Помоги проекту - поделись книгой:
Поэтому я вдохнула – глубоко, животом, чем оборвала упоительную негу, и в одно мгновение поднялась на резное крылечко. Постучала в дверь – требовательно, громко.
И спустя минуту дверца отворилась.
- Пристрелим и бросим в овраг?
- Звук выстрела ночью далеко раздастся. Может, ножом по печени – да и все дела?
- Можно и так.
Они помолчали, затягиваясь забитой мудреным сбором трав, беломориной. Одной на двоих.
Как символично, подумалось тогда. Одна на двоих сигарета. Как и я полчаса назад.
До тошноты хотелось пить. В горле пересохло так, что больно было дышать. Губы потрескались, язык намертво прилип к нёбу – сухой, распухший. От шока дергалось правое веко.
Я лежала, вытянувшись в струнку, на комкастом матраце, застеленным наспех сырой простынью, абсолютно не заботясь о наготе. Смотрела невидящими глазами в потрескавшийся потолок и считала до ста. Сбивалась и начинала снова. Дойти хотя бы до восьмидесяти никак не получалось.
Сердце стучало урывками – непостоянными, какими-то хаотичными, будто грозило вот-вот остановиться, а потом раздумывало и срывалось в галоп.
Сейчас боль в теле почти не ощущалась, поскольку особенно надо мной не издевались и не избивали – так, в пол силы пара тычков, не более. То ли им не хотелось видеть под собой обезображенную куклу, то ли по природе своей они были не столь агрессивны. Насколько вообще могут быть не агрессивными насильники, конечно. Впрочем, нежными те двое тоже не были. За волосы хватали не щадя, шлепали по ногам, щипались, в порыве даже кусали.
Сам процесс почти не запомнился.
В память въелись только шок и неверие, ведь всего этого не могло быть, только не со мной. Не с девочкой-воспитателем дошкольной группы. Не с молодой женой, строящей планы на будущее. С кем угодно, но только не со мной! Нет, определенно нет.
Смотря в суженные до точки зрачки, переводя взгляд с одного на другого, я мотала головой из стороны в сторону и пересохшими губами говорила:
- Нет, ребята, нет. Пожалуйста, нет.
Я осознала позже. До всех оттенков красного – перед глазами маревом стал багровый туман. Когда лишилась одежды, а один из них ввернул в меня два пальца, тогда и дошло, что все это происходит здесь и сейчас. Со мной.
Эта мысль не принесла боли. Опять-таки, накатила только какая-то дикая обида на Вселенную. «За что?!» - хотелось заорать мне, воскликнуть: «Какого черта?» Но, увы, как бы грубо не прозвучало, рот мой был занят, и патетически воскликнуть так и не удалось.
Сколько прошло времени? Много.
Они курили и снова принимались за дело. Опять и опять. Иногда я пыталась решать математические формулы, иногда подбирать эпитеты к существительным, но нет-нет, а едкая душевная боль прорывалась сквозь хрупкую отрешенность. Она застилала удушливым покрывалом, заставляла комкать руками полотно наспех собранного ложа. В такие моменты в реальность проникали сопение над ухом, смешки вперемешку с матами, и чтобы не слышать – скрыться, отползти, забиться, я выдумывала разное.
Например, что снова на хуторе у бабки. И будни – это каникулы, праздники, подарки. Родители собрались в горы, но мне с ними совсем не хочется – у бабы Нади, поди, варенье малиновое аккурат подошло. И соседские мальчишки, что каждый год к своим старикам наведывались, уже залили каток в конце улицы: крутой, напрочь заиндевелый. Какие такие горы, когда у бабы Нади уже санки приготовлены: укутаны двумя одеялами, наточены, натерты наждачкой ножки, поменяна витая конопляная веревка.
И Сашка – приезжий парень из соседнего города, уже дня два как добрался. Он старше на несколько лет, и эта разница кажется космическим отрывом – дразнится, поганец, и шутки у него совершенно непонятные, но сани катает послушно.
- Залазь скорей, - кричит и рукой машет, - укуталась?
Дождавшись кивка, поправляет шапку, что съехала на лоб, надевает вязаные варежки и берет веревку.
- Ну, поехали! – смеется, а я верещу – ветер свистит даже сквозь шапку, а морозный воздух забирается в широко раскрытый от восторга рот.
Да, на хуторе славно. Зима: вьюжная, морозная, заснежила узкую улочку в десяток домов. Разрисовала старые стекла замысловатыми узорами – так плотно, что не отколупать. Иногда, когда выдается минутка – жду Инку, пока та одевается, чтоб вместе лепить снежные куличи, то снимаю варежку – точь в точь как у Сашки, потому что это его бабушка нам связала, и ковыряю-ковыряю морозный рисунок, пока под ногтями не растает колкий иней, пока пальцы не прихватит суровый крещенский морозец.
Вечером баба Надя лузгает семечки, пока я лежу около печи. Да, той самой – которая топится углем, дровами, и прогревает соседнюю стену. Сейчас гр
Уютно было на хуторе, весело.
От города всего пара сотен километров, а чувство такое, будто попал в эпоху былую – люди другие, с незнакомым по первости говором, обычаями, жизненным укладом. Тяжелым трудом от рассвета до заката, что делал жителей более человечными – не закостенелыми, не черствыми, любящими соседскую ребятню, как собственных внуков.
По приезду меня ждали ватага друзей, подарки от соседских бабулек, колядки, горсти конфет и засахаренных фруктов, сладкая кутя.
И жаль было расставаться с уютными, безопасными воспоминаниями, но предательская боль снова пронзала острой иглой. И в сознание вворачивались звуки: шлепки, стоны.
В реальности было гадко. Больно.
Так становятся сумасшедшими – поняла вдруг, когда чей-то язык вылизывал кожу за ухом, до боли ее прикусывая. Отрекаются от реальности, уходя мысленно в безопасные островки сознания, где счастливо, светло, где не больно. Отрекаются и всё – привет. Остается где-то в небытие смеющаяся по пустякам девица с конопушками на коже, лучистой улыбкой и морщинками в уголках глаз. На смену ей является неподвижная, восковая будто бы, кукла. Пустая, закупорившаяся в фантазиях, оболочка былой личности.
Мысли метались.
Перед глазами плавали цифры, обрывки каких-то строчек, лицо бабы Нади, каким я его помнила – серьезным, полным участия и заботы.
- Отверни ее лицо, - послышалось справа, - лежит, как мертвая. Лучше б орала.
Жесткая, обветренная ладонь послушно схватила за подбородок и отвернула мое лицо.
И снова в сознание ворвался хаос, а в тело - боль.
Когда через некоторое время перед глазами снова рассеялось – настолько, что сумела связно мыслить, я поняла, что до рассвета не доживу.
И мысль эта – простая, понятная, позволила улыбнуться потрескавшимися губами – настолько от нее стало легче.
Кто-то боится смерти, даже подумать о ней страшась – кощунство, ведь. И раньше я тоже пугалась, мела прочь дурные мысли, но сейчас… только смерть казалась мне спасением от боли, позора, мучений.
Я не хотела пускать слюну по подбородку следующие лет пятьдесят, или сколько там было отмеряно щедрой вселенской рукой. Не хотела быть ко всему безучастной, вялой, не хотела и день и ночь пустыми глазами смотреть в потолок. Год за годом быть жалкой, никому не нужной. Жить дальше с памятью и этой безграничной брезгливостью к себе, с отвращением к своему телу. Не хотела до потери сознания бояться мужчин, стыдиться смотреть мужу в глаза, разучиться поднимать взор на детей-воспитанников. Не хотела замечать насмешки окружающих, или, что еще хуже – бесполезную жалость… все это – было не для меня. Как угодно, только не так.
И я лежала, смиренно ожидая.
Смысла бороться, брыкаться, кричать, пытаться изменить судьбу – не было никакого. Я уже все решила – предсказуемо так, как по брошюрке с напечатанной психологической чепухой: приняла решение сдаться. Да и что могла противопоставить двум крепким мужчинам: мольбы, сопли, истерику? О силе и физическом противостоянии не было и речи. Вот и молчала. Лежала. Будто бы там, и в тоже время далеко.
На хуторе. Там, где свинцовые тучи низко-низко, и сыпется вниз конфетти хрустальных снежинок. И санки ждут, как запряженные в повозку кони: мечтая сорваться вниз с горы, услышать свист ветра в ушах и ощутить на языке пьянящий привкус свободы…
Знала, что нужно потерпеть еще совсем немного. Утешала себя, просила потерпеть, ведь все завершится – рано или поздно всё заканчивается.
Лиц они не скрывали, а наивной я никогда не была, поэтому знала, что утолив свою звериную жажду, эти двое по-тихому закопают тело в ближайшем леске.
Страшно не было. Разве что чуть-чуть. Поэтому я отвлекалась понемногу – на хутор, на трещинку в потолке, на математические уравнения.
И, наконец, время пришло.
Солнце как раз вставало. Пока робко, несмело: восток едва озарился розовым светом. Я видела небо, потому что они сидели на крыльце – покосившемся деревянном порожке, а дверь за их спинами была распахнута настежь.
Курили, прижавшись плечами, друг к другу, и буднично решали, как именно мне придется умирать.
Я всерьез собралась протестовать против ножа в живот, потому что куда менее болезненно было выбрать пулю в голову. От пореза, наверняка, придется помучиться, да и кому нужны эти бумажные декорации: кровь изо рта, булькающие звуки в горле, невозможность вздохнуть, пузырящаяся на губах кровь… по крайней мере, смерть от ножа представлялась мне именно так.
Открыла рот, чтоб высказать мнение и выбрать пулю, пусть даже выстрел окажется громким и неэстетичным, когда на пороге вдруг появился он.
Третий.
Вынырнул из темноты, весь какой-то взлохмаченный, хмурый. В камуфляже, с автоматом за спиной. Я, было, решила засмеяться – назло суке-судьбе, что не дает возможности сдохнуть просто, но Третий глянул на меня мельком, задержался взглядом на лице и перевел глаза на сослуживцев.
Они были укурены вусмерть. Еще тогда, когда затащили меня, праздно шагающую домой с работы, в старенький микроавтобус, глаза их были пусты и стеклянны. Сейчас же, зрачки и вовсе сузились до микроскопических точек.
Третий казался спокойным – словно ничего из ряда вон не произошло. Будто голая, замученная девчонка, валяющаяся на полу в военной кибитке - дело совершенно привычное. Хотя, кто знает, может, так оно и было, черт возьми.
- Какого гребаного хрена? – очень тихо спросил он. – Вы где должны быть, укурки?
Те двое переглянулись.
- Пора?
- Уже минут сорок как пора, - так же тихо ответил третий.
- Увлеклись, девка попалась что надо: тихая, сладкая. Да что я говорю – отведай, сам будешь доволен. Пусть помоется, если брезгуешь, - засмеялся Первый, – хотя, вряд ли стоит носом крутить - баб в округе нет, времени мало. Развлечешься и в овраг ее. Мы, как видишь, мордами сверкали - будь здоров, - сказав, поднялся, качнулся, пытаясь устоять на неверных ногах.
- Бывай, Мидас, поперли мы в дозор, - подытожил второй напоследок, - расписание, чтоб его.
Выслушав насмешливую, полную ехидства тираду, и представив, что меня ожидает, я закрыла глаза.
Послышалась возня, грубый стук берцовых ботинок по цементному полу, удаляющиеся шаги и обрывки скабрезных шуток любителей разнообразных травок, но открывать глаза я не стала.
В голове вертелось «Мидас, Мидас» вроде бы царь в древности такой был. Или это один из городских ресторанов так называется? А, черт с ним. Как же хочется пить…
- Вставай.
Прозвучало совсем рядом – грубо, громко. Глаза распахнулись сами собой. Да, есть еще и Мидас. Как я могла о нем забыть? Сейчас начнется.
- Подойди.
Он сидел на стуле, широко расставив ноги. Стул стоял в закутке, аккурат возле стены. Поза казалась расслабленной, небрежной, но из-под полу-прикрытых век мужчина бросал настороженные взгляды, словно не знал, чего ожидать от такой, как я.
Да, приближаться не хотелось, потому что было больно вставать, а еще стыдно. Не знаю, отчего так: вроде бы перед теми двумя не было неловко, щеки не полыхали, а теперь вот жар затопил, перекрасил конопушки в маковый цвет.
И все же, двинулась, заставляя себя делать шаг за шагом. Ноги дрожали, от жажды кружилась голова, но спустя минуту уже стояла между его ног: абсолютно голая и грязная. Какая же я была грязная…
Третий шумно выдохнул и откинулся на спинку стула. Тот, под немалым весом военного нещадно заскрипел, ибо хоть мускулатура его была далека от той, что присуща культуристам, весил Третий около сотни в силу двухметрового роста. Толстым его было не назвать, скорее жилистым. Еще он показался гибким, ловким, но это все промелькнуло в голове и тотчас забылось.
Его руки вдруг оказались у меня на животе. Отшатнулась, но всего на секунду – горячие ладони оказались крепкими, нечеловечески сильными. Мидас не дал мне даже дернуться. Наклонился, втянул воздух около груди, помедлил секунду, а потом поднял глаза.
Они были серыми, с россыпью золотистых крапинок вокруг зрачка, и это почему-то ясно отложилось в памяти. Едва ли не единственная черта, запомнившаяся тогда.
Тех двоих я узнала бы, даже если смотрела бы сквозь неверные диоптрии – повадки, мимику, запах. Облик Мидаса же словно стирался из сознания – чем больше я смотрела, тем быстрей выветривалось из головы. Запомнился голос: тихий, вкрадчивый, с легкой хрипотцой, и черты лица в целом: неидеальные, но мужественные и по-своему привлекательные.
И пусть позже я вспомнила его до мельчайших деталей, тогда мужчина виделся мне белым листом, на котором были нарисованы наброском яркие глаза.
- Слушай меня очень внимательно, девочка. Сейчас ты очень быстро оденешься и заберешься в салон вон той машины, - он махнул рукой куда-то в сторону, - все это ты сделаешь без единого слова и даже писка. Поняла?
Я кивнула, ведь все и, вправду, было понятно. Решено.
Поделиться книгой: