Сиамская овчарка

Рита опять подошла и шепчет:

— У нас питон, а ты… удав! Рога откусывает! Он кролика небольшого и то с трудом глотает.

— Интереснее же так, дура. Нет у тебя к людям жалости, — зашептала в ответ Тамара, — они же деньги за интерес платят.

На полную любви и сострадания к людям Тамару Рита не обиделась и всё же спросила:

— Покормила хоть?

— Не мешай, — громко сказала Тамара, — с мыслей сбиваешь.

Тут и публика на Риту зашикала.

— Вот гадюка… — опять вдохновилась Тамара, указывая на веретеницу.

«Гадюки в другом террариуме», — мысленно подсказала Рита, уже не смея сказать вслух.

— Вредная тварь, — ораторствовала Тамара. — Я, как в деревню приезжаю, по землянику не хожу. Бабы говорят: под каждым кустом по такой гадине лежит.

— И никто за земляникой не ходит? — не выдержала Рита.

— Трёхлитровый бидон у нас мало считается… Мамоньки! — тихо сказала Тамара. — Они ж меня дурачили. Знают, как я змей боюсь.

Все засмеялись, а один старичок подошёл, слёзы от смеха вытирает и спрашивает:

— Товарищ экскурсовод, скажите ваше имя и отчество. Хочу благодарность написать.

— Просто скажите: Тома, что у змей работает.

Только публика разошлась, Тамара, ласково глядя на Риту, просит:

— Не говори, что не кормлены. Ладно?

— Сдохнут! — испугалась Рита.

— Что ты, — убеждённо зашептала Тамара, — эту тварь на куски поруби, она сама сложится и выживет.

Тётя Маруся, недолго вглядываясь в Ритино лицо, спросила:

— Что, сетка порвалась и опять кондор вылетел?

— Нет, — избегая тёти Марусиного взгляда, ответила Рита.

— Может, страусёнок заболел? — И, не дождавшись ответа, тётя Маруся пошла осматривать птичьи жилища.

— Ты совсем врать не умеешь, — посочувствовала Рите Тамара.

Утром Рита, придя на работу, достала из сумочки лист бумаги.

— Хотите прочитаю? — спросила она, краснея.

— Ну, давай, — согласилась Тамара, надевая рабочий халат.

— Прочитай, детка, — сказала тётя Маруся, усаживаясь на табуретку.

— Ну, вот, — начала Рита, ёжась и переминаясь с ноги на ногу. — «Вы-ли вол-ки». Нет. Не так, — запнулась Рита и начала читать быстро-быстро: — «Тонко, неуверенно завыли шакалы. На последней чистой ноте присоединили к ним свой голос волки. Свободная как воля шла в светлеющее небо их песня».

— Ты с выражением читай, Риточка, — попросила тётя Маруся.

— Я другое прочитаю.

Голос у Риты задрожал, но лицо стало спокойным.

— «За стеклом террариума, разогретые лампочкой, играли кобры. Они то сходились, переплетаясь шеями, то расползались, глядя друг на друга немигающими глазами.

Я люблю змей. Они теплеют от солнца. И хотя от них уходит всё живое, я знаю, сколько в них гордости и благородства.

Зажатая в тупик кобра, вместо того чтобы броситься на врага, укусить, проползти мимо его ног и уйти, поднимается, раскрывает капюшон, громко шипит:

— Уйди, я страшна! Уйди, я смерть! Мой сан не позволяет уползать от тебя…»

Рита взглянула на Тамару и осеклась.

Тётя Маруся вытирала слёзы кончиками пальцев и, всхлипывая, ушла.

— А ты — подлая! — сказала Тамара. — С виду только добренькая. Если неграмотная я, так будто и намёков ваших не понимаю?

Тамара начала говорить тихо, а потом всё громче и громче.

— Нет, чтоб прямо сказать: накорми змей, и всё. А то: «во-ют вол-ки»! Уйди, я гордая!

Тамара уже кричала:

— Думаешь, правда боюсь? Да нисколечки! — И, схватив Риту за руку, повела за собой.

Подойдя к змеятнику, они услышали:

— Не шипи ты, глупая, сейчас водички налью, а после покушаешь, не сердись.

Тамара отпустила Ритину руку, и они вдвоём, стоя на месте, где обычно стоит публика, смотрели, как из носика чайника в поилку гюрзы льётся вода.

— А чего это она в мою работу лезет? — спросила Тамара и пошла к тёте Марусе. А Рита подошла к большой банке с надписью: «Сколопендра гигантская. Смертельно ядовита!» и стала смотреть на эту рыжую, длинную, членистую тварь с множеством ног.

Перебарывая отвращение, Рита разглядывала её огромные челюсти и пыталась найти те слова, которые заставили бы полюбить эту тварь тоже.

Аист Журка

Два года назад, в августе, обессиленный аист приземлился на площади маленького города Остров. Он был похож на старую, изорванную тряпку. В какую беду попала птица, никто не знал.

Вот таким его взяли ребята клуба юных натуралистов. Почти два месяца не вставал аист на ноги. Да как ему встать: лежит, крылья мятые, ноги распухли, клюв раскрыт, а глаза пеленой затянуты. Каждое утро дети подходили к нему, затаив дыхание: «Журка, жив ли ты?»

И опять примочки, компрессы, бинты, капли, еда насильно в горло — сам ведь не ел. Почти все ребята городка приходили к маленькому домику зоокружка. «Вот, рыбка, только что поймал, свежая», — говорит посетитель, на цыпочках входя в дверь. Приходили и взрослые, они, конечно, понимали, что птица не выживет, но помогали ребятам, жалея их.

Всё-таки чудо свершилось: через два месяца аист встал. Правда, он прошёл всего четыре шага и тут же опять упал.

Ребята очень хотели, чтоб аист выжил. И он выжил.

К весне их друг окреп, стал ходить и… скучать. Встанет возле окна, на улицу смотрит. А над городом птицы пролетают: лебеди, гуси, аисты — спешат, перекликаются между собой. Журка слышит, клювом в окно тычется, словно хочет сказать: тесно мне здесь, ребята, там травка уже выросла, и небо моё совсем чистое.

Совещались не долго, в кружке правило — никого насильно не держать.

В прошлом году ребята выходили раненую лебедиху. Весной перед ней открыли двери. Она уплывала спокойно, не торопясь, оглянулась и протрубила, да так звонко и чисто, что этот крик разнёсся по всему городку, и была в том крике благодарность ребятам за приют.

Ходит каждый день по городу лиса Леснянка. Зимой катается по снегу, чистит шубу. Осенью бегает на рынок, выпрашивает виноград. Угощают всегда. Да и как не угостить, когда на тебя так умильно смотрят. Известное дело, лиса…

Собаку увидит, сразу к чьей-нибудь ноге прижмётся, кокетливо снизу посмотрит на человека: мол, сделайте вид, что я ваша, будто при хозяине. Конечно, тут любой заступится. Нагуляется, наестся вкусненького и — домой, в кружок. Хоть бы раз в лес заглянула, а он ведь рядом, совсем близко.

Открыли дверь на волю и перед Журкой. Вышел он на улицу как конь холёный, весь гладкий, идёт — пританцовывает. Улыбаются юннаты, гордятся воспитанником. Рядом река Великая течёт. Журка по берегу похаживает, крыльями машет, видимо, силы свои оценивает.

А когда полетел через реку, у многих на глаза навернулись слёзы — хоть бы оглянулся.

Летит Журка через реку Великую, долетел до середины и вдруг упал с высоты в воду. Видно, не до конца окреп.

Кто-то ахнул, громко заплакала маленькая девочка. Но и здесь люди не оставили его в беде. От берега отошёл катер и помчался выручать птицу.

А через неделю опять решились. Невозможно не отпустить его. Дверь откроешь, он воздух чувствует, волнуется, то к ребятам подходит, то к двери, показывает: выпусти меня, пожалуйста. Не верят юннаты, что у животных нет разума. Они, как люди: есть умные, а есть и глупые. Были у них аисты, птицы как птицы, обыкновенные. А этот… умный!

Выпустили Журку второй раз. Сделал он круг над городом, на купол старинной церкви передохнуть сел. Отдышался, огляделся, до висячего моста долетел. С городом знакомился, наверное. Вкус у него хороший оказался. На какой-нибудь невзрачный домишко не сел. Красивую старину выбрал.

Ждали его ребята допоздна, а когда поняли, что не вернётся, разошлись по домам молча, не глядя друг на друга.

Заведующая кружком — Эльвира Алексеевна ушла позже всех. Дольше обычного запирала двери. Вглядывалась в тёмные силуэты ворон на сером ветреном небе.

Ужинать не хотелось. Лезли в голову грустные мысли.

…Долго жила в кружке ручная выдра Динка. Все рыбаки знали и любили её. Издали чувствовала, в какой лодке улов есть. В воду прыгнет, торопится, свистит, — к вам плыву, не спешите! Из лодок кричат, зазывают: «К нам, хозяюшка, добыли кое-что!» Обязательно высунется рука из лодки, поможет внутрь забраться. Тут уж Динка не теряется. Одну рыбку схватит, смотрит, вторая вроде лучше. Ту возьмёт, а третья ещё лучше…. Никто рыбы для неё не жалеет. Улыбаются рыбаки.

Но нашёлся человек — прельстился шкуркой…

Эльвира Алексеевна не выдержала, встала и пошла к домику юннатов. На улице было уже темно. А возле запертых дверей белел одинокий Журка. Он дремал, стоя на одной ноге. Такой милый, длинноногий и родной. Узнав, радостно простучал клювом, вытянул шею, прося ласки.

С тех пор Журка летает каждый день. Утром плотно позавтракает, выкупается в тазу, на солнышко выйдет, пёрышки распушит — сохнет. Потом разбежится, крылья раскинет и в небо. Высоко взлетит, точкой станет еле видной, потом, как планёр, долго кругами спускается. Шею и ноги вытянет, парит часами. И столько красоты в его полёте, что смотришь, не отрываясь, пока глаза не защиплет. Опустится на главной площади, как регулировщик встанет в центре. Головой вертит, словно за ходом машин следит.

Но вот дорогу переходит детский сад. Журка со всех ног к ним. Пристраивается к колонне, и так вместе идут в парк на детскую площадку. Детишки уже заранее запасаются подарками, кто ему палочку сунет, кто шишку. Журка всё клювом перепробует, никого не обидит. Но особенно рад, когда ему дарят цветы. Любит большие — георгины, астры. Положит такой цветок перед собой, долго смотрит, любуется. Потом каждый лепесток разгладит, от избытка чувств даже глаза прикроет. И вдруг как подбросит вверх, ещё и ещё раз, и ну его трепать, клювом протыкает, приплясывает. А ребята подпевают: «тра-та-та, тра-та-та». Услышав напев, Журка цветок бросает. Замрёт, вслушиваясь в ритм, встряхнётся, расправит крылья (чтобы красивее выглядеть), сделает реверанс. Одно сложное «па» сменяет другое, Журка кружится, подпрыгивает, плавно носится по кругу в такт напеву, взмахивает крыльями. Закончился танец. От души аплодируют ребята, и взрослые не отстают; Журка и здесь не промах — закинул голову и такую трель прощёлкал клювом, что от аплодисментов большого зала не отличишь.

На автобусной остановке возле парка скопилось много народу. Журка туда. Ходит между людьми, разглядывает. У одного одежду клювом потрогает, качество материи проверит. Другой жмётся от страха, такого Журка обязательно клюнет. Не любит трусов.

Пора лететь на рынок. Там он не унижается, не просит — сами дают. Кусочек свежего мяса можно съесть, а вот это мясо, извините, ешьте сами. Сегодня на рынке что-то новенькое: приехал восточный человек. Целый ящик мочалок привёз. Часть разложил на прилавке, красиво разложил, мочалки жёлтенькие, на цветы похожи. Пока восточный человек покупателей медовым голосом зазывал, Журка сзади к ящику подкрался. Быстренько одну мочалку за другой из него повыкидывал. Тоже разложил. Ветер мочало треплет, плавно колышет. Журка не выдержал — красота-то какая, запрыгнул на мочальный ковёр и ну выплясывать. Всё запутал. Хозяин кричит: «Что за город, птицы ходят, безобразничают!» А вокруг все со смеху помирают. «Чего смеётесь! — кричит. — Сдать его надо куда следует, весь товар разбросал!» Журка не любит, когда кричат, вмиг на обидчика налетел, клювом, как пикой, колет, крылом бьёт. Не выдержал продавец мочалок, под прилавок залез.

Очень любит Журка спорт. Стадион. Беговые дорожки. Соревнования между школами. Массовый забег. А вот и Журка стоит в стороне, скромненький такой, его и не видно. Но подождите, скоро увидите.

Старт. Выстрел. Бег с препятствиями. Журка рядом с дорожкой бежит (она пока вся народом забита). Прыгают ребята через барьеры, и Журка одновременно через воображаемые препятствия перескакивает. Ему-то хорошо, крыльями помогает, а перед самым финишем дорожка свободнее стала, Журка решил: хватит в стороне быть. На дорожку вылетел, бежит первый, пыхтит от волненья, как бы не обогнали. Мешает ведь, и зло берёт, да что с ним сделаешь…

Кошку или собаку на территорию Дома пионеров не пустит — мало ли что эти проходимцы натворить могут. Перья распушит, чтоб грозней казаться, коршуном налетает. А однажды много собак в гости нагрянуло. Журка голову вверх поднял, гордо, чтобы не показаться трусишкой, бочком, бочком, как бы между прочим, подошёл к людям, презрительно посмотрел на них. «Я вас же оберегаю, а вы смеётесь». Собачьих гостей выпроводили, а обиженный Журка с достоинством, ни на кого не глядя, удалился домой.

Только один раз не ночевал Журка дома. Подарили юннатам аистиху. Красотка — хоть куда. Ребята за друга рады, — вот, думают, Журке счастье привалило, хорошая невеста. Журка вернулся под вечер. Увидел этакую красавицу в своей клетке и голову опустил. Повернулся, взлетел на колокольню — там и спал. Только на другой вечер домой вернулся. Аистиху выпустили ещё утром. Но Журка дня два на ребят не глядел — это надо же, верного, испытанного товарища променять, на кого? На франтиху.

Журка дома. Тут всего две маленькие, тесные комнатки. Вплотную друг к другу стоят клетки с открытыми дверцами. Но никто никого не обижает. Вернулись с прогулки весёлые белки. Уютно сопит на сене енот. А у Журки и тут забота: надо следить за маленьким косулёнком Яшей, ему скоро будет пять месяцев и он совсем глупый. Вот и сейчас стоит и гадает — съесть кактус или лучше в аквариум забраться. И невоспитанный совсем, в кормушку с ногами забирается, пачкает где попало. Следит Журка-нянька, а у самого глаза слипаются — устал за день.

Зимой Журку выпускают только в оттепель. Вот и сейчас выпустили и уже волнуются. Скользко, а он может опуститься на дорогу перед машиной. Волнуются шофёры, тревога в глазах детей и взрослых. Это, наверное, очень хорошо, когда люди волнуются за чью-то судьбу, пусть даже за птичью.

Бобры

Седой бобёр отодвинул лапой кусок коры, прибитый ветром к ивняку. Кора, не выдержав нажима, треснула и рассыпалась, выдохнув прелью. Бобёр сел, подперев тяжёлое тело плоским хвостом, и прислушался. Всё спало. Даже листья молчали.

Он перебрал взглядом прутья, выбрал самый прямой и гладкий, потрогал лапами, согнул и, убедившись в его прочности, скусил. С прутом в зубах пошёл к камышам, касаясь брюхом земли.

Седой жадно поглядел на сочные стебли камыша, вошёл в их заросли, повернув голову набок, чтобы концы прута не стучали. По ровному болоту он вышел к каналу. Положил свой прут в кучу других. Послушал тихие всплески. Это бобриха с бобрятами сплавляли в реку пруты и ветки — запасы на зиму.

Седой забрался на бугор, издали, чтобы не запачкаться, понюхал застывшую струйку еловой смолы и вдруг вздрогнул. Тяжело треснула ветка. Лось. Это не страшно. Близко заныли комары. Лось часто кормился возле бобров и не причинял им вреда. Бобёр спустился с бугра, пошёл к каналу и погрузился с головой в остывшую за ночь воду.

Три крупных, чуть меньше отца, бобрёнка деловито выбирали из большой кучи прутья. Сжав добычу пальцами, спешили по плоскому, с вытоптанным хвощом берегу к реке. И, как по команде, резко согнувшись, ныряли друг за другом. Вода словно расступалась перед ними, пропуская вниз.

Из-под мутно-зелёной коряги выплыла бобриха, сняла коготком застрявшую между оранжевыми резцами стружку, встряхнулась, промывая коричневую шерсть. Она потрогала, прочно ли закреплены бобрятами ветки, откусила для порядка острый конец одной и выплюнула. Тут и там по веткам ползали улитки, оставляя полосы слизи.

Резко взмахнув хвостом, бобриха выплыла на поверхность. Сквозь брызги увидела Седого и, подплыв к нему, тихо ткнулась ему мордой в бок.

Первые лучи слабого солнца смешались с паром над водой. На берегу лежали ветки. Каждую ночь бобры валили для плотины деревья и, срезав ветки, охапками носили под берег, чтобы вода хранила их всю зиму.

Зимой бобры плавают бок о бок в спокойной воде, и лёд, как крыша, оберегает их от опасностей. Сквозь лёд, размытый изнутри водой, просачивается оранжевый свет, и воздух между льдом и водой тёплый. Можно подплывать к кладовке, есть зелёные ветки или носиться взапуски, разрезая воду сильными телами. И можно слушать, прижавшись друг к другу в тёплой хатке, треск деревьев в лесу.

Бобрята ждали. Слабая волна ткнулась в стенку. Перегоняя друг друга, они бросились к выходу. Внизу была видна другая комната — сушилка, где уже вытирался о сухую траву их отец. Мокрым в помещение входить нельзя.

Бобрята дёргали свисавшие изо рта Седого стебли ириса и свежие корни кубышек. А один, играя, покусывал отца за щёку, держась передними лапами за его плечо, а задними упираясь в живот.

Он явно мешал Седому, который встревоженно прислушивался и поглядывал на бобриху. Шаги крадущегося человека она тоже слышала. Но они не беспокоили её, выросшую в заповеднике. Седой посмотрел на бобриху, на притихших бобрят и, вжавшись в пол, пополз к выходу.

Его привезли в заповедник издалека, с воли, и он-то знал, чем отличаются шаги спокойно идущих людей от человека, который крадётся.

Перебирая лапами прутья, прижимаясь всем телом к ним, он миновал подводную часть своего дома. Высунул нос над водой, трепеща ноздрями, понюхал воздух, поглядел, мигая слипавшимися от воды глазами.

Болотистый берег от шагов дышал и чавкал. Тёмный силуэт человека на секунду остановился и вдруг резко дёрнулся. Седой нырнул и замер, уцепившись за корягу.

Выстрел сотряс хатку. С шумным всплеском Седой ушёл под воду, круто свернув от своей хаты. Он плыл очень быстро, чтобы увести опасность от дома. Перед большим полем водорослей он вынырнул и набрал в лёгкие воздуха. Второго выстрела Седой не услышал, его лапы разжались, и течение подхватило его, мягко качая.