– Да, это возможно, если вы мне… Что? Нет, тут просто шумно. Поднять эту тему? – Буг ехидно рассмеялся. – Не сомневайтесь, у меня уже есть кое-какие соображения. Это будет бомба! Писаки кучу бумаги измарают, ханжи ахнут, а зрителя от экрана не оттащишь.
«Бомба? – подумала Лиз. – Наверное, он говорит о какой-то новой передаче. Точно будет какая-нибудь низость».
– Что? – переспросил Буг. – А-а,
Лиз презрительно ухмыльнулась. Видимо, Буг говорил о ней. Около года назад ей удалось совершить маленькое чудо: она сняла трехсерийный документальный фильм о Викторе фон Браунсфельде, одном из богатейших людей страны, последние десятилетия избегавшем внимания прессы.
– Нет, в этом я должен вас разочаровать, – говорил тем временем Буг. – Постоянное место работы – это не в ее стиле, она просто не хочет. Предпочитает работать фрилансером.
«Неудивительно, придурок, – подумала Лиз. – С таким шефом работать…»
– Да-да. Я знаю, она хороша. Не волнуйтесь, я попытаюсь завлечь ее как-нибудь иначе.
Лиз подняла брови.
– Да, понятно. Тогда завтра увидимся и уладим формальности. Доброй ночи. – Буг повесил трубку и шумно вздохнул. – Вот сучка. Так он ее еще на
Лиз и бровью не повела. Удар ниже пояса – как же это в духе Буга! Но что он имел в виду, говоря о
Со стороны писсуаров послышался громкий плеск, и Лиз представила, какое выражение приобретет лицо Буга, если она сейчас выйдет из кабинки и вежливо поздоровается.
Даже теперь, стоя на улице, при мысли об этом Лиз улыбается. Глубоко вздыхая, она еще раз прокручивает в голове телефонный разговор Буга и ловит себя на том, что уже пытается связать все это в единый сюжет. Не потому, что всерьез считает, будто сможет провести журналистское расследование, скорее по привычке – и из любопытства.
Лиз любопытна с самого детства. С точки зрения матери, любопытство пусть и было сугубо женским качеством, но Лиз интересовало что-то не то. Лиз была как ее волосы. Упрямой и непослушной. Ей не хватало красоты, чтобы стать моделью, элегантности для карьеры танцовщицы и сноровки в быту для того, чтобы удачно выйти замуж.
Когда Лиз было девять лет, ее отец, доктор Вальтер Андерс, прокурор федеральной земли Берлин, застукал дочку в своем кабинете. Лиз просматривала его материалы по уголовным преступлениям – из любопытства.
После этого за обедом девочка засыпала отца вопросами, но тот в ответ только смеялся. И не потому, что Лиз была еще маленькой. А потому, что она девочка. Лиз не нравилось быть девочкой. И когда за тем обедом отец все-таки что-то отвечал ей, он смотрел не на нее, а на ее брата Ральфа. Ральф был старше Лиз на четыре года, и отец всегда обращал внимание только на сына, что б ему неладно было!
Когда Ральф сдал выпускные экзамены в школе, отец подарил ему двухнедельную поездку в Нью-Йорк – и новенький «фольксваген». Он получил абитур со средним баллом 1,9[3] – и должное вознаграждение.
Лиз получила абитур через три года после брата, и ее средний балл составлял 1,4.
Ей подарили набор косметики, и мать настояла на том, чтобы они вместе пошли выбирать платье на выпускной. Едва войдя в бутик, Лиз почувствовала, что здесь ей не место. Платье с открытыми плечами, которое выбрала мать, стоило 4299 марок и выглядело как наряд оперной дивы. Лиз возненавидела его с первого взгляда. Ей казалось, что в этом платье она выглядит как пугало, и изо всех сил сопротивлялась этой покупке, но мать все-таки забрала платье домой.
Утром перед выпускным Лиз проснулась от боли внизу живота. Мать вошла в комнату с платьем.
– Я не стану надевать эту дрянь, – не сдержалась Лиз. – Можешь забыть об этом.
– Нет уж, ты его наденешь. Хочешь ты этого или нет. Ничего не желаю слушать. Ты наденешь это платье.
– Нет!
– Все, с меня хватит! – повысила голос мать. – Либо ты надеваешь это платье, либо вообще не пойдешь на выпускной!
– Тогда я туда просто не пойду! – выпалила Лиз.
Мать ошеломленно уставилась на нее.
– Ну хорошо. – Ее губы растянулись в улыбке. – Тогда тебе придется за него заплатить. Ты вернешь мне все до последней марки.
Лиз замерла с открытым ртом. 4299 марок?
– Я вообще не хотела покупать это платье. Это же
– Подумай об этом. Либо ты надеваешь платье, либо я сниму деньги с твоего счета в банке.
Лиз потрясенно смотрела на мать. Все эти годы она откладывала каждую полученную марку на свой счет, чтобы после абитура куда-нибудь съездить или купить машину. Она подозревала, что на выпускной ей сделают не такой дорогой подарок, как Ральфу. Но это… это уже слишком.
Девочка в ярости выбежала из дома и какое-то время бесцельно бродила по городу, пока не остановилась перед облупившейся дверью салона. Владелец салона был настоящим мордоворотом и отвратительно вонял сигаретами и по́том.
Четыре часа спустя она вернулась домой, бледная, но с улыбкой на губах. Вечером Лиз добровольно надела ненавистное платье.
Мать возликовала, но тут увидела еще не зажившую кожу в вырезе платья – свежую татуировку черепа с двумя перекрещенными саблями над головой и ножом в зубах. Татуировка была небольшой, всего два сантиметра в высоту и два в длину, зато она выдавалась над краем платья.
Мать, охнув, вышла из себя и влепила дочери пощечину, чуть не вывихнув руку.
На выпускной Лиз пошла в простом черном платье с высоким воротом.
На следующее утро девочка сняла все деньги со своего счета, затем сложила во дворе, прямо на аккуратно подстриженной лужайке, стопку дров, а сверху бросила то отвратительное платье – и остальные девчачьи наряды из своего шкафа. Погода стояла безветренная. Лиз подожгла дрова, и вскоре двор заволокло черным дымом.
Положив в сумку кожаную куртку, несколько пар джинсов и свитеров, Лиз ушла из дома. Она нашла работу, поступила в университет на факультет журналистики и записалась волонтером в Академию журналистики фон Браунсфельда. Университет Лиз закончила с отличием.
По этому поводу она услышала от отца то же, что и всегда. Ничего. Как выяснилось, с его точки зрения, журналисты были представителями едва ли не наименее престижной профессии.
Пару лет спустя на корпоративе в редакции Лиз разговорилась со своим тогдашним начальником и упомянула отца.
– Ничего себе! – рассмеялся шеф. – Собственно говоря, ты пошла по его стопам. Прокурор и журналист, по сути, занимаются одним и тем же, только на разных уровнях. Похоже, ты унаследовала его талант следователя и упрямство, необходимое, чтобы прижать плохих парней.
Лиз стояла как громом пораженная.
Когда три года назад ее ленту номинировали на премию Адольфа Гримме[4] в категории «Лучший документальный фильм», но премию в итоге получила другая картина, внезапно объявилась мать.
– Ну что, Элизабет? – едко осведомилась она. – Оно того стоило?
Лиз до сих пор жалеет о том, что не получила ту премию. Тогда бы мать не позвонила.
Вздохнув, Лиз раздумывает, с кем бы поговорить, чтобы выяснить подоплеку непонятного разговора Буга. Обычно ей сразу приходило на ум множество имен, словно она была ходячей записной книжкой, но на этот раз в голове царило странное запустение.
– Ох, да какая разница, – бормочет себе под нос Лиз. – Пора домой.
Ее наручные часы показывают, что сейчас 23: 25. Лиз иначе представляла себе этот вечер. И – какое гадство! – Габриэль обещал ей, что все будет иначе.
Лиз чувствует, что злится из-за отсутствия Габриэля – и сам этот факт еще больше выводит ее из себя. Совсем недавно в такой ситуации она бы просто пожала плечами и с головой ушла в работу.
Лиз проходит мимо такси и заходит на станцию метро. Она ненавидит общаться с таксистами, вечно пытающимися завязать с ней разговор. Уж лучше анонимность наземки, когда можно просто молча смотреть в окно на ночной город или украдкой наблюдать за другими пассажирами, словно издалека. Лиз любит ездить ночью в метро – это время, когда она может насладиться тишиной.
На станции «Александерплатц» она переходит на восьмую линию и едет в сторону Виттенау подземкой, а на станции «Гезундбруннен» опять пересаживается в наземку, линия 41. Ее охватывает усталость, и Лиз опускается на пластмассовое сиденье.
«Осторожно, двери закрываются», – доносится из динамиков.
Над дверью вспыхивают красные лампочки, и электричка рывком трогается с места.
Лиз рассеянно обводит взглядом почти пустой вагон. Через ряд сидений от нее, у противоположной стены вагона, о чем-то перешептываются два молодчика в грязных джинсах. Время от времени они поглядывают на Лиз. Они сели в эту электричку на той же станции, что и она. На лице одного из парней багровеют прыщи – как вишенки на пироге.
На станции «Шенхаузер Аллее» в вагон заходит молодая мамаша с вопящим малышом на руках. Прыщавый недовольно морщится. Электричка опять приходит в движение, и девушка шлепается на сиденье рядом с Лиз. Младенец ревет все громче, и девушка принимается лихорадочно искать что-то в сумочке.
– Заткни своему выродку пасть, достал уже, – шипит прыщавый.
Девушка пригибается, затем украдкой приподнимает футболку и прижимает младенца к груди.
Лиз сочувственно косится на девушку, но в то же время ее начинает подташнивать, словно она выпила слишком крепкий кофе. Эти два типа омерзительны.
Лицо девушки искажает гримаса боли – ребенок прикусывает ей сосок. Парни взирают на происходящее с отвращением.
– Чувак, я бы тоже разревелся, если бы мне такие обвислые сиськи подсовывали, – ворчит один из парней, вытирая сопливый нос рукавом.
Прыщавый ухмыляется в ответ.
Лиз смотрит на девушку, потом на парней. Ей хочется встать и высказать этим нахалам все, что она думает. Сердце бьется все чаще, внутренний голос шепчет, что не стоит лезть на рожон.
Скрежещут колеса, и электричка останавливается на станции «Пренцлауэр Аллее». Прыщавый подается вперед и шипит:
– А ну вали отсюда! Тащи свою тощую задницу к двери.
Лиз больше не может сдерживаться. Ее глаза мечут молнии.
– Может,
Прыщавый удивленно смотрит на нее. Ему едва исполнилось двадцать, от него несет алкоголем. Его приятель отворачивается и вглядывается в свое отражение в окне, за которым проносится ночной город.
– Ну знаешь… – растягивая слова, произносит прыщавый. – По-моему, это не тебе решать, сучечка. Но если ты ве-ежливенько меня попросишь, я, может быть, и разрешу этой шлюшке ехать дальше.
Его взгляд скользит по груди Лиз и натыкается на татуировку черепа. Губы сопливого растягиваются в дебильной улыбке. В левой руке он держит открытую бутылку шнапса, завернутую в коричневый бумажный пакет.
– Если вы, придурки, будете тут кого-нибудь доставать, я устрою такой спектакль, что мало не покажется. – Лиз указывает на маленькую камеру наблюдения, встроенную в бежевый лакированный потолок вагона. – И мне вот просто интересно, что же будет дальше. Могу поспорить, хлопот с полицией у вас и так уже хватает. Может, вы уже сидели по малолетке, а? Или отделались общественными работами, парни?
Ухмылка сползает с лица прыщавого. Он открывает рот, собираясь что-то сказать, но приятель толкает его локтем в бок, и парень решает промолчать.
«Приятное чувство, – думает Лиз. – Просто отличное». Вот только колени у нее до сих пор дрожат. Она ловит благодарный взгляд девушки и улыбается. Младенец жадно сосет молоко, зато уже не кричит.
Лиз невольно опускает ладонь на уже чуть округлившийся живот, гладя пальцами ткань осеннего плаща. Невзирая на все опасения, на душе у нее становится тепло. Узнав о беременности, Лиз точно упала в глубокие темные воды. Но теперь все хорошо, и ей, напротив, кажется, что все эти годы она провела где-то в глубине, под толщей вод, и только сейчас поднимается на поверхность, готовая вдохнуть чистый воздух.
Она выходит на станции «Ландсбергер Аллее», неподалеку от парка Фридрихсхайн. Оба парня следуют за ней.
Она не замечает большой зеленый грузовик с тонированными стеклами, стоящий на противоположной стороне улицы. Не видит она и человека за рулем этого грузовика. Человека, провожающего ее взглядом. И пускай она не знает этого мужчину, наверное, ей стоило бы только заглянуть в его глаза, чтобы в ближайшие минуты повести себя совсем иначе. По ее телу прошла бы волна дрожи – так всегда бывает при выбросе адреналина. И все инстинкты подсказали бы ей: «Оставайся дома. Запри дверь. Обратись к кому-нибудь за помощью!»
Именно поэтому мужчина держится в тени. Он знает, что Лиз одна. Он знает, что Габриэль прямо сейчас, скорее всего, сворачивает к особняку и под шинами его автомобиля шуршит залитый багровым свечением гравий.
Глава 4
Лиз проворачивает ключ в замке и проходит в коридор. Дверь за ее спиной с грохотом захлопывается. На втором этаже из своей квартиры выглядывает недовольная соседка.
– Да сколько можно?! Вы знаете, который сейчас час? – возмущается она.
– Простите, госпожа Йенчке, доводчик на двери сломался. – Лиз закатывает глаза.
«Только
Гинеколог долгие годы говорила, что Лиз не может иметь детей, по крайней мере без искусственного оплодотворения – проблемы с маточными трубами. А Лиз отвечала, что и не хочет заводить детей, зачем ей это? Работа была ее детищем. Рожать – это задача таких женщин, как Шарлотта, ее сестра. Даже месячные были для Лиз сущим испытанием. Будь такая возможность, она бы от них отказалась – какой в них смысл?
И вдруг тест на беременность оказался положительным.
Гинекологу хватило наглости поздравить Лиз, словно ее беременность была чем-то само собой разумеющимся.
– Вот видите, чем меньше мы думаем об этом, тем легче все получается. Или вы не рады этому ребенку?
Не рада?
Лиз была в шоке. Она давным-давно отказалась от мысли о детях, но по какой-то безумной причине судьба распорядилась иначе.
Рожать ребенка, еще и от такого человека, как Габриэль… Он казался Лиз темным рыцарем, Энакином или Бэтменом. Он словно закукливался в своем крохотном мирке и выбирался наружу только тогда, когда что-то казалось ему несправедливым. В нем вспыхивала неудержимая ярость, как в тот день, когда они познакомились. Иногда при мысли обо всех ужасах, с которыми ей приходится сталкиваться день ото дня, и собственном бессилии Лиз хотелось стать такой, как он. Но ее способом борьбы за справедливость, единственным доступным ей способом, были репортажи и документальные фильмы.
В отношении ее беременности они с Габриэлем точно соревновались, кого это тревожит больше.
Похоже, в этом негласном противостоянии Габриэль победил. В его жизни не было места для детей. Собственно, в его жизни и для нее-то места не было. И то, что она все-таки вошла в его жизнь, казалось чудом.
И Лиз опять не удалось удержать язык за зубами. Она задала Забриски вопрос, от которого боксер пришел в ярость. После первого удара в челюсть Лиз так опешила, что не успела вовремя сбежать. Забриски схватил ее за шиворот и хорошенько встряхнул. Лиз испугалась. Вокруг собрались журналисты TV2, явившиеся на кинофестиваль, но никто ничего не предпринимал. Даже Нео, ее оператор, стоявший прямо за ней, ничего не сделал. Вернее, сделал что мог: начал вести съемку.
И вдруг откуда ни возьмись выскочил Габриэль: холодные голубые глаза, короткие черные волосы, черная кожаная куртка. Он был на полголовы ниже Забриски и явно у́же в плечах.
– Отпусти ее, – сказал он. И все. Лиз его слова показались рычанием хищного лесного кота.
Забриски действительно ее отпустил – и набросился на Габриэля. Все произошло невероятно быстро. Потом никто не мог описать, что же в точности случилось, даже Лиз. Правда, когда она получила запись, сделанную Нео, то просматривала эти кадры вновь и вновь, проматывала запись взад-вперед, в замедленном воспроизведении.
Габриэль предплечьем парировал правый кулак Забриски, летевший ему прямо в лицо, перехватил запястье противника и вывернул вниз, в то же время левой рукой резко дернув локоть боксера вверх. Локтевой сустав хрустнул, и рука изогнулась под неестественным углом. В то же мгновение Габриэль отвел правую руку и основанием ладони ударил Забриски в нос, ломая кость. Боксер взревел от боли и покачнулся. Габриэль довершил начатое, пнув противника по опорной ноге. Забриски повалился на пол. От первого удара Забриски до падения на паркетный пол дорогого ресторана прошло всего несколько секунд.
Шум фестивальной попойки мгновенно стих, словно кто-то нажал на кнопку «стоп».
Странно, но Габриэль нисколько не интересовался боксером. В тот момент его волновало только одно – камера. Два быстрых шага – и он очутился рядом с Нео и протянул руку.
Поделиться книгой: