Это красивый образ: свет замедляется, но все еще течет; мед прямо напоминает о солнце. Время течет все медленнее, об этом говорит мед: он показывает, как «тяжелеет» время.
Первый Спас еще называют «мокрым». В этот день в Кремле во время церковной службы царю брызгали святой водой в лицо. И тогда царь «видел» время, лучше понимал его ход.
Далее идет Яблочный Спас: собственно Преображение (19 августа, 5-го по старому стилю). Свет как будто останавливается: яблоко налито подвижным светом (соком), но само уже неподвижно. Эта символическая остановка означает, что некий важный период года закончен. Год закругляется, как яблоко (понемногу закругляется Москва); при этом прошедшее время не исчезает — оно преображается, остается с нами этим именно яблоком, которое нам дарит август. Символ очевиден: время, «созревшее» за прошедший год, теперь заключено в яблоке. Весь предыдущий рост, все возрасты дерева теперь сосредоточены в одном предмете — яблоко представляет собой фокус, в котором собраны, существуют одновременно весна, лето и осень. Непременно осень: в яблоке есть и будущее время — оно сохраняет время на будущее.
Это ясно отмечает церковный календарь; он в первую очередь устроен так, чтобы его пользователю было легче сориентироваться, увидеть в рое случайных дней разумное строение времени. По церковному календарю год заканчивается в августе.
Третий Спас — Ореховый (29 августа, 15-го по старому стилю); в рамках того же образа это означает, что время успокоилось окончательно: ничто, никакая влага в нем не движется, не говорит о течении времени. Третий плод в этом смысле достаточно «сух»; плод в скорлупе ореха (прошедший год) упакован надолго — до следующего солнечного цикла.
Таковы три главных праздника августа: три стадии остановки света, три этапа метаморфозы — так еще недавно широко разлитый летний свет уходит из земного пространства. Прячется, сжимается, переходит в мед, яблоко и орех. Так, в августе, в результате праздничной церемонии Москва готовится к осени.
Нужно отметить, что наша фигура года выходит не вполне симметрична: «выдох» времени, спуск с июльской вершины происходит не совсем так, как совершался «вдох», подъем на нее — мы долго взбирались на вершину года, съехали куда быстрее. Московское лето коротко: все верно. Подъем и спуск — эмоционально разные сюжеты. Именно поэтому для нас общий сюжет года совершается логично: пульс года происходит в нашем воображении, он неизбежно окрашен эмоциями.
Московский год — одушевленная, живая фигура, пространство чувств, коробкокон нашего воображения.
К сентябрю московский год-кокон закругляется.
Сентябрь представляет собой корзину малых праздников. В первую очередь это связано с крестьянской традицией. Наступает пора праздновать успехи урожая. По крайней мере, сентябрь — самое сытое время. Для русского крестьянина, а Москва еще во многом «крестьянская столица», это соображение немаловажное. В нашем календаре постоянно сказывается крестьянская память, действующая с праисторических времен.
Крестьянская память подсказывает: сентябрь есть в первую очередь
Церковь празднует Новолетие, церковный новый год (14 сентября, 1-го по старому стилю). В Москве это красивейший из всех сезонов: бабье лето составляет для столицы лучший фон. Москва сама, точно плод, созревший за год, покоится в корзине сентября. Здесь много поводов для веселья. Свет (продолжаем метафору) разобран на сувениры и подарки; амбары полны, о зиме думать рано.
Тут потребуются уточнения: сентябрь — месяц весьма непростой. У него есть своя изнанка, не столь пестрая и яркая, как лицевая сторона. Хмурые небеса, за шиворот сеет дождь, в домах еще не затопили и потому Москва мерзнет. Сентябрь «двоится». Мы еще рассмотрим этот двуликий сезон подробнее, когда доберемся до него в поэтапном обозрении календаря.
Бабье лето завершает
Покров — это еще и праздник первого снега; в свое время, когда погода была более предсказуема, первый снег часто выпадал на Покров. В Москве тогда случался особый праздник — мгновенный, «точечный», разом меняющий пейзаж с черного на белый и обратно. Первый снег, как правило, лежит на земле недолго. Москва как будто вздрагивает: зрелище ее под покровом первого снега одновременно празднично, светло и печально.
В каком-то смысле Покров ставит точку в развитии сюжета о росте и убывании московского года.
По идее, согласно идеальному геометрическому расчету,
Этому есть определенное подтверждение в календаре: большие праздники закончены после того, как свет (на одно мгновение) Покрова уходит под снег.
Что такое этот день-выключатель на нашем «чертеже», где меняются измерения Москвы? У него должна быть особая позиция; летом мы пребывали
Или, напротив, все начинается сначала? Допустим, в этот день начинается «нулевой» цикл года. Метафора из области строительства: возведение следующего года (год есть архитектурное сооружение, «здание времени») начинается с закладки его покровского фундамента. Под «землей», под покровом времени, после праздника Покрова начинается невидимая работа: задумывается, сочиняется заранее следующий год. Он «проектируется» как дом. Ему закладываются опоры, о нем составляется фундаментальное понятие.
Разумеется, мне, архитектору, близка и понятна эта строительная метафора.
После некоторого размышления я решил оставить в силе обе версии толкования Покрова. Пусть пока будет так: октябрь — это то именно «четвертое» или «пятое» измерение Москвы, когда свет есть предмет, — мы еще посмотрим, что это за чудо. За ним идет ноябрь: пересменок, странное время, ни осень, ни зима, сезонное шатание Москвы. И наконец, декабрь — месяц пророков (в декабре действительно празднуется много пророков) — это «нулевой», проектный месяц, когда готовится чертеж следующего года.
Главное содержание праздников в конце года — ожидание нового света в точке Рождества.
Декабрь; черчение заканчивается.
Самый известный из декабрьских дней —
Снова перед нами черная доска (времени). Тьма разлилась бескрайним морем; белые точки и штрихи — праздничные дни — окружает ночь. Время как будто пусто, течение его незаметно, но на самом деле оно хорошо спрятано. Календарь, словно шар, закатился в лунку, погрузился в темные воды вечности. Год коснулся своего дна. С закрытыми глазами Москва наблюдает бесконечность времени. Философствует, празднует ночь, молчит. Это время без времени: сфера московского года выйдет на поверхность и покатится далее в первое мгновение Рождества.
В общем и целом угадывается некая разумная фигура: год в пространстве.
Тем более, что все так отлично сошлось. К тому моменту, когда все эти отвлеченные стереометрии нашли себе столько подтверждений в календаре, мне трудно было отличить этот округлый проект от округлой же московской реальности. Да нет, я был уверен в своей календарной расшифровке: год есть шар — возникающее-исчезающий.
Шар времени — игра ли это? Играем ли мы в этот чудный шар или реальность в самом деле есть сфера (та самая, «центр которой везде, а окружность нигде»? Во всяком случае, Москва очевидно представляет собой сферу, шар, отпечатанный на карте широким кругом.
Допустим, так: я играл в шар Москвы в серьез.
Мы наблюдаем зрелище времен: год выстраивается анфиладой, суммой помещений во времени, по-разному освещенных. В иных залах более тьмы, чем света. И все же мы ловим свет, узнаем год по росту и убыванию света.
Мне, макетчику, нравится это перманентное упражнение, складывание и раскладывание года. Все сходится: «геометрически» (душевно) точно совершился праздничный пульс года. Москва вдохнула и выдохнула — так глубоко, что в ноябре оказалась как будто в минус-пространстве. Наша предварительная «пифагорова» схема:
Не все, разумеется, так гладко сходится, год не делится пополам, увы: дето у нас много короче зимы. Есть и иные нестыковки и сбои, но и не должно быть все склеено идеально. Вышла бы мертвая фигура. Не московская; в Москве довольно кривизны и хаоса, чтобы признать ее фигурой живой и всякий день подвижной.
Также обнаружилась паузу, перерыв в годовом цикле, когда московское время «отдыхает», прячется от Покрова до Рождества.
Год не просто длится, но пульсирует, живет, и каждая стадия этого одушевленного пульса отмечена своим особым праздником. Московский праздничный год оказывается фигурой целостной, «черченой», неравнодушно сочиненной.
Сочинение, опус: вот ключевое понятие. Не так важно, что «идеальный» сюжет роста и сжатия года счастливым образом замыкается, — Москва прописала его сама, притом свободно (праздно).
Гораздо важнее то, что, наблюдая этот год-опус, сочиняя его вместе с Москвой, мы постепенно меняемся сами.
Незаметным, самим собой происходящим ходом событий,
Идеальная фигура, лучшая из всех возможных.
Итак, идеальная, лучшая из всех возможных, «круглая» Москва сочинена (нарисована) нами на праздники. Она есть продукт нашего коллективного сочинения.
Все московские праздники были кем-то и когда-то выдуманы и расставлены по своим местам. Это было сложное, зачастую анонимное, совместное, очень постепенное и сокровенное дело — строительство «праздной» Москвы. Удивительное дело: к примеру, в нем не имел обычной силы чиновный авторитет — сколько праздников, выдуманных властью по всякому удобному для себя случаю, канули в Лету? А если остались, то переменились так, что Москва и не помнит исходного, чиновного действия сверху. В Москве прежде всего празднует личность. Фильтр личного предпочтения постепенно освобождает новоизобретенный праздник от казенного налета, от политической и любой другой корысти и оставляет в календаре то, что нужно человеку: помещение во времени, чертог веселия и покоя, поле для свободного умствования и вольного разговора или такого же, никем не навязанного молчания. Вот праздник.
Его выбирает человек. «Дыхание» времени происходит у него в голове; таков пульс его памяти. То же и о «чертеже» календаря: вся разобранная нами машинерия — точки, линии и плоскости, прилагаемые к подвижному телу года, не более чем условность.
Это вспомогательные конструкции, необходимые для того, чтобы помочь нам представить, как «дышит» Москва в пространстве времени, в воображении празднующего человека.
«Дышит» временем и сочиняет праздники
Что такое этот коллективный сочинитель?
Это довольно занятная фигура. Московит в общих чертах европеец, человек рациональный — но это только на поверхности. В значительной мере он крестьянин (весьма своеобразно верующий христианин) и еще отчасти язычник, который зачастую верит колдунам. И к ним в придачу — гороскопам, восточным календарям и прочей прикладной хронометрии. Московский «праздный» сочинитель живет по нескольким календарям сразу — и при этом мало об этом задумывается. (Правильно делает: рассчитать и свести вместе все имеющиеся в ходу календари есть задача сугубо математическая, притом немалой сложности.) Человек Москва этим не озабочен. Можно сказать так: он верует в некое правильное устройство (времени), которое независимо от всяких расчетов действует в Москве. Правильность московского хода времени он ощущает всей своей округлою душой. Он верует в Москву.
Это позволяет нашему сочинителю смешивать весьма произвольно праздничные рецепты многих календарей, своих и чужеродных (последние он предпочитает: в них ему чудится максимум тайны). Он очень интересен, этот воображаемый и воображающий персонаж. Не персонаж, автор — именно он постепенно и незаметно рисует обнаруженную нами идеальную московскую сферу, помещение его души.
Его хочется представить воочию.
Однажды я разбирал биографию Пушкина — не всю, только один год. Собственно, мне и нужен был один год, один праздничный цикл. Этот пушкинский год нельзя назвать просто годом, скорее, это был опыт длиною в год.
По возможности подробно я описал этот год-опыт в книге «Протяжение точки» (эссе
1825-й год — от первого до последнего дня проведенный в Михайловском, в ссылке (очень важно то, что это был год, проведенный вне Москвы). За этот год Пушкин решительно переменился: он начал его одним человеком и закончил другим, внутренне преображенным. Это был год, когда Пушкин написал «Бориса Годунова», произведение о Москве,
Свой «московский» 1825-й год Пушкин прожил определенно
На Рождество, с приездом Пущина он словно ожил, на Сретение двинул (по линии) свое перо; на Пасху, расстелив чистый белый лист (скатерть света), начал «Годунова».
Удивительные душевные приключения у него вышли на Троицу, когда состоялось его знаменитое хождение в народ (ярмарка, красная рубаха, ел апельсины, с нищими пел Лазаря). Так Пушкин вышел на воздух,
Осенью, на Покров, пушкинское заочное — через пространство времени — наблюдение Москвы закончилось. «Годунов» был к первому снегу завершен — накрыт заключительной белой страницей.
Как точно этот пушкинский сюжет вписывается в наш «пространственный» сценарий года! Важно то еще, что, прожив этот год и оглянувшись, Пушкин сам увидел его как единую (идеальную) фигуру во времени. Это была «оптическая» сфера, заглянув в которую, он увидел Москву. Под замком, во тьме псковской ссылки он увидел свет. Так Пушкин «вернулся» в Москву — через праздники. Он сделал вдох и выдох московского времени, научился видеть, дышать и творить в этом большем времени.
Этот шар, эта удивительная «оптическая» сфера времени была для него Москва.
Глядя в нее, празднуя с ней, Пушкин путешествовал во времени, оглядывался в историю, смотрел вперед — и пророчествовал. Стихотворение «Пророк» было им написано в следующем, 1826 году: на пике московского года, в июле. Это было обобщение, сжатие до точки всего предыдущего, преобразившего поэта года.
После этого, я считаю, есть все основания записать Пушкина праздничным московским человеком. В таком прочтении Пушкин и есть
Мы еще рассмотрим его 1825-й михайловско-московский год по позициям нескольких его ключевых праздников.
Это наблюдение убедило меня окончательно, что «дыхание» Москвы во времени актуально и действенно для сочиняющего московита. Он сочиняет Москву — встречным образом, и она его сочиняет, преображает в пределах своей живой подвижной сферы. Московский календарь есть
С этого момента разбор праздников приобрел новое качество: по календарю я принялся следить за самосочинением Москвы.
Есть еще одна кандидатура на роль характерного московского сочинителя (соавтора Москвы). Возможно, при всем своем вселенском масштабе она может показаться для праздничной Москвы несколько сторонней. Это Лев Толстой. Тут может возникнуть вопросов куда больше, чем с идеальным московитом Пушкиным. Тем более «Толстой и праздничная Москва» — это сопряжение и вовсе неожиданное.
Однако некоторые мои изыскания, произведенные в данном вопросе, предварительные, «праздные» исследования показали, что есть существенная связь между Москвой и Львом Толстым (ее примеры мы также рассмотрим в этой книге, по ходу календаря). Что еще важнее, в своем творчестве, не обнаруживая этого явно, Лев Николаевич часто использует праздники как смысловой фон повествования. Иногда «фигуры» праздников прямо участвуют в его сюжетах.
Роман Толстого «Война и мир» при внимательном рассмотрении оказывается достаточно точно разложен по праздникам. Это настоящий роман-календарь, в котором все сколько-нибудь серьезные события происходят на праздники, названные и неназванные. Мало этого: характер всякого подобного эпизода весьма точно соответствует характеру праздника, вплоть до деталей.
Толстой обладал удивительным чувством времени — и чувством Москвы, которую всегда предпочитал Петербургу, полагал ее истинной столицей, туго затянутым узлом русской истории и фокусом здешнего пространства.
Пусть Толстой будет на время исследования еще один
Замечательны оба кандидата.
Ситуация с Толстым в чем-то противоположна пушкинской: тот прожил год согласно праздничному календарю, написал выдающееся сочинение о Москве — и преобразился сам, и уверовал. Толстой написал выдающееся сочинение о Москве, роман «Войну и мир» как роман-календарь, — и так написал, так точно его темперировал, уложил во времени, что в него уверовали мы все, его читатели.
Два сочинителя освещают планету Москвы каждый со своей стороны. Они живут в ее календаре, добавляя ему красок, переменяя его каждый на свой лад. С ними вместе фигура Москвы растет в (воображаемом) пространстве.
Большей частью в ней собраны статьи (отрывки из них и предлинные цитаты), написанные незадолго до 2000 года, в самый Миллениум и некоторое время по его завершении. Наверное, и это нужно отметить. Нам выпало наблюдать занимательное зрелище, которое в суете перемен осталось большей частью не замечено: Москву на рубеже тысячелетий. Москва, как колобок, прокатилась через трижды круглое (три нуля — 2000) отверстие в календаре. Несомненно, в это «мгновение» она переменилась, внешне и внутренне. Как — нам еще предстоит оценить, на это нужно значительное время; событие тысячелетнего юбилея еще не завершено.
Но уже Москва видна по-другому, или мне так кажется после стольких лет наблюдений за ее волшебным пульсом? Нет, она определенно видна кругом: обведена по периметру идеальной часовой «сферой». В Москве все круги и сферы. Она есть русские часы; в ней как будто закручивается пружина времени, от нее идут волны воображаемого (метафизического) пространства.
Город как часовой механизм — одушевленный, склонный к праздным грезам; инструмент по наблюдению времени. Не хронометр: хроноскоп. В этом качестве Москва известна мало; ее исследование как
Первая часть
Предмет Москвы
Началом «праздного» года следует считать не 1 января, не 1 сентября (Новолетие по старому стилю), но
Праздничная традиция также особо отличает Покров. За ним (