Стихотворения и поэмы

41. «Огонь, веревка, пуля и топор…»

Огонь, веревка, пуля и топор, Как слуги, кланялись и шли за нами, И в каждой капле спал потоп, Сквозь малый камень прорастали горы, И в прутике, раздавленном ногою, Шумели чернорукие леса. Неправда с нами ела и пила, Колокола гудели по привычке, Монеты вес утратили и звон, И дети не пугались мертвецов… Тогда впервые выучились мы Словам прекрасным, горьким и жестоким. 1921

42. «Над зеленою гимнастеркой…»

Над зеленою гимнастеркой Черных пуговиц литые львы, Трубка, выжженная махоркой, И глаза стальной синевы. Он расскажет своей невесте О забавной, живой игре, Как громил он дома предместий С бронепоездных батарей. Как пленительные полячки Присылали письма ему, Как вагоны и водокачки Умирали в красном дыму. Как прожектор играл штыками, На разбитых рельсах звеня, Как бежал он три дня полями И лесами — четыре дня. Лишь глазами девушка скажет, Кто ей ближе, чем друг и брат, — Даже радость и гордость даже Нынче громко не говорят. 1921

43. «Мы разучились нищим подавать…»

Мы разучились нищим подавать, Дышать над морем высотой соленой, Встречать зарю и в лавках покупать За медный мусор — золото лимонов. Случайно к нам заходят корабли, И рельсы груз проносят по привычке; Пересчитай людей моей земли — И сколько мертвых встанет в перекличке. Но всем торжественно пренебрежем. Нож сломанный в работе не годится, Но этим черным, сломанным ножом Разрезаны бессмертные страницы. Ноябрь 1921

44. ДЕЗЕРТИР

С. Колбасьеву

Часовой усталый уснул, Проснулся, видит: в траве В крови весь караул Лежит голова к голове. У каждого семья и дом, Становись под пули, солдат, А ветер зовет: уйдем, А леса за рекой стоят. И ушел солдат, но в полку Тысяча ушей и глаз, На бумаге печать в уголку, Над печатью — штамп и приказ. И сказал женщине суд: «Твой муж — трус и беглец, И твоих коров уведут, И зарежут твоих овец». А солдату снилась жена, И солдат был сну не рад, Но подумал: она одна, И вспомнил, что он — солдат. И пришел домой, как есть, И сказал: «Отдайте коров И овец иль овечью шерсть, Я знаю всё и готов». Хлеб, два куска Сахарного леденца, А вечером сверх пайка Шесть золотников свинца. 6 ноября 1921

45. «Посмотри на ненужные доски»

Посмотри на ненужные доски — Это кони разбили станки. Слышишь свист, удаленный и плоский? Это в море ушли миноноски Из заваленной льдами реки. Что же, я не моряк и не конник, Спать без просыпа? Книгу читать? Сыпать зерна на подоконник? А! я вовсе не птичий поклонник, Да и книга нужна мне не та… Жизнь учила веслом и винтовкой, Крепким ветром, по плечам моим Узловатой хлестала веревкой, Чтобы стал я спокойным и ловким, Как железные гвозди, простым. Вот и верю я палубе шаткой, И гусарским, упругим коням, И случайной походной палатке, И любви расточительно-краткой, Той, которую выдумал сам. Между 1917 и 1920

46. «Хотел я ветер ранить колуном»

Хотел я ветер ранить колуном, Но промахнулся и разбил полено, Оно лежало, теплое, у ног, Как спящий, наигравшийся ребенок. Молчали стены, трубы не дымили, У ног лежало дерево и стыло. И я увидел, как оно росло. Зеленое, кудрявое, как мальчик, И слаще молока дожди поили Его бесчисленные губы. Пальцы Играли с ветром, с птицами. Земля Пушистее ковра под ним лежала. Не я его убил, не я пришел Над ним ругаться, ослепить и бросить Кусками белыми в холодный ящик. Сегодня я огнем его омою, Чтоб руки греть над трупом и смеяться С высокой девушкой, что — больно думать — Зеленой тоже свежестью полна. 1919

47. ЗАСУХА

В душном пепле падал на страну Лунного осколок изумруда, Шел и ширился подземный гул, И никто до света не уснул. Он пришел — я не спросил откуда, Я уж знал — и руку протянул. На ладонь своей рукой лохматой, Точкою на вязь ладонных строк, Положил сухой, продолговатый, Невысокий черный уголек. «Здесь, — сказал он, — всё — земля и небо, Дети, пашни, птицы и стада, Край мой — уголь, мертвая вода И молчанье, где я только не был, На, возьми, запомни навсегда!» Подо мной с ума сходили кони. Знал я холод, красный след погони, Голос пули, шелесты петли… Но сейчас, сейчас я только понял, Что вот этот холмик на ладони Тяжелей всех тяжестей земли. 1921

48. «Где ты, конь мой, сабля золотая»

М. Неслуховской

Где ты, конь мой, сабля золотая, Косы полонянки молодой? Дым орды за Волгою растаял, За волной седой. Несыть-брагу — удалую силу — Всю ковшами вычерпал до дна. Не твоя ль рука остановила Бешеных любимцев табуна? На, веди мою слепую душу, Песнями и сказками морочь! Я любил над степью звезды слушать, Опоясывать огнями ночь. Не для деревенских частоколов, Тихо-пламенных монастырей Стал, как ты, я по-иному молод, Крови жарче и копья острей. Проклянет меня орда и взвоет,— Пусть, ведь ты, как небо, весела. Бог тебе когда-нибудь откроет, Почему такою ты была. 1920 или 1921

49. «Когда уйду — совсем согнется мать…»

Когда уйду — совсем согнется мать, Но говорить и слушать так же будет, Хотя и трудно старой понимать, Что обо мне рассказывают люди. Из рук уронит скользкую иглу, И на щеках заволокнятся пятна, — Ведь тот, что не придет уже обратно, Играл у ног когда-то на полу. Ноябрь 1921

50. «Мою душу кузнец закалил не вчера»

Мою душу кузнец закалил не вчера,              Студил ее долго на льду. «Дай руку, — сказала мне ночью гора, —              С тобой куда хочешь пойду!» И солнечных дней золотые шесты              Остались в распутьях моих, И кланялись в ноги, просили мосты,              Молили пройти через них. И рощи кричали: «Любимый, мы ждем,              Верны твоему топору!» Овраги и горы горячим дождем              Мне тайную грели нору. И был я беспутен, и был я хмелен,              Еще кровожадней, чем рысь, И каменным солнцем до ног опален,—              Но песнями губы зажглись. 1920

51. «Полюбила меня не любовью…»

Полюбила меня не любовью,— Как березу огонь — горячо, Веселее зари над становьем Молодое блестело плечо. Но ни песней, ни бранью, ни ладом Не ужились мы долго вдвоем,— Убежала с угрюмым номадом, Остробоким свистя каиком. Ночью, в юрте, за ужином грубым Мне якут за охотничий нож Рассказал, как ты пьешь с медногубым И какие подарки берешь. «Что же, видно, мои были хуже?» — «Видно, хуже», — ответил якут, И рукою, лиловой от стужи, Протянул мне кусок табаку. Я ударил винтовкою оземь, Взял табак и сказал: «Не виню. Видно, брат, и сожженной березе Надо быть благодарной огню». 1920

52. СВИФТ

Всему здесь низкая цена: Помои, взмыленную воду Льют на голову из окна Нечаянному пешеходу. Из длинных щелей — кислый пар, У двери — с глиною носилки, Насколько крепки черепа, С утра уж пробуют бутылки. Любовь, целуй в подбитый глаз Матроса, нищего, воровку! Не всем в парламенте атлас, Не всем в Ньюгете есть веревка. Но и в карет сановный бег Иной раз камень свистнет кстати, — На страже резкий человек В зеленом чучельном халате. Он знает, дерзостный старик, Какой нас ветер сдунуть сможет. Тебя, Филипп, гнилой мясник, Вас, королева Анна, — тоже. Молчи, слепая голытьба! Пусть говорят одни памфлеты: Они лишь зерна, а борьба, Как урожай, не раньше лета. И лорд, в батист упрятав нос, За сто гиней просить союза Идет во весь расшитый рост К тому, кто в ссоре даже с музой. «День добрый, друг, я в вашей воле…» — «Спасибо, герцог, я польщен. Сегодня ваш обед без соли — Так вот вам соль: ступайте вон! Прошу, я с вами незнаком». О, сколько счастья — вслед гинеям Швырнуть дырявым башмаком И засмеяться, не бледнея! Пусть злоба хлопает дверьми, Отсюда — есть терпенью мера — Впервые лилипутский мир Услышит голос Гулливера. Ведь здесь, уставшая молчать, В обложке из тисненой кожи Лежит высокая тетрадь, Всех лордов Лондона дороже. 1920

53. «Ночными солнцами владея…»

«Человек, который смеется»

В. Гюго Ночными солнцами владея, На спящей маленькой земле, Моя любовь — слепая Дея, Смотри, как нежен Гуинплен! Ему и волк колена лижет, И чертит ласточка кольцо, А он всё трепетней, всё ниже К тебе склоняется лицом. Скажи — он принесет парламент В ладонях вытянутых рук, Войдет в хохочущее пламя, Подставит шею топору. О, если б знала ты, бледнея, Зовя с собой в старинный плен, Что ты убьешь, слепая Дея, Того, кто звался Гуинплен. 1919 или 1920

54. «Длинный путь. Он много крови выпил…»

Длинный путь. Он много крови выпил. О, как мы любили горячо — В виселиц качающихся скрипе И у стен с отбитым кирпичом. Этого мы не расскажем детям, Вырастут и сами всё поймут, Спросят нас, но губы не ответят И глаза улыбки не найдут. Показав им, как земля богата, Кто-нибудь ответит им за нас: «Дети мира, с вас не спросят платы, Кровью всё откуплено сполна». 1921

БРАГА

1921–1922

…И вечный бой! Покой нам только снится.

А. Блок

55. «Не заглушить, не вытоптать года…»

Не заглушить, не вытоптать года,— Стучал топор над необъятным срубом, И вечностью каленая вода Вдруг обожгла запекшиеся губы. Владеть крылами ветер научил, Пожар шумел и делал кровь янтарной, И брагой темной путников в ночи Земля поила благодарно. И вот под небом, дрогнувшим тогда, Открылось в диком и простом убранстве, Что в каждом взоре пенится звезда И с каждым шагом ширится пространство! 1921 или 1922

56. ВСАДНИКИ

Под ремень ремень, и стремена Звякнули о сумы-переметы, Пальцы на поводьях, как узлы, Желты, не велики, не малы: Погрызи, дружок, железо — на! Город спит, устал, до сна охоч! Просверкали над домами, Над седыми ребрами дворца, В ночь, в поля без края, без лица.— В черную лихую зыбь и ночь. Ни подков, ни стойла, ни овса, Ледяная, длинная Двина. «Эй, латыш, лови их на прицел, Сторонись, покуда жив и цел!» Гривы бьют о дюны, о леса. Крик застыл у часовых во рту, Раскололся пограничный столб, А за киркой море и луна — Корабли шершавей полотна, Молниями шпоры на лету. И рука над гривою тверда, И над картой пролетает глаз, Отмечает знаками черед: Веткой — рощу, паутиной — брод, Кровью — села, пеплом — города. Весь избит копытом материк, Если б жив был опытный астролог, Он бы перечел сейчас коней, Масть узнал — цвет глаз, копыт, ремней, — Над горами льдин прозрачный крик. В паутине веток кровь хрустит, Лондон под передними ногами, Дувра меловая голова, Франции прогорклая трава,— И в аркан сливаются пути. Простонал над рельсами экспресс, Под копытом шпалы пополам, Дальше некуда — отсюда весть. «Здесь», — сказал один, и третий: «Здесь! Здесь! — каких еще искать нам мест?» Утром встали спавшие беспечно. На камнях, дорогах, на стенах Кто-то выбил, выжег, положил Всюду звезды, и повсюду жил Алый блеск тех звезд пятиконечных! 1922

57. РЫБАКИ

Напряглись вконец рыбачьи души, И взлетел песок им до колена, В брызгах, точно через соль и порох, Волочат из океана город, Сети тащат лестницы и стены. На паркетах ло́снятся машины, Люди шумны в тканях духовитых, Кто видал затейнее корыто? Только старший усмехнулся длинно: «Рыбаку нужны волна да небо, Отдадим-ка лишнее обратно». Ухнул город в переплеск двукратный. Гнал им в сети вечеровый ветер Тучу теплой краснобокой рыбы, Посыпали рыбье сердце солью — На камнях пекли ее нескоро, — И уснули зубы на рассвете. А в полях всю ночь рыбачьи дети Из камней сколачивали город. Лег поселок перед их законом, Как ладья под тучею бродячей, — Город встал и порохом каленым Пропечатал борозды рыбачьи. Я рожден в береговой стоянке, Когда парус выкрасили кровью, Рыбу вбили в жестяные банки, Мертвым дали волны в изголовье. Только в сердце и сумел сберечь я, Как гудели сети в этот вечер, Темные, как мудрость человечья. 1922

58. ВОЗВРАЩЕНИЕ МЕФИСТОФЕЛЯ

От дождя пробегает по камню дрожь, Патруль прикладом стучит на крик, Только ветер да ночь ты сегодня вплетешь В свои ржавые кудри, старик. Искушать любовь, заклинать цветы Тяжелая сила его несет,— За улицей улица — темны и пусты, За углом, за сугробом — вход. Лохматится вся седая спина, Стучится и входит глупец — В доме не спят, в доме — тишина, Но весь он — бетон и свинец. Хозяин рад и ведет жену, Холодом звездным горят волоса, Сквозь гостя она глядит в тишину И просит подняться в сад. Лилии льются, медь блестит, Соловей стеклянный поет в кустах, И шепотом ветхим старик ворожит, Но в шепоте пыль и страх. Но дождем пробегает по телу дрожь, И в жилах ветер стучит. «Здесь бетон и свинец, старину не тревожь»,— Хозяйка смеясь говорит. А хозяин встал, и ударил пса, И взглянул глазами врага. Да, забыли они, как блестит роса На волнистых, на долгих лугах. Патруль прикладом стучит на крик, Капли летят брызг дождевых, Нагибаясь, псу говорит старик: «Их двое, и мир для них». И снова, сгибаясь, хохочет он: «Я слышу, слышу конец!» Сквозь душу и ночь прорастает бетон, Над кровью шумит свинец! 1921 или 1922

59. СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Не простые чайки по волне залетели — Забежали невиданные шнявы, Как полночному солнцу иволги пели, Слушал камень лютый да травы. Расселись гости, закачали стаканы, С зеленой водою пекут прибаутки, Кроют блины ледяной сметаной, Крепкие крутят самокрутки. Чудят про свой город: гора — не город, Все народы толкутся в нем год целый, Моржей тяжелей мужи-поморы, В смоленом кулаке держат дело. «А у нас валуны, как пестрые хаты, Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья, Что отметин на елях понаставил сохатый, Что скрипу чудного от крыла от фазанья». Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит: «Ну, заморского зелья, ну, раз единый». Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит, В собачьем глазу его тают льдины. Руку жмет, гудят кости, что гусли, Лает ласково в дым и ветер. «Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли? В ушкуйницу мать — ушкуйники дети». Расплылся помор, лапу тычет вправо, Колючебородый с тюленьей развалкой старик: «А вон там, пес ты божий, — глянь через камень и травы, Москва-мать, ходу десять недель напрямик». 1922

60. ГЕРМАНИЯ

Июлем синим набежало время, В ветвях кочует слив отряд, Домой вернувшийся солдат Несет зарю в тяжелом шлеме, Чтобы отдать садам. Еще клеймо с короной на плече, Еще бежит дыхание огня Нечаянно через сады и сливы, Еще молчать рукам нетерпеливым И деревам склоняться у плетня. Но уже кровью пьяны Лорелеи, Хрипя на площадях о том, Что узки временам плац-парки и аллеи, Под черным колесом грузовика Погибнет Лютера спокойный дом. Пивной ручей — вторая кровь народа — Жжет бороды, но души не бодрит, Кричат в ушах стальные Лорелеи: Германский хмель — безумец огородов — Тягучей силою степей обвит. А там, внизу, в осколках красных градин Куется для последней боли зуб, Там ждут давно, — и если молот Тора Из зал высоких навсегда украден, Тот молот Тора там, внизу. 1922

61. КРЫСА

Ревела сталь, подъемники гудели, Дымились рельсы, вдавленные грузом, И в масляной воде качались и шипели На якорях железные медузы. Таили верфи новую грозу, Потел кузнец, выковывая громы, Морщинолобый, со стеклом в глазу, Исчерчивал таблицами альбомы. Взлетали полотняные орлы, Оплечья крыш царапая когтями, И карты грудью резали столы Под шулерскими влажными руками. Скрипучей кровью тело налито, Отравленной слюной ночного часа С жемчужным горлом в бело-золотом Пел человек о смерти светлых асов. Сердец расплющенных теплый ворох Жадно вдыхал розоватый дым, А совы каменные на соборах Темноту крестили крылом седым. Золотому плевку, красному льду в бокале Под бульварным каштаном продавали детей, Из полночи в полночь тюрьмы стонали О каторгах, о смерти, о миллионах плетей. Узловали епископы в алтарном мраке Новый Завет для храбрых бродяг, В переплетах прекрасного цвета хаки, Где рядом Христос и военный флаг. А дряхлые храмы руки в небо тянули, И висел в пустоте их черный костяк, Никто не запомнил в предсмертном гуле, Как это было, а было так: Земле стало душно и камням тесно, С облаков и стен позолота сползла, Серая крыса с хвостом железным Из самого черного вышла угла. И вспыхнуло всё, и люди забыли, Кто и когда их назвал людьми. Каменные совы крылами глаза закрыли, Никто не ушел, никто… Аминь! 1922

62. «Из долгого, прямого парохода…»

Из долгого, прямого парохода Самаритян холодных приношенье Стекает рисом, салом, молоком. Язык морского, строгого народа, Хрип слов чужих, их краткий ритм движенья Нам, изгонявшим медленность, знаком. Они иную гнули тетиву, Безжалостней и волею отвесней, Их улицы надменной чистоты, Но и у них родятся и живут Такие ж волны в гаванях и песнях И женщины такие же, как ты. Какие б нас ни уводили вновь Глухие тропы за бедою черствой — Настанет наш черед — Мы им вернем их темную любовь, Мы им вернем упорство за упорство, За мудрость — мудрость, лед — за лед! 1922

63. ПЕРЕКОП

Ка́тятся звезды, к алмазу алмаз, В кипарисовых рощах ветер затих, Винтовка, подсумок, противогаз — И хлеба — фунт на троих. Тонким кружевом голубым Туман обвил виноградный сад, Четвертый год мы ночей не спим, Нас голод глодал, и огонь, и дым, Но приказу верен солдат. «Красным полкам — За капканом капкан…» …Захлебнулся штык, приклад пополам, На шее свищет аркан. За море, за горы, за звезды спор, Каждый шаг — наш и не наш, Волкодавы крылатые бросились с гор, Живыми мостами мостят Сиваш! Но мертвые, прежде чем упасть, Делают шаг вперед — Не гранате, не пуле сегодня власть И не нам отступать черед. За нами ведь дети без глаз, без ног, Дети большой беды, За нами — города на обломках дорог, Где ни хлеба, ни огня, ни воды. За горами же солнце, и отдых, и рай, Пусть это мираж — всё равно! Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» — Урагана сильней оно. И когда луна за облака Покатилась, как рыбий глаз, По сломанным, рыжим от крови штыкам Солнце сошло на нас. Дельфины играли вдали, Чаек качал простор — И длинные серые корабли Поворачивали на Босфор. Мы легли под деревья, под камни, в траву — Мы ждали, что сон придет Первый раз не в крови и не наяву — Первый раз на четвертый год… Нам снилось: если сто лет прожить — Того не увидят глаза, Но об этом нельзя ни песен сложить, Ни просто так рассказать! 1922

64. СВАТЫ

Полюбил без памяти Микадо Желтым сердцем за морем жену, Жгут, слепят, шумят ее наряды, Все пути ведут в ее страну. Звона звонче сундуки Алтая, Реки полны рыбы и воды, Хороша пушнина горностая, Рыси — рыжи, лоси — молоды, Усмехнулись сваты-самураи Скулами темнее янтаря, Видят: с ветром льдинами играет, Только сосны клонятся подряд. От печали и любви упорной Брат Дракона горько занемог, Начал рис ему казаться черным, Солью он посыпал свой порог. «Не впервой мне слышать эти речи, Гей ты, мать, разлапая тайга, Разметай мне косы по надплечью, Освежи мне зубы-жемчуга. Чуден муж мой будет: с пол-аршина, Посажу, как белку, на ладонь, Степь живет ведь песней комариной, Из наперстка люди пьют огонь. Желтоклювы, гости-поморяне, Поплыву к вам на павлиний двор, Крепкоплечи сосны на Саяне, Любит их мой каменный топор. Ночь длинна, свалите их до солнца, Свадебные стройте корабли». Усмехнулись гордые ниппонцы, Свистнули, как змеи, и пошли. Спит невеста — сны пургою вьются, Лязг и звон крутятся через сны, Бьются час, другой, и третий бьются — Ни одной не повалить сосны. Не по их рукам топор Саяний, Лишь кора смолистая летит Спит невеста, скоро утро встанет, Заполощет паруса в пути. Соль хрустит, Дракона брат глотает Черный рис, глотает узким ртом. Не вернутся сваты-самураи, Под дремучим спят они хребтом. Они честно потеряли лица, Сели в круг и вынули мечи, Им теперь топор двуручный снится, Рыжих глаз косматые лучи. Эх, краса не для земли павлиньей, Дышит грудь, и губы говорят, Десять жаб распоротых и синих Красной лапой тронула заря. 1922

65. МАХНО

Илье Груздеву

Не пастух собирает стадо, Не к ранней трезвонят часто, То сзывает раду-громаду Сам батько Махно клыкастый. Затрещали скворцами наганы, Закрывают молодайки двери, Сизым полымем за туманы Залетают жар-птицы перья. Не чижи в воробьиной луже — Кувыркаются паровозы, И гуляет батько, не тужит — Точно в картах тузовый козырь. Но всё глуше маузеры лают, Всё тусклее полощутся сабли, Уже кони землю зацепляют, Пулеметы гребут, как грабли. Не побить всех днепровских уток, Не угнать за лиман все тучи, Еще много кожаных курток На московских плечах колючих. Понатешился батько посевцем, Дарит ветер он красным доломанам, И уходит обратно к королевцам, К синеусым молдавским банам. Пьет и бьет за чаркою чарку, Снова зубы, как сабли, точит, И, как угли, дымятся жарко Завидущие батькины очи. 1921

66. «Потным штыком банку пробил…»

Потным штыком банку пробил, Зажевали губы желтое сало, Он себя и землю любил, И ему показалось мало. От моря до моря крестил дороги, Желтое сало — как желтый сон, А запаивал банку такой же двуногий, Такой же не злой и рябой, как он. Галдели бабы: зайди, пригожий! Ворчали деды: погоди, погоди! От моря до моря всё было то же, Как ты ни пробуй, как ни ходи. Язык по жестянке жадно бегал. Не знает консервный заморский слуга, Как можно любить эти комья снега, Кривые цветы на колючих лугах. А ударит буря или сабля положит,— Покатится банка, за ней — голова. Ну как рассказать, что всего дороже Живая, впитавшая кровь трава. 1922

67. «Еще в небе предутреннем и горбатом…»

Еще в небе предутреннем и горбатом Тучи горят в пустырях ночных. Самой последней и злою платой Я откупил силу рук твоих. Люди легли, как к саням собаки, В плотно захлестнутые гужи, — Если ты любишь землю во мраке Больше, чем звезды, — встань и скажи. Песню наладим, как ладят шхуну, Встретим сосну — улыбнись, пойму, Песенным ветром на камни дуну — И камни встанут по одному. Отчего и на глине и на алмазе Рука твое имя всегда найдет? Ветка курчавая знает разве, К солнцу какому она растет? 1922

68. ЧЕЛОВЕК С СЕВЕРА

Они верили в то, что радость — птица, И радость била большим крылом, Под ногами крутилась черной лисицей, Вставала кустами, ложилась льдом. Лед пылью слепящей, сухой и колкой Этот снившийся путь не во сне, не во сне окружил — Так плечо о плечо, — а навстречу сугробы и елки, А навстречу сторожка у сосновой бежит межи. Кто войдет в нее — сам приготовит ужин, Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит, И кровь его смешана с ветром, с вьюжной тяжелой стужей, Долгою, зимнею песней неудержимо стучит. Ночная земля осыпана снегом и хмелем, Мы отданы ей, мы земному верны мятежу — В расплавленной солнцами Венесуэле Пальмовым людям когда-нибудь всё расскажу; О сердцах, о глазах, больших и тревожных, О крае моем, где только зима, зима, О воде, что, как радость земную, можно Синими кусками набить в карман. И люди поверят и будут рады, Как сказкам, поверят ледяным глазам, Но за все рудники, стада, поля, водопады Твое имя простое — я не отдам. 1922

69. БАЛЛАДА О ГВОЗДЯХ

Спокойно трубку докурил до конца, Спокойно улыбку стер с лица. «Команда во фронт! Офицеры, вперед!» Сухими шагами командир идет. И слова равняются в полный рост; «С якоря в восемь. Курс — ост. У кого жена, дети, брат — Пишите, мы не придем назад. Зато будет знатный кегельбан». И старший в ответ; «Есть, капитан!» А самый дерзкий и молодой Смотрел на солнце над водой. «Не всё ли равно, — сказал он, — где? Еще спокойней лежать в воде». Адмиральским ушам простукал рассвет: «Приказ исполнен. Спасенных нет». Гвозди б делать из этих людей: Крепче б не было в мире гвоздей. Между 1919 и 1922

70. «У меня была шашка — красавица станом…»

У меня была шашка — красавица станом, В залатышской стране крещена, Где гремели костры над балтийским бурьяном,— Я забыл, как звалась она. Наговорное слово быль-небылицы Из кряжистого высек куска, Как почтовую, легкую птицу, Я пустил его по рукам. Дом бросил для мги бездорожной, Осталась дома сестра, Вернулся совою острожной — Попросил воды из ведра. Хрипел от злобы и крови, В волосах замотался репей, По согнутым пальцам, по дрогнувшей брови Узнала, сказала: «Пей». А дом дышал, как пес на чужого, Я жил — не хранил, как живут пустыри, Я шашку сломал, наговорное слово Чужим по пути раздарил. Идти ли мне влево, идти ли прямо — Искать худого добра, Но дом не согнется, не рухнет в яму, Пока у огня — сестра. 1922

71. БАЛЛАДА О СИНЕМ ПАКЕТЕ

Локти резали ветер, за полем — лог, Человек добежал, почернел, лег. Лег у огня, прохрипел: «Коня!» И стало холодно у огня. А конь ударил, закусил мундштук, Четыре копыта и пара рук. Озеро — в озеро, в карьер луга. Небо согнулось, как дуга. Как телеграмма, летит земля, Ровным звоном звенят поля, Но не птица сердце коня — не весы, Оно заводится на часы. Два шага — прыжок, и шаг хромал, Человек один пришел на вокзал, Он дышал, как дырявый мешок. Вокзал сказал ему: «Хорошо». «Хорошо», — прошумел ему паровоз И синий пакет на север повез. Повез, раскачиваясь на весу, Колесо к колесу — колесо к колесу, Шестьдесят верст, семьдесят верст, На семьдесят третьей — река и мост, Динамит и бикфордов шнур — его брат, И вагон за вагоном в ад летят. Капуста, подсолнечник, шпалы, пост, Комендант прост и пакет прост. А летчик упрям и на четверть пьян, И зеленою кровью пьян биплан. Ударило в небо четыре крыла, И мгла зашаталась, и мгла поплыла, Ни прожектора, ни луны, Ни шороха поля, ни шума волны. От плеч уж отваливается голова, Тула мелькнула — плывет Москва. Но рули заснули на лету, И руль высоты проспал высоту. С размаху земля навстречу бьет, Путая ноги, сбегался народ. Сказал с землею набитым ртом: «Сначала пакет — нога потом». Улицы пусты — тиха Москва, Город просыпается едва-едва. И Кремль еще спит, как старший брат, Но люди в Кремле никогда не спят. Письмо в грязи и в крови запеклось, И человек разорвал его вкось. Прочел — о френч руки обтер, Скомкал и бросил за ковер: «Оно опоздало на полчаса, Не нужно — я всё уже знаю сам». 1922

72. «Разве жить без русского простора…»

Разве жить без русского простора Небу с позолоченной резьбой? Надо мной, как над студеным бором, Птичий трепет — облаков прибой, И лежит в руках моих суглинок — Изначальный, необманный знак. У колодцев, теплых стен овина Просит счастья полевой батрак. Выпашет он легшие на роздых Из земной спокойной черноты Жестяные, согнутые звезды, Темные иконы и кресты. Зыбь бежала, пала, онемела, А душа взыграла о другом, И гайтан на шее загорелой Перехвачен песенным узлом. Земляной, последней, неминучей Послужу я силе круговой — Где ж греметь и сталкиваться тучам, Если не над нашей головой? 1922

73. ПЕСНЯ ОБ ОТПУСКНОМ СОЛДАТЕ

Батальонный встал и сухой рукой Согнул пополам камыш: «Так отпустить проститься с женой, Она умирает, говоришь? Без тебя винтовкой меньше одной, Не могу отпустить. Погоди: Сегодня ночью последний бой. Налево кругом — иди!» …Пулемет задыхался, хрипел, бил, И с флангов летел трезвон, Одиннадцать раз в атаку ходил Отчаянный батальон. Под ногами утренних лип Уложили сто двадцать в ряд. И табак от крови прилип К рукам усталых солдат. У батальонного по лицу Красные пятна горят, Но каждому мертвецу Сказал он: «Спасибо, брат!» Рукою острее ножа, Видели все егеря, Он каждому руку пожал, За службу благодаря. Пускай гремел их ушам На другом языке отбой, Но мертвых руки по швам Равнялись сами собой. «Слушай, Денисов Иван, Хоть ты уж не егерь мой, Но приказ по роте дан — Можешь идти домой». Умолкли все — под горой Ветер, как пес, бежал. Сто девятнадцать держали строй, А сто двадцатый встал. Ворон сорвался, царапая лоб, Крича, как человек. И дымно смотрели глаза в сугроб Из-под опущенных век. И лошади стали трястись и ржать, Как будто их гнали с гор, И глаз ни один не смел поднять, Чтобы взглянуть в упор. Уже тот далеко ушел на восток, Не оставив на льду следа, Сказал батальонный, коснувшись щек: «Я, кажется, ранен. Да». 1922

74. «Я одержимый дикарь, я гол…»

Я одержимый дикарь, я гол, Скалой меловою блестит балкон. К Тучкову мосту шхуну привел Седой чудак Стивенсон. И лет ему нынче двадцать пять, Он новый придумал рассказ: Ночь отменена и Земля опять Ясна, как морской приказ. Пуля дум-дум, стрела, динамит Ловили душу мою в боях, И смеялась она, а сегодня дрожит Болью о кораблях. Но я такой: не молод, не сед, И шхуне, что в душу вросла, Я не могу прочертить ответ Соленым концом весла. Пусть уходит в моря, в золото, в лак Вонзать в китов острогу, Я сердце свое, как боксер — кулак, Для боя в степях берегу. 1922

75. МОСТ

Поволжскому сердцу ветер над мостом Дул многоверстным гудком, Синим плясал на костях помоста Чехословацким штыком. И виделось мосту — черному чуду: Дикие голуби прячут в скиты Богородиц лесные венки, Вскипают под берегом руды, Кипят и палят плоты. Не рыбу-чехонь по отмели гонит Остроперый орел-белохвост, — На восток застучали толпы и кони Через утренний, сизый мост. А ночью он змеем в небо прянул, О холод вод разбил чешую, — Пытала земля в крови, в бурьяне Ненасытную силу свою. Над верблюжьим и лошадьим храпом Мост тянул в прозрачной высоте Черные обугленные лапы, Перерубленные у локтей. Вкруг деревни, как шальные крысы Жались по береговой стене, Но уж алым яблоком-анисом Наливалось солнце в ильмене. Хоронила кости по дорогам, Спрашивала медная мордва Мастырпаса — лугового бога, Жирно ли подымется трава. На дворе раскольничьего дома Догорала старая солома, Низким дымом поле не слепя, И бежало слово исполкомов Горицветом красным по степям. Мастер молчаливый, четкий Крикнул клич в поемные луга, И связали умною решеткой Черным чудом снова берега. И когда отчетливый и грозный Над водой простерся переход, Снова версты в крике паровозном Хлынули с заката на восход. Над гуртом аульим, по каменьям, В богородичном бору Рельсовые закрутились звенья, Соловьем заныли на ветру. Породнились свистами с овчиной, С хлябью баламутною реки, Там, где сом, объевшись мертвечиной, Белым брюхом бился о быки. Над мостом же полотняный голубь Ширь клевал у неба на краю, Над мостом же часовой веселый Пел про злую молодость свою. 1922

76. «Хотели снять орла — веревок жалко…»

Хотели снять орла — веревок жалко. Крыло железо-пуля не берет, Виси себе, и — ходит ветер валкий. Красноармейский взвод поет. Большая лошадь бродит садом, Язычница — поклоны солнцу бьет, Скрипи, орел, раз это ветру надо, Раз ржавое железо не цветет. В бетон республиканского фонтана И мяч стучит, и пятки шалуна, И детский смех, но нам смеяться рано И нет еще нужды запоминать. 1922 (?)

77. ЛОДКА

Кустарник стаял. Поредели сосны, На неожиданном краю земли Лежала лодка в золотых осколках Последнего, разбившегося солнца. Ни голоса, ни следа, ни тропы — Кривая лодка и блестевший лед. Как будто небо под ноги легло. Лед звал вперед, сиял и улыбался Большими белыми глазами — лед! Он легким был, он крепким был, как мы, И мы пошли, и мы ушли б, но лодка — Она лежала строго на боку, Вечерние, погнувшиеся доски Нам говорили: «Здесь конец земли». За черным мысом вспыхнуло сиянье, И золото в свинец перелилось. Ты написала на холодной льдине — Не помню я, и лед и небеса Не помнят тоже, что ты написала, — Теперь та льдина в море, далеко Плывет и дышит глубоко и тихо, Как этот вечер в золотых осколках Плывет в груди… 1922

78. ИСЛАМ

Илль Алла. Уста мои — правда и суд! Вам — люди, вам — облака, вам — звери пустыни, Отец его — дымчатогорбый верблюд, Зеленокудрая мать его — пальма в Медине. Я шел по следу его ноги, Но уголь — сердце его, душа — блудница, Он неверным служил, он чистил им сапоги, Он сражался за них и от битвы не смел отклониться. И я отошел, отошел я в ветер и путь — Ему ли, Алла, ему ль опрокидывать тьму? И верблюд изумрудный рассек мне копытами грудь, И собака святая пролаяла: да, ему. Элиф, лам, мим! Слушай: Зеленее леса ночь Аль-Кадра, Кто в двери и в сердце мое постучал? И встал я как муж, и как воин я встал, и как брат, Губами на губы и сталью на сталь отвечал… Близок срок… Пальмы устали качать головой на восток, Молятся травы, и львы не приходят к воде — Не сто поцелуев, но истинно трижды сто Я возьму у тебя при первой ночной звезде, Чтобы в эту ночь Аль-Кадра Моя жизнь вернулась ко мне. И тому человеку сказал я: «Пора», Которого нет сильней… Уста мои — правда, и уста мои — суд! Завтра в путь отправляться мне, Потому что погонщик я, и верблюд, И земля, и небо над ней… И завтра — меч. Спи, мой цветок, Сегодня мир — на земле и на воде. Сегодня в ночь Аль-Кадра Даже самый отверженный из людей С пророками входит в рай… 1922

79. АФГАНСКАЯ БАЛЛАДА

Леса кораблей, контор редуты, Машин и монет блистанье, А вся эта мельница на ходу Зовется Великобритания. Синебородые, глина предместий, Вершин ледяной кочан, Чалма и песок, а всё это вместе Зовется Афганистан. Но синебородых людей не слабее Люди из Лондона и Бомбея. Им спать не дает сознанье, что вот — Рядом пасется вольный народ. Им, толстым, тесно и душно, Их гордость приказ отдает, И сто бомбовозов воздушных Тотчас же выходят в поход. Сто ястребов вышли недаром Из школы захватчиков старых — Китченера и Родса — Попробуй с ними бороться. Задела колодец налетчиков бомба — Сразу старик завертелся и обмер. Зарылася в пашню — пашня дыбом, Скалы заплавали, точно рыбы. Британского летчика когти остры: Жилищ обреченных полосы В костры побросал он, заставив костры Вопить человечьим голосом. Горы Пагмана и воды Кабула Зарылись в дыму, опьянели от гула. Тогда бомбовозы стали свистать Победу, кичася властью, И не было рук достать их, И не было слов проклясть их. Земля чернела, точно пах Убитых лошаков, Но каждый ярд ее пропах Угрозой глубоко. Афганец, тяжкодум густой, Не хочет покориться: «Пусть в небе ястреб не простой, Но ястреб всё же птица. А если птица сеет гром — Мы эту птицу подобьем». Он глазом каменным следит Кривых эскадр полет, Качнулся, меткой пулей сбит, Разбойничий пилот. За ним другой, еще за тем Перевернулись в высоте… Очистив к ночи небосклон, Угрюмый горец встретил сон: Он доказал, что не слабее Людей блестящего Бомбея. А утром в небе выжег хвост, Свистя, сто первый бомбовоз. И горец, по ущелью мчась, Сто первой пулей увлечен, Винтовку вскинул на плечо… Так эта битва началась. 1922–1923

80. АРМЕНИЯ

В ладонях гор, расколотых Стозвучным звоном времени, Как яблоко из золота, Красуется Армения. Клыки войны и пламени Подрублены вокруг, Под свежим мирным знаменем Проходит полем плуг. Кляняся Араратом И Аракацем тучным, Она признала братом Работы день насущный. И Дилижанским лесом, И медью Зангезура, И валом Дзорагэса Владеет день лазурный. Перед азийской глубью Племен, объятых ленью, Форпостом трудолюбья Красуется Армения. 1924

ПОИСКИ ГЕРОЯ

1923–1926

81–84. СЕВЕР

1. В КАРЕЛИИ

На дне корзины, выстеленной мохом, Не так яснеет щучья чешуя, Как озеро, серебряным горохом Вскипающее рьяно по краям. Иду за ним. Подъем оброс Лесной глухой породой, Поверх подъема лег погост — Карелов мертвых отдых. Выходит пастор — углублен и сух, Выносят гроб, по вереску шурша, Морщинятся высокие старухи, Слезая с таратаек не спеша. Ну разве так работника хоронят, Под шамканье, под ветхие слова? Зарытая в молитвенной попоне, Старушечья мерцает голова. Я ухожу. Мне не по нраву это, Трущоба крика просит, Я не хочу прослыть немым Над озером, перед толпою сосен, Вздымающих зеленые умы. Сквозь черноту, черемухины скаты, Замытые, слепые поколенья Я вызываю старого собрата. За мною глушь горланит: «Вейнемейнен!» Игрок в слова! Твоя страна Суоми Гранитным пауком оплетена, Она без языка сегодня, Вейнемейнен, Твоя, старик, страна. Игрок в людей! Твоя страна Суоми Угрюмою щетиной поросла. Она с веревкою на шее, Вейнемейнен, У ног хозяйского стола. В Суоми нет игры. Паучье Гнездовье стены замело, Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше, В чем яростное песен ремесло, Как нужно песен узел завязать И распустить, соединяя снова. Я здесь затем, чтоб посмотреть в глаза Трущобам, требующим слова. Разведчик я. Лишь нагибаю ветки, Стволы рубцую знаками разведки, Веду тропу, неутомим, Чтобы товарищ меткий Воспользовался опытом моим. А что подчас шагаю я неслышно, Что знаки непонятны иногда И что мою тропу находят лишней — Так, Вейнемейнен, это не беда. <1925>

2. ЛАДОГА

Заря утра обводит леса плечи, Мы глушью сыты до краев, Закат сыграл свои сигналы, вечер — Всё та же глушь поверх голов. Так день изо дня среди озера пашен Лишь парус рыбачий маячит Да конь полудикий стоит ошарашен, Подброшен холмами, как мяч. Да с ужасом видит болотный народ, Как озеро входит в собранье болот, И требует власти, и душит Раздетый кустарник, и сосны кладет, Запенясь от ярости тут же. На крышах поселка курчавится дым, Рыбак распахнул нам бревенчатый дом, И дом, зачарованный скрипом воды, Качался каждым бревном. Качался сетей порыжелый навес, Далеко лишь в озере где-то Высокая сойма у самых небес Стремилась, омытая светом. Был к озеру сон полуночный причален, Лишь сосен вздымались ряды, Да, цепью бряцая, собака кричала, Пугаясь пустынной воды. 1926

3. ФИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Медной рябиной осыпан гравий, Праздничный люд шуршит, разодет. Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви, Может быть, Хэпо, а может, и нет. Пепельный финн в потертой кепке, Древнебородый, и тот посвежел, Место расчищено, ноги крепки. Все приготовлены рты уже. Медленной песни заныла нота, Странствуя, гнется, странно темна, Гнется и тянется без поворота… Из неподвижных рядов короткой Походкой выходят он и она. Желтее желтка ее платок, Синьки синее его жилет, Четыре каблука черных сапог Тупо стучат: туле-н! туле-т! Он пояс цветной рукой обводит. Угрюмо и молча, шагом одним Обходят площадку, вновь обходят И снова в обход идут они. Стучат без улыбки на месте потом. Странствует песня, гнетет и гнетет, И дымнобородый с пепельным ртом Сквозь желтые зубы нить ведет. Упрямо и медленно ноги идут, А звук на губах всё один, один — Как будто полки пауков прядут Струну, ледянее льдин… Но вертятся вдруг каблуки. Жесток Их стук тупой: туле-н! туле-т! И желтой пеной горит платок, И синим огнем пылит жилет. Рябины ветви, как рога, Летят на них, и сразу В глазах косых — Алтай, снега, Змеиные искры Азии. Рябины красные рога Их тусклый танец сторожит, — Желтым огнем полыхает тайга, Синей пылью пылят ножи. Проходит тысяча темных лет, И медленно снова: туле-н! туле-т! Обходят опять неизменно и кротко, Обходят площадку… Черной чечеткой Оборвана песни нить… Танцоры буксуют. Походкой короткой Идут под рябину они. С достоинством он на скамейку садится, С цветного пояса руку берет, Угрюмо и жестко целует девицу… И праздник над ними шуршит и толпится, А пепельный финн вытирает пот. 1926

4. БОЛОТНЫЙ ЛЕС

Лес переполнен духотой, Храпят седые валуны, Хрустят хвощи да плауны Своей зеленой темнотой. Но сладковато вьется жуть, Когда шагнешь и, точно мыло, Болото вспенишь, ноги в муть Уходят, чавкая постыло. И холод бьется под ногой, А сверху над моим кочевьем Висят мякиною рябой От жара тусклые деревья. Но я на слух, я наизусть Учу на ощупь леса кручи, Чтоб эту дичь и этот хруст Одеть одеждою гремучей. И я сегодня рад как раз Пути по дебрям простодушным, Где костяники красный глаз, Окостеневший равнодушно, Глядит в лесную кутерьму На разноцветное господство, Где я когда-нибудь пойму Его скупое превосходство. 1926

85–94. ИСТОРИИ

1. ГУЛЛИВЕР ИГРАЕТ В КАРТЫ

В глазах Гулливера азарта нагар, Коньяка и сигар лиловые путы,— В ручонки зажав коллекции карт, Сидят перед ним лилипуты. Пока банкомет разевает зев, Крапленой колодой сгибая тело, Вершковые люди, манжеты надев, Воруют из банка мелочь. Зависть колет их поясницы, Но счастьем Гулливер увенчан — В кармане, прически помяв, толпится Десяток выигранных женщин. Что с ними делать, если у каждой Тело — как пуха комок, А в выигранном доме нет комнаты даже Такой, чтобы вбросить сапог? Тут счастье с колоды снимает кулак, Оскал Гулливера, синея, худеет, Лакеи в бокалы качают коньяк, На лифтах лакеи вздымают индеек. Досадой наполнив жилы круто, Он — гордый — щелкает бранью гостей, Но дом отбегает назад к лилипутам, От женщин карман пустеет. Тогда, осатанев от винного пыла, Сдувая азарта лиловый нагар, Встает, занося под небо затылок; «Опять плутовать, мелюзга!» И, плюнув на стол, где угрюмо толпятся Дрянной, мелконогой земли шулера, Шагнув через город, уходит шататься, Чтоб завтра вернуться и вновь проиграть. <1926>

2. НОЧЬ ПРЕЗИДЕНТА