Стихи и песни

— Ой, Вань, гляди, какие клоуны! Рот — хоть завязочки пришей… Ой, до чего, Вань, размалеваны, И голос — как у алкашей! А тот похож — нет, правда, Вань, — На шурина — такая ж пьянь. Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь, — Я — вправду, Вань! — Послушай, Зин, не трогай шурина: Какой ни есть, а он — родня, — Сама намазана, прокурена — Гляди, дождешься у меня! А чем болтать — взяла бы, Зин, В антракт сгоняла в магазин… Что, не пойдешь? Ну, я — один, — Подвинься, Зин!.. — Ой, Вань, гляди, какие карлики! В джерси одеты, не в шевьет, — На нашей пятой швейной фабрике Такое вряд ли кто пошьет. А у тебя, ей-богу, Вань, Ну все друзья — такая рвань И пьют всегда в такую рань Такую дрянь! — Мои друзья — хоть не в болонии, Зато не тащат из семьи, — А гадость пьют — из экономии: Хоть поутру — да на свои! А у тебя самой-то, Зин, Приятель был с завода шин, Так тот — вообще хлебал бензин, — Ты вспомни, Зин!.. — Ой, Вань, гляди-кось — попугайчики! Нет, я, ей-богу, закричу!.. А это кто в короткой маечке? Я, Вань, такую же хочу. В конце квартала — правда, Вань, — Ты мне такую же сваргань… Ну что «отстань», опять «отстань», Обидно, Вань! — Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы — Накрылась премия в квартал! Кто мне писал на службу жалобы? Не ты?! Да я же их читал! К тому же эту майку, Зин, Тебе напяль — позор один. Тебе шитья пойдет аршин — Где деньги, Зин?.. — Ой, Вань, умру от акробатиков! Гляди, как вертится, нахал! Завцеха наш — товарищ Сатиков — Недавно в клубе так скакал. А ты придешь домой, Иван, Поешь и сразу — на диван, Иль, вон, кричишь, когда не пьян… Ты что, Иван? — Ты, Зин, на грубость нарываешься, Все, Зин, обидеть норовишь! Тут за день так накувыркаешься… Придешь домой — там ты сидишь! Ну, и меня, конечно, Зин, Все время тянет в магазин, — А там — друзья… Ведь я же, Зин, Не пью один! 1973

Песенка про Козла отпущения

В заповеднике (вот в каком — забыл) Жил да был Козел — роги длинные, Хоть с волками жил — не по-волчьи выл — Блеял песенки, да все козлиные. И пощипывал он травку, и нагуливал бока, Не услышишь от него худого слова, Толку было с него, правда, как с козла молока, Но вреда, однако, тоже — никакого. Жил на выпасе, возле озерка, Не вторгаясь в чужие владения, Но заметили скромного Козлика И избрали в козлы отпущения! Например, Медведь — баламут и плут — Обхамит кого-нибудь по-медвежьему, Враз Козла найдут, приведут и бьют: По рогам ему и промеж ему… Не противился он, серенький, насилию со злом, А сносил побои весело и гордо. Сам Медведь сказал: «Робяты, я горжусь Козлом — Героическая личность, козья морда!» Берегли Козла как наследника, Вышло даже в лесу запрещение С территории заповедника Отпускать Козла отпущения. А Козел себе все скакал козлом, Но пошаливать он стал втихимолочку: Как-то бороду завязал узлом — Из кустов назвал Волка сволочью. А когда очередное отпущенье получал — Все за то, что волки лишку откусили, Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, Но внимания тогда не обратили. Пока хищники меж собой дрались, В заповеднике крепло мнение, Что дороже всех медведей и лис — Дорогой Козел отпущения! Услыхал Козел — да и стал таков: «Эй, вы, бурые, — кричит, — эй вы, пегие! Отниму у вас рацион волков И медвежие привилегии! Покажу вам «козью морду» настоящую в лесу, Распишу туда-сюда по трафарету, Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу, И ославлю по всему по белу свету! Не один из вас будет землю жрать, Все подохнете без прощения, Отпускать грехи кому — это мне решать: Это я — Козел отпущения!» …В заповеднике (вот в каком забыл) Правит бал Козел не по-прежнему: Он с волками жил — и по-волчьи взвыл, И орет теперь по-медвежьему. 1973

Смотрины

В. Золотухину и Б. Можаеву

Там у соседа — пир горой, И гость — солидный, налитой, Ну а хозяйка — хвост трубой — Идет к подвалам, — В замок врезаются ключи, И вынимаются харчи; И с тягой ладится в печи, И с поддувалом. А у меня — сплошные передряги: То в огороде недород, то скот падет, То печь чадит от нехорошей тяги, А то щеку на сторону ведет. Там у соседей мясо в щах — На всю деревню хруст в хрящах, И дочь — невеста, вся в прыщах, — Дозрела, значит. Смотрины, стало быть, у них — На сто рублей гостей одних, И даже тощенький жених Поет и скачет. А у меня цепные псы взбесились — Средь ночи с лая перешли на вой, И на ногах моих мозоли прохудились От топотни по комнате пустой. Ох, у соседей быстро пьют! А что не пить, когда дают? А что не петь, когда уют И не накладно? А тут, вон, баба на сносях, Гусей некормленных косяк… Но дело даже не в гусях, — А все неладно. Тут у меня постены появились, Я их гоню и так и сяк — они опять, Да в неудобном месте чирей вылез — Пора пахать, а тут — ни сесть ни встать. Сосед маленочка прислал — Он от щедрот меня позвал, — Ну, я, понятно, отказал, А он — сначала. Должно, литровую огрел — Ну и, конечно, подобрел… И я пошел — попил, поел, — Не полегчало. И посредине этого разгула Я прошептал на ухо жениху — И жениха как будто ветром сдуло, — Невеста, вон, рыдает наверху. Сосед орет, что он — народ, Что основной закон блюдет: Что — кто не ест, тот и не пьет, — И выпил, кстати. Все сразу повскакали с мест, Но тут малец с поправкой влез: «Кто не работает — не ест, — Ты спутал, батя!» А я сидел с засаленною трешкой, Чтоб завтра гнать похмелие мое, В обнимочку с обшарпанной гармошкой — Меня и пригласили за нее. Сосед другую литру съел — И осовел, и опсовел. Он захотел, чтоб я попел, — Зря, что ль, поили?! Меня схватили за бока Два здоровенных мужика: «Играй, паскуда, пой, пока Не удавили!» Уже дошло веселие до точки, Невесту гости тискают тайком — И я запел про светлые денечки, «Когда служил на почте ямщиком». Потом у них была уха И заливные потроха, Потом поймали жениха И долго били, Потом пошли плясать в избе, Потом дрались не по злобе — И все хорошее в себе Доистребили. А я стонал в углу болотной выпью, Набычась, а потом и подбочась, — И думал я: а с кем я завтра выпью Из тех, с которыми я пью сейчас?! Наутро там всегда покой, И хлебный мякиш за щекой, И без похмелья перепой, Еды навалом, Никто не лается в сердцах, Собачка мается в сенцах, И печка — в синих изразцах И с поддувалом. А у меня — и в ясную погоду Хмарь на душе, которая горит, — Хлебаю я колодезную воду, Чиню гармошку, и жена корит. 1973

«Штормит весь вечер, и пока…»

А. Галичу

Штормит весь вечер, и пока Заплаты пенные латают Разорванные швы песка — Я наблюдаю свысока, Как волны головы ломают. И я сочувствую слегка Погибшим — но издалека. Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, — Еще бы — взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон — И голову сломать у цели!.. И я сочувствую слегка Погибшим — но издалека. А ветер снова в гребни бьет И гривы пенные ерошит. Волна барьера не возьмет, — Ей кто-то ноги подсечет — И рухнет взмыленная лошадь. И посочувствуют слегка Погибшей ей, — издалека. Придет и мой черед вослед: Мне дуют в спину, гонят к краю. В душе — предчувствие как бред, — Что надломлю себе хребет — И тоже голову сломаю. И посочувствуют слегка — Погибшему, — издалека. Так многие сидят в веках На берегах — и наблюдают, Внимательно и зорко, как Другие рядом на камнях Хребты и головы ломают. Они сочувствуют слегка Погибшим — но издалека. 1973

Баллада о короткой шее

Полководец — с шеею короткой Должен быть в любые времена: Чтобы грудь — почти от подбородка, От затылка — сразу чтоб спина. На короткой незаметной шее Голове удобнее сидеть, — И душить значительно труднее, И арканом не за что задеть. А они вытягивают шеи И встают на кончики носков: Чтобы видеть дальше и вернее — Нужно посмотреть поверх голов. Все, теперь ты — темная лошадка, Даже если видел свет вдали, — Поза — неустойчива и шатка, И открыта шея для петли. И любая подлая ехидна Сосчитает позвонки на ней, — Дальше видно, но — недальновидно Жить с открытой шеей меж людей. Вот какую притчу о Востоке Рассказал мне старый аксакал. «Даже сказки здесь — и те жестоки», — Думал я — и шею измерял. 1973

«В день, когда мы, поддержкой земли заручась…»

В день, когда мы, поддержкой земли заручась, По высокой воде, по соленой, своей, Выйдем точно в назначенный час, — Море станет укачивать нас, Словно мать непутевых детей. Волны будут работать — и в поте лица Корабельные наши борта иссекут, Терпеливо машины начнут месяца Составлять из ритмичных секунд. А кругом — только водная гладь, — благодать! И на долгие мили кругом — ни души!.. Оттого морякам тяжело привыкать Засыпать после качки в домашней тиши. Наши будни — без праздников, без выходных, — В море нам и без отдыха хватит помех. Мы подруг забываем своих: Им — до нас, нам подчас не до них, — Да простят они нам этот грех! Нет, неправда! Вздыхаем о них у кормы И во сне имена повторяем тайком. Здесь совсем не за юбкой гоняемся мы, Не за счастьем, а за косяком. А кругом — только водная гладь, — благодать! Ни заборов, ни стен — хоть паши, хоть пляши!.. Оттого морякам тяжело привыкать Засыпать после качки в уютной тиши. Говорят, что плывем мы за длинным рублем, — Кстати, длинных рублей просто так не добыть, — Но мы в море — за морем плывем, И еще — за единственным днем, О котором потом не забыть. А когда из другой, непохожей весны Мы к родному причалу придем прямиком, — Растворятся морские ворота страны Перед каждым своим моряком. В море — водная гладь, да еще — благодать, И вестей — никаких, сколько нам ни пиши… Оттого морякам тяжело привыкать Засыпать после качки в уютной тиши. И опять уплываем, с землей обручась — С этой самою верной невестой своей, — Чтоб вернуться в назначенный час, Как бы там ни баюкало нас Море — мать непутевых детей. Вот маяк нам забыл подморгнуть с высоты, Только пялит глаза — ошалел, обалдел: Он увидел, что судно встает на винты, Обороты врубив на предел. А на пирсе стоять — все равно благодать, — И качаться на суше, и петь от души. Нам, вернувшимся, не привыкать привыкать После громких штормов к долгожданной тиши! 1973

«Всему на свете выходят сроки…»

Всему на свете выходят сроки, А соль морская — въедлива как черт, — Два мрачных судна стояли в доке, Стояли рядом — просто к борту борт. Та, что поменьше, вбок кривила трубы И пожимала баком и кормой: «Какого типа этот тип? Какой он грубый! Корявый, ржавый, — просто никакой!» В упор не видели друг друга оба судна И ненавидели друг друга обоюдно. Он в аварийном был состоянье, Но и она — не новая отнюдь, — Так что увидишь на расстоянье — С испуга можно взять и затонуть. Тот, что побольше, мерз от отвращенья, Хоть был железный малый, с крепким дном, — Все двадцать тысяч водоизмещенья От возмущенья содрогались в нем! И так обидели друг друга оба судна, Что ненавидели друг друга обоюдно. Прошли недели, — их подлатали, По ржавым швам шпаклевщики прошли, И ватерлинией вдоль талии Перевязали корабли. И медь надраили, и краску наложили, Пар развели, в салонах свет зажгли, — И палубы и плечи распрямили К концу ремонта эти корабли. И в гладкий борт узрели оба судна, Что так похорошели — обоюдно. Тот, что побольше, той, что поменьше, Сказал, вздохнув: «Мы оба не правы! Я никогда не видел женщин И кораблей — прекраснее, чем вы!» Та, что поменьше, в том же состоянье Шепнула, что и он неотразим: «Большое видится на расстоянье, — Но лучше, если все-таки — вблизи». Кругом конструкции толпились, было людно, И оба судна объяснились — обоюдно! Хотя какой-то портовый дока Их приписал не в тот же самый порт — Два корабля так и ушли из дока, Как и стояли, — вместе, к борту борт. До горизонта шли в молчанье рядом, Не подчиняясь ни теченьям, ни рулям. Махала ласково ремонтная бригада Двум не желающим расстаться кораблям. Что с ними? Может быть, взбесились оба судна? А может, попросту влюбились — обоюдно. 1973

«Был развеселый розовый восход…»

Был развеселый розовый восход, И плыл корабль навстречу передрягам, И юнга вышел в первый свой поход Под флибустьерским черепастым флагом. Накренившись к воде, парусами шурша, Бриг двухмачтовый лег в развороте. А у юнги от счастья качалась душа, Как пеньковые ванты на гроте. И душу нежную под грубой робой пряча, Суровый шкипер дал ему совет: «Будь джентльменом, если есть удача, А без удачи — джентльменов нет!» И плавал бриг туда, куда хотел, Встречался — с кем судьба его сводила, Ломая кости веслам каравелл, Когда до абордажа доходило. Был однажды богатой добычи дележ — И пираты бесились и выли… Юнга вдруг побледнел и схватился за нож, — Потому что его обделили. Стояла девушка, не прячась и не плача, И юнга вспомнил шкиперский завет: Мы — джентльмены, если есть удача, А нет удачи — джентльменов нет! И видел он, что капитан молчал, Не пробуя сдержать кровавой свары. И ран глубоких он не замечал — И наносил ответные удары. Только ей показалось, что с юнгой — беда, А другого она не хотела, — Перекинулась за борт — и скрыла вода Золотистое смуглое тело. И прямо в грудь себе, пиратов озадачив, Он разрядил горячий пистолет… Он был последний джентльмен удачи, — Конец удаче — джентльменов нет! 1973

Случаи

Мы все живем как будто, но Не будоражат нас давно Ни паровозные свистки, Ни пароходные гудки. Иные — те, кому дано, — Стремятся вглубь — и видят дно, — Но — как навозные жуки И мелководные мальки… А рядом случаи летают, словно пули, — Шальные, запоздалые, слепые на излете, — Одни под них подставиться рискнули — И сразу: кто — в могиле, кто — в почете. А мы — так не заметили И просто увернулись, — Нарочно, по примете ли — На правую споткнулись. Средь суеты и кутерьмы — Ах, как давно мы не прямы! — То гнемся бить поклоны впрок, А то — завязывать шнурок… Стремимся вдаль проникнуть мы, — Но даже светлые умы Все размещают между строк — У них расчет на долгий срок… Стремимся мы подняться ввысь — Ведь думы наши поднялись, — И там царят они, легки, Свободны, вечны, высоки. И так нам захотелось ввысь, Что мы вчера перепились — И горьким думам вопреки Мы ели сладкие куски… Открытым взломом, без ключа, Навзрыд об ужасах крича, Мы вскрыть хотим подвал чумной — Рискуя даже головой. И трезво, а не сгоряча Мы рубим прошлое сплеча, — Но бьем расслабленной рукой, Холодной, дряблой — никакой. Приятно сбросить гору с плеч — И все на божий суд извлечь, И руку выпростать, дрожа, И показать — в ней нет ножа, — Не опасаясь, что картечь И безоружных будет сечь. Но нас, железных, точит ржа — И психология ужа… А рядом случаи летают, словно пули, — Шальные, запоздалые, слепые на излете, — Одни под них подставиться рискнули — И сразу: кто — в могиле, кто — в почете. А мы — так не заметили И просто увернулись, — Нарочно, по примете ли — На правую споткнулись. 1974

Кто за чем бежит

На дистанции — четверка первачей, — Каждый думает, что он-то побойчей, Каждый думает, что меньше всех устал, Каждый хочет на высокий пьедестал. Кто-то кровью холодней, кто горячей, — Все наслушались напутственных речей, Каждый съел примерно поровну харчей, — Но судья не зафиксирует ничьей. А борьба на всем пути — В общем, равная почти. «Расскажите, как идут, бога ради, а?» «Телевиденье тут вместе с радио! Нет особых новостей — все равнехонько, Но зато накал страстей — о-хо-хо какой!» Номер первый — рвет подметки как герой, Как под гору катит, хочет под горой Он в победном ореоле и в пылу Твердой поступью приблизиться к котлу. Почему высоких мыслей не имел? — Потому что в детстве мало каши ел, Голодал он в этом детстве, не дерзал, — Успевал переодеться — и в спортзал. Что ж, идеи нам близки — Первым лучшие куски, А вторым — чего уж тут, он все выверил — В утешение дадут кости с ливером. Номер два — далек от плотских тех утех, — Он из сытых, он из этих, он из тех, — Он надеется на славу, на успех — И уж ноги задирает выше всех. Ох, наклон на вираже — бетон у щек! Краше некуда уже, а он — еще! Он стратег, он даже тактик, словом — спец, — Сила, воля плюс характер — молодец! Четок, собран, напряжен И не лезет на рожон, — Этот — будет выступать на Салониках, И детишек поучать в кинохрониках, И соперничать с Пеле в закаленности, И являть пример целе — устремленности! Номер третий — убелен и умудрен, — Он всегда — второй надежный эшелон, — Вероятно, кто-то в первом заболел, Ну а может, его тренер пожалел. И назойливо в ушах звенит струна: У тебя последний шанс, эх, старина! Он в азарте — как мальчишка, как шпана, — Нужен спурт — иначе крышка и хана! Переходит сразу он В задний старенький вагон, Где былые имена — предынфарктные, Где местам одна цена — все плацкартные. А четвертый — тот, что крайний, боковой, — Так бежит — ни для чего, ни для кого: То приблизится — мол, пятки оттопчу, То отстанет, постоит — мол, так хочу. Не проглотит первый лакомый кусок, Не надеть второму лавровый венок, Ну а третьему — ползти На запа́сные пути… Сколько все-таки систем в беге нынешнем! — Он вдруг взял да сбавил темп перед финишем, Майку сбросил — вот те на! — не противно ли? Поведенье бегуна — неспортивное! На дистанции — четверка первачей, Злых и добрых, бескорыстных и рвачей. Кто из них что исповедует, кто чей? …Отделяются лопатки от плечей — И летит уже четверка первачей! 1974

Песня про Джеймса Бонда, агента 007

Себя от надоевшей славы спрятав, В одном из их Соединенных Штатов, В глуши и в дебрях чуждых нам систем Жил-был известный больше, чем Иуда, Живое порожденье Голливуда — Артист, Джеймс Бонд, шпион, агент 07. Был этот самый парень — Звезда, ни дать ни взять, — Настолько популярен, Что страшно рассказать. Да шуточное ль дело — Почти что полубог! Известный всем Марчелло В сравненье с ним — щенок. Он на своей на загородной вилле Скрывался, чтоб его не подловили, И умирал от скуки и тоски. А то, бывало, встретят у квартиры — Набросятся и рвут на сувениры Последние штаны и пиджаки. Вот так и жил, как в клетке, Ну а в кино — потел: Различные разведки Дурачил, как хотел. То ходит в чьей-то шкуре, То в пепельнице спит, А то на абажуре Ково-нибудь соблазнит. И вот артиста этого — Джеймс Бонда — Товарищи из Госафильмофонда В совместную картину к нам зовут, — Чтоб граждане его не узнавали, Он к нам решил приехать в одеяле: Мол, все равно на клочья разорвут. Ну посудите сами: На проводах в ЮСА Все хиппи с волосами Побрили волоса; С него сорвали свитер, Отгрызли вмиг часы И растащили плиты Со взлетной полосы. И вот в Москве нисходит он по трапу, Дает доллар носильщику на лапу И прикрывает личность на ходу, — Вдруг ктой-то шасть на «газике» к агенту И — киноленту вместо документу: Что, мол, свои, мол, хау ду ю ду! Огромная колонна Стоит сама в себе, — Но встречает чемпиона По стендовой стрельбе. Попал во все, что было, Тот выстрелом с руки, — Ну все с ума сходило, И даже мужики. Довольный, что его не узнавали, Он одеяло снял в «Национале», — Но, несмотря на личность и акцент, Его там обозвали оборванцем, Который притворялся иностранцем И заявлял, что, дескать, он — агент. Швейцар его — за ворот, — Решил открыться он: «07 я!» — «Вам межгород — Так надо взять талон!» Во рту скопилась пена И горькая слюна, — И в позе супермена Он уселся у окна. Но вот киношестерки прибежали И недоразумение замяли, И разменяли фунты на рубли. …Уборщица ворчала: «Вот же пройда! Подумаешь — агентишка какой-то! У нас в девятом — прынц из Сомали!» 1974

«Жили-были на́ море…»

Жили-были на́ море — Это значит плавали, Курс держали правильный, слушались руля, Заходили в гавани — Слева ли, справа ли — Два красивых лайнера, судна, корабля: Белоснежнотелая, Словно лебедь белая, В сказочно-классическом плане, — И другой — он в тропики Плавал в черном смокинге — Лорд — трансатлантический лайнер. Ах, если б ему в голову пришло, Что в каждый порт уже давно влюбленно Спешит к нему под черное крыло Стремительная белая мадонна! Слезы льет горючие В ценное горючее И всегда надеется втайне, Что, быть может, в Африку Не уйдет по графику Этот недогадливый лайнер. Ах, если б ему в голову взбрело, Что в каждый порт уже давно влюбленно Прийти к нему под черное крыло Опаздывает белая мадонна! Кораблям и поздняя Не к лицу коррозия, Не к лицу морщины вдоль белоснежных крыл, И подтеки синие Возле ватерлинии, И когда на смокинге левый борт подгнил. Горевал без памяти В доке, в тихой заводи, Зол и раздосадован крайне, Ржавый и взъерошенный, И командой брошенный, В гордом одиночестве лайнер. А ей невероятно повезло: Под танго музыкального салона Пришла к нему под черное крыло — И встала рядом белая мадонна! 1974

«Сначала было Слово печали и тоски…»

Сначала было Слово печали и тоски, Рождалась в муках творчества планета, — Рвались от суши в никуда огромные куски И островами становились где-то. И, странствуя по свету без фрахта и без флага Сквозь миллионолетья, эпохи и века, Менял свой облик остров, отшельник и бродяга, Но сохранял природу и дух материка. Сначала было Слово, но кончились слова, Уже матросы Землю населяли, — И ринулись они по сходням вверх на острова, Для красоты назвав их кораблями. Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки, — И острова вернутся назад наверняка. На них царят морские — особые порядки, На них хранят законы и честь материка. Простит ли нас наука за эту параллель, За вольность в толковании теорий, — Но если уж сначала было слово на Земле, То это, безусловно, — слово «море»! 1974

Очи черные

I. Погоня

Во хмелю слегка Лесом правил я. Не устал пока, — Пел за здравие. А умел я петь Песни вздорные: «Как любил я вас, Очи черные…» То плелись, то неслись, то трусили рысцой. И болотную слизь конь швырял мне в лицо. Только я проглочу вместе с грязью слюну, Штофу горло скручу — и опять затяну: «Очи черные! Как любил я вас…» Но — прикончил я То, что впрок припас. Головой тряхнул, Чтоб слетела блажь, И вокруг взглянул — И присвистнул аж: Лес стеной впереди — не пускает стена, — Кони прядут ушами, назад подают. Где просвет, где прогал — не видать ни рожна! Колют иглы меня, до костей достают. Коренной ты мой, Выручай же, брат! Ты куда, родной, — Почему назад?! Дождь — как яд с ветвей — Недобром пропах. Пристяжной моей Волк нырнул под пах. Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза! Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь, — Из колоды моей утащили туза, Да такого туза, без которого — смерть! Я ору волкам: «Побери вас прах!..» — А коней пока Подгоняет страх. Шевелю кнутом — Бью крученые И ору притом: «Очи черные!..» Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс — Бубенцы плясовую играют с дуги. Ах вы кони мои, погублю же я вас, — Выносите, друзья, выносите, враги! …От погони той Даже хмель иссяк… Мы на кряж крутой — На одних осях, В хлопьях пены мы — Струи в кряж лились, — Отдышались, отхрипели Да откашлялись. Я лошадкам забитым, что не подвели, Поклонился в копыта, до самой земли, Сбросил с воза манатки, повел в поводу… Спаси бог вас, лошадки, что целым иду!

II. Старый дом

Что за дом притих, Погружен во мрак, На семи лихих Продувных ветрах, Всеми окнами Обратясь в овраг, А воротами — На проезжий тракт? Ох, устал я, устал, — а лошадок распряг. Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги! Никого, — только тень промелькнула в сенях Да стервятник спустился и сузил круги. В дом заходишь как Все равно в кабак, А народишко — Каждый третий — враг. Своротят скулу, Гость непрошеный! Образа в углу — И те перекошены. И затеялся смутный, чудной разговор, Кто-то песню стонал и гитару терзал, И припадочный малый — придурок и вор — Мне тайком из-под скатерти нож показал. «Кто ответит мне — Что за дом такой, Почему — во тьме, Как барак чумной? Свет лампад погас, Воздух вылился… Али жить у вас Разучилися? Двери настежь у вас, а душа взаперти. Кто хозяином здесь? — напоил бы вином». А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути — И людей позабыл, — мы всегда так живем! Траву кушаем, Век — на щавеле, Скисли душами, Опрыщавели, Да еще вином Много тешились, — Разоряли дом, Дрались, вешались». «Я коней заморил, — от волков ускакал. Укажите мне край, где светло от лампад, Укажите мне место, какое искал, — Где поют, а не стонут, где пол не покат». «О таких домах Не слыхали мы, Долго жить впотьмах Привыкали мы. Испокону мы — В зле да шепоте, Под иконами В черной копоти». И из смрада, где косо висят образа, Я башку очертя гнал, забросивши кнут, Куда кони несли да глядели глаза, И где люди живут, и — как люди живут. …Сколько кануло, сколько схлынуло! Жизнь кидала меня — не докинула. Может, спел про вас неумело я, Очи черные, скатерть белая?! 1974

Памяти Василия Шукшина

Еще — ни холодов, ни льдин, Земля тепла, красна калина, — А в землю лег еще один На Новодевичьем мужчина. Должно быть, он примет не знал, — Народец праздный суесловит, — Смерть тех из нас всех прежде ловит, Кто понарошку умирал. Коль так, Макарыч, — не спеши, Спусти колки, ослабь зажимы, Пересними, перепиши, Переиграй — останься живым! Но, в слезы мужиков вгоняя, Он пулю в животе понес, Припал к земле, как верный пес… А рядом куст калины рос — Калина красная такая. Смерть самых лучших намечает — И дергает по одному. Такой наш брат ушел во тьму! — Не поздоровилось ему, — Не буйствует и не скучает. А был бы «Разин» в этот год… Натура где? Онега? Нарочь? Все — печки-лавочки, Макарыч, — Такой твой парень не живет! Вот после временной заминки Рок процедил через губу: «Снять со скуластого табу — За то, что он видал в гробу Все панихиды и поминки. Того, с большой душою в теле И с тяжким грузом на гробу, — Чтоб не испытывал судьбу, — Взять утром тепленьким в постели!» И после непременной бани, Чист перед богом и тверез, Вдруг взял да умер он всерьез — Решительней, чем на экране. 1974

О знаках зодиака

Неправда, над нами не бездна, не мрак, — Каталог наград и возмездий. Любуемся мы на ночной зодиак, На вечное танго созвездий. Глядим, — запрокинули головы вверх, — В безмолвие, тайну и вечность. Там трассы судеб и мгновенный наш век Отмечены в виде невидимых вех, Что могут хранить и беречь нас. Горячий нектар в холода февралей, — Как сладкий елей вместо грога, — Льет звездную воду чудак Водолей В бездонную пасть Козерога. Вселенский поток и извилист, и крут, Окрашен то ртутью, то кровью. Но, вырвавшись с мартовской мглою из пут, Могучие Рыбы на нерест плывут По Млечным потокам к верховью. Декабрьский Стрелец отстрелялся вконец, Он мается, копья ломая, И может без страха резвиться Телец На светлых урочищах мая. Из августа изголодавшийся Лев Глядит на Овена в апреле. В июнь, к Близнецам свои руки воздев, Нежнейшие девы созвездия Дев Весы превратили в качели. Лучи световые пробились сквозь мрак, Как нить Ариадны конкретны, Но злой Скорпион и таинственный Рак От нас далеки и безвредны. На свой зодиак человек не роптал, — (Да звездам страшна ли опала?) Он эти созвездия с неба достал, Оправил он их в благородный металл, И тайна доступною стала. 1973

«Я еще не в угаре…»

Я еще не в угаре, не втиснулся в роль. Как узнаешь в ангаре, кто — раб, кто — король, Кто сильней, кто слабей, кто плохой, кто хороший, Кто кого допечет, допытает, дожмет: Летуна самолет или наоборот? — На земле притворилась машина — святошей. Завтра я испытаю судьбу, а пока — Я машине ласкаю крутые бока. На земле мы равны, но равны ли в полете? Под рукою, не скрою, ко мне холодок, — Я иллюзий не строю — я старый ездок: Самолет — необъезженный дьявол во плоти. Знаю, силы мне утро утроит, Ну а конь мой — хорош и сейчас, — Вот решает он: стоит — не стоит Из-под палки работать на нас. Ты же мне с чертежей, как с пеленок, знаком, Ты не знал виражей — шел и шел прямиком, Плыл под грифом «Секретно» по волнам науки. Генеральный конструктор тебе потакал — И отбился от рук ты в КБ, в ОТК, — Но сегодня попал к испытателю в руки! Здесь возьмутся покруче, — придется теперь Расплатиться, и лучше — без лишних потерь: В нашем деле потери не очень приятны. Ты свое отгулял до последней черты, Но и я попетлял на таких вот, как ты, — Так что грех нам обоим идти на попятный. Иногда недоверие точит: Вдруг не все мне машина отдаст, Вдруг она засбоит, не захочет Из-под палки работать на нас! 1975

Песня о погибшем летчике

Дважды Герою Советского Союза Николаю Скоморохову и его погибшему другу

Всю войну под завязку я все к дому тянулся, И хотя горячился — воевал делово, — Ну а он торопился, как-то раз не пригнулся — И в войне взад-вперед обернулся за два года — всего ничего. Не слыхать его пульса С сорок третьей весны, — Ну а я окунулся В довоенные сны. И гляжу я дурея, И дышу тяжело: Он был лучше, добрее, Добрее, добрее, — Ну а мне — повезло. Я за пазухой не жил, не пил с Господом чая, Я ни в тыл не просился, ни судьбе под подол, — Но мне женщины молча намекали, встречая: Если б ты там навеки остался — может, мой бы обратно пришел?! Для меня — не загадка Их печальный вопрос, — Мне ведь тоже несладко, Что у них не сбылось. Мне ответ подвернулся: «Извините, что цел! Я случайно вернулся, вернулся, вернулся, — Ну а ваш — не сумел». Он кричал напоследок, в самолете сгорая: «Ты живи! Ты дотянешь!» — доносилось сквозь гул. Мы летали под Богом возле самого рая, — Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я — до земли дотянул. Встретил летчика сухо Райский аэродром. Он садился на брюхо, Но не ползал на нем. Он уснул — не проснулся, Он запел — не допел. Так что я вот вернулся, Глядите — вернулся, — Ну а он — не успел. Я кругом и навечно виноват перед теми, С кем сегодня встречаться я почел бы за честь, — Но хотя мы живыми до конца долетели — Жжет нас память и мучает совесть у кого, у кого она есть. Кто-то скупо и четко Отсчитал нам часы Нашей жизни короткой, Как бетон полосы, — И на ней — кто разбился, Кто взлетел навсегда… Ну а я приземлился, А я приземлился, — Вот какая беда… 1975

Баллада о детстве

Час зачатья я помню неточно, — Значит, память моя — однобока, — Но зачат я был ночью, порочно И явился на свет не до срока. Я рождался не в муках, не в злобе, — Девять месяцев — это не лет! Первый срок отбывал я в утробе, — Ничего там хорошего нет. Спасибо вам, святители, Что плюнули да дунули, Что вдруг мои родители Зачать меня задумали — В те времена укромные, Теперь — почти былинные, Когда срока огромные Брели в этапы длинные. Их брали в ночь зачатия, А многих — даже ранее, — А вот живет же братия — Моя честна компания! Ходу, думушки резвые, ходу! Слова, строченьки милые, слова!.. В первый раз получил я свободу По указу от тридцать восьмого. Знать бы мне, кто так долго мурыжил, — Отыгрался бы на подлеце! Но родился, и жил я, и выжил, — Дом на Первой Мещанской — в конце. Там за стеной, за стеночкою, За перегородочкой Соседушка с соседушкою Баловались водочкой. Все жили вровень, скромно так, — Система коридорная, На тридцать восемь комнаток — Всего одна уборная. Здесь на зуб зуб не попадал, Не грела телогреечка, Здесь я доподлинно узнал, Почем она — копеечка. …Не боялась сирены соседка И привыкла к ней мать понемногу, И плевал я — здоровый трехлетка — На воздушную эту тревогу! Да не все то, что сверху, — от Бога, — И народ «зажигалки» тушил; И, как малая фронту подмога — Мой песок и дырявый кувшин. И било солнце в три ручья Сквозь дыры крыш просеяно, На Евдоким Кирилыча И Гисю Моисеевну. Она ему: «Как сыновья?» «Да без вести пропавшие! Эх, Гиська, мы одна семья — Вы тоже пострадавшие! Вы тоже — пострадавшие, А значит — обрусевшие: Мои — без вести павшие, Твои — безвинно севшие». …Я ушел от пеленок и сосок, Поживал — не забыт, не заброшен, И дразнили меня: «Недоносок», — Хоть и был я нормально доношен. Маскировку пытался срывать я: Пленных гонят — чего ж мы дрожим?! Возвращались отцы наши, братья По домам — по своим да чужим… У тети Зины кофточка С драконами да змеями, То у Попова Вовчика Отец пришел с трофеями. Трофейная Япония, Трофейная Германия… Пришла страна Лимония, Сплошная Чемодания! Взял у отца на станции Погоны, словно цацки, я, — А из эвакуации Толпой валили штатские. Осмотрелись они, оклемались, Похмелились — потом протрезвели. И отплакали те, кто дождались, Недождавшиеся — отревели. Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, — Мы спросили — зачем? — он в ответ: «Коридоры кончаются стенкой, А тоннели — выводят на свет!» Пророчество папашино Не слушал Витька с корешом — Из коридора нашего В тюремный коридор ушел. Да он всегда был спорщиком, Припрут к стене — откажется… Прошел он коридорчиком — И кончил «стенкой», кажется. Но у отцов — свои умы, А что до нас касательно — На жизнь засматривались мы Уже самостоятельно. Все — от нас до почти годовалых — «Толковищу» вели до кровянки, — А в подвалах и полуподвалах Ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле, — В «ремеслухе» — живи не тужи: Ни дерзнуть, ни рискнуть, — но рискнули Из напильников делать ножи. Они воткнутся в легкие, От никотина черные, По рукоятки легкие Трехцветные наборные… Вели дела обменные Сопливые острожники — На стройке немцы пленные На хлеб меняли ножики. Сперва играли в «фантики», В «пристенок» с крохоборами, — И вот ушли романтики Из подворотен ворами. …Спекулянтка была номер перший — Ни соседей, ни Бога не труся, Жизнь закончила миллионершей — Пересветова тетя Маруся. У Маруси за стенкой говели, — И она там втихую пила… А упала она — возле двери, — Некрасиво так, зло умерла. Нажива — как наркотики, — Не выдержала этого Богатенькая тетенька Маруся Пересветова. Но было все обыденно: Заглянет кто — расстроится. Особенно обидело Богатство метростроевца. Он дом сломал, а нам сказал: «У вас носы не вытерты, А я, за что я воевал?!» — И разные эпитеты. …Было время — и были подвалы, Было дело — и цены снижали, И текли куда надо каналы, И в конце куда надо впадали. Дети бывших старшин да майоров До ледовых широт поднялись, Потому что из тех коридоров, Им казалось, сподручнее — вниз. 1975

Инструкция перед поездкой за рубеж, или Полчаса в месткоме

Я вчера закончил ковку, Я два плана залудил, — И в загранкомандировку От завода угодил. Копоть, сажу смыл под душем, Съел холодного язя, — И инструктора прослушал — Что там можно, что нельзя. Там у них пока что лучше бытово, — Так чтоб я не отчубучил не того, Он мне дал прочесть брошюру — как наказ, Чтоб не вздумал жить там сдуру как у нас. Говорил со мной как с братом Про коварный зарубеж, Про поездку к демократам В польский город Будапешт: «Там у них уклад особый — Нам так сразу не понять, — Ты уж их, браток, попробуй Хоть немного уважать. Будут с водкою дебаты — отвечай: «Нет, ребяты-демократы, — только чай!» От подарков их сурово отвернись: «У самих добра такого — завались!» Он сказал: «Живя в комфорте — Экономь, но не дури, — И гляди не выкинь фортель — С сухомятки не помри! В этом чешском Будапеште Уж такие времена — Может, скажут «пейте-ешьте», Ну а может — ни хрена!» Ох, я в Венгрии на рынок похожу. На немецких на румынок погляжу! Демократки, уверяли кореша, Не берут с советских граждан ни гроша. «Буржуазная зараза Все же ходит по пятам, — Опасайся пуще сглаза Ты внебрачных связей там: Там шпиенки с крепким телом, — Ты их в дверь — они в окно! Говори, что с этим делом Мы покончили давно. Но могут действовать они не прямиком: Шасть в купе — и притвориться мужиком, — А сама наложит тола под корсет… Проверяй, какого пола твой сосед!» Тут давай его пытать я: «Опасаюсь — маху дам, — Как проверить? — лезть под платье — Так схлопочешь по мордам!» Но инструктор — парень дока, Деловой — попробуй срежь! И опять пошла морока Про коварный зарубеж… Популярно объясняю для невежд: Я к болгарам уезжаю — в Будапешт. «Если темы там возникнут — сразу снять, — Бить не нужно, а не вникнут — разъяснять!» Я ж по-ихнему — ни слова, — Ни в дугу и ни в тую! Молот мне — так я любого В своего перекую! Но ведь я — не агитатор, Я — потомственный кузнец… Я к полякам в Улан-Батор Не поеду наконец! Сплю с женой, а мне не спится: «Дусь, а Дусь! Может, я без заграницы обойдусь? Я ж не ихнего замесу — я сбегу, Я ж на ихнем — ни бельмеса, ни гугу!» Дуся дремлет как ребенок, Накрутивши бигуди, — Отвечает мне спросонок: «Знаешь, Коля, — не зуди! Что ты, Коля, больно робок — Я с тобою разведусь! — Двадцать лет живем бок о бок — И все время: «Дуся, Дусь…» Обещал — забыл ты, нешто? ну хорош! — Что клеенку с Бангладешта привезешь. Сбереги там пару рупий — не бузи, — Хоть че — хоть черта в ступе — привези!» Я уснул, обняв супругу — Дусю нежную мою, — Снилось мне, что я кольчугу, Щит и меч себе кую. Там у них другие мерки, — Не поймешь — съедят живьем, — И все снились мне венгерки С бородами и с ружьем. Снились Дусины клеенки цвета беж И нахальные шпиенки в Бангладеш… Поживу я — воля божья — у румын, — Говорят — они с Поволжья, как и мы! Вот же женские замашки! — Провожала — стала петь. Отутюжила рубашки — Любо-дорого смотреть. До свиданья, цех кузнечный, Аж до гвоздика родной! До свиданья, план мой встречный, Перевыполненный мной! Пили мы — мне спирт в аорту проникал, — Я весь путь к аэропорту проикал. К трапу я, а сзади в спину — будто лай: «На кого ты нас покинул, Николай?!» 1974

Случай на таможне

В. Румянцеву

Над Шере — метьево В ноябре третьего — Метеоусловия не те, — Я стою встревоженный, Бледный, но ухоженный, На досмотр таможенный в хвосте. Стоял сначала — чтоб не нарываться: Ведь я спиртного лишку загрузил, — А впереди шмонали уругвайца, Который контрабанду провозил. Крест на груди в густой шерсти, — Толпа как хором ахнет: «За ноги надо потрясти, — Глядишь — чего и звякнет!» И точно: ниже живота — Смешно, да не до смеха — Висели два литых креста Пятнадцатого века. Ох, как он сетовал: Где закон — нету, мол! Я могу, мол, опоздать на рейс!.. Но Христа распятого В половине пятого Не пустили в Буэнос-Айрес. Мы все-таки мудреем год от года — Распятья нам самим теперь нужны, — Они — богатство нашего народа, Хотя и — пережиток старины. А раньше мы во все края — И надо и не надо — Дарили лики, жития, — В окладе, без оклада… Из пыльных ящиков косясь Безропотно, устало, — Искусство древнее от нас, Бывало, и — сплывало. Доктор зуб высверлил, Хоть слезу мистер лил, Но таможенник вынул из дупла, Чуть поддев лопатою, — Мраморную статую — Целенькую, только без весла. Общупали заморского барыгу, Который подозрительно притих, — И сразу же нашли в кармане фигу, А в фиге — вместо косточки — триптих. «Зачем вам складень, пассажир? — Купили бы за трешку В «Березке» русский сувенир — Гармонь или матрешку!» «Мир-дружба! Прекратить огонь!» — Попер он как на кассу, Козе — баян, попу — гармонь, Икону — папуасу! Тяжело с истыми Контрабан — дистами! Этот, что статуи был лишен, — Малый с подковыркою, — Цыкнул зубом с дыркою, Сплюнул — и уехал в Вашингтон. Как хорошо, что бдительнее стало, — Таможня ищет ценный капитал — Чтоб золотинки с нимба не упало, Чтобы гвоздок с распятья не пропал! Таскают — кто иконостас, Кто — крестик, кто — иконку, — Так веру в Господа от нас Увозят потихоньку. И на поездки в далеко — Навек, бесповоротно — Угодники идут легко, Пророки — неохотно. Реки лью потные! Весь я тут, вот он я — Слабый для таможни интерес, — Правда, возле щиколот Синий крестик выколот, — Но я скажу, что это — Красный Крест. Один мулла триптих запрятал в книги, — Да, контрабанда — это ремесло! Я пальцы сжал в кармане в виде фиги — На всякий случай — чтобы пронесло. Арабы нынче — ну и ну! — Европу поприжали, — Мы в «шестидневную войну» Их очень поддержали. Они к нам ездят неспроста — Задумайтесь об этом! — Увозят нашего Христа На встречу с Магометом. …Я пока здесь еще, Здесь мое детище, — Все мое — и дело, и родня! Лики — как товарищи — Смотрят понимающе С почерневших досок на меня. Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу, Разденут — стыд и срам — при всех святых, — Найдут в мозгу туман, в кармане фигу, Крест на ноге — и кликнут понятых! Я крест сцарапывал, кляня Судьбу, себя — все вкупе, — Но тут вступился за меня Ответственный по группе. Сказал он тихо, делово — Такого не обшаришь: Мол, вы не трогайте его, Мол, кроме водки — ничего, — Проверенный товарищ! 1974 или 1975

Песня о времени

Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов, Но… развяжет язык молчаливый гранит — И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах. Время подвиги эти не стерло: Оторвать от него верхний пласт Или взять его крепче за горло — И оно свои тайны отдаст. Упадут сто замков и спадут сто оков, И сойдут сто потов целой груды веков, — И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь И гляди понимающим оком, — Потому что любовь — это вечно любовь, Даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победившим сдаваясь на милость. Но не все, оставаясь живыми, В доброте сохраняли сердца, Защитив свое доброе имя От заведомой лжи подлеца. Хорошо, если конь закусил удила И рука на копье поудобней легла, Хорошо, если знаешь — откуда стрела, Хуже — если по-подлому, из-за угла. Как у вас там с мерзавцем? Бьют? Поделом! Ведьмы вас не пугают шабашем? Но… не правда ли, зло называется злом Даже там — в добром будущем вашем? И вовеки веков, и во все времена Трус, предатель — всегда презираем, Враг есть враг, и война все равно есть война, И темница тесна, и свобода одна — И всегда на нее уповаем. Время эти понятья не стерло, Нужно только поднять верхний пласт — И дымящейся кровью из горла Чувства вечные хлынут на нас. Ныне, присно, во веки веков, старина, — И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина. Чистоту, простоту мы у древних берем, Саги, сказки — из прошлого тащим, — Потому, что добро остается добром — В прошлом, будущем и настоящем! 1975

Баллада о вольных стрелках

Если рыщут за твоею Непокорной головой, Чтоб петлей худую шею Сделать более худой, — Нет надежнее приюта: Скройся в лес — не пропадешь, — Если продан ты кому-то С потрохами ни за грош. Бедняки и бедолаги, Презирая жизнь слуги, И бездомные бродяги, У кого одни долги, — Все, кто загнан, неприкаян, В этот вольный лес бегут, — Потому что здесь хозяин — Славный парень Робин Гуд! Здесь с полслова понимают, Не боятся острых слов, Здесь с почетом принимают Оторви-сорви-голов. И скрываются до срока Даже рыцари в лесах: Кто без страха и упрека — Тот всегда не при деньгах! Знают все оленьи тропы, Словно линии руки, В прошлом — слуги и холопы, Ныне — вольные стрелки. Здесь того, кто все теряет, Защитят и сберегут: По лесной стране гуляет Славный парень Робин Гуд! И живут да поживают Всем запретам вопреки И ничуть не унывают Эти вольные стрелки, — Спят, укрывшись звездным небом, Мох под ребра положив, — Им какой бы холод ни был — Жив, и славно, если жив! Но вздыхают от разлуки — Где-то дом и клок земли — Да поглаживают луки, Чтоб в бою не подвели, И стрелков не сыщешь лучших!.. Что же завтра, где их ждут — Скажет первый в мире лучник Славный парень Робин Гуд! 1975

Баллада о Любви

Когда вода Всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На берег тихо выбралась Любовь — И растворилась в воздухе до срока, А срока было — сорок сороков… И чудаки — еще такие есть — Вдыхают полной грудью эту смесь, И ни наград не ждут, ни наказанья, — И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же — неровного — дыханья. Я поля влюбленным постелю — Пусть поют во сне и наяву!.. Я дышу, и значит — я люблю! Я люблю, и значит — я живу! И много будет странствий и скитаний: Страна Любви — великая страна! И с рыцарей своих — для испытаний — Все строже станет спрашивать она: Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна… Но вспять безумцев не поворотить — Они уже согласны заплатить: Любой ценой — и жизнью бы рискнули, — Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули. Я поля влюбленным постелю — Пусть поют во сне и наяву!.. Я дышу, и значит — я люблю! Я люблю, и значит — я живу! Но многих захлебнувшихся любовью Не докричишься — сколько ни зови, — Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешан на крови. А мы поставим свечи в изголовье Погибших от невиданной любви… И душам их дано бродить в цветах, Их голосам дано сливаться в такт, И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться — со вздохом на устах — На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья. Свежий ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал, — Потому что если не любил — Значит, и не жил, и не дышал! 1975

Баллада о двух погибших лебедях

Трубят рога: скорей, скорей! — И копошится свита. Душа у ловчих без затей, Из жил воловьих свита. Ну и забава у людей — Убить двух белых лебедей! И стрелы ввысь помчались… У лучников наметан глаз, — А эти лебеди как раз Сегодня повстречались. Она жила под солнцем — там, Где синих звезд без счета, Куда под силу лебедям Высокого полета. Ты воспари — крыла раскинь — В густую трепетную синь. Скользи по божьим склонам, — В такую высь, куда и впредь Возможно будет долететь Лишь ангелам и стонам. Но он и там ее настиг — И счастлив миг единый, — Но, может, был тот яркий миг Их песней лебединой… Двум белым ангелам сродни, К земле направились они — Опасная повадка! Из-за кустов, как из-за стен, Следят охотники за тем, Чтоб счастье было кратко. Вот утирают пот со лба Виновники паденья: Сбылась последняя мольба — «Остановись, мгновенье!» Так пелся вечный этот стих В пик лебединой песне их — Счастливцев одночасья: Они упали вниз вдвоем, Так и оставшись на седьмом, На высшем небе счастья. 1975

Баллада о ненависти

Торопись — тощий гриф над страною кружит! Лес — обитель твою — по весне навести! Слышишь — гулко земля под ногами дрожит? Видишь — плотный туман над полями лежит? — Это росы вскипают от ненависти! Ненависть — в почках набухших томится, Ненависть — в нас затаенно бурлит, Ненависть — по́том сквозь кожу сочится, Головы наши палит! Погляди — что за рыжие пятна в реке, — Зло решило порядок в стране навести. Рукоятки мечей холодеют в руке, И отчаянье бьется, как птица, в виске, И заходится сердце от ненависти! Ненависть — юным уродует лица, Ненависть — просится из берегов, Ненависть — жаждет и хочет напиться Черною кровью врагов! Да, нас ненависть в плен захватила сейчас, Но не злоба нас будет из плена вести. Не слепая, не черная ненависть в нас, — Свежий ветер нам высушит слезы у глаз Справедливой и подлинной ненависти! Ненависть — пей, переполнена чаша! Ненависть — требует выхода, ждет. Но благородная ненависть наша Рядом с любовью живет! 1975

Баллада о борьбе

Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от детских своих катастроф. Детям вечно досаден Их возраст и быт — И дрались мы до ссадин, До смертных обид. Но одежды латали Нам матери в срок, Мы же книги глотали, Пьянея от строк. Липли волосы нам на вспотевшие лбы, И сосало под ложечкой сладко от фраз. И кружил наши головы запах борьбы, Со страниц пожелтевших слетая на нас. И пытались постичь — Мы, не знавшие войн, За воинственный клич Принимавшие вой, — Тайну слова «приказ», Назначенье границ, Смысл атаки и лязг Боевых колесниц. А в кипящих котлах прежних боен и смут Столько пищи для маленьких наших мозгов! Мы на роли предателей, трусов, иуд В детских играх своих назначали врагов. И злодея слезам Не давали остыть, И прекраснейших дам Обещали любить; И, друзей успокоив И ближних любя, Мы на роли героев Вводили себя. Только в грезы нельзя насовсем убежать: Краткий век у забав — столько боли вокруг! Попытайся ладони у мертвых разжать И оружье принять из натруженных рук. Испытай, завладев Еще теплым мечом И доспехи надев, — Что почем, что почем! Испытай, кто ты — трус Иль избранник судьбы, И попробуй на вкус Настоящей борьбы. И когда рядом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг Оттого, что убили — его, не тебя, — Ты поймешь, что узнал, Отличил, отыскал По оскалу забрал — Это смерти оскал! — Ложь и зло — погляди, Как их лица грубы, И всегда позади — Воронье и гробы! Если путь прорубая отцовским мечом, Ты соленые слезы на ус намотал, Если в жарком бою испытал что почем, — Значит, нужные книги ты в детстве читал! Если мяса с ножа Ты не ел ни куска, Если руки сложа Наблюдал свысока И в борьбу не вступил С подлецом, палачом — Значит, в жизни ты был Ни при чем, ни при чем! 1975

Разбойничья

Как во смутной волости Лютой, злой губернии Выпадали молодцу Все шипы да тернии. Он обиды зачерпнул, зачерпнул Полные пригоршни, Ну а горе, что хлебнул, — Не бывает горше. Пей отраву, хоть залейся! Благо, денег не берут. Сколь веревочка ни вейся — Все равно совьешься в кнут! Гонит неудачников По миру с котомкою, Жизнь текет меж пальчиков Паутинкой тонкою, А которых повело, повлекло По лихой дороге — Тех ветрами сволокло Прямиком в остроги. Тут на милость не надейся — Стиснуть зубы да терпеть! Сколь веревочка ни вейся — Все равно совьешься в плеть! Ах, лихая сторона, Сколь в тебе ни рыскаю — Лобным местом ты красна Да веревкой склизкою! А повешенным сам дьявол-сатана Голы пятки лижет. Смех, досада, мать честна! — Ни пожить, ни выжить! Ты не вой, не плачь, а смейся — Слез-то нынче не простят. Сколь веревочка ни вейся — Все равно укоротят! Ночью думы муторней. Плотники не мешкают — Не успеть к заутрене: Больно рано вешают. Ты об этом не жалей, не жалей, — Что тебе отсрочка?! На веревочке твоей Нет ни узелочка! Лучше ляг да обогрейся — Я, мол, казни не просплю… Сколь веревочка ни вейся — А совьешься ты в петлю! 1975

Купола

Михаилу Шемякину

Как засмотрится мне нынче, как задышится?! Воздух крут перед грозой, крут да вязок. Что споется мне сегодня, что услышится? Птицы вещие поют — да все из сказок. Птица Сирин мне радостно скалится — Веселит, зазывает из гнезд, А напротив — тоскует-печалится, Травит душу чудной Алконост. Словно семь заветных струн Зазвенели в свой черед — Это птица Гамаюн Надежду подает! В синем небе, колокольнями проколотом, — Медный колокол, медный колокол — То ль возрадовался, то ли осерчал… Купола в России кроют чистым золотом — Чтобы чаще Господь замечал. Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великою да сказочной страною — Перед солоно— да горько-кисло-сладкою, Голубою, родниковою, ржаною. Грязью чавкая жирной да ржавою, Вязнут лошади по стремена, Но влекут меня сонной державою, Что раскисла, опухла от сна. Словно семь богатых лун На пути моем встает — То птица Гамаюн Надежду подает! Душу, сбитую утратами да тратами, Душу, стертую перекатами, — Если до крови лоскут истончал, — Залатаю золотыми я заплатами — Чтобы чаще Господь замечал! 1975

История болезни

I. Ошибка вышла

Я был и слаб и уязвим, Дрожал всем существом своим, Кровоточил своим больным Истерзанным нутром, — И, словно в пошлом попурри, Огромный лоб возник в двери И озарился изнутри Здоровым недобром. Но властно дернулась рука: «Лежать лицом к стене!» — И вот мне стали мять бока На липком топчане. А самый главный — сел за стол, Вздохнул осатанело И что-то на меня завел, Похожее на «дело». Вот в пальцах цепких и худых Смешно задергался кадык, Нажали в пах, потом — под дых, На печень-бедолагу. Когда давили под ребро — Как екало мое нутро! И кровью харкало перо В невинную бумагу. В полубреду, в полупылу Разделся донага, — В углу готовила иглу Нестарая карга, — И от корней волос до пят По телу ужас плелся: А вдруг уколом усыпят, Чтоб сонный раскололся?! Он, потрудясь над животом, Сдавил мне череп, а потом Предплечья мне стянул жгутом И крови ток прервал. Я, было, взвизгнул, но замолк, — Сухие губы на замок, — А он кряхтел, кривился, мок, Писал и ликовал. Он в раж вошел — знакомый раж, — Но я как заору: «Чего строчишь? А ну, покажь Секретную муру!..» Подручный — бывший психопат — Связал мои запястья, — Тускнели, выложившись в ряд, Орудия пристрастья. Я терт и бит, и нравом крут, Могу — вразнос, могу — враскрут — Но тут смирят, но тут уймут — Я никну и скучаю. Лежу я, голый как сокол, А главный — шмыг да шмыг за стол — Все что-то пишет в протокол, Хоть я не отвечаю. Нет, надо силы поберечь, А то ослаб, устал, — Ведь скоро пятки будут жечь, Чтоб я захохотал, Держусь на нерве, начеку, Но чувствую отвратно, — Мне в горло сунули кишку — Я выплюнул обратно. Я взят в тиски, я в клещи взят — По мне елозят, егозят, Все вызвать, выведать хотят, Все пробуют на ощупь. Тут не пройдут и пять минут, Как душу вынут, изомнут, Всю испоганят, изорвут, Ужмут и прополощут. «Дыши, дыши поглубже ртом! Да выдохни — умрешь!» «У вас тут выдохни — потом Навряд ли и вздохнешь!» Во весь свой пересохший рот Я скалюсь: «Ну, порядки! Со мною номер не пройдет, Товарищи-ребятки!» Убрали свет и дали газ, Доска какая-то зажглась, — И гноем брызнуло из глаз, И булькнула трахея. И он зверел, входил в экстаз, Приволокли зачем-то таз… Я видел это как-то раз — Фильм в качестве трофея. Ко мне заходят со спины И делают укол… «Колите, сукины сыны, Но дайте протокол!» Я даже на колени встал, Я к тазу лбом прижался; Я требовал и угрожал, Молил и унижался. Но туже затянули жгут, Вон вижу я — спиртовку жгут, Все рыжую чертовку ждут С волосяным кнутом. Где-где, а тут свое возьмут! А я гадаю, старый шут: Когда же раскаленный прут — Сейчас или потом? Шабаш калился и лысел, Пот лился горячо, — Раздался звон — и ворон сел На белое плечо. И ворон крикнул: «Nevermore!» — Проворен он и прыток, — Напоминает: прямо в морг Выходит зал для пыток. Я слабо поднимаю хвост, Хотя для них я глуп и прост: «Эй! За пристрастный ваш допрос Придется отвечать! Вы, как вас там по именам, — Вернулись к старым временам! Но протокол допроса нам Обязаны давать!» И я через плечо кошу На писанину ту: «Я это вам не подпишу, Покуда не прочту!» Мне чья-то желтая спина Ответила бесстрастно: «А ваша подпись не нужна — Нам без нее все ясно». «Сестренка, милая, не трусь — Я не смолчу, я не утрусь, От протокола отопрусь При встрече с адвокатом! Я ничего им не сказал, Ни на кого не показал, — Скажите всем, кого я знал: Я им остался братом!» Он молвил, подведя черту: «Читай, мол, и остынь!» Я впился в писанину ту, А там — одна латынь… В глазах — круги, в мозгу — нули, — Проклятый страх, исчезни: Они же просто завели Историю болезни! 1975–1976

II. Никакой ошибки

На стене висели в рамах бородатые мужчины. Все в очочках на цепочках, по-народному — в пенсне. Все они открыли что-то, все придумали вакцины, Так что если я не умер — это все по их вине. Доктор молвил: «Вы больны», — И меня заколотило, И сердечное светило Улыбнулось со стены. Здесь не камера — палата, Здесь не нары, а скамья, Не подследственный, ребята, А исследуемый я! И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то, Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол! Мне известен Склифосовский — основатель института, Мне знаком товарищ Боткин — он желтуху изобрел. В положении моем Лишь чудак права качает: Доктор если осерчает, Так упрячет в «желтый дом». Все зависит в «доме» оном От тебя от самого: Хочешь — можешь стать Буденным, Хочешь — лошадью его! У меня мозги за разум не заходят — верьте слову, Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал: «Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову — Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал…» Но и врач не лыком шит — Он хитер и осторожен. «Да, вы правы, но возможен Ход обратный, — говорит. — Вот палата на пять коек, Вот профессор входит в дверь, Тычет пальцем: «Параноик». И пойди его проверь!» Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку, Я за вами, дорогие, как за каменной стеной, На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку: Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной! Род мой крепкий — все в меня; Правда, прадед был незрячий; Свекор мой — белогорячий, Но ведь свекор не родня! «Доктор, мы здесь с глазу на глаз, Отвечай же мне, будь скор: Или будет мне диагноз, Или будет приговор?» Доктор мой, и санитары, и светила — все смутились, Заоконное светило закатилось за спиной, И очочки на цепочке как бы влагой замутились, У отца желтухи щечки вдруг покрылись белизной. И нависло острие, В страхе съежилась бумага… Доктор действовал на благо — Жалко, благо не мое. Но не лист — перо стальное Грудь проткнуло, как стилет! Мой диагноз — паранойя, Это значит — пара лет! 1976

III. История болезни

Вдруг словно канули во мрак Портреты и врачи, Жар от меня струился, как От доменной печи. Я злую ловкость ощутил — Пошел как на таран, — И фельдшер еле защитил Рентгеновский экран. И — горлом кровь, и не уймешь — Залью хоть всю Россию, — И — крик: «На стол его, под нож! Наркоз! Анестезию!» Мне обложили шею льдом — Спешат, рубаху рвут, — Я ухмыляюсь красным ртом, Как на манеже шут. Я сам себе кричу: «Трави! — И напрягаю грудь. — В твоей запекшейся крови Увязнет кто-нибудь!» Я б мог, когда б не глаз да глаз, Всю землю окровавить, — Жаль, что успели медный таз Не вовремя подставить! Уже я свой не слышу крик, Не узнаю сестру, — Вот сладкий газ в меня проник, Как водка поутру. Цветастый саван скрыл и зал, И лица докторов, — Но я им все же доказал, Что умственно здоров! Слабею, дергаюсь и вновь Травлю, — но иглы вводят И льют искусственную кровь — Та горлом не выходит. «Хирург, пока не взял наркоз, Ты голову нагни, — Я важных слов не произнес — Послушай, вот они. Взрезайте с Богом, помолясь, Тем более бойчей, Что эти строки не про вас, А про других врачей!.. Я лег на сгибе бытия, На полдороге к бездне, — И вся история моя — История болезни. Я был здоров — здоров как бык, Как целых два быка, — Любому встречному в час пик Я мог намять бока. Идешь, бывало, и поешь, Общаешься с людьми, И вдруг — на стол его, под нож, — Допелся, черт возьми!..» «Не огорчайтесь, милый друг, — Врач стал чуть-чуть любезней, — Почти у всех людей вокруг Истории болезней». Все человечество давно Хронически больно — Со дня творения оно Болеть обречено. Сам первый человек хандрил — Он только это скрыл, — Да и создатель болен был, Когда наш мир творил. Вы огорчаться не должны — Для вас покой полезней, — Ведь вся история страны — История болезни. У человечества всего — То колики, то рези, — И вся история его — История болезни. Живет больное все бодрей, Все злей и бесполезней — И наслаждается своей Историей болезни. 1976

«Наши помехи — эпохе под стать…»

Наши помехи — эпохе под стать, Все наши страхи — причинны. Очень собаки нам стали мешать, Эти бездомные псины. Бред, говоришь? Но — судить потерпи, Не обойдешься без бредней. Что говорить — на надежной цепи Пес несравненно безвредней. Право, с ума посходили не все — Это не бредни, не басни: Если хороший ошейник на псе — Это и псу безопасней. Едешь хозяином ты вдоль земли — Скажем, в Великие Луки, — А под колеса снуют кобели И попадаются суки. Их на дороге, размазавши в слизь, Что вы за чушь создадите? Вы поощряете сюрреализм, Милый товарищ водитель! Дрожь проберет от такого пятна! Дворников следом когорты Будут весь день соскребать с полотна Мрачные те натюрморты. Пса без намордника чуть раздразни, — Он только челюстью лязгни! — Вот и кончай свои грешные дни В приступе водобоязни! Не напасутся и тоненьких свеч — За упокой — наши дьяки… Все же намордник прекрасная вещь, Ежели он на собаке. Мы и собаки — легли на весы, Всем нам спокойствия нету, Если бездомные шалые псы Бродят свободно по свету. И кругозор крайне узок у вас, Если вас цирк не пленяет: Пляшут собачки под музыку вальс — Прямо слеза прошибает! Гордо ступают, вселяя испуг, Страшные пасти раззявив, — Будто у них даже больше заслуг, Нежели чем у хозяев. Этих собак не заманишь во двор — Им отдохнуть бы, поспать бы… Стыд просто им и семейный позор — Эти собачие свадьбы! Или на выставке псы, например, Даже хватают медали. Пусть не за доблесть, а за экстерьер, Но награждают — беда ли? Эти хозяева славно живут, Не получая получку, — Слышал, огромные деньги гребут За… извините — за случку. Значит, к чему это я говорю, Что мне, седому, неймется? Очень я, граждане, благодарю Всех, кто решили бороться. Вон, притаившись в ночные часы, Из подворотен укромных Лают в свое удовольствие псы — Не приручить их, никчемных. Надо с бездомностью этой кончать, С неприрученностью — тоже. Слава же собаководам, качать!.. Боже! Прости меня, Боже! Некуда деться бездомному псу? Места не хватит собакам? Это — при том, что мы строим вовсю, С невероятным размахом?! 1972

Две судьбы

Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете — по учению, Жил безбедно и при деле, Плыл, куда глаза глядели, — по течению. Заскрипит ли в повороте, Затрещит в водовороте — я не слушаю, То разуюсь, то обуюсь, На себя в воде любуюсь, — брагу кушаю. И пока я наслаждался, Пал туман и оказался в гиблом месте я, — И огромная старуха Хохотнула прямо в ухо, злая бестия. Я кричу — не слышу крика, Не вяжу от страха лыка, вижу плохо я, На ветру меня качает… «Кто здесь?» Слышу — отвечает: «Я, Нелегкая! Брось креститься, причитая, — Не спасет тебя святая Богородица: Кто рули и весла бросит, Тех Нелегкая заносит — так уж водится!» И с одышкой, ожиреньем Ломит, тварь, по пням, кореньям тяжкой поступью, Я впотьмах ищу дорогу, Но уж брагу понемногу — только по́ сту пью. Вдруг навстречу мне — живая Колченогая Кривая — морда хитрая. «Не горюй, — кричит, — болезный, Горемыка мой нетрезвый, — слезы вытру я!» Взвыл я, ворот разрывая: «Вывози меня, Кривая, — я на привязи! Мне плевать, что кривобока, Криворука, кривоока, — только вывези!» Влез на горб к ней с перепугу, — Но Кривая шла по кругу — ноги разные. Падал я и полз на брюхе — И хихикали старухи безобразные. Не до жиру — быть бы живым, — Много горя над обрывом, а в обрыве — зла. «Слышь, Кривая, четверть ставлю — Кривизну твою исправлю, раз не вывезла! Ты, Нелегкая, маманя! Хочешь истины в стакане — на лечение? Тяжело же столько весить, А хлебнешь стаканов десять — облегчение!» И припали две старухи Ко бутыли медовухи — пьянь с ханыгою, — Я пока за кочки прячусь, К бережку тихонько пячусь — с кручи прыгаю. Огляделся — лодка рядом, — А за мною по корягам, дико охая, Припустились, подвывая, Две судьбы мои — Кривая да Нелегкая. Греб до умопомраченья, Правил против ли теченья, на стремнину ли, — А Нелегкая с Кривою От досады, с перепою там и сгинули! 1975, 1976–1977

Песня о Судьбе

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену, За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна, Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену — Глядит, глаза навыкате, и с языка — слюна. Морока мне с нею — Я оком грустнею, Я ликом тускнею И чревом урчу, Нутром коченею, А горлом немею, — И жить не умею, И петь не хочу! Должно быть, старею, — Пойду к палачу… Пусть вздернет на рею, А я заплачу. Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит, — Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну — Она, когда насытится, всегда подолгу спит. Тогда я гуляю, Петляю, вихляю, И ваньку валяю, И небо копчу. Но пса охраняю, Сам вою, сам лаю — О чем пожелаю, Когда захочу. Нет, не постарею — Пойду к палачу, — Пусть вздернет скорее, А я приплачу. Бывают дни, когда я голову в такое пекло всуну, Что и судьба попятится, испуганна, бледна, — Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну — С тех пор ни дня без стакана, еще ворчит она: Закуски — ни корки! Мол, я бы в Нью-Йорке Ходила бы в норке, Носила б парчу!.. Я ноги — в опорки, Судьбу — на закорки, — И в гору и с горки Пьянчугу влачу. Когда постарею, Пойду к палачу, — Пусть вздернет на рею, А я заплачу. Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком — Пошла, родимая, вразнос и изменила лик, — Хамила, безобразила и обернулась Роком, — И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык. Мне тяжко под нею, Гляди — я синею, Уже сатанею, Кричу на бегу: «Не надо за шею! Не надо за шею! Не над за шею, — Я петь не смогу!» Судьбу, коль сумею, Снесу к палачу — Пусть вздернет на рею, А я заплачу! 1976

«Этот день будет первым всегда и везде…»

Этот день будет первым всегда и везде — Пробил час, долгожданный серебряный час: Мы ушли по весенней высокой воде, Обещанием помнить и ждать заручась. По горячим следам мореходов живых и экранных, Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды, Мы под парусом белым идем с океаном на равных Лишь в упряжке ветров, не терзая винтами воды. Впереди — чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем вечно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей. Говорят, будто парусам реквием спет, Черный бриг за пиратство в музей заточен, Бросил якорь в историю стройный корвет, Многотрубные увальни вышли в почет. Но весь род моряков — сколько есть — до седьмого колена Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей. И текла за кормой добела раскаленная пена, И щадила судьба непутевых своих сыновей. Впереди — чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей. Материк безымянный не встретим вдали, Островам не присвоим названьев своих — Все открытые земли давно нарекли Именами великих людей и святых. Расхватали открытья — мы ложных иллюзий не строим, — Но стекает вода с якорей, как живая вода. Повезет — и тогда мы в себе эти земли откроем, — И на берег сойдем — и останемся там навсегда. Не смыкайте же век, рулевые, — Вдруг расщедрится серая мгла — На «Летучем Голландце» впервые Запалят ради нас факела! Впереди — чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей! 1976

«Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода…»

Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода, — Вы не ждали его — не за легкой добычей пошли. Провожая закат, мы живем ожиданьем восхода И, влюбленные в море, живем ожиданьем земли. Помнишь детские сны о походах Великой Армады, Абордажи, бои, паруса — и под ложечкой ком?.. Все сбылось: «Становись! Становись!» — раздаются команды, — Это требует море — скорей становись моряком! Наверху, впереди — злее ветры, багровее зори, — Правда, сверху видней, впереди же — исход и земля. Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя! По сигналу «Пошел!» оживают продрогшие реи, Горизонт опрокинулся, мачты упали ничком. Становись, становись, становись человеком скорее! — Это значит на море — скорей становись моряком! Поднимаемся в небо по вантам, как будто по вехам, — Там и ветер живой — он кричит, а не шепчет тайком: Становись, становись, становись, становись человеком! — Это значит на море — скорей становись моряком! Чтоб отсутствием долгим вас близкие не попрекали, Не грубейте душой и не будьте покорны судьбе, — Оставайтесь, ребята, людьми, становясь моряками; Становясь капитаном — храните матроса в себе! 1976

Шторм

Мы говорим не «штормы», а «шторма» — Слова выходят коротки и смачны: «Ветра» — не «ветры» — сводят нас с ума, Из палуб выкорчевывая мачты. Мы на приметы наложили вето — Мы чтим чутье компасов и носов. Упругие тугие мышцы ветра Натягивают кожу парусов. На чаше звездных — подлинных — Весов Седой Нептун судьбу решает нашу, И стая псов, голодных Гончих псов, Надсадно воя, гонит нас на Чашу. Мы — призрак легендарного корвета, Качаемся в созвездии Весов. И словно заострились струи ветра — И вспарывают кожу парусов. По курсу — тень другого корабля, Он шел — и в штормы хода не снижая. Глядите — вон болтается петля На рее, по повешенным скучая! С ним Провиденье поступило круто: Лишь вечный штиль — и прерван ход часов, — Попутный ветер словно бес попутал — Он больше не находит парусов. Нам кажется, мы слышим чей-то зов — Таинственные четкие сигналы… Не жажда славы, гонок и призов Бросает нас на гребни и на скалы. Изведать то, чего не ведал сроду, — Глазами, ртом и кожей пить простор!.. Кто в океане видит только воду — Тот на земле не замечает гор. Пой, ураган, нам злые песни в уши, Под череп проникай и в мысли лезь, Лей звездный дождь, вселяя в наши души Землей и морем вечную болезнь! 1976

Гимн морю и горам

Заказана погода нам Удачею самой, Довольно футов нам под киль обещано, И небо поделилось с океаном синевой — Две синевы у горизонта скрещены. Не правда ли, морской хмельной невиданный простор Сродни горам в безумье, буйстве, кротости: Седые гривы волн чисты, как снег на пиках гор, И впадины меж ними — словно пропасти! Служение стихиям не терпит суеты, К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен Великий океан. Нам сам Великий случай — брат, Везение — сестра, Хотя — на всякий случай — мы встревожены. На суше пожелали нам ни пуха ни пера, Созвездья к нам прекрасно расположены. Мы все — впередсмотрящие, все начали с азов, И если у кого-то невезение — Меняем курс, идем на SOS, как там, в горах, — на зов, На помощь, прерывая восхождение. Служение стихиям не терпит суеты, К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен Великий океан. Потери подсчитаем мы, когда пройдет гроза, — Не сединой, а солью убеленные, — Скупая океанская огромная слеза Умоет наши лица просветленные… Взята вершина — клотики вонзились в небеса! С небес на землю — только на мгновение: Едва закончив рейс, мы поднимаем паруса — И снова начинаем восхождение. Служение стихиям не терпит суеты, К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен Великий океан. 1976

Мореплаватель-одиночка

Вот послал Господь родителям сыночка: Люльку в лодку переделать велел, — Мореплаватель родился одиночка — Сам укачивал себя, сам болел… Не по году он мужал — по денечку, И уже из колыбели дерзал: К мореплаванью годился в одиночку, Из пеленок паруса вырезал. …Прямо по носу — глядите! — то ли бочка, То ли яхта, то ли плот, то ли — нет: Мореплаватель, простите, одиночка Посылает вам мудреный привет! Ой, ребята, не к добру проволочка! Сплюньте трижды все, кто на корабле: Мореплаватель на море одиночка — Вроде черного кота на земле! «Вы откуда — отвечайте нам, и точка, — Не могли же вы свалиться с небес?! Мы читали, что какой-то одиночка В треугольнике Бермудском исчез…» «Это утка, это бред — все до строчки! — И простите, если резок и груб, — Я там плавал, извините, в одиночку: Он совсем не треугольник, а — куб! Были бедствия — посуда на кусочки! Била Бетси — ураган — все подряд, — Мореплаватели нынче — одиночки — Из летающих тарелок едят!..» Вот добавил он в планктон кипяточку… Как орудует: хоть мал, да удал! Глядь — и ест деликатесы в одиночку, — А из нас — таких никто не едал. И поведал он, что пьет он по глоточку, Чтоб ни капли не пропасть в бороде, — Мореплаватель, простите, в одиночку Философию развел на воде. «Не искусственную ли оболочку Вы вокруг себя, мой друг, возвели? Мореплаванью, простите, в одиночку Наше общество предпочли?» Он ответил: «Вы попали прямо в точку! Жаль, на суше не пожать вам руки: В море плавая подолгу в одиночку, Я по вас затосковал, моряки!» Мы, услыша что-нибудь, сразу — в строчку, Мы, завидя что-нибудь, — в негатив! Мореплавателя сняли, одиночку, В фотографию его превратив. Ах, побольше б нам немного юморочку! — Поскучнели, отрешась от земли, — Мореплавателя — брата — одиночку Мы хотя бы как смогли развлекли! Так поменьше им преград и отсрочек, И задорин на пути, и сучков! Жаль, что редко их встретишь — одиночек, — Славных малых и таких чудаков! 1976

Про глупцов

Этот шум — не начало конца, Не повторная гибель Помпеи — Спор вели три великих глупца: Кто из них, из великих, глупее. Первый выл: «Я физически глуп, — Руки вздел, словно вылез на клирос. — У меня даже мудрости зуб, Невзирая на возраст, не вырос!» Но не приняли это в расчет — Даже умному эдак негоже: «Ах, подумаешь, зуб не растет! Так другое растет — ну и что же?..» К синяку прижимая пятак, Встрял второй: «Полно вам, загалдели! Я — способен все видеть не так, Как оно существует на деле!» «Эх, нашел чем хвалиться, простак, — Недостатком всего поколенья!.. И к тому же все видеть не так — Доказательство слабого зренья!» Третий был непреклонен и груб, Рвал лицо на себе, лез из платья: «Я — единственный подлинно глуп, — Ни про что не имею понятья». Долго спорили — дни, месяца, — Но у всех аргументы убоги… И пошли три великих глупца Глупым шагом по глупой дороге. Вот и берег — дороге конец. Откатив на обочину бочку, В ней сидел величайший мудрец — Мудрецам хорошо в одиночку. Молвил он подступившим к нему: Дескать, знаю — зачем, кто такие, — Одного только я не пойму — Для чего это вам, дорогие? Или, может, вам нечего есть, Или — мало друг дружку побили? Не кажитесь глупее чем есть, — Оставайтесь такими, как были. Стоит только не спорить о том, Кто главней, — уживетесь отлично, — Покуражьтесь еще, а потом — Так и быть — приходите вторично!.. Он залез в свою бочку с торца — Жутко умный, седой и лохматый… И ушли три великих глупца — Глупый, глупенький и глуповатый. Удивляясь, ворчали в сердцах: «Стар мудрец — никакого сомненья! Мир стоит на великих глупцах, — Зря не выказал старый почтенья!» Потревожат вторично его — Темной ночью попросят: «Вылазьте!» Все бы это еще ничего, Но глупцы состояли у власти… И у сказки бывает конец: Больше нет у обочины бочки — В «одиночку» отправлен мудрец. Хорошо ли ему в «одиночке»? 1977

Притча о Правде и Лжи

В подражание Булату Окуджаве

Нежная Правда в красивых одеждах ходила, Принарядившись для сирых, блаженных, калек, — Грубая Ложь эту Правду к себе заманила: Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег. И легковерная Правда спокойно уснула, Слюни пустила и разулыбалась во сне, — Грубая Ложь на себя одеяло стянула, В Правду впилась — и осталась довольна вполне. И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью: Баба как баба, и что ее ради радеть?! — Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, Если, конечно, и ту и другую раздеть. Выплела ловко из кос золотистые ленты И прихватила одежды, примерив на глаз; Деньги взяла, и часы, и еще документы, Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась. Только к утру обнаружила Правда пропажу — И подивилась, себя оглядев делово: Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу, Вымазал чистую Правду, а так — ничего. Правда смеялась, когда в нее камни бросали: «Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…» Двое блаженных калек протокол составляли И обзывали дурными словами ее. Стервой ругали ее, и похуже чем стервой, Мазали глиной, спускали дворового пса… «Духу чтоб не было, — на километр сто первый Выселить, выслать за двадцать четыре часа!» Тот протокол заключался обидной тирадой (Кстати, навесили Правде чужие дела): Дескать, какая-то мразь называется Правдой, Ну а сама — пропилась, проспалась догола. Чистая Правда божилась, клялась и рыдала, Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, — Грязная Ложь чистокровную лошадь украла — И ускакала на длинных и тонких ногах. Некий чудак и поныне за Правду воюет, — Правда, в речах его правды — на ломаный грош: «Чистая Правда со временем восторжествует, — Если проделает то же, что явная Ложь!» Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь. Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, — Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь. 1977

Про речку Вачу и попутчицу Валю

В. Туманову

Под собою ног не чую — И качается земля… Третий месяц я бичую, Так как списан подчистую С китобоя-корабля. Ну а так как я бичую, Беспартийный, нееврей, — Я на лестницах ночую, Где тепло от батарей. Это жизнь! Живи и грейся — Хрен вам, пуля и петля! Пью, бывает, хоть залейся: Кореша приходят с рейса — И гуляют «от рубля»! Рупь — не деньги, рупь — бумажка, Экономить — тяжкий грех. Ах, душа моя тельняшка — В сорок полос, семь прорех! Но послал Господь удачу — Заработал свечку он! — Увидав, как горько плачу, Он сказал: «Гуляй на Вачу! Торопись, пока сезон!» Что такое эта Вача — Разузнал я у бича, — Он на Вачу ехал плача — Возвращался хохоча. Вача — это речка с мелью Во глубине сибирских руд, Вача — это дом с постелью, Там стараются артелью, — Много золота берут! Как вербованный ишачу — Не ханыжу, не «торчу»… Взял билет — лечу на Вачу, Прилечу — похохочу! Нету золота богаче — Люди знают, им видней! В общем, так или иначе, Заработал я на Ваче Сто семнадцать трудодней. Подсчитали, отобрали — За еду, туда-сюда, — Но четыре тыщи дали Под расчет — вот это да! Рассовал я их в карманы, Где и рупь не ночевал, И уехал в жарки страны, Где кафе и рестораны — Позабыть, как бичевал. Выпью — там такая чача! — За советчика бича: Я на Вачу ехал плача — Возвращаюсь хохоча! …Проводник в преддверье пьянки Извертелся на пупе, То же и официантки, А на первом полустанке Села женщина в купе. Может, вам она — как кляча, Мне — так просто в самый раз! Я на Вачу ехал плача — Возвращаюсь веселясь! То да се да трали-вали, — Как узнала про рубли… Сотни по столу шныряли — С Валей вместе и сошли. С нею вышла незадача, — Я и это залечу! Я на Вачу ехал плача, Возвращаюсь — хохочу!.. Суток пять как просквозило, — Море вот оно — стоит. У меня что было — сплыло, — Проводник воротит рыло И за водкой не бежит. Рупь последний в Сочи трачу — Телеграмму накатал: Шлите денег — отбатрачу, Я их все прохохотал. Где вы, где вы, рассыпные, — Хоть ругайся, хоть кричи! Снова ваш я, дорогие, — Магаданские, родные, Незабвенные бичи! Мимо носа носят чачу, Мимо рота — алычу… Я на Вачу еду плача, Над собою хохочу! 1977

«Был побег на рывок…»

Вадиму Туманову

Был побег на рывок — Наглый, глупый, дневной, — Володарского — с ног И — вперед головой. И запрыгали двое, В такт сопя на бегу, На виду у конвоя Да по пояс в снегу. Положен строй в порядке образцовом, И взвыла «Дружба» — старая пила, И осенили знаменьем свинцовым С очухавшихся вышек три ствола. Все лежали плашмя, В снег уткнули носы, — А за нами двумя — Бесноватые псы. Девять граммов горячие, Аль вам тесно в стволах! Мы на мушках корячились, Словно как на колах. Нам — добежать до берега, до цели, — Но выше — с вышек — все предрешено: Там у стрелков мы дергались в прицеле — Умора просто, до чего смешно. Вот бы мне посмотреть, С кем отправился в путь, С кем рискнул помереть, С кем затеял рискнуть! Где-то виделись будто, — Чуть очухался я — Прохрипел: «Как зовут-то?» И — какая статья?» Но поздно: зачеркнули его пули — Крестом — в затылок, пояс, два плеча, А я бежал и думал: добегу ли? — И даже не заметил сгоряча. Я — к нему, чудаку: Почему, мол, отстал? Ну а он — на боку И мозги распластал. Пробрало! — телогрейка Аж просохла на мне: Лихо бьет трехлинейка — Прямо как на войне! Как за грудки, держался я за камни: Когда собаки близко — не беги! Псы покропили землю языками — И разбрелись, слизав его мозги. Приподнялся и я, Белый свет стервеня, — И гляжу — кумовья Поджидают меня. Пнули труп: «Эх, скотина! Нету проку с него: За поимки полтина, А за смерть — ничего». И мы прошли гуськом перед бригадой, Потом — на вахту, отряхнувши снег: Они обратно в зону — за наградой, А я — за новым сроком за побег. Я сначала грубил, А потом перестал. Целый взвод меня бил — Аж два раза устал. Зря пугают тем светом, — Тут — с дубьем, там — с крутом: Врежут там — я на этом, Врежут здесь — я на том. Я гордость под исподнее упрятал — Видал, как пятки лижут гордецы, — Пошел лизать я раны в лизолятор, — Не зализал — и вот они, рубцы. Эх бы нам — вдоль реки, — Он был тоже не слаб, — Чтобы им — не с руки, А собакам — не с лап!.. Вот и сказке конец. Зверь бежит на ловца, Снес — как срезал — ловец Беглецу пол-лица. …Все взято в трубы, перекрыты краны, — Ночами только воют и скулят, Что надо, надо сыпать соль на раны: Чтоб лучше помнить — пусть они болят! 1977

«В младенчестве нас матери пугали…»