Помоги проекту - поделись книгой:
Кэти Гольке
Спасая Амели
© Cathy Gohlke, 2014
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2016
Кэти Гольке – мастер смешивать в своих стремительно развивающихся сюжетах интригу, любовную линию, красоту, историю и веру… Роман «Спасая Амели» ошеломил меня. Удивительная, захватывающая, трогательная история.
Мелани Добсон, отмеченный наградой автор «Замка секретов» (Château of Secrets)
Посвящается Дэну
В тридцать вторую годовщину совместной жизни и наших приключений.
Я люблю тебя – всегда буду любить.
Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут [два] одна плоть
Слова благодарности
За помощь в подготовке и написании этой книги я хотела бы выразить глубокую благодарность…
Ныне покойному Дитриху Бонхёфферу, немецкому пастору-диссиденту, пророку, заговорщику и мученику, который с самого начала верно оценил извращенную идеологию нацистов и науки евгеники, который бросил вызов церковным властям, требуя, чтобы они встали на защиту людей, восстали против зла и жили по заветам Христа. Перед тем как умереть от рук нацистов, Бонхёффер написал «Шипы и тернии апостольского служения» – книгу, которая меня воодушевила.
Наташе Керн, моему литературному агенту и подруге, которая верила в эту книгу с момента рождения замысла и отстаивала ее идеалы.
Стефани Броен и Саре Мейсон, моим чудесным талантливым редакторам, и Шайне Тернер, помощнику редактора по вопросам авторских прав – за терпеливую работу и преодоление трудностей, возникавших во время написания этого романа, за помощь в воплощении на страницах книги образа Божьего, который я носила в сердце; Джули Дамлер, моему новатору-менеджеру по маркетингу; Кристи Страуд, энтузиасту, преданному человеку и специалисту по печати и рекламе; удивительно талантливому Стивену Вослу – за дизайн обложки; отличной команде специалистов из отдела PR и отдела продаж; всем, кто так усердно работал в издательстве «Тиндейл хаус паблишерс», для того чтобы дать жизнь этой книге и подарить ее читателю.
Терри Гиллеспи, дорогой подруге и коллеге – за то, что уловила дух этого романа, за помощь в исследованиях, за то, что поделилась страстью, направленной на объединение во Христе людей Божьих, евреев и неевреев. Отдельное спасибо тебе за моральную поддержку и молитвы, когда исследования деяний нацистов угнетали меня слишком сильно. За твою критику и неоднократное прочтение этой рукописи.
Керри Туранской, дорогой подруге и коллеге – за преданность, неослабевающую поддержку и молитвы, а также за критику этой рукописи.
Дэну Гольке, моему мужу – за то, что, когда я работала над книгой, частенько натягивал шоферскую кепку и ездил со мной по Англии, Франции, Германии, Польше. За критику этой рукописи. Лучшего мужа и спутника в путешествии не найти.
Элизабет Гардинер, моей дочери – за то, что ездила со мной по Берлину в поисках мест, где нацисты сжигали книги, бродила по заросшим кладбищам в Польше. Спасибо за проницательность и «мозговой штурм», за то, что одной из первых прочла эту рукопись. Мне было очень приятно разделить это литературное путешествие с тобой.
Даниэлю Гольке, моему сыну – за тщательные поиски в музеях и памятных местах в Берлине, Ораниенбурге, концлагерях на территории Германии и Франции; за все те тяжелые исследования, которые подвергают испытанию наши души, но пробуждают наш голос и рождают историческую истину среди многочисленных споров и обсуждений. Меня воодушевляло твое участие в моем литературном путешествии.
Карен и Полу Гардинерам, дорогим родным и друзьям, родителям моего зятя, Тома, за приглашение попутешествовать по Германии и заехать в Обераммергау, чтобы посмотреть «Страсти Христовы». Эта поездка еще больше скрепила нашу дружбу, начавшуюся со дня свадьбы наших детей. А теперь мы празднуем появление драгоценной внучки, родившейся в этом благословенном союзе!
Бобу Уэлшу, бывшему регенту реформатской баптистской церкви в Спрингфилде, штат Виргиния, который повез свой хор в Обераммергау, чтобы посмотреть «Страсти Христовы». Когда в крошечной Рождественской капелле в Оберндорфе ваш великолепный хор запел «Тихую ночь», от красоты этого мгновения я не смогла сдержать слезы. Откуда вам было знать, что вы исполнили заветную детскую мечту!
Бриджит Сайлиерс – за увлекательные экскурсии, организованные для верующих реформатской баптистской церкви по Южной Германии и Австрии, включая посещение представления «Страсти Христовы» в Обераммергау. Вы удивительная женщина, изумительный, терпеливый экскурсовод, сестра моя во Христе.
Моим семьям – родственникам и свойственникам, моей духовной семье из объединенной методистской церкви города Элктон, читателям, которые постоянно молятся и вдохновляют меня в этом литературном путешествии. В одиночку я бы не справилась – от всего сердца благодарю вас.
Хранителям музеев и исторических памятных мест в Англии, Франции, Германии, Польше; экскурсоводам из Лондона, Дувра, Нацвейлер-Штрутгофа, Берлина, Заксенхаузена, Равенсбрюка, Баварии и Орлиного гнезда; участникам представления «Страсти Христовы» в Обераммергау; авторам исторических книг, журналов, дневников, интервью о Второй мировой войне, Берлине и Обераммергау в эпоху правления нацистов; а также работникам Баварской государственной библиотеки в Мюнхене.
Авторам четырех самых интересных книг, которые значительным образом помогли мне в написании романа: Уильяму Л. Ширеру («Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента».
Очень хочется поблагодарить тех, кто пережил или помогал другим пережить холокост и продолжает рассказывать об этом, чтобы подобное никогда не повторилось. Невозможно подыскать достойные слова благодарности. Но я никогда вас не забуду. Обещаю.
И спасибо тебе, дядя Вилбур, за то, что напоминал мне: надежный способ узнать, действую ли я по воле Господа, – это спросить себя: «Приносит ли работа мне радость? Не гнетет ли бремя? Легок ли груз?»
Написание этой книги научило меня, что степень радости зависит от силы духа и следования Слову Божьему, особенно когда во время исследования начинаешь плакать.
Часть I
Август 1939 года
Рейчел Крамер швырнула льняную салфетку поверх утренней газеты с кричащим заголовком: «Ученый из лаборатории в Колд-Спринг-Харборе вступил в сговор с Гитлером». Взглянув на отца, вошедшего в совмещенную с кухней столовую, девушка попыталась невинно улыбнуться.
– Можешь не прятать! – Его покрасневшие глаза, в которых читался мягкий укор, открыто взглянули на Рейчел. Отец устроился на своем месте во главе полированного массивного стола красного дерева. – Мне уже звонили из Института.
Рейчел посмотрела на бесстрастное лицо слуги, наливавшего ее отцу кофе, и лишь потом осторожно сказала:
– Разумеется, это неправда.
– Сговор с фюрером? Ты веришь бредням этого писаки Янга? – усмехнулся он. – Брось, Рейчел… – Отец рывком достал салфетку из кольца. – Ты же меня знаешь.
– Разумеется, папа. Но я должна понять…
– Именно поэтому нам необходимо уехать. Сама увидишь: иностранные журналисты все преувеличивают – лишь бы продать газеты в Америке, не думая о том, что своими заявлениями они ставят под угрозу международные отношения и пятнают репутацию тех, кто занимается важным делом.
Хотя Рейчел и была неопытной, как всякая девушка, недавно окончившая университет, но провести ее не удалось.
– В статье также утверждается, что Гитлер обвиняет поляков в том, будто они подрывают мир в Европе – стремятся развязать войну; словом, ищет повод, чтобы оправдать свое вторжение. Если все это правда, если Гитлер в самом деле нападет на Польшу – этому человеку нельзя доверять, отец. А если этот журналист прав, люди ему поверят…
– Люди поверят в то, во что хотят верить – в то, во что им выгодно верить. – Профессор рывком встал из-за стола, продолжая сжимать в руке треугольный тост. – Не обращай внимания на грязные газетенки. Уверен, герр Гитлер знает, что делает. С минуты на минуту подъедет машина. Ты готова?
– Отец, ни один здравомыслящий человек не поедет сейчас в Германию. Американцы бегут оттуда.
– Уверяю тебя – я в здравом уме и твердой памяти. – Профессор остановился и, что было ему совершенно несвойственно, погладил дочь по щеке. – Ты достойна самой лучшей судьбы. – Он поправил идеально накрахмаленные манжеты. – И запомни, Рейчел: следует говорить «герр Гитлер». Немцы не прощают непочтительности.
– Да, отец, но мы с тобой… мы же должны понимать…
Профессор уже пересек комнату, жестом приказал, чтобы подали пальто.
– Джеффрис, поторопи водителя. Нельзя опаздывать на самолет. Рейчел, где твои вещи?
Девушка неторопливо сложила салфетку, пытаясь унять негодование… только на время этой поездки…
Через два дня Рейчел уже натягивала белые летние перчатки, как будто стремясь установить некий барьер между собой и немецким городом, который когда-то был ей хорошо знаком. Прошло пять лет с тех пор, как она в последний раз ездила по широким и чистым проспектам Франкфурта. Средневековые остроконечные башни и живописная геометрическая кирпичная кладка ничуть не изменились. Но ветвистые липы, которые возвышались вдоль главной улицы и были основным ее украшением, срубили, а их место заняли стальные столбы с шестиметровыми алыми флагами, на которых была изображена черная свастика в белом кругу. «Эбонитовые пауки подохнут от зависти».
– Не стоит раздражаться. Это ненадолго. Скоро обследование закончится. Ты пропустила предыдущий сеанс, поэтому не ропщи из-за того, что этот продлится чуть дольше. – Отец, чьи волосы, казалось, редели с каждой минутой, рассеянно улыбнулся, облизал губы. – Наш поезд в семь, – пробормотал он, выглядывая в окно. – Не будем задерживаться.
Рейчел старалась унять дрожь в пальцах, положив руки на колени. Демонстративные попытки отца подбодрить ее утешения не принесли. Зачем она согласилась на это ненавистное, каждые два года повторяющееся обследование у докторов, которое она терпеть не может? Зачем вообще согласилась приехать в Германию? Нет ответа.
Ан нет… ответ есть. Рейчел громко вздохнула, взглянула на сидящего рядом изможденного, погруженного с собственные мысли мужчину – своего отца. Потому что он на этом настоял, потому что никогда раньше до этой поездки они так не ссорились, потому что он умолял ее, потом шантажировал и в конце концов просто приказал. Потому что, будучи приемной дочерью, другого отца она не знала. И потому что ее мама любила этого человека – по крайней мере, любила того, кем он был раньше… когда еще была жива. И во многом потому, что новый начальник Рейчел согласился отсрочить дату ее выхода на работу до двадцатого сентября.
Девушка откинулась в уютную прохладу роскошного кожаного сиденья, с трудом переводя дух. Рейчел решила, что на прощание подарит отцу свое время и будет принимать его таким, какой он есть, хотя дело всей его жизни уже вызывало у нее не просто вопросы, а мучительные сомнения.
От попыток излечить туберкулез, болезнь, убившую его жену, профессор свернул в другую сторону. Общественное неприятие его любимых исследований в области евгеники все росло, приобретало уродливые формы благодаря праведному гневу дотошных журналистов, возомнивших себя крестоносцами как дома, так и за границей. Рейчел с радостью отошла бы в сторону, когда ее отцу пришлось несладко.
Возможно, мир, который они с отцом заключили, поможет Рейчел смягчить сообщение о том, что ей предложили работу в «Кемпбелл-плейхаусе» – для начала скромную должность «девочки на побегушках». Однако, если ей удастся себя проявить, ее уже в ноябре могут перевести в Лос-Анджелес – еще один шаг к участию в радиопостановках. Такие новости не на шутку встревожат отца. Он презирал радиопостановки даже больше, чем ненавидел ее участие в театральном университетском кружке, где они ставили современные пьесы, – профессор считал, что преподаватели и «сверстники-актеришки» оказывают дурное влияние на мышление его дочери. Рейчел обо всем расскажет отцу, как только они вернутся в Нью-Йорк. Самой ей казалось, что этот момент еще долго не настанет.
Сперва нужно было пережить медосмотр во Франкфурте и торжественный прием в Берлине – в честь ее отца и немецких ученых, совершивших прорыв в евгенике. Прием, на котором будут присутствовать Герхард и ее подруга детства Кристина. Рейчел отмахнулась от этих мыслей, словно от мухи, которая села ей на щеку. Что подразумевала Кристина под словами: «Герхард и все, о чем невозможно написать»? Что она «ужасно боится» за свою дочь, Амели? Подруга написала Рейчел впервые за пять лет.
Рейчел не спеша закинула ногу на ногу.
Черные «мерседесы» пролетели вдоль размеренно текущего Майна и наконец плавно въехали на мощеную подъездную аллею Института наследственной биологии и расовой гигиены, раскинувшегося на берегу. Дверцу распахнул водитель – в черных сапогах, с квадратной челюстью – сама немецкая деловитость в форме СС.
Рейчел глубоко вздохнула. Опираясь на предложенную руку, она вышла из машины.
Лия Гартман вцепилась в руку мужа, пока ждала в длинном стерильном коридоре. Какое счастье, что Фридриху на три дня дали увольнительную! Она и представить не могла, как поехала бы на поезде в одиночку, особенно когда внутри у нее все сжималось от страха – все сильнее с каждым городом, мимо которого они проезжали.
Сколько Лия себя помнила, каждые два года она ездила в Институт. Деньги на обследование и требование явиться присылали из самого Института, но она не понимала, кому и зачем это нужно. Знала одно: все это имеет какое-то отношение к ее маме, которая умерла во время родов в этом Институте.
В детстве поездки сюда воспринимались Лией как длинное волнующее приключение. Даже надменные, самоуверенные врачи и их пренебрежительное отношение не могли затмить радость от волшебной поездки так далеко от Обераммергау[1]. Став подростком, Лия начала стесняться докторов, которые ее обследовали, язвительные медсестры вселяли в нее ужас – поэтому она боялась противиться и не выполнять их требований. В шестнадцать Лия храбро заявила в письме, что больше не желает приезжать в Институт, что со здоровьем у нее все в полном порядке и в дальнейших обследованиях она не видит смысла. Уже на следующей неделе у дома ее бабушки завизжали тормоза присланной из Института машины. Несмотря на протесты старушки, водитель сунул ей под нос некий договор, который бабушка якобы подписала, когда ей передавали опеку над Лией, а потом увез девочку-подростка во Франкфурт… одну. Ее на целых две недели поселили в белой, выложенной плиткой палате, в замкнутом пространстве стерильного Института. Каждый час девочку будили медсестры, ежедневно обследовали врачи – тщательно и во всевозможных местах. Больше Лия противиться не решалась.
Она заерзала на стуле. Фридрих улыбнулся жене, сжал ее руку, желая подбодрить. Лия глубоко вздохнула и откинулась назад.
Теперь, когда она вышла замуж – почти восемнадцать месяцев назад – невзирая на страх перед регулярным обследованием, Лия все же надеялась, что врачи скажут ей, почему она не может забеременеть. Не было никаких видимых причин. Они с Фридрихом хотели ребенка… много детей… Очень хотели. Лия закрыла глаза и в очередной раз молча взмолилась о милосердии Господнем, о том, чтобы Он открыл ее лоно.
Муж приобнял ее, стал поглаживать по спине, пытаясь снять напряжение. У него были сильные загрубевшие руки резчика по дереву – большие и чувствительные к нюансам древесины, еще более чувствительные к ее потребностям, эмоциям, к каждому вздоху. Как же она любила своего мужа! Как скучала по нему, когда его призвали в Первую Горную дивизию – и не важно, что солдатские бараки располагались по обе стороны от их родного Обераммергау. Как она боялась, что его отправят на одну из «операций» фюрера, чтобы завоевать больше жилого пространства для Volk – народа Германии. Как боялась, что Фридрих может ее разлюбить.
Открылись двери смотровой.
– Доктор Менгеле!
Лия сразу узнала его, несмотря на то что не видела два года. Сама она ни за что не выбрала бы этого врача, хотя и не могла объяснить почему. Осмотры, вне зависимости от того, кто их проводил, проходили одинаково. Неприязнь к врачу – ее личное ощущение, а разве ей бесчисленное количество раз не говорили не доверять собственным ощущениям? На них полагаться нельзя, они вводят в заблуждение. Нельзя доверять ни чувствам, ни себе самой.
– Я могу присутствовать, герр доктор? – Фридрих встал рядом с женой.
Лия ощутила, как сила мужа просачивается в ее позвоночник.
– Во время осмотра? – Доктор Менгеле изумленно изогнул брови. – Nein[2]. – И добавил еще резче: – Ждите здесь.
– Но мы бы хотели обсудить с вами, герр доктор, чрезвычайно важный для нас вопрос, – настаивал Фридрих.
– Неужели взрослая женщина сама не сможет его задать?
Изумление доктора Менгеле переросло в презрение. Он даже не взглянул на Лию, фыркнул и пошел по коридору.
Лия еще раз посмотрела во встревоженные глаза мужа, почувствовала, как он ободряюще сжал ей руку, и поспешила за доктором Менгеле в смотровую.
Фридрих взглянул на часы. Если верить циферблату в коридоре, Лия находилась за закрытыми дверями всего сорок семь минут, но ему эти минуты показались вечностью.
Он не одобрял ее поездок во Франкфурт. Фридрих никогда не понимал, почему Институт вцепился в его жену и не отпускает. Почему она, с одной стороны, боится этого доктора, а с другой, чуть ли не заискивает перед ним. Но Фридрих женился на ней – на женщине, в которой видел то, чего она и сама в себе не видела – и в горе, и в радости, – и эти поездки в Институт, по его мнению, были частью ее жизни. Фридрих не запрещал Лии ездить сюда; она слишком боялась ослушаться врачей.
А сейчас, если начнешь противиться представителям власти, последствий не избежать – и в настоящее время, когда его часто не бывает дома, Лия не может позволить себе этих последствий. Меньше всего Фридриху хотелось, чтобы на пороге их дома возникли люди из Института, когда его не будет рядом с женой, чтобы защитить ее. Лии лучше не привлекать к себе внимания. Судя по тому немногому, что было известно о «переговорах» фюрера по поводу Польши, Фридриха с бригадой в любой момент могут перебросить на Восток. Ему вообще повезло, что дали увольнительную.
Фридрих взъерошил волосы, опять тяжело опустился на скамью без спинки, сцепил руки между коленей.
Он был простым парнем. Любил жену, Господа, Церковь, страну, свою работу, Обераммергау со всеми его странностями и одержимостью «Страстями Христовыми». Фридрих был благодарным человеком; единственное, чего ему не хватало в жизни, – это дети, которых они бы с Лией холили и лелеяли. Он не считал, что просит у Господа слишком многого для себя.
Но Фридрих сомневался, сумеет ли Лия задать доктору нужный вопрос. А вдруг она что-то упустит? Лия женщина умная и проницательная, но чем ближе они подъезжали к Франкфурту, тем больше она становилась похожа на ребенка. И этот доктор Менгеле казался таким неприступным…
Фридрих в очередной раз взглянул на часы. Ему не терпелось забрать жену из этого места, вернуться домой, в Обераммергау, – назад в прохладную долину в Альпах, туда, где все знакомо и любимо. Не хотелось только возвращаться в казармы, а хотелось поехать домой, заняться с женой любовью. И дело не в том, что Фридрих не желал служить своей стране или любил Германию меньше остальных граждан. По крайней мере, он любил ту Германию, в которой вырос. Но эта новая Германия – Германия последних семи лет, с ее сочившимися ненавистью Нюрнбергскими расовыми законами[3], согласно которым преследовали евреев, с повсеместным притеснением Церкви, ненасытной жаждой расширить жизненное пространство и привилегии для истинных арийцев – была совершенно иной. Фридрих не мог ее понять, не мог прикоснуться к ней, как прикасался к дереву.
Как всякий немец, он был исполнен надежд и горячо поддерживал Адольфа Гитлера, когда тот обещал поднять страну с колен, на которые она опустилась после Версальского договора. Фридриху хотелось чего-то большего, нежели просто коптить небо, он хотел сам быть кузнецом счастья для своей семьи. Но только не в ущерб правилам приличия и морали, не теряя человеческого облика. Не предавая Всевышнего на Небесах, сотворив себе кумира из фюрера.
Поделиться книгой: