Помоги проекту - поделись книгой:
Так оно и было! В любую нашу республику идущий с добром и открытым сердцем Николай Семенович входил как друг, как свой человек. И что еще необычайно характерно для него — щедрая дружеская отдача, творческая отзывчивость на гостеприимство. Для популяризации творчества народов СССР он сделал чрезвычайно много — как прозаик и очеркист, как критик и литературовед, как поэт и переводчик.
Октябрьская революция расковала творческую энергию многонациональных масс. Но как могли бы встретиться узбекская литература и грузинский читатель, грузинская поэзия и обширная аудитория России без помощи квалифицированных переводчиков? Переводческому делу, особенно после создания в 1934 году Союза советских писателей, было придано государственное значение. Авторитетные силы направлялись на тот или иной «горячий участок». Так, при подготовке к юбилею Тараса Шевченко обнаружилось, что его творчество представлено всесоюзному читателю недостаточно полно. Работа над новыми переводами произведений Шевченко, в которой принял участие и Тихонов, стала большим литературно-общественным событием.
Еще в 1926 году в статье «Весло и лопата» Тихонов рекомендовал молодым авторам работать над переводами. Очень скоро он сам показывает пример переводческой деятельности. Известно, как увлекала его поэзия кавказских народов. Особенно пленил его Батырай. Он просил прислать ему в Ленинград рукопись стихов дагестанского поэта, чьи стихи он публикует в журнале «Звезда», хлопочет об издании стихов Батырая отдельной книгой. На переводческой палитре Тихонова появляются эмоциональные краски Махмуда из Кахаб-Росо, язвительная усмешка Гамзата Цадасы…
После Первого съезда советских писателей (1934), на котором Тихонов выступил с докладом о современной поэзии, он два месяца провел в Грузии, перевел две с половиной тысячи строк грузинских поэтов. Так начала складываться грузинская антология Тихонова.
Верность передовым народным традициям — таково несомненное достоинство авторов, включенных в нее. Перед нами — энциклопедия мысли, мужания социального сознания грузинского народа. «Букинист», «Старое пальто» Валериана Гаприндашвили — этим стихотворениям, живописующим прежний быт, сопутствуют энергичные ритмы Раждена Гветадзе («Сестры Мерквиладзе»). Стихотворения «Последний день Кецховели» Александра Гомиашвили, «Воспоминание» Николо Мицишвили изображают уже новую Грузию, Грузию революционного подъема. В стихотворении Сандро Шаншиашвили «Единственный сын» воссоздан образ В. И. Ленина.
Обширно в тихоновской антологии представлены годы социалистического строительства в Грузии: «Рапорт партии» Сандро Эули, стихи Галактиона Табидзе из книги «Эпоха», «Хорта» Алио Мирцхулава. Новаторски смело входят в грузинскую поэзию социально обобщенные формулировки. «Пот не просыхал на наших лицах, Этот жемчуг завтрашнего дня!» — полемически восклицает Георгий Леонидзе («Стих мой — это дело моей жизни»).
В «Посвящении сванской комсомолке» Симон Чиковани нарисовал образ молодой грузинки, которая хочет стать санитаркой, помогать бойцам, защищающим наши границы. Написанное в предвоенное время, это стихотворение стало пророческим: многие грузинки ушли на фронт. В грузинской поэзии тема войны стала темой боевого братства народов. Собственно, провозвестником дружбы в грузинской поэзии — и в тихоновской антологии — был еще Тициан Табидзе. Он пропагандировал уже воплощенные в реальной жизни идеи ленинского интернационализма («Дагестанская весна», «Сбылась мечта поэтов…», «Автодор пустыни», «Поездка на Алагез», «Здравица»).
Тихоновские переводы грузинских поэтов — золотые страницы русской поэзии. Но это лишь часть его переводческого наследия. Он познакомил русского читателя с лучшими достижениями литератур Азербайджана и Армении, Туркмении и Узбекистана, Кабардино-Балкарии и Дагестана, Литвы, Украины, Таджикистана, Осетии. Он перевел стихи Шандора Петёфи, и это явилось весомым вкладом в дело укрепления дружбы между народами СССР и Венгрии.
Важно подчеркнуть, что работа над переводами для Тихонова органически входит в комплекс его творческих устремлений вообще, которым всегда было присуще проникновение в инонациональную стихию. Показательна в этом отношении уже ранняя поэма Тихонова «Сами». Далекая Индия была для него страной за семью печатями, и тем не менее он сумел найти путь к ее художественному постижению. Автор передавал в поэме колорит народной жизни, особенности мировосприятия героя, образность и мифологичность его мышления. Реальная действительность братских республик давала ему несравненно бо́льшие возможности в раздвижении инонациональных горизонтов — поэт-интернационалист не замедлил этим воспользоваться.
Когда задумываешься над природой творчества Тихонова, видишь богатые преимущества писателя, способного работать и в поэзии и в прозе. Прозаик, как правило, не часто бывает поэтом, но и далеко не каждый поэт способен проявлять себя в прозе. Его творческая энергия уходит в образ, проза же требует и расширенного воспроизведения быта. Но и в прозе Тихонов не теряет своих достоинств поэта, наделенного исключительной силой художественной изобразительности. Более того, именно в прозе его дар, не стесненный условностью стиховой формы, как бы вырывается на оперативный простор.
Проза как бы помогала поэзии: избегая отложений «академического жирка» на стихе, Тихонов уходил на время в прозу, возвращался к поэзии вновь обновленным. С горячностью говоря о поэзии, Николай Семенович всегда обращал внимание на богатые возможности прозаических жанров. Широко известные очерки Тихонова военных лет, собранные в книге «Ленинградский год», передают героизм ленинградцев на высокой волне образного пафоса. Ветер с Ладоги летит как «ветер новых вестей». Электрическая лампочка, которая зажглась после блокадной зимы, становится символом победы света над мраком.
Осколок снаряда отбил и унес в Неву лапу у сфинкса, — но тот все так же, прищурив глаза, смотрит в невский простор, и только шрам от раскаленного удара остался на его лице… На памятнике на площади Жертв Революции другой фашистский осколок перечеркнул надпись «Они пали, не жалея жизни, за род человеческий», но живы преемники борьбы и славы павших, полные решимости окончательно освободить народы от любого угнетения… Город, необычайно насыщенный культурно-исторической символикой, блокадный Ленинград как бы сам подсказал Тихонову соответствующий образный строй, но нужен был романтический взгляд Тихонова, чтобы символически осмыслить известное многим.
Романтический взгляд… Писатель стремится подметить черты романтики в самых бытовых положениях, показать, как способны развиваться ростки героизма, заложенные в душе едва ли не каждого человека. Писатель как бы расширяет пределы того, что видно непосредственно, расширяет рамки времени и пространства. Потому и в бытовом контексте для него обычны явления исключительные. Подобное отношение к жизни не может не сказаться на общей идейно-эстетической позиции; она четка, в ней нет неопределенности. Художник любит яркие, сильные, психологически ясные характеры.
Не будь глаз солнечным, как мог бы он увидеть солнце? Истоки поэтики — в структуре личности поэта. Тихонов и сам был сродни древним скальдам, ушедшим в былину рунопевцам. Чувствуя романтическую необычность его натуры, о нем самом слагали легенды. Даже совсем недавно в одной из юбилейных статей было сказано, что Николай Семенович воевал революционным матросом на Балтике, чего в действительности не было…
Алый парус романтики влек Тихонова по безбрежному океану истории литературы. Пытливый интерес к проблемам художественного творчества с юных лет стал его всеобъемлющей страстью. «А с какой жадностью, любознательностью читал он вслух стихи самых разных поэтов всех времен! — вспоминал Николай Браун. — И
Действительно, стремясь постичь сущность творчества, Тихонов становится настоящим исследователем-аналитиком. Ему открыта литературная летопись всех времен и народов, он пишет о Руставели и Мицкевиче, о Навои и Низами, об Аветике Исаакяне и Коста Хетагурове. Разделенные сотней лет и тысячей километров Мирза Фатали Ахундов и Фаиз Ахмад Фаиз встречаются благодаря ему как братья.
Об одном только Пушкине Тихонов пишет многократно, по разным поводам, вновь и вновь возвращаясь к его творчеству, подходя к нему с разных сторон. То он говорит о «разумной краткости» великого поэта, когда все очень скупо, точно и держится не на метафорической живописности, а на огромном внутреннем напряжении. То он рассуждает о пушкинских традициях в советской поэзии, привлекая к разговору массу стихов, — тут Берггольц и Ахматова, Есенин и Пастернак, Асеев и Корнилов, Багрицкий и Заболоцкий, Луговской и Антокольский, Саянов и, конечно, Маяковский.
Интерес к Пушкину не был интересом академическим — в нем нашел конкретное выражение интерес Тихонова к классическому наследию, ставший характерной чертой его творческого облика. Уже в «Браге» определилась пушкинская традиция «всемирной отзывчивости». Профессор Н. Яковлев вспоминал, как при знакомстве с автором «Браги» у них завязался разговор о Пушкине. Литературовед был приятно удивлен, что его молодой собеседник оказался не только поклонником Пушкина, но и знатоком специальной литературы о нем[19]. Вульгарные социологи вслед за футуристами призывали сбросить Пушкина с парохода современности, а Тихонов видел в нем великого национального поэта. Вскоре по приглашению Тихонова профессор читал у него в квартире на Зверинской улице доклад «Пушкин и Кольридж».
Ощущение преемственности в использовании традиций русской классики крепло с годами. Так, несомненно воздействие на Тихонова творчества Лермонтова, в котором он еще подростком чувствовал наследника декабристов, борца и протестанта.
В 20-е годы в поэзии Тихонова появляется созвучный лермонтовскому образ паруса как символ романтической устремленности в будущее. В письме Тихонову в 1925 году М. Горький сопоставляет его с Лермонтовым. Позднее, анализируя поэму «Киров с нами», А. Толстой отмечал сходство автора «с его великим учителем Лермонтовым»[20].
Пушкин и Лермонтов — самые близкие Тихонову из его поэтических учителей. Но в его творческую биографию входят также имена А. Блока, К. Батюшкова, Е. Баратынского, на глубинную связь с которыми указывают уже эпиграфы к тихоновским книгам «Орда», «Брага», «Тень друга». Своими балладами Тихонов перекинул мост преемственности почти через весь XIX век. Одно из его стихотворений посвящено Некрасову. Тихоновский восторг перед природой Кавказа воскрешает в памяти пылкий образ А. Бестужева-Марлинского, стихи о Тбилиси заставляют вспомнить Я. Полонского.
Поэзия Тихонова — преемница не только собственно поэтических русских традиций. Множеством ассоциативных нитей она связана и с классической отечественной прозой, и вообще с историей русской общественной мысли. Гротескные образы «Поисков героя» восходят к петербургским фантасмагориям Гоголя. Кавказские струны Тихонова благодарно отозвались на апофеоз гор в «Казаках» Льва Толстого.
Уже своими первыми книгами поэзия Тихонова входит в контекст и мировой литературы, прежде всего англо-американской. Еще в юности поэту был созвучен Уитмен с его вселенским размахом и гуманистическим приятием мира. Ему близок как мастер балладного жанра Роберт Бёрнс — своим пониманием балладного стиля и опорой на разговорный язык. Немецкий исследователь находит сходство «Баллады о синем пакете» с шиллеровской «Порукой»[21].
В литературной практике большое значение имеет не только наследование традиций, но и полемика с ними. Еще в поэме «Сами» начался принципиальный спор Тихонова с Р. Киплингом, талантливым бардом британского колониализма. Отзвуки этого спора находим в целом ряде стихотворений — «Интервенция на севере», «Англия», «Афганская баллада», «Индия в Москве», «Лоуренс». Советский поэт не принимал киплинговского противопоставления Запада и Востока, вскрывая социальные пружины исторического развития, показывая единство мира как содружества равноправных наций.
Вспоминая одну из своих первых фронтовых бессонных ночей 1939 года, Тихонов говорил, что он думал тогда о сложности нашего времени и о строгой ответственности перед ним. О том, что каждый поэт должен быть прежде всего гражданином и солдатом. Но он не должен забывать при этом о всем богатстве культуры человечества, должен чувствовать себя наследником ее. Эта идейно-эстетическая программа была воплощена в жизни и деятельности самого Тихонова. Талант дал ему лишь исходную точку опоры. На ней возникла интереснейшая фигура русской и мировой литературы.
В 30-е годы Тихонов занимает достойное место среди прогрессивных писателей мира, борцов против фашизма (Р. Роллан, И. Бехер, Г. Манн, П. Неруда).
В повести «Вечный транзит» тихоновский персонаж писатель Нарастаев работал по шестнадцать часов в сутки, предпочитая хорошо написанную страницу обществу даже немногих друзей. Одержимость, особенно в искусстве, заслуживает уважения, но не было ли отшельничество Нарастаева признаком узости таланта? «Расстояние между ревнивым искусством и повседневной жизнью увеличивалось так быстро, как вода между пристанью и отходящим пароходом. Он не пугался этого». А этого-то и надо было бояться — жизнь мстит за уход от нее.
Общительность Тихонова, эта его «верховная страсть», по выражению П. Антокольского, не в пример Нарастаеву, в широкий круг его друзей вводила литераторов и нелитераторов разных городов и стран. Общественно-организаторскую жилку Тихонова еще в середине 20-х годов угадал М. Горький. В феврале 1925 года он рекомендовал А. Воронскому привлечь Тихонова к литературно-общественной работе. Затем включил его в редколлегию журнала «Литературная учеба», в редколлегию «Библиотеки поэта», поручил выступить с докладом о поэзии на Первом съезде советских писателей.
Во второй половине 20-х годов Тихонов становится членом редакционной коллегии журнала «Звезда», где заведует отделом поэзии. Редакция в ту пору ютилась в двух комнатах, была своеобразным писательским клубом. Отвергавшему канцелярщину Тихонову по нраву была непринужденность обстановки. Посетителей он принимает не в мягком кресле, а сидя на подоконнике. Однако клубная обстановка не отвлекает Тихонова от исполнения редакторских обязанностей. Поступающие в журнал стихи он берет домой, внимательно читает, на каждую рукопись пишет отзыв.
Впрочем, Николай Семенович стал работать с молодыми авторами еще в начале 20-х годов, когда он вел семинар по поэзии. Студенты часто ходили к нему домой; приходили на минуту, оставались на вечер: превосходный рассказчик, Николай Семенович был увлекательнейшим собеседником. В разговор вступала его жена Мария Константиновна Неслуховская, чья эрудиция и память также были неисчерпаемы.
На редкость гостеприимную квартиру Неслуховских посещали многие интересные люди того времени. Бывал там и Маяковский, который считал Тихонова талантливейшим из ленинградских лириков. Говорили о книгах, читали стихи, спорили до утра, не замечая времени. Это был подлинный дом поэта.
По словам И. Бехера, «новое искусство всегда рождается вместе с новым человеком»[22]. Запечатлевший героя революционной эпохи, Тихонов и сам был этим новым человеком, увлеченным поэзией и главное — самой жизнью, требовавшей воплощения в слове. Он неустанно напоминает молодым поэтам об ответственности перед великим и тревожным временем, ориентируя их на решение больших задач: «Молодой поэт в такую сложную эпоху, как наша, не может оперировать бедным комнатным словарем, живя в маленьком мирке переживаний. Поэт должен представлять себе широчайшие масштабы нашей борьбы, бороться за выработку своего мировоззрения»[23].
Тихонов не поучал — он делился опытом, подчеркивая значение упорства в труде, специфику творческого процесса: «Тема, как бы велика она ни была, существуя рядом с вами только предметом наблюдаемым, никогда не будет успешно изображена в стихах. Нужно жить ею, нужно чувствовать ее необходимость, ее развитие в себе. Всякое холодное собирание справок о ней и такое же холодное изложение ее в стихах обнаружит себя»[24]. Очень уместное предостережение! В 20-е и 30-е годы иные из молодых авторов активно забывали (или вообще не знали) законы стиха, пытаясь заменить вдохновение документализмом, очерковостью, фактографией (лефовцы, конструктивисты). В противовес «модным» теориям Тихонов выдвигал требование эмоциональной отдачи всего себя творчеству.
Наибольшую активность и общественный резонанс выступления Тихонова по вопросам литературы получили в преддверии Первого съезда писателей («Школа равнодушных» и другие). Поэт вошел в Оргбюро по подготовке съезда и, углубляясь в задачи воспитания молодых авторов, вновь и вновь соединял вопросы творческого роста с задачами социалистического строительства.
Для нескольких поколений советских поэтов Тихонов остается «непобежденным учителем». В этом отношении ему трудно найти аналог даже в мировой литературе — ведь речь идет не о главенстве в какой-либо литературной школе, а об обаянии нравственного авторитета. «Тихонов прост, доброжелателен» — таким он запомнился Н. Капиевой еще в начале 30-х годов[25]. Восхождение по лестнице славы никоим образом не сказывалось на его образе жизни и поведении. Ощущение несоизмеримости отдельной личности с эпохой питало ставшую легендарной тихоновскую скромность. «Слыхал стороною, — с удовлетворением писал ему П. Павленко, — что ты здорово постранствовал, побродил, и понял с большой нежностью, что ты один остался юношей… никакие заседания и почести тебя не испортили»[26].
Человечность и отзывчивость поэта особенно наглядно проявлялись в заботе Тихонова о развитии литературы, в его помощи писателям. Ольга Форш едет в Грузию — Тихонов направляет туда письма с просьбой помочь ей материалами. Петр Павленко выпускает первую книгу прозы — Тихонов немедленно откликается дружеским письмом к нему. Тихонов открывает для советской литературы талант Александра Прокофьева, который уже через несколько лет становится в первые ее ряды. Именно Тихонов дает путевку в жизнь Михаилу Дудину. Ему признательны поэты и писатели многих народов — Ольга Берггольц и Езетхан Уруймагова, Александр Лебеденко и Назир Хубиев, Владимир Ричиотти и Наталья Суханова.
Подлинность и масштабность таланта привлекали к поэту все новые и новые сердца. Вот свидетельство одного из современников: «Стихи Н. С. Тихонова покорили меня сразу своей набатной мощью и искренностью.
Потрясло впервые услышанное авторское выступление.
Другие — „читали“ стихи. Тихонов был вулканом, извергавшим живые неостывшие глубины поэтической мысли…
Темперамент ли автора, колдовская ли сила чуть хрипловатого голоса, яростная ли убежденность в своей правоте или сплав всего этого, — но строки-образы жили осязаемо, мощно, ярко!..
Эта пламенность души, космический сгусток энергии, мужества, мудрости и таланта отличали Тихонова всегда»[27].
В советской литературной критике постоянно отмечался присущий Тихонову исторический оптимизм как органическая черта его мировоззрения. Не будучи поверхностным, он вырастал из фактов действительности, сочетаясь с интуицией. Чувство истории обусловило тихоновский дар предвидения. Свидетельством тому — книга стихов «Тень друга» (1936).
В 1935 году Тихонов выступил в Париже на Международном конгрессе в защиту культуры. Он побывал в Польше, Австрии, Франции, Бельгии, Англии, Германии. Всюду чувствовалось предгрозовое напряжение. Польша поразила бедностью народа: «И такая росла нищета за окном, что ничем не закроешь». В Париже автор был свидетелем фашиствующей демонстрации: «С черепами на флагах трехцветных Де-ля-Рока прошли молодцы». Австрия еще находилась под впечатлением подавления буржуазией движения рабочих-шуцбундовцев: «Упало солнце у канала От страха за людей». Всему миру угрожал захвативший Германию фашизм: «Как будто весь воздух иссвистан плетьми».
Это было исторически точным ощущением поэта-интернационалиста, который предупреждал о надвигающейся опасности. Но синие ряды молодчиков Де-ля-Рока оттесняет рабочая демонстрация, и поэт запечатлевает картину народного сопротивления фашизму: «В этот день Париж такой я видел, Что можно лишь на меди вырезать». В Вене живы устремления шуцбундовцев, ибо «Прожектора вражьего падал топор, Но вырубить смог он немногих». Даже в Германии поэт встретил друзей, приветствующих страну социализма, борющихся с фашистским варварством:
Тревога перед надвигающейся опасностью была вполне обоснована. «Тень винтовок», лежавшая крестом на «пикейных и нежных» спинах детей, играющих в парижском саду, вырастала в образ трагического обобщения. И все же общий колорит книги не мрачен: «…в повести, дымящейся Всей черной правдой», автор сумел показать нравственные и политические ресурсы народов Европы.
Важно отметить, что выводы поэта были основаны на детальных конкретных наблюдениях и впечатлениях. В 1936 году в том же журнале «Знамя», где публиковались стихи Тихонова из книги «Тень друга», были напечатаны заметки Вс. Вишневского о его поездке по странам Западной Европы. Любопытны фактические и смысловые параллели, которые возникают между очерками и стихами. «Город огромный, прокопченный, — пишет Вишневский о Париже. — В будни одиночество здесь чувствуется человеком подавляюще. Труд утомительный. После 5 часов дня все затихает — и бывает необычайно пусто… Реакция на истощение»[28].
В стихах Тихонова вечерний Париж запечатлен следующим образом:
Очеркист продолжает: «И есть другой, „веселый“ Париж, который „делается“ для туристов, для буржуа или черни. Этот Париж производит ужасное впечатление…»[29] Его нельзя воспевать, но и поэт не может не сказать о нем. Вот безысходное существование «девушек для танцев»:
Поразительно совпадение не только общего ощущения, но и частных наблюдений. «Идет растерзанная косматая старуха лет восьмидесяти… Она бранится, плюет на все и на всех, расстилает на площади тряпье и ложится спать под молчаливыми статуями…»[30] Видимо, типично это явление, подмеченное Вишневским, — бездомный ночлег безработных. Не случайно и Тихонов изображает ту же ситуацию, но с другим действующим лицом: «у ночи на виду» спит парень близ пыльного монпарнасского виадука. Старуха — «растерзанная», у парня галстук — «потрепанный». Ее на площади огибает «поток машин», его ушей «грохот не касается». Это не простое совпадение: таков нерадостный быт бездомных. Старуха несет к месту ночлега «грязные тряпки, газеты»; парень спит под виадуком, «газету подостлав».
Настоящий Париж — рабочий, демократический, революционный, исторически перспективный — не менее типичен и впечатляющ. «А вот при мне, с Бастилии начав, Шагнул народ», — вспоминает Тихонов. «Сборными пунктами были назначены: площадь Нации, площадь Бастилии и площадь Республики», — подтверждает Вишневский. Речь идет о двух демонстрациях, но они проходили под одними лозунгами и были равно типичны для трудового Парижа. На улицы вышли буквально все: «Идут семьями, — свидетельствует очеркист. — …Люди идут и идут, вольно, массами, неся детей…» [31] Идею преемственности поколений поэт образно закрепляет в более широкой амплитуде родства: «Шли деды и вели своих внучат». И это не гипербола — на участие и ветеранов в народной демонстрации указывает неоднократно и Вишневский: «Подходят старики — участники Коммуны… Седые старики Коммуны глядят на народ… Старики кричат: „Да здравствует Коммуна!“»[32]
Как и «Ночной Париж», стихотворение Тихонова «14 июля 1935 года» состоит из четырех частей, точнее сказать, это маленький цикл из четырех стихотворений, самостоятельных, но связанных друг с другом тематически. Первое стихотворение — «Канун праздника». Париж молчит: «Ждут веселья — нет веселья». Тем внушительнее зрелище народного шествия, внезапно заполнившего проспекты и площади великого города:
Все было именно так! Снова предоставим слово Вс. Вишневскому: «Поет молодежь… В несколько минут все наполняется звуками… Поют на крышах, на чердаках. Улицы бурлят… Идут все профессии… Шахтеры, металлисты… Идут старые фронтовики… Идут инженеры… Рабочие хоры и оркестры… Все в грохоте, колеблется воздух…» Вишневского в бурном парижском хоре особенно поразила «Карманьола»: «Красавица работница запела на могиле аристократа „Карманьолу“»[33]. Это же увидел и поэт: «Шли женщины с сестрою „Карманьолой“».
Книгу «Тень друга» дополнили написанные Тихоновым интермедии к трагедии Сервантеса «Нумансия». Изображающая эпизод борьбы Древнего Рима с Испанией, пьеса эта звучала не только как отклик на войну испанских республиканцев с мятежниками, но и как предупреждение о новых, еще более драматических провокациях фашизма. Сознавая всю глубину опасности, автор интермедий пророчески предупреждает поджигателей войны:
Гражданственный пафос поэзии Тихонова нашел выражение и в его стихах конца 30-х годов, посвященных теме революции и преемственности революционных традиций («Комсомольская ода», «Воспоминание красноармейца XI армии», «Когда весь город празднично одет…» и другие). «Причины оптимизма советской поэзии, — разъяснил автор истоки своего жизнеутверждения, — лежат в глубоком изменении человеческой психологии и окружающего человека мира. Советская поэзия имеет еще существенное отличие. У нее главный герой — строитель нового, социалистического общества — положительный герой, как бы мал или как бы велик он ни был…»[34]
«Мир молодой, как небо на заре» — эта строка Тихонова (в стихотворении «Раннее утро») выражает основной тон его творчества. Но вот что важно отметить. Даже во второй половине 30-х годов, когда в поэзии давало себя знать поверхностное бодрячество, муза Тихонова, при всей ее жизнерадостности, оставалась сдержанно-суровой. Что может быть драматичнее раннего тихоновского стихотворения «Хотел я ветер ранить колуном…», если в него вглядеться пристально? Поэт восхищен весенней юностью девушки, но видит и то, что ее свежесть сродни свежести рощ, которые желтеют и облетают так быстро…
Этот «есенинский» мотив бренности всего земного возникает и в тихоновском цикле «Чудесная тревога» (1940). Но позиция Тихонова иная: недаром он сказал еще в «Перекрестке утопий»: «Мир строится по новому масштабу». Речь шла, конечно, не только о новой социальной системе, а также и о новой индивидуальной психологии. И Тихонов стал поэтом мужества и оптимизма молодой Советской страны. Но, правильно называя его так, не следует упускать из виду психологическую сложность этого оптимизма, неотделимого от философской глубины понимания жизни.
Лирические циклы Тихонова 1938–1940 годов, исполненные восторга перед красотой мира, были как бы глотком свежести, зарядом бодрости накануне великой войны. Они полны нежности — словно перед разлукой. Или поэт, остро чувствующий время, и в самом деле: провидел скорую разлуку миллионов солдат с родными и близкими?
Лучшие черты творческой индивидуальности Тихонова наиболее активно и полно проявились в годы Великой Отечественной войны. Воин и гражданин, он был неутомимым тружеником, работал на победу многостаночно — очерки, рассказы, статьи, листовки, стихи, поэмы. Поэт возглавил группу писателей при Политуправлении Ленинградского фронта.
Самым выдающимся стихотворным произведением Тихонова военных лет стала поэма «Киров с нами» (1941). Это было первое крупное произведение советской поэзии военного времени. «Правда» напечатала поэму Тихонова 1 декабря, накануне нашего наступления под Москвой, как призыв ко всем бойцам учиться мужеству и стойкости ленинградцев.
все просто и точно. Не сон, а именно «подобие сна», ибо тишина в блокированном городе — непрочное затишье. Эпитет «железный» так верно отразил суровость и непреклонность ленинградцев, что стал нарицательным. По свидетельству современника, он возник в предрассветный момент, когда Тихонов шел с работы из Смольного домой.
Романтический образ Кирова, проходящего по ночному городу, при всей своей условности, несомненно, соответствовал героическому настрою того тревожного времени. «Киров, — вспоминает автор, — вставал в зимних ночах как живой. У одного командира ночного патруля, проверявшего при свете фонаря мои документы, раз ночью я увидел черты, напоминающие черты Мироныча…»[35] Романтический отсвет самой действительности органично сочетался с вещным, даже бытовым. Сохранилась фотография, запечатлевшая тяжелый танк «КВ» выходящим из ворот Кировского завода: в глубине заводского двора стоит Киров на постаменте и взмахом руки как бы напутствует танк…
Сергей Миронович в поэме Тихонова проходит по городу для того, чтобы убедиться в непреклонности ленинградцев. Он видит молодого моряка — часового с крейсера «Киров», чье лицо напоминает ему давних его соратников. Он видит девушку-дружинницу МПВО, которая с опасностью для жизни спасает заваленных при бомбежке. Он видит пожилого рабочего, слышит его клятву верности:
Мироощущением этих людей и проникнута поэма. В ее цветовой гамме нет прежней многокрасочности поэта: город погружен в темноту блокадной ночи. Но ее ритм упруг — в нем молчаливое упорство осажденных, строевой шаг, движение маршевых батальонов. «Полчища варваров, — писал А. Толстой, — должны отпрянуть, как ночные тени, при звуке железных шагов Кирова по ленинградским гранитам, — звук его шагов — это биение сердца Ленинграда»[36].
Верность времени определила жизненность произведения. А. Фадеев так вспоминает встречу Тихонова с рабочими Кировского завода: «Слушатели заполнили все проходы, пришлось запереть наружную дверь, но в течение всего вечера в нее ломились снаружи, хотя как раз в это время начался артиллерийский обстрел завода… Все слушали поэму точно окаменев. В лицах слушателей было что-то суровое и трогательное… По окончании чтения автору устроили овацию, его вызывали несчетное число раз»[37].
Мироощущение героев поэмы определяет и ее место в истории русской литературы. Ее называли балладой, но она не повторяет ранние тихоновские баллады, в которых бралась какая-либо одна конкретная ситуация, а среда вокруг героя почти отсутствовала. Здесь же за тем, что изображено непосредственно, видится еще более широкое — безбрежное поле борьбы, страданий, побед. Как и в жизни, в поэме в единый сплав слились лозунговая плакатность и вдумчивый анализ происходящего, конкретная сиюминутность и ощущение преемственности движения истории.
Единение поэта с народом, преданность народу его героев — все это роднит «Кирова с нами» с традициями русской классики. Поэму сравнивали с «Певцом во стане русских воинов» Жуковского. В ту пору Тихонов особенно отчетливо видел преемственность в движении истории. М. Рыльский вспоминал, как Николай Семенович читал друзьям стихи Батюшкова о войне 1812 года и события героической борьбы русского народа в прошлом укрепляли его веру в будущую победу. В «Кирове с нами» используется и стилистика классических традиций. Насыщая образы эмоциональной энергией («вспышки, как всплески ножа», «каменно сжаты уста»), автор искусно архаизирует слог, применяя старинные слова («полон», «супостат», «полночные»). Инверсия, вообще присущая манере письма Тихонова, еще более подчеркивает ее связь с высоким стилем поэзии XIX века. Примечательно, что ленинградские артисты нередко читали перед блокадной аудиторией поэму Тихонова вслед за пушкинским «Медным всадником».
Ставшая классическим произведением советской литературы, поэма «Киров с нами» была написана в краткий срок по заказу газеты «Правда» (автору предлагалось написать лишь статью о Кирове, но он задание «перевыполнил»). Подобная оперативность сказывалась и в других работах поэта. Показательна история создания «Слова о 28 гвардейцах» (1942). Николай Семенович приехал в Москву после тяжелой блокадной зимы. Там он выслушал рассказ журналистов о дубосековской эпопее и просьбу откликнуться на нее, а через неделю страна читала его произведение.
«Слово о 28 гвардейцах» имеет ряд сходных черт с другими поэмами тех лет, в основе которых лежит также реальный подвиг. Но поэма звучит по-тихоновски самим строем и ритмом стиха. По-тихоновски сделан и экскурс в историю — автор приходит к выводу, что подвиг панфиловцев не имеет прецедентов в прошлом.
На отпор врагу поднялся весь многонациональный советский народ. И в годы борьбы с германским империализмом особенно громко звучал голос певца дружбы народов. В поэме «Слово о 28 гвардейцах» Тихонов одним из первых рассказал о подвиге русского бойца Ивана Натарова, казаха Кужебергенова и их товарищей. Поэт подчеркивает, что среди двадцати восьми были представители различных национальностей Советской страны, а подвиг их свершен на богатой героическими традициями русской земле.
Творческая отзывчивость определялась строем души поэта. Ленинградская блокада подчеркнула это категорично и неоспоримо. Ленинград стал городом героев, но и они изумлялись стойкости и бесстрашию Тихонова. Это было не просто презрение к опасности, это было невероятное напряжение сил, мобилизация души. Друзьям Николая Семеновича бросалась в глаза его уверенность в победе и еще — его человечность, внимание к людям. В голодные и холодные вечера 1942 года в квартире Тихоновых собирались молодые литераторы, беседы прерывались бомбежками и обстрелами, но не иссякал оптимизм этих бесед! К. Симонов, М. Дудин, Г. Суворов и другие поэты военного времени видели в Тихонове вдохновляющий пример нравственного подвижничества.
Письма из Ленинграда на Большую землю и на другие фронты шли медленно, доходили не всегда. Слово Тихонова заменяло вести из родного города. Да и все советские люди «болели» Ленинградом, ждали вестей о его жизни. И нескончаем был поток писем летописцу великого города. Поэму «Киров с нами» читали в окопах под Ленинградом. Белорусские партизаны напечатанную в «Известиях» статью Тихонова выпустили в тылу врага отдельной брошюрой… Лучшие стихи его, включенные впоследствии в книгу «Огненный год», и поэма «Киров с нами» были удостоены в 1942 году Государственной премии СССР.
В 1944 году в связи с назначением на пост председателя правления Союза писателей СССР Тихонов переехал в Москву. Но он остается сыном родного города, пишет о нем, и новые стихи о Ленинграде звучат еще более молодо, чем в молодые годы поэта:
В 30-е годы Тихонов получил известность как поэт Востока. То не было лишь субъективной склонностью — то было веление времени. В конце 40-х годов, когда внимание человечества было сосредоточено на странах Восточной Европы, освобожденных советскими войсками и строящих новую жизнь, Тихонов неожиданно стал поэтом славянства. Неожиданно ли? Если иметь в виду внутреннюю логику развития творческих интересов поэта, то это представится закономерным.
В «Стихах о Югославии» (1947) Тихонов передает свободолюбивый дух народа, исторические события его борьбы. Адриатика славится необычайной голубизной. Однако в упоении советского поэта морем, солнцем, яркими красками мы видим не просто радость природы, а великую радость победы. В книге бьется лирическая раскованность, необычная для сдержанного поэта. Он воспевает тот голос, «что может и звезды с собою в дорогу увлечь», он славит «страстей паруса». «Стихи о Югославии» — может быть, самая лирическая из путевых книг Тихонова. Нигде больше не встретим у него таких вдохновенных строф о море. Адриатика появляется как долгожданная возлюбленная («облик моря долгожданный давно над строками навис»). Это — почти личная лирика, но она масштабна: поэт признается в любви песенной стране, которая стих поет, «как песню». Он говорит, что это немного грустное признание, потому что за плечами уже не только крылья. Но тем ярче юное чувство, пришедшее не в юности.
Вдохновенная книга, она и создавалась вдохновенно. Будучи в Ленинграде, поэт услышал с улицы сербскую песню. Он вышел из квартиры, спустился по лестнице с шестого этажа и пригласил к себе певцов — югославских студентов. Один из гостей дружески упрекнул поэта, что тот пока не написал о Югославии, хотя и побывал там. Ответом было прочтение книги стихов о Югославии! Радость слушателей была огромна. Правда, уроженец Шумадии посетовал, что об этом партизанском крае нет ни одной строфы. Тогда автор дополнил книгу стихотворением «Шумадийские леса».
Югославский поэт Р. Зогович назвал Тихонова вестником с поля победы. Действительно, Тихонов был таким вестником. В этом отношении он оказался первым не только среди советских поэтов, но и среди литераторов всего мира. В освобожденную Югославию приезжали маститые авторы из разных стран, но никто не создал стихотворной книги о ней. Вот почему тихоновские «Стихи о Югославии» стали исключительным явлением, тем более что и в самой Югославии не было написано ничего подобного. Это был чрезвычайно показательный пример успешного проникновения в инонациональную действительность!
«Стихи о Югославии» и «Болгарские записи» продолжили в новых условиях благородные традиции передовой русской литературы XIX вена, приветствовавшей освобождение славянства. И. Тургенев, В. Гаршин, К. Станюкович — имя Тихонова становится и в этот славный ряд певцов братства и независимости.
Юношей мечтавший о поприще археолога и историка, писавший о древнем Вавилоне и будущей России, Тихонов оказывается свидетелем грандиозных перемен в жизни народов. В книге стихов о Пакистане и Афганистане «Два потока» (1951) осмысливается облик послевоенного зарубежного Востока. Автор увлечен познанием новых краев, развертывает живописные картины городов и деревень. Основной пафос книге придают стихи о движении народов Азии к новой жизни.
Критикуя поверхностные зарисовки некоторых писателей-туристов, С. Чиковани справедливо замечал, что для создания стихотворного цикла о загранице недостаточно поездки, нужна духовная подготовка, и отмечал, что у Тихонова такая подготовка была[38]. По воспоминаниям А. Софронова, в Лахоре в 1949 году Тихонов, идя впервые по улицам этого города, указывал своим спутникам дорогу и рассказывал, что именно они увидят за углом — ведь он путешествовал по Лахору еще в детстве с книгой и картой[39].
«Двумя потоками» открывается тема борьбы за мир, становящаяся для Тихонова основной. Вынужденные дать отпор поджигателям новой войны, народы организуют Движение сторонников мира. Одним из активных деятелей этого движения становится солдат четырех войн Тихонов. В 1950 году его избирают председателем Советского комитета защиты мира. Общественная деятельность по-прежнему плодотворно дополняется собственно творческой. В 1951 году появляется стихотворный цикл «На Втором Всемирном конгрессе мира». Реальные факты в нем интерпретируются автором в образах символического звучания: девочка, поставленная на стол президиума конгресса среди цветов, воспринимается им как образ будущего планеты, которое просит защитить его. Тема борьбы за мир в дальнейшем получает развитие в целом ряде произведений Тихонова, например в поэме «Мыс Дондра» (1959).
Во второй половине 50-х годов характерной чертой современной советской литературы явилось углубленное исследование истории страны, реалистический анализ событий первых десятилетий советской власти. Были опубликованы такие значительные произведения, как «Середина века» В. Луговского, «За далью — даль» А. Твардовского, «Работа и любовь» Я. Смелякова. Тихонов выступил с поэмой «Серго в горах» (1957), посвященной революционной борьбе на Северном Кавказе.
Поэма начинается драматической картиной отступления красных войск в горах. Прошлое сгорело, «как угрюмый лес». Северный Кавказ охвачен революционной борьбой, но войска Серго Орджоникидзе вынуждены отойти в горы. В теснинах всадники словно духи, их пробивает дрожь даже под бурками, вся тропа обледенела, факел гаснет, и «В тьме кромешной Не видать ушей коня» — точно тропа уводит в ад, а позади белые отряды, горящие хутора, пожары на нефтепромыслах…
Двенадцать глав поэмы держат читателя в постоянном напряжении, величественная природа Кавказа захватывает его. Первый весенний дождь, дальний стук дятла, обвал — как салют весне, русская песня — как голос трав и листьев, изнемогших от счастья возрождения к жизни. И люди под стать природе. Мы видим мужество и приветливость горцев (недаром жену хевсурского вождя зовут Мзиа, что по-грузински означает «солнце»), решимость революционеров, борющихся за общее дело. Четко очерчены образы новых людей Кавказа — дагестанца Аскера, ингуша Юсупа. Их жизнь и борьба осмысливаются в философском плане:
В 50-е годы творчество Тихонова широко выходит на мировую арену[40]. Достоинства его таланта, значительность его гражданской деятельности получают признание и у литературоведов буржуазных стран — США, Франции, ФРГ, Швейцарии и др. Особенно широко творчество Тихонова изучается в странах, строящих социализм[41].
Отвечая на вопрос корреспондента, Тихонов обрисовал широчайший круг близких ему литераторов-современников: «За многие годы общения я дружил в ГДР с Анной Зегерс, Альфредом Куреллой, Вилли Бределем, Иоганнесом Бехером; в Польше — с Ярославом Ивашкевичем, Владиславом Броневским, Леоном Кручковским, Ежи Путраментом, Юлианом Тувимом, Мечиславом Яструном, Антони Слонимским; в Венгрии — с Петером Верешем, Анталом Гидашем, Бела Иллешем, Эмилем Мадарасом и другими. Я знал в Болгарии Елисавету Багряну, Орлина Василева, Дору Габе, Младена Исаева, Ламара, Христо Радевского, Людмила Стоянова, Марию Грубешлиеву, Ангела Тодорова»[42]. К этому перечню можно добавить писателей Чехословакии и Румынии, Монголии и Индии, арабского мира, западноевропейских стран.
Кругозор поэта постоянно расширялся, и это не могло не отражаться на его творчестве. Книга воспоминаний-новелл «Двойная радуга» (1964) и книга прозы «Шесть колонн» (1970) развертывают картины жизни народов Индии и Индонезии, Сирии и Бирмы, Грузии и Армении, Туркмении и Узбекистана. В 1970 году выходит книга стихов «Времена и дороги», вобравшая в себя раздумья поэта о современности. Москва, Ленинград, Варшава, Грузия, Армения, Болгария, Индия, Шри-Ланка, Ташкент, Неман — нескончаемо обилие перекликающихся в книге стран, республик, городов, гор, рек, поистине весь мир открыт мысленному взору поэта.
«Времена и дороги» интересны как книга предварительных итогов полувекового пути. Автор продолжает здесь свои основные темы — Востока и защиты мира, Родины и Ленинграда. Вышедшая в год 100-летия со дня рождения В. И. Ленина, книга эта явилась также крупным вкладом в художественную Лениниану, тем более примечательным, что принадлежит она перу художника, одним из первых запечатлевшего образ вождя вскоре после революции.
Поделиться книгой: