Надежда

Мануэль вызвал подряд все станции от Майорги до Вальядолида.

— Алло! Сепульведа? Говорит Мадрид-Северный. Рабочий комитет.

— Ваш поезд прошел, болваны. Бабы вы, а не вояки, на этой неделе мы вас кастрируем всех до единого!

— Бредовая идея с точки зрения физиологии. Salud!

Вызовы продолжались.

— Алло! Мадрид? Алло! Алло! Мадрид? Говорит Навальпераль-де-Пинарес. Вокзал. Городишко снова в наших руках. Фашисты? Разоружены, сидят за решеткой. Сообщите. Ихние звонят каждые пять минут, справляются, в чьих руках город. Алло! Алло!

— Надо бы передавать ложные сведения, — сказал Рамос.

— Они будут проверять.

— Все равно это собьет их с толку.

— Алло! Мадрид-Северный? Говорит ВРС[10]. Кто у телефона?

— Рамос.

— Нам сообщили, что идет фашистский поезд с новейшим оружием. Вроде бы из Бургоса. Ты что-нибудь слышал?

— Нет, мы бы знали. Все станции до Сьерры в наших руках. Надо все-таки быть начеку. Подожди минутку… Мануэль, вызови Сьерру.

Мануэль вызвал все станции подряд. Он держал в руках линейку и как будто отбивал ею такт, Вся Сьерра оставалась верной. Он вызвал коммутатор почтамта: те же сведения. По эту сторону Сьерры фашисты или не выступали, или были разбиты.

Однако половина Севера была у них в руках. В Наварре — Мола[11], бывший начальник мадридской службы безопасности; против правительства — три четверти армии, на стороне правительства — штурмовая гвардия и народ, возможно, гражданская гвардия.

— Говорит ВРС. Это Рамос?

— Да.

— Ну, что с поездом?

Рамос вкратце изложил обстановку.

— А как вообще дела? — спросил он в свою очередь.

— Хорошо. Очень хорошо, кроме военного министерства. В шесть часов они заявили, что все пропало. Мы им сказали, что они трусы, а они утверждают, что ополченцы разбегутся. Нам наплевать на их болтовню. На улице так поют, что я тебя еле слышу.

Рамос слышит в трубке пение, оно смешивается с пением на вокзале.

Хотя мятеж, по-видимому, вспыхнул почти одновременно в разных местах, казалось, что на Мадрид надвигается единый фронт: станции, занятые фашистами, все теснее сжимали кольцо вокруг столицы. Однако в последние недели напряжение было так велико, и народ с такой тревогой ждал мятежа, который, возможно, пришлось бы встретить без оружия, что военная атмосфера этой ночи казалась великим избавлением.

— Твоя таратайка еще здесь? — спросил Рамос у Мануэля.

— Да.

Он посадил за телефоны одного из дежурных по вокзалу. Несколько месяцев тому назад Мануэль купил небольшую подержанную машину, чтобы ездить кататься на лыжах в Сьерру. По воскресеньям Рамос пользовался ею, когда отправлялся на митинги. Этой ночью Мануэль снова предоставил ее в распоряжение коммунистов. И сам помогал своему приятелю.

— Тысяча девятьсот тридцать четвертый год не должен повториться! 1 — сказал Рамос. — Едем в Тетуан-де-лас-Викториас.

— Где это?

— В Куатро Каминос.

Через триста метров их остановил первый контрольный пост.

— Документы.

Документом служил профсоюзный билет. Билета коммунистической партии Мануэль с собой не носил. Он работал на киностудии звукооператором и одевался с легким налетом монпарнасской небрежности, что позволяло, как ему казалось, не путать его с буржуа. К тому же густые брови на его очень смуглом, немного тяжеловатом лице с правильными чертами могли напоминать нечто пролетарское. Впрочем, ополченцы едва взглянули на них. Они узнали смеющееся лицо Рамоса, его курчавые волосы. Машина тронулась после похлопываний по плечу, поднятых кулаков и криков «Salud!»: это была ночь братства.

А между тем в последние недели борьба между правыми и левыми социалистами обострилась. Сопротивление Кабальеро[12] возможному назначению Прието[13] министром было довольно ожесточенным. У второго поста члены ФАИ[14] передавали показавшегося им подозрительным человека рабочим из ВРС — своим старым противникам.

«Это хорошо», — подумал Рамос. Раздача оружия еще не закончилась: подошел грузовик с винтовками.

— Можно подумать, это подошвы! — сказал Рамос.

Действительно, из грузовика торчали лишь металлические оковки прикладов.

Имеется в виду прорыв к власти крайне правых и последовавшее за тем «черное двухлетие», ознаменовавшееся жестокими репрессиями (разгром Астурийской коммуны и др.).

— В шамом деле, — сказал Мануэль, — подошвы.

— Что это ты шепелявишь?

— Я шломал жуб жа едой. Теперь только и делаю, что трогаю яжыком это мешто: не до антифашижма!

— А что ты ел?

— Вилку.

Какие-то расплывчатые фигуры людей держали в обнимку только что полученные винтовки. Позади них в темноте, стиснутые, как спички в коробке, бранились ожидающие своей очереди. Проходили женщины с корзинами, полными патронов.

— Наконец-то, — послышался чей-то голос. — Сколько можно ждать, что они схватят нас за горло.

— Я уж было подумал, что правительство позволит нас раздавить.

— Не беспокойся, теперь посмотрим, долго ли они продержатся, банда сволочей!

— Сегодня ночью народ охраняет Мадрид, народ…

Через каждые пятьсот метров — новая проверка: в городе появились фашистские машины с пулеметами. И все те же поднятые кулаки и то же братство. И все те же странные движения часовых, без конца ощупывающих свои винтовки: целая вечность без винтовок.

Когда они прибыли на место, Рамос бросил сигарету и раздавил ее ногой.

— Перестань курить, — сказал он Мануэлю.

Он куда-то исчез, но через десять минут вернулся в сопровождении трех парней. У всех в руках было что-то завернутое в газеты и перевязанное веревками.

Мануэль спокойно закурил новую сигарету.

— Брось сигарету, — тихо сказал Рамос, — это динамит.

Парни уложили свертки в машину на переднее и заднее сидения и вернулись в дом. Мануэль вышел из машины и, нагнувшись, притушил сигарету о подошву. Он поднял к Рамосу огорченное лицо.

— Ну что? В чем дело? — спросил тот.

— Ты мне надоел, Рамос.

— Ну ладно. А теперь едем.

— Разве нельзя найти другую машину? Я мог бы вести и чужую.

— Мы едем взрывать мосты и начнем с моста Авилы. Мы везем динамит, его нужно немедленно доставить куда нужно — в Пегуэринос и так далее. Ты ведь не собираешься терять два часа? Твоя машина по крайней мере на ходу.

— Ладно, — грустно согласился Мануэль.

Он дорожил не столько самой машиной, сколько ее великолепным оборудованием. Машина тронулась. Мануэль сидел впереди, Рамос — сзади, прижимая к животу сверток с гранатами. И внезапно Мануэль почувствовал, что машина стала ему безразлична. Машины больше не было, была только эта ночь, полная смутной и безграничной надежды, эта ночь, когда у каждого было дело на земле. Рамос слышал отдаленную дробь барабана, как биение собственного сердца.

Каждые пять минут их останавливали для проверки документов.

Ополченцы, часто неграмотные, как только узнавали Рамоса, хлопали их по спине, а услышав его окрик «Не курить!» и разглядев пакеты в машине, начинали приплясывать от радости: динамит был старым романтическим оружием в Астурии[15].

Машина ехала дальше.

На улице Алькала Мануэль прибавил газу. Впереди справа от него грузовик ФАИ, набитый вооруженными рабочими, резко свернул влево.

В эту ночь все машины неслись со скоростью восемьдесят километров в час. Мануэль попытался избежать столкновения, почувствовал, как его легкую машину подбросило, и подумал: «Конец».

Он очнулся лежа на животе среди свертков с динамитом, катившихся, как каштаны, к счастью, по тротуару. Перед глазами в свете электрического фонаря блестела кровь; он не чувствовал боли, но из носа шла кровь. Он слышал крик Рамоса: «Не курите, товарищи!» Он тоже крикнул и, перевернувшись наконец, увидел своего друга. Тот стоял, широко расставив ноги, судорожно прижимая к животу гранаты; пряди курчавых волос свешивались ему на лицо; его окружали люди с винтовками, они суетились среди свертков, не решаясь дотронуться до них. Рядом дымился окурок (Рамос воспользовался тем, что сидел сзади один, чтобы выкурить лишнюю сигарету). Мануэль растер его ногой. Рамос распорядился складывать свертки у стены. Об автомобиле лучше было не вспоминать.

Из громкоговорителя неслось:

«Войска мятежников двигаются к центру Барселоны. Правительство контролирует положение».

Мануэль помогал укладывать свертки. Рамос, всегда такой деятельный, не трогался с места.

— Чего ты ждешь? Помогай!

«Внимание! Войска мятежников двигаются к центру Барселоны».

— Не могу двинуть рукой: я слишком крепко сжимал сверток. Сейчас пройдет. Остановим первую свободную машину и едем дальше.

Глава вторая

Над прохладными после полива улицами Барселоны занималась летняя заря. В не закрывавшемся всю ночь тесном кафе на широкой пустынной улице Сильс прозванный Негусом член Федерации анархистов Иберии и профсоюза транспортников раздавал товарищам револьверы.

Мятежные войска подходили к окраине города.

Говорили все разом:

— А что будет делать гарнизон?

— Стрелять в нас, можешь быть уверен.

— Вчера офицеры опять присягали на верность Компанису[16].

— А ты послушай, что радио говорит.

Маленький репродуктор в глубине тесного зала повторял теперь через каждые пять минут:

«Войска мятежников продвигаются к центру».

— Правительство раздает оружие?

— Нет.

— Вчера арестовали двух парней из ФАИ, которые расхаживали с винтовками. Потребовалось вмешательство Дуррути[17] и Оливера[18], чтобы их освободили.

— Беда!

— А что говорят в «Транкилидад»? [19] Будут у них винтовки или нет?

— Скорей всего нет.

— А револьверы?

Негус продолжал раздачу.

— Эти револьверы любезно предоставлены в распоряжение товарищей анархистов господами фашистскими офицерами. Моя борода внушает доверие.

Прошлой ночью с двумя друзьями и еще несколькими сообщниками он ограбил кают-компании двух военных кораблей. На нем и сейчас был синий комбинезон механика, который он надел, чтобы проникнуть на корабли.

— А теперь, — сказал он, протягивая последний револьвер, — сложим наши деньжата. Как только откроются оружейные магазины, надо купить патронов. Сейчас у нас по двадцать пять на каждого, этого мало.

«Войска мятежников продвигаются к центру…»