принять.

В это время прозвучал звонок, и мы разошлись по классам.

— Встретимся в пять, — сказал мне Роберт Пиль на прощание.

В классе я вел себя спокойно, чем удивил моих товарищей и не дал учителям повода догадаться о том, что произошло. Наступила вечерняя перемена, и мы снова высыпали во двор. Роберт подошел ко мне.

— Держи, — сказал он, протягивая мне письмо. — Пол пишет тебе, что он раскаивается в содеянном. Большего ты от него не можешь требовать.

Я взял письмо. Там было написано как раз то, что сказал Роберт.

— А сейчас, — продолжал он, взяв меня под руку, — тебе, Джон, пора понять одно: я поступил как ты желал, потому что Пол — плохой товарищ и мне хотелось, чтобы он получил урок от младшего по возрасту. Но мы еще не мужчины, мы еще дети. Наши поступки не имеют того веса, а слова — той цены, что у взрослых. Для меня пройдет пять или шесть лет, для тебя же девять или десять, пока мы займем предназначенное нам место в обществе. Нам не подобает опережать свой возраст, Джон. То, что становится бесчестьем для гражданина или солдата, ничего не значит для школьника. В свете дерутся на дуэли, но в колледже бьются на кулаках. Ты умеешь боксировать?

— Нет.

— Хорошо, я научу тебя. А если кто-нибудь будет приставать к тебе, прежде чем ты научишься, я сам побью его.

— Спасибо, Роберт. Когда же вы дадите мне первый урок?

— Завтра в одиннадцать часов, во время перемены.

Роберт сдержал слово. На следующий день, вместо того чтобы спуститься во двор, я поднялся к нему в комнату, и обучение началось. Через месяц я, благодаря моим природным способностям и физической силе, намного превосходящей силу сверстников, уже мог противостоять самым взрослым ученикам. Впрочем, моя история с Полом наделала столько шуму, что меня оставили в покое. Я так подробно рассказал об этом случае, потому что он очень точно характеризует разницу между мною и другими детьми. Мое воспитание было не совсем обычным, и это не могло не сказаться на моем характере. Возраст мой был весьма невелик, но я уже хорошо знал, с каким презрением отец и Том относились к опасности, и усвоил сам это презрение. С тех пор ни разу за всю мою жизнь опасность не останавливала меня. Это не было врожденным свойством моей натуры, его во мне воспитали. Отец и Том научили меня мужеству, так же как мать научила чтению и письму.

Рекомендации, данные доктору Батлеру в отцовском письме, были неукоснительно выполнены. Мне, как и нескольким старшим школьникам, назначили учителя фехтования, и в этом искусстве я достиг больших успехов. Что же до гимнастики, то самые трудные упражнения казались пустяками по сравнению с маневрами, которые я сотни раз выполнял на моем бриге. С первого дня я умел делать то же, что и другие, и уже со второго — гораздо больше.

Время для меня протекало значительно быстрее, чем я предполагал вначале. Я был неглуп и прилежен, и, если не считать моего слишком цельного и непреклонного характера, меня не в чем было упрекнуть. По письмам матушки можно было догадаться, что в Вильямс-Хауз приходили самые благоприятные отзывы обо мне. И все же наступление каникул я встретил с огромной радостью. По мере того как приближалось время покинуть Хэрроу, воспоминания о Вильямс-Хаузе с новой силой овладевали мною. Я ждал Тома каждый день, и вот однажды утром во время перемены к воротам колледжа подъехала наша дорожная карета. Я подбежал к ней. Из нее вышли отец с матерью; Том, разумеется, сопровождал их.

Как радостно было снова увидеть их! В жизни человека случается немного подобных счастливых мгновений, но при всей их краткости именно они украшают наше существование. Мы с родителями нанесли визит доктору Батлеру. В моем присутствии профессор не слишком хвалил меня, но дал понять матушке, что в колледже мною довольны. Добрые мои родители вышли от него с радостью в душе.

На дворе я увидел, как Роберт о чем-то беседует с Томом, и, казалось, его слова приводили моего старшего друга в восхищение. Роберт хотел попрощаться со мною, он тоже собирался провести месяц каникул у родителей. Со дня моей стычки с Полом его дружеское отношение ко мне оставалось неизменным. Том сумел найти минуту, чтобы отозвать отца в сторону; вернувшись, отец поцеловал меня, прошептав при этом: «Да, да, он вырастет настоящим мужчиной». Матушке захотелось узнать, в чем дело, но отец взглядом попросил ее набраться терпения, пообещав все рассказать позже. По ее ласкам в тот вечер я понял, что он сдержал слово.

Родители предложили мне провести неделю в Лондоне, но мое желание поскорее увидеть Вильямс-Хауз было настолько велико, что я предпочел сразу же отправиться в Дербишир. Мое желание исполнили, и на следующее утро мы отправились в дорогу.

Не могу передать словами впечатление, которое произвели на меня места детства после первой разлуки: вон та же цепь холмов, отделяющих Честер от Ливерпуля; вот ведущая к замку тополиная аллея, где каждое дерево, склоняясь от порыва ветра, казалось, приветствовало меня; сторожевой пес едва не порвал свою цепь, чтобы броситься мне навстречу; миссис Дэнисон спросила меня по-ирландски, не забыл ли я ее; мой вольер был полон добровольных пленниц; славный мистер Сандерс пришел, считая, как он сказал, своим долгом поздравить юного хозяина с возвращением. Всех-всех, вплоть до доктора и мистера Робинсона, которых я прежде недолюбливал, ибо, как помнит читатель, их появление у нас означало время отправляться спать, я встретил с радостью.

Ничто не изменилось в замке. Каждая вещь стояла на своем обычном месте: кресло отца возле камина, кресло матери у окна, стол для карточной игры в углу, справа от двери. За время моего отсутствия здесь продолжалась все та же счастливая, спокойная жизнь и каждый лелеял надежду вместе свершать свой прямой и легкий путь до самой могилы. Лишь я избрал иную дорогу и радостным и доверчивым взглядом всматривался в новые горизонты.

Я тотчас же отправился к озеру. Оставив отца и Тома позади, я пустился бегом, чтобы как можно скорее увидеть мой бриг. Он по-прежнему грациозно покачивался на своем обычном месте; узкий вымпел вился по ветру; лодка стояла в бухте. Я бросился в высокую траву, пестреющую лютиками и маргаритками, и заплакал от радости и счастья. Подошли отец с Томом; мы сели в лодку и подплыли к кораблю. Палуба была надраена до блеска: в моей морской резиденции меня несомненно ждали. Том зарядил пушку и выстрелил, подавая сигнал команде. Десять минут спустя все шесть матросов поднялись на борт.

Я ничего не забыл из теоретических уроков, преподанных мне дома, и мои занятия гимнастикой в колледже помогли мне отлично справляться с их выполнением на практике. Любой маневр я проделывал с ловкостью настоящего матроса. Отец был счастлив и не скрывал волнения, видя, насколько я ловок и искусен; Том хлопал в ладоши, а матушка на берегу не раз отворачивалась, чтобы смахнуть слезу. Колокол позвал нас к ужину. В замок пригласили гостей отпраздновать мое возвращение. Доктор и мистер Робинсон ожидали нас на крыльце. После ужина мы с Томом отправились в тир, а вечером, как в былые времена, я уединился с матушкой.

С первых же дней жизнь моя потекла как и прежде, я вернулся к старым привычкам, вновь посетил свои любимые места, и через три дня мне стало казаться, что не было этих двенадцати месяцев, проведенных мною в колледже. Ах! Прекрасные юные годы! Как быстро они проходят! С какой силой воспоминания о них наполняют нашу жизнь! Сколько важных событий стерлось, исчезло у меня из памяти, но отчетливо, до малейших подробностей я помню дни моих первых каникул. Это были дни, наполненные трудом, дружбой, радостью и любовью, — дни, когда не понимаешь, почему нельзя длить их до конца жизни.

Пять лет, последовавших за моим поступлением в колледж, промелькнули как один день. Но, когда я бросаю взгляд в прошлое, мне кажется, что эти годы освещены иным солнцем, по сравнению с тем, что озаряло всю остальную мою жизнь. Что бы ни происходило со мною позже, я благословляю Господа за свое детство, ибо я был счастливым ребенком!

Наступил конец 1810 года. Мне исполнилось шестнадцать лет. Как обычно, отец с матерью в конце августа приехали за мною, но на этот раз они сообщили мне, что я больше не вернусь в колледж. Отец был особенно серьезен, а матушка как никогда печальна; такими я их раньше не видел, и тогда от этого столь долгожданного известия у меня больно сжалось сердце.

Я попрощался с доктором Батлером и со своими товарищами (кстати, ни с кем из них меня не связывала тесная дружба, кроме Роберта, а Роберт год назад покинул колледж Хэрроу и поступил в Оксфордский университет). Вернувшись в Вильямс-Хауз, я взялся за свои прежние занятия, но почему-то на этот раз мои родители не приняли в них участия, даже Том, хоть и не расставался со мной, не был так весел, как всегда. Ничего не понимая в происходящем, я все же невольно поддавался влиянию этой атмосферы всеобщей печали. Но вот однажды утром, когда мы сидели за чаем, Джордж принес письмо с красной королевской печатью. Матушка поставила на стол чашку, которую она поднесла было к губам, а отец, взяв депешу, пробормотал: «А-а!» — верный признак того, что он испытывал борение противоречивых чувств. Не распечатывая, он повертел конверт в руках, а затем протянул его мне.

— Держи. Это касается тебя.

Я сломал печать и обнаружил внутри бумагу о моем назначении гардемарином на борт линейного корабля «Трезубец» (капитан Стэнбоу, на рейде Плимута).

Вот и настал тот миг, о котором я столь долго мечтал. Но, увидев, как матушка отвернулась, пытаясь скрыть слезы, услышав, как отец насвистывает «Rule, Britannia»[2], а Том не слишком твердым голосом бормочет: «Ну что ж, мой офицер, на этот раз дело всерьез», — я почувствовал, что все во мне перевернулось, и, отбросив письмо, упал перед матушкой на колени, схватил ее руки и припал к ней лицом.

Отец, давая нам время совладать с охватившими нас чувствами, поднял депешу и сделал вид, что снова перечитывает ее. Затем, полагая, что мы отдали достаточную дань нежности (впрочем, он сам ее втайне разделял, хотя всегда считал слабостью), покашливая, он встал, покачал головой, прошелся несколько раз по комнате и сказал:

— Ну-ну, Джон, будь мужчиной!

При этих словах руки матушки еще крепче обвили меня, как бы молча сопротивляясь разлуке; я оставался на коленях.

Минута прошла в молчании, наконец нежная сковывающая цепь разомкнулась и я поднялся.

— Когда же он должен уехать? — спросила матушка.

— Нужно, чтобы тридцатого сентября он был на борту. Сегодня восемнадцатое, стало быть, ему остается провести здесь еще шесть дней. Мы уедем двадцать четвертого.

— Я могу проводить его вместе с вами? — застенчиво спросила моя мать.

— О да, да, непременно! — вскричал я. — О, я хочу расстаться с вами как можно позже!

— Спасибо, дитя мое, — ответила она с таким выражением признательности, что описать его невозможно. — Спасибо, мой Джон. Ты одним словом отблагодарил меня за все, что я выстрадала из-за тебя.

В назначенный день мы отбыли: отец, матушка, Том и я.

VIII

Поскольку мой отец, желая выехать из Вильямс-Хауза в самый последний момент, оставил нам на дорогу всего лишь шесть дней, мы миновали Лондон, не заезжая в него, и направились прямо к конечному пункту моего назначения. Остались позади графства Уорик, Глостер и Сомерсет, и на пятый день утром мы прибыли в Девоншир, а вечером, около пяти часов, уже достигли подножия горы Эджкамб, расположенной на западной части бухты Плимута. Пришел конец нашему пути. Отец пригласил нас выйти из кареты, указал кучеру гостиницу, где он рассчитывал остановиться; коляска двинулась дальше по большой дороге, а мы направились по тропинке, ведущей на вершину горы. Я подал руку матери, отец, опираясь на Тома, шел сзади. Поднимался я медленно; грустные мысли, казалось передавшиеся мне от матушки, томили мою душу. Глаза мои были устремлены на верхушку разрушенной башни: она как бы вырастала по мере нашего приближения к ней. Внезапно я взглянул вниз и у меня из груди вырвался крик удивления и восторга. Передо мной было море.

Море, прообраз величия и бесконечности; море, вечное зеркало, которое ничто не в состоянии разбить или заставить потускнеть; гладкая поверхность, остающаяся неизменной со дня сотворения мира, тогда как твердь, старясь, словно человек, попеременно кутается то в гул, то в безмолвие, одевается нивами или пустынями, покрывается городами или руинами; и вот я увидел это море в первый раз. Точно кокетка, оно явилось мне в самом прекрасном своем обличии, в любовном трепете, посылая золотые волны навстречу заходящему солнцу. Постояв какое-то время в глубоком и молчаливом созерцании, я в этой общей, совершенно захватившей меня картине начал различать отдельные подробности. Хотя с нашего места море казалось спокойным и гладким как зеркало, широкая полоса пены, похожая на кайму расстеленного вдоль берега покрывала, набегая и вновь откатываясь, выдавала вечное и могучее дыхание старого океана. Перед нами между двумя высокими мысами раскинулась бухта; чуть налево виднелся маленький остров Святого Николая, а под нашими ногами простирался город Плимут — с тысячами дрожащих мачт, похожих на безлиственный лес, со множеством кораблей, которые, посылая свой привет земле, входили и выходили из порта, где бурлила жизнь, все было в движении и слышался слившийся в единый гул стук деревянных молотков и пение матросов, который доносился до нас ветром, напоенным ароматами моря.

Мы стояли, и на лице у каждого отражались волновавшие его сердце чувства: отец и Том радовались встрече со старым своим властелином; я был потрясен новым знакомством; мать же была напугана, будто она оказалась перед лицом врага. После нескольких минут созерцания моря отец принялся отыскивать взглядом в порту, хорошо видимом с высоты горы, судно, которое должно было увезти меня далеко от него. Опытным взором моряка, узнающего один корабль среди тысячи других, как пастух узнает барана в стаде овец, он различил «Трезубец» — покачивающийся на якоре красивый семидесятичетырехпушечный линейный корабль, гордый своим королевским флагом и тройным рядом орудий. Командовал этим судном, как мы уже говорили, капитан Стэнбоу — отличный моряк, старый боевой товарищ моего отца. Когда назавтра, в день, назначенный для моего вступления в должность, мы поднялись на борт «Трезубца», сэр Эдуард был принят не только как друг, но и как высший по званию. Вспомним, что, уходя в отставку, он получил чин контр-адмирала. Капитан Стэнбоу настоял, чтобы отец, матушка и я остались у него на ужин; Том же испросил позволения отужинать с матросами, выпившими в его честь двойную порцию вина и рома. Таким образом, прибытие мое на «Трезубец» стало праздником, надолго оставшимся в наших сердцах, и, подобно древнему римлянину, я взошел на корабль при счастливых предзнаменованиях.

Вечером, видя слезы, катившиеся из глаз матушки, несмотря на все ее усилия сдержать их, капитан разрешил мне провести еще одну ночь с семьей, но с непременным условием быть на борту ровно в десять утра. В подобных обстоятельствах несколько мгновений кажутся вечностью, и мать моя благодарила капитана, словно каждая подаренная ей минута была драгоценным камнем.

На следующий день в девять часов мы направились в порт. Шлюпка с «Трезубца» ожидала меня. Ночью прибыл новый губернатор Гибралтара, которого мы должны были переправить на место, и привез предписание поднять паруса 1 октября. Наступил тяжелый миг расставания, однако матушка перенесла его лучше, чем мы ожидали; что же касается отца и Тома, то сначала они пытались держаться стоически, но, когда подошла минута прощания, эти мужчины, не пролившие, может быть, за всю свою жизнь ни единой слезинки, разрыдались как женщины. Я понял, что должен положить конец тягостной сцене, и, обняв в последний раз добрую мою мать, прыгнул в шлюпку, а она в ту же секунду, словно для того чтобы отчалить, ждала только моего толчка, легко заскользила по воде и двинулась к кораблю. Те, кого я покидал, недвижно стояли на берегу и провожали меня взглядом, пока я не поднялся на борт. Я поднял руку в прощальном приветствии, мать моя в ответ помахала мне платком, и я спустился к капитану, ранее предупредившему меня, что ему нужно поговорить со мною. Я нашел его в каюте вместе с лейтенантом. Перед ними лежала поразительно точно выполненная карта окрестностей Плимута с указанием всех деревень, дорог, рощ и перелесков. Услышав шум отворяемой двери, капитан поднял голову и узнал меня.

— А, это вы! Я вас ждал, — дружески улыбаясь, встретил он меня.

— Выпадет ли мне счастье, капитан, — спросил я, — оказаться вам чем-то полезным в день моего прибытия? О подобной удаче я не смел даже мечтать и возблагодарю за нее Небо.

— Быть может, — промолвил капитан. — Идите сюда и посмотрите.

Я подошел и устремил взгляд на карту.

— Видите ли вы эту деревню?

— Уэлсмут?

— Да.

— Какое до нее расстояние, по вашему мнению?

— Судя по масштабу, около восьми миль.

— Правильно. Вы, стало быть, знаете эту деревню?

— Я даже не знал, что она существует.

— Однако, располагая топографическими данными, а они у вас перед глазами, смогли бы вы пройти к ней от города, не сбившись с дороги?

— Безусловно.

— Хорошо. Это все, что требуется. Будьте готовы к шести часам. В момент отбытия мистер Бёрк скажет вам остальное.

— Слушаюсь, капитан.

Я отдал честь капитану и лейтенанту и снова поднялся на палубу. Мой первый взгляд устремился к той части порта, где я оставил все, что любил на этом свете. Там царило прежнее оживление, только больше не было тех, кого я искал. Итак, свершилось! Я оставлял позади себя часть своей жизни — свою юность, и смотрел как бы через полуоткрытую дверь в прошлое, в полное нежности путешествие средь свежих лугов, под лучами весеннего солнца, когда я был обласкан любовью всех окружавших меня. Теперь эта дверь захлопнулась и распахнулась новая, выводящая меня на суровый путь будущего.

Я стоял глубоко погруженный в свои мысли, глядя на берег и грустно опершись о фок-мачту, когда почувствовал, что кто-то положил мне руку на плечо. Это оказался один из моих будущих товарищей, юноша лет шестнадцати-семнадцати, уже три года служивший его британскому величеству. Я отдал ему честь, и он, ответив мне с характерной для английских моряков вежливостью и полушутливо улыбаясь, сказал:

— Мистер Джон, капитан поручил мне показать вам весь корабль, от грот-брам-стеньги до порохового погреба. Поскольку вам, по всей вероятности, предстоит провести на борту «Трезубца» несколько лет, возможно, вы не будете против познакомиться с ним поближе.

— Хотя я не думаю, сударь, чтобы «Трезубец» существенно отличался от других семидесятичетырехпушечных судов и в загрузке его трюма вряд ли есть что-то особенное, я с удовольствием ознакомлюсь с ним в вашем обществе, которым надеюсь пользоваться все время своего пребывания на корабле, сколь бы долгим оно ни было. Вам уже известно мое имя, могу ли я осведомиться о вашем, чтобы знать, кому буду обязан первым уроком?

— Меня зовут Джеймс Булвер; три года назад я окончил морское училище в Лондоне и с тех пор проделал два плавания: одно к мысу Норд, другое — в Калькутту. Вы, вероятно, тоже окончили какую-нибудь специальную школу?

— Нет, сударь, — ответил я. — Я окончил колледж в Хэрроу-на-Холме и лишь позавчера впервые увидел море.

Джеймс не мог скрыть улыбку:

— Тогда я, по крайней мере, не буду бояться наскучить вам. То, что вам предстоит увидеть, будет для вас ново и любопытно.

В знак согласия я поклонился и приготовился следовать за моим проводником. Мы спустились по трапу около бизань-мачты; сначала Джеймс привел меня на вторую палубу, где показал мне кают-компанию, имевшую двадцать — двадцать два фута длины, и обратил мое внимание на то, что она заканчивается перегородкой, разбиравшейся во время боя. За ней в большом отсеке располагались шесть каморок из холста, также убиравшихся по тревоге, — это были наши спальни. У входа находился кубрик морских пехотинцев, рядом — буфетная, кладовая для мяса, далее под полубаком — кухни с большими плитами и отдельная маленькая плита для стола капитана, а по обеим сторонам по правому и левому борту тянулась великолепная батарея из тридцати восемнадцатифунтовых пушек.

Со второй палубы мы спустились на первую и осмотрели ее с такой же тщательностью. Там располагались констапельская, каюты корабельного писаря, старшего канонира, врача, священника, а под балками висели гамаки матросов. Двадцать восемь тридцатифунтовых пушек стояли на лафетах с талями и другими приспособлениями. Затем по трапу мы спустились на нижнюю палубу к проходам, откуда можно было наблюдать во время сражения, не пробило ли вражеское ядро корпус на уровне ватерлинии, и в этом случае быстро заделать пробоину специально приготовленными затычками. Затем мы посетили кладовые для хлеба, вина и овощей, а также заглянули в каюту штурмана, приемную врача, плотницкую мастерскую и, наконец, в яму, в которой хранились канаты и которая служила одновременно и карцером. С таким же благоговением был осмотрен и трюм.

Джеймс не ошибся: хотя все увиденное и не было мне в новинку (как он думал вначале), все же мое любопытство было возбуждено. Кроме определенных различий, существующих между бригом и линейным кораблем, общее устройство судна было мне уже знакомо, но, когда я сравнивал его с тем, что видел до сих пор, все представало предо мной как бы в колоссально увеличенных размерах и я чувствовал себя Гулливером, попавшим в страну великанов. Мы вновь поднялись на палубу, и Джеймс уже готовился провести меня по рангоуту, как до этого провел внутри судна, но тут колокол ударил к ужину, призывая нас к крайне важному делу; нельзя было терять ни минуты, и мы тотчас же спустились в каюту, где нас ожидали четверо юношей нашего возраста.

Тот, кто когда-либо ступал на борт английского военного судна, знает, что такое ужин гардемарина: кусок недожаренной говядины, вареная картошка в мундире и темноватая тягучая жидкость, претендующая называться портером. Все это ставилось на колченогий стол, покрытый куском ткани (он служил одновременно скатертью и салфеткой, и меняли его раз в неделю). Так обычно начинали свой путь будущие Нельсоны и Хоу. К счастью, мое пребывание в колледже подготовило меня ко всему, и я, приняв участие в трапезе, по-мужски отвоевал свою порцию с необычайным рвением, получив почти столько же еды, что и мои товарищи, чем несказанно огорчил их, ведь они так надеялись увеличить полагающиеся им пять порций за счет шестой!

После ужина Джеймс, видимо для улучшения пищеварения, вместо обещанной прогулки на свежем воздухе предложил сыграть в карты. Был день выдачи жалованья, у всех в кошельках завелись деньги, и его предложение приняли без возражений. Я же, испытывая уже тогда беспредельное отвращение к карточной игре (с возрастом оно только усилилось), извинился, что не смогу отдать должное оказанной мне чести, и вновь поднялся на палубу. Стояла прекрасная погода, дул наиболее благоприятный для нас вест-норд-вест, и по всему судну шли приготовления к отплытию, заметные, пожалуй, только глазу моряка. Капитан прохаживался по правому борту юта, останавливаясь время от времени, чтобы не упустить что-либо из виду, а затем снова, шагая размеренно, как часовой, возобновлял свою прогулку. На левом борту старший помощник капитана действовал более активно; правда, его участие в общей работе сводилось к отрывистым словам и повелительным жестам.

Достаточно было увидеть этих двух человек, чтобы убедиться, насколько различны их характеры. Мистер Стэнбоу, пожилой человек лет шестидесяти-шестидесяти пяти, принадлежал к английской аристократии и демонстрировал сильную привязанность к традициям, которая еще укрепилась во время его трех- или четырехлетнего пребывания во Франции. Он был несколько медлителен от природы, и это особенно проявлялось, когда ему предстояло кого-нибудь наказать. Прежде чем вынести решение, он долго мял пальцами щепотку испанского табака, преодолевая себя, жалея провинившегося и все не решаясь произнести приговор. Эта черта характера придавала его суждениям оттенок сомнений и колебаний, и хотя он никогда не наказывал напрасно или несправедливо, но редко наказывал вовремя. Никакие усилия не помогли ему преодолеть природную доброту, столь привлекательную в мирной жизни, но столь опасную на морской службе. На корабле — в этой плавучей тюрьме, где лишь несколько досок отделяют жизнь от смерти и миг от вечности, — свои особые обычаи и люди особого склада; здесь царят иные законы и принят иной кодекс чести. Матрос одновременно и выше и ниже обычного человека: он щедрее, отважнее, величественнее, но и страшнее. Он живет в постоянной близости смерти, и опасность, выявляя его добрые свойства, делает заметнее и дурные. Матрос как лев — либо он ласкается к хозяину, либо разрывает его на части. Поэтому, чтобы поощрить или держать в узде этих суровых сыновей океана, нужна иная побудительная сила, чем для управления слабыми сынами земли. Насильственные способы принуждения были совсем несвойственны нашему почтенному и доброму капитану. Однако следует признать, что в сражениях и бурях от его слабости не оставалось и следа: он выпрямлялся во весь рост, голос его звучал громко и твердо, а глаза, обретая юношескую живость, метали настоящие молнии. Когда же опасность проходила, им вновь овладевала апатичная мягкость, являвшаяся — это признавали даже недруги мистера Стэнбоу — его единственным недостатком.