Помоги проекту - поделись книгой:
Однажды Дитер заболел. Ему сделали операцию по поводу геморроя. После такой операции нельзя пить даже пива. Я принес ему в палату полную сумку бутылок с минералкой и соками. Палата была большая. В ней лежали рабочие химкомбината «Буна» с открытыми переломами и другими тяжелейшими травмами, полученными в основном из-за злоупотребления алкоголем. Дитер был единственным ходячим больным. Он, как мог, помогал своим товарищам по несчастью. Тем не менее они пожаловались мне на него и одновременно высказали просьбу:
– Скажи своему приятелю, чтоб он не отбирал у нас водку, которую приносят друзья и родственники. Водка нам вроде наркоза и снотворного.
– Ты в самом деле отбираешь у них водку? – удивился я. – Тебе же нельзя пить!
– Да, отбираю и сливаю в унитаз.
– Но зачем?!
– Больница не место для распития спиртного, – огрызнулся Дитер, мрачнея и уходя в себя.
Я понял, что водку он уничтожал из одной лишь зависти.
Для чего я все это рассказываю? А для того, чтобы читатель знал, что немцы точно такие же люди, как и мы, и что схожего между нами гораздо больше, чем несхожего.
После катастрофы Дитер через десятые руки передал мне большое письмо, отпечатанное на машинке. Скажу только, что документ этот был трагическим по своему содержанию, а пересказывать его не стану.
Все чекисты, работавшие в Галле с 1945 по 1989 год, помнят старушку «Элен», дочь коммуниста-тельмановца, еще до войны помогавшую отцу в его справедливой борьбе. «Элен» работала в профсоюзах и в женском движении. Была она одинока и жила с любимым попугаем в однокомнатной квартире. Нам отдавала все свободное время. За абсолютную безотказность мы прозвали ее боевой подругой Галльской разведгруппы. По вечерам и выходным дням «Элен» колесила с нами по дорогам Галльского округа, мерзла на холодных сырых ветрах, мокла под дождями, отогревалась в придорожных харчевнях горячим кофе и грогом. Используя крышу своей официальной деятельности, она удачно входила в разработки женщин-западниц. Мы были ею предовольны, но вот однажды… «Элен» решила выйти замуж, устроить, так сказать, свою женскую судьбу. Ее избранником оказался бургомистр местечка, расположенного километрах в пятнадцати от Галле. Я поздравил «Элен» и закручинился. Когда женщина-агент выходит замуж, можно ставить на ней крест как на агенте и тихо радоваться ее женскому счастью. «Элен», почувствовав мой негативный настрой, принялась утешать и ободрять меня, а в итоге внесла очень дельное предложение:
– Арнольд, давай привлечем моего мужа к сотрудничеству с нами!
– Давай! – согласился я. – Ты организуй мне встречу с ним. Проведу ознакомительную беседу, а там решим, что делать дальше.
Когда я в обусловленный час пришел домой к «Элен», ее супруг уже был там. Оба они стояли у накрытого стола и чему-то смеялись. Я вручил им цветы и поздравил их с законным браком. И тут «Элен» с места в карьер объявила, что ее муж завербован ею на идейной основе для сотрудничества с советской разведкой. Супруг, радостно улыбаясь, подтвердил факт своей вербовки. Мне ничего не оставалось, как поднять бокал за здоровье нового агента великой и непобедимой советской разведки. Оба они еще много-много лет работали с нами рука об руку.
Журналист «Франк», маленький юркий веселый человечек, который, как говорится, мог пролезть без мыла в любое отверстие, не был ни бабником, ни пьяницей, но однажды подзалетел. Поехал на какой-то слет репортеров в Берлин, познакомился там с прекрасной молодой женщиной, переспал с ней и заразился триппером.
– Позор! – кричал он, размахивая ручонками. – Ведь она же член СЕПГ! Как она посмела заражать триппером товарища по партии!
Внимание, читатель! Такую фразу может произнести только немец и никто более. А во всем остальном «Франк» был таким же человеком, как и любой из нас. Однажды мы отправились с ним в Берлин на дело. Поехали поездом: автобан был весь в гололедице. Время коротали в вагоне-ресторане. Нашим соседом по столу оказался весьма контактный и словоохотливый житель Западного Берлина. «Франк» быстренько выудил из него максимум необходимых сведений о нем и толкнул меня под столом ногой: смотри-ка, Арнольд, какой интересный человек! Я активно подключился к разговору, и через два часа, на подъезде к Берлину, мы с западником уже пили на брудершафт, а «Франк» обменялся с ним адресами и договорился о встрече. В итоге мы получили неплохого источника информации на Западе. Были у нас с «Франком» и другие удачные разработки, но обо всем ведь не расскажешь…
Старик «Альтман» жил на окраине шахтерского городка Айслебена. У него был большой дом и огромный яблоневый сад. Он потчевал меня превосходными яблоками всякий раз, когда я навещал его. С помощью «Альтмана» мы завербовали одного из его родственников, проживавших на Западе, и в дальнейшем использовали старика для поддержания связи с этим источником. «Альтман» был ровесником моего отца. Давным-давно, еще в начале тридцатых годов, он окончил консерваторию и почти всю жизнь преподавал музыку в разных учебных заведениях. Когда ему хотелось уесть меня, он садился за рояль и начинал играть. Поиграет-поиграет и спросит: «Чье это сочинение, молодой человек?» И сам же отвечает, укоризненно покачивая головой: «Рахманинова, молодой человек, Рахманинова». Были в его репертуаре и Скрябин, и Танеев, и Прокофьев. В конце концов, мне это надоело, и я обрушил на его голову кучу стихотворных цитат из произведений малоизвестных немецких поэтов. По специальности-то я филолог-германист. Тут «Альтман» и сел в галошу, после чего зауважал меня и перестал донимать музыкой. Был у него один пунктик: он постоянно просил, чтобы я устроил награждение его почетным знаком Общества германо-советской дружбы. Немцы очень любят всевозможные значки и носят их на самых видных местах. Осуществить пожелание «Альтмана» мне не позволяла одна заковыка: в деле агента лежала фотография, сделанная в бытность его секретарем фашистского райкома партии. «Альтман», молодой и стройный, одетый в форму штурмовика, стоял под портретом фюрера, вскинув руку в нацистском приветствии. Когда он довел меня до исступления своими просьбами дать ему значок, легализующий его лояльное отношение к великому старшему брату, я швырнул перед ним на стол это фото. Мы поругались, и мне пришлось передать его на связь другому сотруднику…
О своей агентуре я мог бы написать целую книгу. Почему я не пишу здесь о нашей западной агентуре? Потому что западные агенты были нам не друзьями, а, скорее, партнерами. Ведь очень немногих из них мы вербовали на идейной основе. Превалировали вербовки на морально-психологической и материальной основах. Идейные попадались не так уж часто. Это в мое время. А вот в двадцатые-пятидесятые годы, когда революции было еще далеко до пенсии, разведка только на идейных и держалась.
В период моей первой загранкомандировки мне доводилось встречаться с человеком, имя которого навсегда вписано в анналы нашей разведки. Этот человек неоднократно выступал с воспоминаниями перед сотрудниками окружного управления МГБ ГДР и перед нашим коллективом. Нас было мало, поэтому беседы его с нами носили совершенно непринужденный, доверительный характер. Радист Рихарда Зорге в Шанхае и Токио Макс Кристиансен-Клаузен был в то время вполне крепким коренастым пожилым человеком, любившим пропустить рюмку-другую хорошего коньяка. Он одевался со вкусом и носил аккуратный пробор седеющих волос. Мы старались не утомлять его расспросами, но кое-что из него все-таки выуживали.
– Как вы познакомились со своей женой? – спросил однажды кто-то из нас.
Видимо, этот вопрос вызвал у него какие-то приятные ассоциации. Он засмеялся, покачал головой и стал рассказывать:
– Это было очень давно. В двадцатые годы. Меня направили в Шанхай радистом к Рихарду. В мои задачи входило, в частности, поддержание связи с Хабаровском. Мне вручили радиостанцию, занимавшую огромный чемодан. Вот так-о-ой! Теперь смешно, а тогда лучшего агрегата свет не знал. Прибыв на место и устроившись на постой в недорогой гостинице, рекомендованной мне Центром, я попытался развернуть станцию в номере и, к своему ужасу, обнаружил, что не хватает места для антенны. Между тем приближалось время сеанса связи. Единственным выходом было протянуть антенну в комнату, расположенную надо мной. Я уже знал, что там живет примиленькая одинокая девушка, финка по национальности, рабочая какой-то шанхайской фабрики. Пошел к ней знакомиться. Она меня, конечно, сначала выставила. Так было принято в то время. Потом ничего, впустила. Я-то был в те годы парень хоть куда! Вскоре Анна стала моей женой. И до сих пор ею является. Всю жизнь помогала мне во всем. Начиная с той антенны.
– Как же вы сразу доверились ей?
– Так и доверился. Интуицией понял, что не продаст. У нее уже тогда было исключительно правильное классовое сознание. Рабочая косточка!
– Расскажите что-нибудь о Зорге.
– Да-а-а… Что же я должен рассказать?.. Рихард был заметный человек… Высокий стройный шатен с голубыми глазами… Всегда живой, энергичный… Блистал остроумием и эрудицией… Успех у женщин… Любил быструю езду на мотоцикле… Обладал завидным здоровьем, уникальным сердцем. Это сердце продолжало биться, когда Рихарда вынули из петли. Вот как! А вообще – не то я говорю… Надо было, наверное, начать с того, что он был гением, имел ум ученого-аналитика, и у него все получалось, за что бы он ни брался… А сила убеждения! Рихард мог почти любого убедить в правоте нашего дела. Он таких людей привлек к сотрудничеству, что историкам это всегда будет казаться немыслимым. Ведь к сорок первому году мы имели не резидентуру, а самую настоящую разведывательную организацию, насчитывавшую тридцать пять человек. Впрочем, именно наша многочисленность, возможно, и погубила нас. То же было с «Красной капеллой». В разведке нельзя так… В конце концов противнику удалось внедрить в нашу резидентуру провокатора.
– Вы лично часто выходили на связь с Центром?
– Очень часто. И оставался в эфире подолгу. За три последних года в Японии я передал в Центр около шестидесяти пяти тысяч слов. Вы, специалисты-профессионалы, должны понимать, что это такое. Очевидно, здесь кроется вторая причина нашего провала. Правда, мы поначалу не знали, что японцы закупили в Германии партию пеленгаторов. Когда узнали, было уже поздновато. Сейчас техника позволяет выстреливать в эфир за считаные мгновенья несколько страниц информации. Мы о таком и мечтать не смели.
– Вам нравилась эта работа?
– Нет. Эта работа не может нравиться нормальному человеку, ибо она противна человеческому естеству. Но я выполнял ее на совесть, поскольку она была необходима для победы нашего дела… Я – пролетарий. У меня хорошие руки. Они были даны мне для того, чтобы я делал ими нужные людям, полезные вещи… После Шанхая мы с Анной жили в Заволжье, недалеко от Саратова. Нам там дали дом с участком. Меня взяли на МТС механиком. Колхозники ко мне с большим уважением относились: я ведь что угодно починить мог. Зарплату хорошую положили. Нам там понравилось. Решили: останемся в этих местах навсегда. Начали обзаводиться хозяйством. Но вот однажды вызвали нас и велели срочно ехать в Москву к товарищу Берзину. Мы, разумеется, сразу сообразили, в чем дело. А через несколько месяцев я уже передавал из Токио первую шифровку Рихарда.
– Как вас завербовали?
– Никто меня не вербовал. Один из заместителей Тельмана по партии сказал, что я должен ехать в Советский Союз и что там я буду служить в разведке Красной армии. Для меня это была огромная честь.
– Какой же приговор вынес вам японский суд, товарищ Макс?
– Я был приговорен к пожизненному заключению. Анна – к семи годам. Однако сидеть пришлось не так уж долго: в сорок пятом американцы выпустили всех оставшихся в живых из тюрьмы. Деловые люди! Сразу предложили работать на них. Мы, само собой, отказались и попросили немедленно передать нас советским властям…
В 1977 году я познакомился на одном из приемов с легендарной «Соней» (Рут Вернер), которая была содержательницей явочной квартиры Рихарда Зорге в Шанхае, а затем работала в Польше, Швейцарии, Англии. Ей удалось побывать и радисткой, и рядовым агентом, и руководителем нелегальной резидентуры. В 1946 году связь с ней внезапно прекратили. Двадцать три долгих года таинственно молчала родная советская разведка. И вот в 1969 году, когда Рут уже жила в Восточном Берлине, ее вдруг пригласили в наше Представительство. Рут охватило волнение. Радость сменялась тревогой. От этих ребят можно ждать чего угодно, думала она. В Представительстве ей в торжественной обстановке вручили второй орден Боевого Красного Знамени. Первый, под номером 944, она получила из рук Калинина. Рут душили слезы. Она вспоминала тех молодых красноармейцев, которые провожали ее в Кремль в далеком 1938 году, и думала о том, что все они, вероятно, полегли на фронтах Отечественной, и своих боевых товарищей-разведчиков, которые сгорели в огне невидимого фронта, так и не получив никаких наград, хотя были достойны их более, чем она.
Рут Вернер, которой в 1977 году было уже семьдесят, запомнилась мне живой обаятельной женщиной, сохранившей полную ясность ума. От нее я получил на память книгу «Рапорт Сони». На титульном листе своих мемуаров Рут учинила глубокомысленную, чисто немецкую надпись: «Каждый автор при написании воспоминаний испытывает трудности: надо отобрать и обобщить главное, да к тому же еще нигде не наврать. Рут Вернер, 14 апреля 1977 года».
Помнится, и с Максом, и с «Соней» мы говорили о моральном аспекте разведки и сошлись в одном: джентльменом в разведке оставаться трудно, почти невозможно, хотя какой-то господин из СИСа и сказал, что разведка – это грязная работа и потому делать ее должны истинные джентльмены. Разведка – это война. Попробуйте остаться джентльменом на войне. Разведчик воспитан так, что он выполняет свою грязную работу во имя блага Отечества, во имя блага людей всей Земли. Помните у Высоцкого: «Грубая наша работа позволит вам встретить восход». Этот благородный идеал поддерживает разведчика в его деятельности, не позволяет ему опуститься, стать циником. Разведка – это сплошная ложь, сплошное коварство по отношению к противнику, но разве можно обвинять в коварстве или подлости Ганнибала, устроившего Канны римлянину Паулюсу, разве можно обвинять в коварстве и подлости наших генералов, устроивших Сталинград немцу Паулюсу?
Читатель имеет право спросить: оплачивались ли нами услуги немецкой агентуры? Да, оплачивались. Дело в том, что немецкая ментальность не позволяет немцу работать бесплатно. Он хорошо знает, сколько стоит его труд. Это советская агентура вкалывала на голом энтузиазме. В Германии такое не прошло бы. На оперативные расходы наш маленький коллектив тратил около ста тысяч марок ГДР (где-то около тридцати двух тысяч рублей советскими деньгами) в год. Были и валютные траты, иногда немалые. Конечно, эти деньги выдавались агентуре под расписки, а все расходы оформлялись в строгом соответствии с правилами финансовой отчетности. Каждый немец планировал свой семейный бюджет с учетом получаемых от нас сумм. Слухи о жадности и скаредности немцев – это миф. Немец расчетлив, экономен. Он вместе с женой планирует экономику своей семьи по меньшей мере на месяц вперед. Планируются и расходы, связанные с приглашением гостей. Если немец позвал вас в гости, то будьте уверены, что он накроет стол по первому разряду. А если вы завалились к нему без приглашения, то получите початую бутылку водки и вазочку с соломкой. Наверное, это правильно. Хотелось бы добавить к сказанному, что немцы достигли высочайших высот в области экономического развития своей страны только потому, что тщательно все планируют как на уровне семьи, так и на уровне родного города, земли, государства. Бывает, разумеется, и дурацкое планирование. Немцы планируют по-умному. Недавно умер мой старый друг, с которым я отработал в ГДР все три командировки. Умер на операционном столе. Сердце не выдержало, а если бы выдержало, он долго бы еще жил. Так вот: операцию, стоившую пять тысяч долларов, оплатил немец, знакомый моего друга. Это к вопросу о так называемой немецкой скаредности.
Читатель имеет основание задать такой вопрос: действительно ли отношения между советскими чекистами и немецкими друзьями были такими уж безоблачными, какими их рисует автор? Нет, они далеко не всегда были безоблачными. Имели место трения, случались и скандалы. Начну с истории трагикомической. В 1968 году, когда мы еще сидели в здании Галльского горотдела МГБ, из нашего холодильника стали одна за другой исчезать бутылки с представительской водкой. Запирать свой офис на ночь мы не могли: его убирали и протапливали немцы. Этой нехорошей информацией наш шеф поделился с заместителем начальника окружного управления МГБ подполковником Райхом. Тот воспринял неприятную новость очень серьезно. На другой день он вручил нам бутылку польской водки, обработанную невидимым порошком. Не прошло и суток, как бутылка исчезла. Тут же примчались сотрудники оперативно-технического отдела МГБ во главе с Райхом. Офицеров горотдела буквально согнали в клуб, усадили и предложили положить руки на стол ладонями вверх, после чего прошлись вдоль стола со специальной лампой. Руки вора засияли фосфоресцирующим светом. Он был немедленно арестован. Это происшествие оставило у меня на душе неприятный осадок. Между нами и сотрудниками горотдела пробежала кошка. Я сам слышал, как один из немцев совершенно серьезно сказал своему приятелю: «Советские друзья могут простить все. Одного они не прощают: когда у них воруют водку». Такое опять же мог сказать только немец.
В 1985 году произошло событие, о котором лучше не вспоминать. Но вспомнить придется. Один наш начинающий разведчик из небольшой резидентуры на севере ГДР получил от какого-то партийного функционера сообщение на Хонеккера. Немцы часто в доверительной форме рассказывали нам разные любопытные подробности о жизни и деятельности своего руководства. Сообщение показалось нашему сотруднику интересным, и он попросил функционера записать его информацию на пленку. Тот записал, а кассету с пленкой забыл на рабочем столе. Одна из его сослуживиц от нечего делать решила прослушать запись, а прослушав, пришла в ужас и доложила кассету по инстанции. Наш источник, будучи допрошенным, сразу раскололся. Его исключили из партии, а злополучную кассету отвезли в Берлин самому генсеку. Назревал грандиозный скандал. Мы боялись, что Хонеккер позвонит Горбачеву и попросит закрыть все наши резидентуры в окружных центрах. Однако до этого дело не дошло. Нас выручил Мильке. В жертву принесли только двух человек: сотрудника, допустившего грубый просчет, и его непосредственного начальника. Они были в течение суток откомандированы на родину и вскоре заменены другими офицерами внешней разведки. Руководитель Представительства КГБ в ГДР извинился перед Хонеккером во время возложения венков к памятнику советскому солдату в Трептов-парке. Генсек усмехнулся и махнул рукой: какие, дескать, мелочи! По правде сказать, Хонеккера в ГДР недолюбливали. Он допустил серьезные просчеты в экономической политике, вследствие чего снизился жизненный уровень населения. Любил часто и много говорить. Ему не хватало скромности и доступности старых коммунистов-тельмановцев, хотя он изо всех сил старался казаться и скромным, и доступным.
В том же 1985 году в Берлине проводилось много торжественных актов, посвященных празднованию 35-ой годовщины МГБ ГДР. Мне довелось быть на собрании сотрудников МГБ во Дворце Республики и слышать пространное выступление Хонеккера по поводу знаменательной даты. Хонеккеру было тогда семьдесят три года, но выглядел он бодрым, подтянутым, моложавым. Голос у него был высокий, звонкий. Говорил он длинными обтекаемыми периодами. Это была обычная политическая трескотня той эпохи. Слова генсека, влетев в одно ухо, тут же вылетали из другого, не оставляя в сознании даже малого следа. Так тогда говорили все лидеры стран социалистического содружества. Это был стиль времени. Наверное, они умели и по-другому, но такое никому не было нужно. Хонеккер во время процесса над ним доказал, что умеет говорить иначе. Его речь на суде была хорошо аргументирована и исполнена достоинства. Как и все мы, Хонеккер был грешником. Однако своим мужественным поведением в конце жизненного пути он искупил все грехи, какие были на его совести.
В 80-х годах, когда я уже сидел в Берлине и курировал линию внешней контрразведки во всех округах, мне представилась возможность судить об уровне сотрудничества между советскими и немецкими чекистами в разных регионах ГДР. Следует признать, что не везде этот уровень был достаточно высоким. Тут многое зависело и от личности секретаря окружкома партии, и от личности начальника окружного управления МГБ, и от личности старшего офицера связи КГБ. Я уже писал выше, что наши резиденты в округах, мягко выражаясь, не всегда полностью соответствовали своему предназначению, поэтому начальники окружных управлений МГБ иногда капали на них своему министру. Мильке, печально улыбаясь, говорил им: «Русские нам братья, а братьев не выбирают. Вы должны работать с такими партнерами, каких вам прислали советские друзья».
А как относился к нам рядовой немецкий обыватель? За полвека он привык к советским людям и относился к ним вполне лояльно. Приведу один только пример: моя дочь много лет ездила трамваем в школу через весь город. Она была в советской школьной форме, пионерском галстуке и носила на груди сначала пионерский, потом комсомольский значки. Ее ни разу никто не обидел. Летние месяцы дочь проводила в немецких пионерских лагерях, и я был уверен в том, что там с ней ничего не случится.
Возможно, немцы и полюбили бы нас, если бы не бесчинства наших военных. Случались драки, случались грабежи, случались изнасилования. Один эпизод прямо-таки поразил меня, видавшего виды человека, своим цинизмом. Советский прапорщик за солидные деньги продал немцу кусок танкового полигона под Магдебургом, продал, демобилизовался и спокойно уехал на родину. Весной немец разбил на «своей» новой земле сад, а через несколько дней его перепахали наши танки. Немец прибежал в советскую комендатуру, плача и потрясая филькиной грамотой, которую ему выдал прапорщик. Имели место случаи совершенно дикие. Как-то наши солдаты забрались ночью в подвалы кведлинбургского коньячного завода, расстреляли из автоматов двадцатитонную цистерну с коньяком, напились и утонули в коньяке. Обязан добавить, что наши бывшие союзники на той стороне безобразничали и продолжают безобразничать куда больше советских военных. Они богаче, а где деньги, там порок…
Есть в одном из моих альбомов старое фото: Вернер Фельфе, Хайнц Шмидт и я стоим в высокой траве на опушке леса. За нами голубые горы Гарца. Мы в светлых летних костюмах. Наверное, это был ясный теплый день. И настроение у нас хорошее, поэтому все мы улыбаемся. Мы еще молоды, здоровы и не ведаем, какие бури пронесутся над этими краями всего через полтора десятилетия.
В последние часы существования ГДР офицеры МГБ выносили в карманах из зданий своего министерства целые блоки картотек и другие материалы и передавали их нашим сотрудникам. «Берите, берите, – говорили они, – берите, чтоб не досталось противнику». Этим людям уже нечего было защищать, кроме чести. Разведчики ГДР просились в Союз вместе с семьями и агентурой. Нашему ведомству запретили оказывать какую-либо помощь нашим теперь уже бывшим друзьям. Мы сами летели в тартарары.
Сердцем мне жаль ГДР, хотя умом я понимаю, что Германия в конце концов должна была стать единой. Это было исторической необходимостью. Непонятны мне две вещи: почему Горбачев и Коль объединили страну таким варварским способом и почему объединение Германии осуществлялось исключительно за счет России, страны, вынесшей на своих плечах главную тяжесть войны с фашизмом и избавившей мир, да и самих немцев, от Гитлера?
В заключение хотелось бы вот что сказать. Германия – великая страна, а немцы – великий народ. Враги Германии и России на протяжении многих веков только тем и занимались, что сталкивали лбами немцев с русскими, и довольно часто это им удавалось. На потеху всему свету мы дрались друг с другом до озверения, доказывая, что русский и немец – лучшие в мире солдаты. Пока счет в нашу пользу: мы брали Берлин трижды, они Москву – ни разу. Однако нам, русским и немцам, двум самым мощным нациям Европы, надо навсегда забыть об этом. У русских есть то, чего нет у немцев, у немцев есть то, чего нет у русских. Я имею в виду наши национальные характеры. Мы прекрасно дополняем друг друга. Вместе мы неодолимая сила. Я никого не зову к созданию новых военных блоков. Я говорю о совместном труде во благо наших народов и всего мира. Наша работа в ГДР была не напрасной. Мы доказали всем, что можем и умеем не только жить, но и вкалывать рядом, плечо к плечу. Мы почувствовали взаимную симпатию и научились с полуслова понимать друг друга. Когда-то, в эпоху Петра и Екатерины, немцы оставили в России частицу своей цивилизации, в нынешнем веке мы оставили в Германии частицу своей. Это навсегда.
Поколения чекистов, работавших в ГДР на протяжении нескольких десятилетий, вымирают с катастрофической быстротой. Все мы старики, и если бы я не сочинил этого опуса, то его вместо меня сочиняли бы историки, а на исторические факультеты, как известно, людей, умеющих писать и говорить правду, не берут.
Ну вот и все. Напоследок скажу то, что сказал, завершая свой труд, пушкинский летописец: «Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному…»
Книга вторая
Последняя анкета
Говорят, самое трудное в создании книги – это первая фраза. Она сложилась. Значит, можно начинать книгу. Значит, с Богом…
Вот и прошла жизнь. Как всегда. Как у всех. Это была обычная жизнь обычного человека. В детстве я не сидел на коленях у Сталина, как Юлиан Семенов, в зрелые годы не стал зятем Хрущева, как Аджубей, в старости не помогал Горбачеву разрабатывать основы нового мышления, как Яковлев. В жизни моей мне довелось видеть и слышать многих людей выдающихся и знаменитых. Однако я никогда не был близок ни с кем из них и не оказал заметного влияния на эпохальные процессы и события. В великой исторической драме мне была отведена роль всего лишь статиста. «Так зачем же ты взялся за перо? – могут спросить у меня. Разве тебе есть о чем рассказать? Разве у тебя есть, чему научить идущих вслед за тобой?» Я полагаю, что все это есть. Более того, считаю себя обязанным писать. Во-первых, потому, что храню в памяти очевидца более полувека истории моей земли. Во-вторых, потому, что, относя себя к числу людей порядочных, смогу воздержаться от вранья. В-третьих, потому, что, владея в достаточной степени русской речью, сумею грамотно и точно ответить на все вопросы моей последней анкеты. «Что еще за анкета?» – спросите вы. Обыкновенная анкета, личный листок по учету кадров, основной кадровый документ большинства совучреждений. Я таких в жизни заполнил десятки и ознакомился с сотнями заполненных другими. Вопросы анкеты будут главами книги. О! Я расскажу об интересных и капитально забытых или основательно перевранных событиях. Ведь жил я в жуткое и прекрасное время на земле горестной и радостной. Другого времени и другой земли я для себя не хочу. Прошу мне верить. Я некрещеный и не имею права, положа ладони на Библию, дать клятву, что стану писать правду, только правду, одну только правду. Я не могу поклясться Отечеством в том, что не позволю себе лгать, ибо того Отечества, которому я присягал на верность и служил, как умел, больше нет. И все-таки еще раз прошу верить мне. Я, хоть и некрещеный, но не нехристь. Я, хоть и отставной, но русский офицер. И хоть нет больше Отечества, но осталось пепелище на том месте, где оно было, осталась память о нем, а это уже кое-что. Итак, я начинаю заполнять мою последнюю анкету.
Фамилия моя происходит от слова, которое есть во многих славянских языках и наречиях. Людей с такой фамилией полным-полно на Украине, в Белоруссии и в Польше, что давало основание и хохлам, и белорусам, и полякам считать меня своим.
Имя мое на Украине звучало как Олесь, Олесик. В России же меня звали то Шурой, то Сашей. Чаще, правда, Сашей. А в общем все это значит Александр, что переводится с греческого как защитник людей.
Отчество получено мною от отца, работавшего в момент моего рождения учителем в городке Красилове нынешней Хмельницкой области. Об отце, однако, разговор пойдет в другой главе.
2.
3.
Такое число проставлено в паспорте. В свидетельстве о рождении указана другая дата – 29 марта. Воспитавшая меня сестра моей матери настаивала на 24 марта, именно по ее инициативе эта дата и попала в паспорт. Вообще-то история с числом моего рождения – дело темное. 29 марта – день священномученика Александра, и моя бабушка, дочь и жена священников, не могла этого не знать. Может быть, я родился не 24, а 29 марта. Не исключено, что бабушка меня тайно окрестила.
Если мы заглянем в четырехкилограммовый немецкий справочник «Хроника XX века», изданный Вестерманном, то обнаружим, что 24 марта 1934 года ничего знаменательного в мире не произошло. Зато 1 марта короновался император Манчжурии Пy И, 8 – Гитлер открывал международную выставку автомобилей в Берлине, 9 – родился Юрий Гагарин, 20 – Конрад Генлейн основал фашистскую партию судетских немцев, а 29 – состоялась премьера фильма «Золото» с Гансом Альберсом в главной роли. В общем, месяц моего рождения был относительно тихим. Вроде бы и не горел недавно рейхстаг, и не гремел на Лейпцигском процессе Димитров, и не взрывался овациями в честь великого вождя ХVII съезд ВКП(б) – съезд расстрелянных победителей. Другие месяцы 1934 года были отмечены событиями куда более значительными. Взять хотя бы громкие политические убийства. Друг и соперник Гитлера Рём, друг и соперник Сталина Киров, австрийский канцлер Долльфус, король Югославии Александр, французский министр иностранных дел Барту. В том году много строили, смеялись и в который раз заново учились чтить память героических предков. Мир готовился к самой ужасной в истории человеческой бойне. Миру не нужны были слабые телом и духом. Не нужны были такие и нашей стране. И потому страна спасла челюскинцев и отлила первую звезду Героя. И потому засияли в витринах новенькими обложками «Петр Первый», «Педагогическая поэма» и знаменитая книга Николая Островского, поскакал по экранам «Чапаев» с занесенной для удара шашкой, запели о любви и счастье с других экранов Любовь Орлова с Леонидом Утесовым. В том году зажглись звезды на башнях Кремля. В том году появились на свет прекрасные женщины – София Лорен и Брижит Бардо.
4.
Любая женщина хочет, чтобы в момент появления на свет ее ребенка рядом с ней была мать. В 1934 году в Чернигове жила мать моей матери – бабушка Женя, вот почему я родился не в Красилове, где тогда проживали и работали мои родители, а в Чернигове.
Чернигов, сосед и младший брат Киева, – колыбель Руси. Именно здесь Россия, Украина и Белоруссия плавно переходят друг в друга. Тут топтал папоротник конь Ильи Муромца, посвистывал Соловей-разбойник, отсюда уходила на половцев Игорева рать, здесь, на Черниговско-Северской земле плакала Ярославна, тут учился и начинал свою литературную деятельность Гоголь, в красоте этих мест черпали вдохновение Шевченко, Глинка, Коцюбинский, Врубель, Ге, Довженко и многие другие.
Я всегда говорю о Черниговщине с любовью не только потому, что тут впервые увидел свет, но и потому, что эта земля на протяжении веков была родиной всех моих предков по линии матери.
Теперь Черниговщина злой волей мерзавцев-политиков с подлыми хитрыми рожами, раздувшимися от обжорства и пьянства, стала заграницей, и письма туда не доходят. Хорошо бы поместить здесь портреты этих людей, дабы потомки видели, что я не был голословным, характеризуя тех, кого грядущие поколения проклянут во веки веков.
5.
Что еще можно к этому добавить? Оказывается, можно и немало. Дело в том, что я вырос в России и при получении паспорта назвался русским. Тетя Вера, родная сестра моей матери, воспитавшая меня, ничего против этого не имела, хотя сама считала себя украинкой, и именно такая национальность была проставлена в ее паспорте. Мы жили тогда на Кубани. Тамошние казаки говорят по-украински, но считают себя русскими. У них очень развито чувство именно русского патриотизма. А в общем, они совершенно справедливо считают, что русские и украинцы – одна кровь, один народ. Как полагал хохол Гоголь: да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу?! Тетя Вера, будучи учительницей русского языка, в одинаковой степени владела как русским, так и украинским. Она морщилась, немедленно внося коррективы, когда слышала, как я болтаю со своими приятелями на кубанском наречии украинского языка, и шлепала меня по губам, когда я по-южному смягчал звук «г», говоря по-русски. В русском она требовала от меня только московского выговора.
Русским я оставался до 36 лет, то есть до 1970 года, а в упомянутом году поменял национальность по указанию руководства. Деле было так. В июне 1970 года меня назначили на должность старшего оперуполномоченного Первого главного управления КГБ СССР, иными словами, я стал сотрудником центрального аппарата советской разведки. За плечами у меня уже было семь лет работы в периферийных органах ЧК, из них – четыре года в загранпредставительстве. Я считал себя достаточно опытным оперативным сотрудником, да так оно и было в самом деле. Однако мой первый московский шеф подполковник Туляков придерживался на сей счет иного мнения. После ознакомительной беседы он дал мне документ, исполненный им самим, заявив при этом, что я должен начинать свою деятельность в столице с постижения искусства подготовки оперативной документации. Его бумага, как он полагал, являла собой эталон министерского бумаготворчества. Меня такая постановка вопроса задела за живое. Я исправил в документе Тулякова все ошибки, подчистил стиль и молча вернул ему бумагу. Туляков был далеко не лучшим экземпляром чекиста старой закваски. Недостаток образованности с лихвой восполнялся в нем избытком жизненного опыта, помноженного на совершенно иезуитский нрав. На другой день он вызвал меня к себе и спросил, коварно улыбаясь:
– А уж не еврей ли ты?
– Нет, – ответил я. – Но почему возникли такие подозрения?
– Шибко ты грамотный!
– Я филолог. Быть грамотным – моя профессия.
Тулякова такое мое объяснение не удовлетворило. Он заявил обо мне в отдел кадров, и полетели запросы в Чернигов, а также по местам рождения моих родителей. Надо сказать, что такой интерес Тулякова к моей национальности не был случайным. Как раз в том году офицер КГБ Лялин, совершив предательство, провалил всю нашу Лондонскую резидентуру, а заодно и резидентуру ГРУ. Лялин, как поговаривали, оказался скрытым евреем. После этого случая евреев в разведку, да и вообще в органы старались не брать, хотя исключения иногда делались.
Через пару месяцев меня пригласил кадровик и объявил, что я по национальности украинец. Он велел впредь во всех кадровых и партийных документах указывать только эту национальность. Я выслушал данное известие с равнодушием, ибо с детства привык воспринимать русских, украинцев и белорусов как один народ.
6.
Я прямо-таки испытываю потребность добавить к этому единственному, очень емкому и вместе с тем почти ничего не значащему слову несколько страниц текста. Тут надо писать о родителях и вообще о предках, а также о среде, условиях, в которых проходило становление меня как личности. Но сначала пару слов о понятии «служащий». Сын министра, привыкший с детства к фешенебельной квартире, госдаче и курортам – служащий. Сын сельской учительницы, пробирающийся зимним утром по пояс в снегу к холодному нужнику, – тоже служащий. Вроде бы оба одинаковые. А так ли это?
Девичья фамилия моей матери – Иваницкая. Есть на Черниговщине большое село Иваница. Все Иваницкие оттуда. Украинский казак Петр Иваницкий, чья молодость пришлась на середину позапрошлого века, был лихим воином и хорошо послужил своей саблей России. Когда блестящие полководцы Екатерины отодвинули пределы далеко на юг и на запад, надобность в украинских казаках отпала. Более того, строптивые и драчливые, они стали занозой в теле империи. Поэтому часть из них матушка-государыня переселила к новым границам, а другая часть осела навсегда в родных краях, утратив постепенно все привилегии казачества. Старший сын Петра Андрей принял духовный сан. У Андрея было два сына – Маркел и Максим, а также дочь, имя которой мне неизвестно.
Маркел стал священником. О нем я знаю лишь то, что он был моим прапрадедом.
Максим Иваницкий был яркой личностью. Блестяще окончив Черниговскую духовную семинарию, отказался от предложенного ему места священника при черниговском кафедральном соборе, а также от поступления в Киевскую духовную академию. Предпочел стать актером. Писал бунтарские стихи. Был знаком с декабристами, с И. П. Котляревским, играл в одной труппе со Щепкиным. Подвергался преследованиям со стороны властей. Вынужден был долгие годы прожить в селе Мезин Коропского уезда Черниговской губернии под надзором урядника и священника.
Дочь Андрея Петровича Иваницкого доводилась родной бабкой человеку, чье имя навсегда вошло как в историю революций, так и в историю науки. Имя этого человека – Николай Иванович Кибальчич. Это тот самый народоволец Кибальчич, который сделал бомбу, убившую Александра II, и разработал в мире проект космического аппарата с реактивным двигателем. Кибальчич рано потерял мать и воспитывался в семье Максима Иваницкого. От него будущий «химик» «Народной воли» получил революционный заряд на всю жизнь. И не случайно под именем Максима Иваницкого Кибальчич жил в Одессе и Петербурге, находясь на нелегальном положении.
Сын Маркела Иваницкого Николай, хоть и приходился Н. И. Кибальчичу двоюродным дядей, был старше него всего на два года. Они вместе учились в духовном училище и до ранней гибели Кибальчича оставались добрыми друзьями. Даже в одну девушку влюбились. Звали ее Катюша Зенькова. Портрет Катюши вклеен в мой семейный альбом. Лицо ее прелестно. Им можно любоваться без устали. На фотографии есть пометка – 1875 год.
Николай Маркелович Иваницкий и Екатерина Ивановна Зенькова стали моими прадедом и прабабкой. Прадед мой после окончания духовной семинарии некоторое время работал учителем и только к тридцати годам стал священником в селе Пальчики Сумской области, где и закончил свои дни.
Первенца своего – моего будущего деда – супруги Иваницкие нарекли Рафаилом. Ну и угораздило же их! Старшая дочь Рафаила, моя тетя Вера, которая большую часть прожила среди казаков донских, ставропольских и кубанских, натерпелась от своего отчества, как говорится, под завязку. Я много раз слышал, как она со слезами в голосе рассказывала знакомым, что Рафаил – это не простой ангел, а целый архангел и что он в ангельской иерархии старше Николая-угодника, что в российском императорском флоте был броненосец «Святой Рафаил», который утоп при Цусиме, что в одной из новелл Константина Федина главный герой – игумен монастыря отец Рафаил и т. д. и т. п. В ответ на все эти тетины россказни казаки только улыбались да качали головами, продолжая считать тетю еврейкой и, хотя относились к ней и к ее образованности с большим уважением, в «свои» никогда не принимали.
Дед мой родился под сенью виселицы народовольцев. Его родителей жандармы замордовали тогда допросами. Все докапывались, не помогал ли чем прадед Кибальчичу. Для Катюши допросы эти не прошли бесследно, и Рафаила она родила семимесячным. Мой дед приходился Кибальчичу троюродным братом, значит, я ему троюродный внук. Седьмая вода на киселе, а все ж родня. И потому портрет знаменитого бунтаря и ученого нашел почетное место в моем альбоме.
Рафаил пошел по стопам родителя. Окончив семинарию и приняв духовный сан, получил место священника в уездном городке Козельце, который расположен на большой дороге как раз посредине между Киевом и Черниговом, в шестидесяти верстах от того и другого. В 1904 году Рафаил женился на Евгении Ивановне Яснопольской, дочери человека тоже духовного звания. Будущая моя бабушка, судя по фотографиям, была девушкой прехорошенькой. Рафаил жил в Козельце до конца своей недолгой жизни. Служил он там и простым священником, и законоучителем в местной прогимназии, и протоиереем в храме Рождества Богородицы. Собор этот цел и сейчас. Он вместе с колокольней парит над утопающим в садах Козельцом, ведущим счет своим годам со времен Киевской Руси. Дед Рафаил, насколько мне известно, вел жизнь, достойную доброго христианина. Во время первой русской революции он каким-то образом предотвратил в Козельце еврейский погром. В 1918 году спрятал от петлюровцев в своем доме комиссара-большевика. По этим причинам новая власть относилась к нему вполне лояльно. Умер он от тифа в 1920 году. Перед смертью благословил семью, стоявшую у изголовья, попросил старшую дочь Веру не оставлять в беде младшую – Лидию.
Прадед Николай Маркелович Иваницкий намного пережил старшего сына. Смерть нашла его в 1933 году в бедной церковной сторожке, голодного и обобранного до нитки собственными прихожанами, коим он полвека отпускал грехи. Он не дожил до моего рождения нескольких месяцев. Ему было 82 года. Прабабушка моя Екатерина Ивановна умерла двумя годами раньше. Помнят ли в Пальчиках моего прадеда? Вряд ли. Много воды утекло. Но пусть знают жители этого села, что Николай Иваницкий был не только честным духовным пастырем, но и искусным садоводом. Многие сорта плодово-ягодных культур завезены в Пальчики им.
После смерти деда Рафаила семья его впала в крайнюю нужду. Имевшееся золотишко и другие ценные вещи быстро сожрали торгсин да спекулянты. Вера, успевшая кончить четыре класса гимназии, поступила в педучилище и в восемнадцать лет стала учительницей начальной школы. Младшую сестру взяла к себе.
Моя мать, Лидия Рафаиловна Иваницкая, как и все ее родичи, училась прекрасно. В 1929 году она легко поступила на филологический факультет Киевского пединститута. Казалось, все складывается хорошо. Но тут начались знаменитые классовые чистки. Осенью того же года маму исключили из института как дочь священника. Недолго думая, мама пошла на берег Днепра и бросилась в холодную воду. Добрые люди ее вытащили и откачали, но она сильно простудилась. Простуда дала осложнение на сердце, которое с тех пор не давало ей покоя до конца ее очень коротенькой жизни. После попытки самоубийства институтское начальство сжалилось над мамой. Ее снова приняли в студенты, но только не на филологический, а на биологический факультет, который тогда еще не был столь идеологизированным, каким стал в тридцатые и последующие годы. Подготовка учителя средней школы продолжалась в то время всего три года. В 1932 году мама окончила пединститут и была направлена учителем биологии в одну из школ уже упоминавшегося мною городка Красилова. Тут-то она и познакомилась с моим отцом.
Об отце я знаю немного. Дед мой по отцу жил с женой в деревне Липки Корнинского района Житомирской области. В молодости служил в лейб-гвардии в Петербурге. Происходил по слухам из окрестьянившихся шляхтичей, что не позволяло ему ни подняться до уровня сельского мироеда, ни податься в батраки. Поэтому к известному Великому перелому он пришел крестьянином-середняком и раскулачиванию не подвергся. Сыну его как представителю победившего класса была при новой власти обеспечена зеленая улица. В 1932 году он без проблем окончил филологический факультет Винницкого пединститута и получил назначение в ту же самую школу, куда попала по распределению мама. Поженились они весной 1933 года. И вот передо мной их фотография, сделанная в день регистрации брака. Мои родители красивы. У них открытые, одухотворенные, не омраченные горем лица. Если бы они только знали, какая судьба уготована им!
Моя мама умерла, когда мне было полтора года, а ей 23. Тетя Вера говорила, что от воспаления легких. И сердце было слабое. В 1936 году отец женился вторично на красивой девушке по имени Ядвига, тоже учительнице. А еще через год отца арестовали. Так я остался круглым сиротой.
Арест отца и обыск в нашей квартире я проспал. И слава Богу. Последующие несколько месяцев моей жизни протекали в доме отцовых тестя и тещи. Детей в этой семье было много. Братья и сестры мачехи приняли меня в свою компанию сразу и без церемоний. Никто из них ни разу не обидел меня. Я думаю, что в данном случае мне просто повезло, и я попал в семью хороших людей. К чести Ядвиги надо сказать, что она, будучи очень красивой женщиной, ждала отца до тех пор, пока не получила официального извещения о его смерти. Такая бумага пришла лишь после войны, а умер отец в 1942 году в одном из лагерей Гулага, расположенном в Республике Коми. Было ему тридцать три года.
В 1990 году, в день ухода на пенсию, я зашел к своему кадровику и попросил его показать мне справку на отца. Кадровик почесал затылок, крякнул, но достал-таки заветную папку из моего личного дела. Это было коротенькое заключение, написанное сотрудником Хмельницкой прокуратуры уже в 50-е годы. В заключении говорилось, что в тридцатые годы троцкистской организации в г. Красилове не существовало, и потому отец не мог быть участником такой организации, следовательно, он подлежит реабилитации. Справку о peaбилитации отца добывала тетя Вера. Она вручила мне этот столь много значивший для меня документ в 1957 году. Но между 1937 и 1957 годами пролегли двадцать лет, и все эти двадцать лет мне приходилось врать при сочинении автобиографий и заполнении анкет. Врать приходилось тете Вере, ее мужу Николаю Ильичу и еще миллионам других наших сограждан.
Поделиться книгой: