Потерявший надежду

Не думай, как чертовски ненавидишь себя за то, что подвел ее.

Но я думаю. Думаю об этом и начинаю терзаться и злиться. Хватаю охапку блузок, висящих в стенном шкафу, и с силой срываю их с вешалок. Они падают на дно шкафа. Вцепившись в перекладину над дверцей, я зажмуриваю глаза и вслушиваюсь в звук, который, раскачиваясь, издают пустые вешалки. Стараюсь сосредоточиться на том, что мне надо взять две вещи и уйти, но не могу пошевелиться. Помимо воли я продолжаю прокручивать в голове тот момент, когда вошел в эту спальню и обнаружил сестру.

Я падаю на колени, смотрю на кровать и в очередной раз переживаю ее смерть.

Прислонившись спиной к двери шкафа, закрываю глаза и сижу какое-то время, а потом понимаю, что не хочу здесь больше оставаться. Порывшись в куче блузок на дне шкафа, нахожу розовую с длинными рукавами. Потом снимаю с вешалки черные брюки и собираюсь подняться с пола, но тут замечаю на нижней полке толстую тетрадь в кожаном переплете.

Беру ее и кладу себе на колени, внимательно глядя на обложку. Я уже видел эту тетрадь раньше. Года три назад папа подарил ее Лесс, но она сказала мне, что не станет пользоваться тетрадью, потому что ей посоветовал вести записи психотерапевт. Лесс ненавидела психотерапию, и я никак не мог понять, зачем мама отправила ее туда. После того как мама и папа расстались, мы оба ходили на сеансы, но я перестал их посещать, когда они стали мешать футбольным тренировкам в школе. Мама против этого не возражала, но Лесс продолжала ходить к мозгоправу раз в неделю, последний был позавчера… Ее поступок доказал, что психотерапия не помогла.

Я открываю тетрадь на первой странице, и меня не удивляет, что она пустая. Интересно, а если бы Лесс вела записи в тетради, помогло бы это?

Сомневаюсь. Не знаю, что именно могло бы спасти Лесс от нее самой, но наверняка не ручка и бумага.

Вынимаю ручку из спирального крепления и начинаю писать ей письмо. Не знаю даже, зачем пишу. Не знаю, в таком ли она сейчас месте, откуда сможет увидеть меня, и вообще место ли это, но если она меня видит… Хочу, чтобы она узнала, как на меня подействовал ее эгоистичный поступок. В какое привел отчаяние. И каким одиноким я себя чувствую. И как мне невероятно жаль ее.

Глава 2 1/2

Лесс,

ты оставила джинсы на полу спальни. Такое ощущение, будто ты только что их сняла. Это так странно. Зачем тебе понадобилось оставлять джинсы на полу, если ты знала, что именно собираешься сделать? Нельзя было хотя бы бросить их в корзину с грязным бельем? Ты не думала о том, что будет, когда я найду тебя, и что кому-то придется в конце концов поднять твои джинсы и что-то с ними сделать? Ну, я-то не собираюсь их поднимать. И не собираюсь вешать твои кофточки обратно.

Как бы то ни было, я сейчас сижу под твоим стенным шкафом. На полу. Не знаю, право, что сказать тебе прямо сейчас или о чем тебя спросить. Конечно, у всех, кроме меня, на уме один вопрос: «Зачем она это сделала?» Но я не собираюсь спрашивать тебя, зачем ты это сделала, по двум причинам:

Ты не можешь ответить мне. Ты мертва.

Не знаю, есть ли мне дело до причин твоего поступка. В твоей жизни не было ничего такого, что могло бы тебя к этому подтолкнуть. И если бы ты сейчас увидела маму, то, вероятно, поняла бы это. Она совершенно раздавлена.

Знаешь, я никогда раньше не понимал, что значит быть раздавленным или опустошенным. Я полагал, мы испытали опустошенность, когда потеряли Хоуп. Случившееся с ней было для нас настоящей трагедией, но наши тогдашние чувства не идут ни в какое сравнение с тем, какие переживания ты доставила маме. Она опустошена до предела; это слово приобретает здесь новый смысл. Хорошо бы употребление его ограничивалось подобными ситуациями. Нелепо, что люди используют его для описания других ситуаций, помимо той, когда мать теряет своего ребенка. Потому что это единственная ситуация, для которой подходит данное определение.

Черт побери, я так по тебе скучаю! Мне очень жаль, что я подвел тебя. Прости за то, что не мог разглядеть происходящего у тебя в душе каждый раз, когда ты говорила мне, что у тебя все хорошо.

И… ну да. Почему, Лесс? Зачем ты это сделала?

Х.

Глава 2 3/4

Лесс,

мои поздравления. Ты стала очень популярной. Из-за тебя была забита парковка не только у дома, где проходила гражданская панихида, но и у соседнего, и у обеих церквей на улице. Так много было машин.

Я старался держаться в основном ради мамы. Папа выглядел немногим лучше ее. Похороны в целом были какими-то чудны́ми. Я стал думать: а если бы ты погибла в автокатастрофе или умерла от болезни, люди относились бы к этому как-то иначе? Если бы ты не приняла умышленно слишком большую дозу лекарства (такую формулировку предпочитает мама), тогда, полагаю, люди не вели бы себя так странно. Было такое ощущение, будто они боятся нас или, быть может, думают, что передозировка лекарства заразна. Они обсуждали это так, словно нас тут нет. Все эти взгляды, шепот и сочувственные улыбки. Мне просто хотелось схватить маму и увести оттуда, оградив ее от повторного переживания твоей смерти при каждом объятии, каждой слезе и каждой улыбке.

Разумеется, меня не могла не терзать мысль, что все приглашенные в чем-то винят нас, потому и ведут себя подобным образом. Я догадывался, о чем они думали.

Почему родные не предвидели, что это может случиться?

Как могли они проглядеть приметы?

Что это за мать?

Что это за брат, который не замечает подавленного состояния своей сестры-близняшки?

К счастью, едва началась гражданская панихида, внимание присутствующих сразу же переключилось с родственников на демонстрацию слайдов. Было показано много твоих и моих снимков, и на всех ты выглядела счастливой. Были также твои снимки с друзьями, и на них ты тоже выглядела счастливой. Твои фотографии с родителями до развода, твои снимки с мамой и Брайаном после повторного брака мамы, твои фотографии с отцом и Памелой, его второй женой.

Но только когда на экране появилась последняя фотография, до меня дошло. На этом снимке мы с тобой сидим перед нашим старым домом. Это тот самый снимок, который был сделан через полгода после исчезновения Хоуп. У тебя на руке браслет – такой же, как ты подарила ей в тот день, когда ее увезли. Я заметил, что ты перестала его носить пару лет назад, но никогда тебя об этом не спрашивал. Знаю, ты не очень любишь говорить о ней.

Но вернусь к той фотографии. Я обнимаю тебя за шею, и мы оба улыбаемся в камеру. На всех других снимках ты сияешь той же самой улыбкой. Это навело меня на мысль, что на всех фотографиях ты улыбаешься в точности так же. Нет ни одной твоей фотографии, где у тебя хмурый или смущенный вид. Создается впечатление, что всю жизнь ты пыталась сохранять это притворное выражение лица. Для кого – не знаю. Может, ты боялась, что камера навсегда запечатлеет какое-то истинное твое чувство. Потому что давай признаем: ты не была постоянно счастлива. А все эти вечера, когда ты засыпала, наплакавшись вволю? Все эти вечера, когда я обнимал тебя, пока ты плакала, но ты отказывалась сказать мне, что случилось. Ни один человек с искренней улыбкой не станет так рыдать в одиночестве. Лесс, я понимал, что у тебя были проблемы. Понимал, что наша жизнь и происходящие с нами вещи действуют на нас с тобой по-разному. Но каким образом мог бы я узнать, насколько серьезны твои проблемы, если ты никогда не говорила мне о них?

Может быть… Мне больно об этом думать. Но, может быть, я не знал тебя по-настоящему. Думал, что знаю, но не знал. Не то чтобы совсем не знал. Я знал девушку, которая плачет по ночам. И ту, которая улыбается на фотографиях. Но не знал девушку, у которой улыбка могла сочетаться со слезами. Понятия не имею, почему ты сияла притворными улыбками, но плакала неподдельными слезами. Когда парень любит девушку, в особенности свою сестру, он должен знать, что заставляет ее улыбаться, а что – плакать.

А я не знал. И не знаю. Лесс, мне жаль. Так жаль, что я позволил тебе притворяться, будто у тебя все хорошо, когда на самом деле это было далеко не так.

Х.

Глава 3

– Бет, почему ты не ложишься спать? – спрашивает Брайан мою мать. – Ты измотана. Иди поспи.

Несмотря на просьбы отчима, мать качает головой и продолжает хлопотать на кухне. У нас в холодильнике еды хватит на целую армию, но она упорствует в своем желании приготовить свежую, чтобы нам не приходилось питаться остатками с поминок, как она это называет. Меня уже тошнит от жареной курицы. С того самого утра, как умерла Лесс, то есть уже четыре дня, я питаюсь только жареной курицей.

Подхожу к плите и забираю у матери ложку, помешиваю в кастрюле, а свободной рукой глажу маму по плечу. Она со вздохом прислоняется ко мне. Вздох этот как будто говорит: «Больше не могу».

– Пожалуйста, садись на диван. Я сам закончу.

Она кивает и машинально идет в гостиную. Я наблюдаю из кухни, как она садится и, прислонившись к спинке дивана, смотрит в потолок. Брайан опускается рядом и привлекает ее к себе. Даже не прислушиваясь, я знаю, что она снова плачет. Это видно по тому, как она приваливается к нему и вцепляется в его рубашку.

Я отвожу взгляд.

– Дин, может быть, тебе стоит пожить у нас, – предлагает отец, облокотившись на кухонную стойку. – Немного. Смена обстановки может пойти тебе на пользу.

Он единственный продолжает звать меня Дином. С восьми лет я предпочитаю зваться Холдером, и, пожалуй, он по привычке использует имя, поскольку меня назвали в его честь. Я вижусь с ним раза два в год, так что мне это не слишком досаждает, хотя я по-прежнему терпеть не могу свое имя.

Смотрю на отца, потом снова на мать, которая все так же прижимается к Брайану на диване в гостиной.

– Не могу, папа. Не могу ее оставить, особенно сейчас.

Со времени развода родителей отец пытается уговорить меня переехать к нему в Остин. По правде говоря, мне больше нравится здесь. После переезда я нисколько не стремился вновь увидеть родной город: слишком многое там напоминает мне о Хоуп.

Но, боюсь, теперь слишком многое будет напоминать мне о Лесс – здесь.

– Что ж, мое предложение остается в силе. Ты это знаешь.

Киваю и выключаю плиту:

– Готово.

Брайан возвращается на кухню с Пэм, и все мы садимся за стол, но мама остается в гостиной и на протяжении всего ужина тихо плачет на диване.

* * *

Машу на прощание рукой отцу и Пэм, и в это время к дому подъезжает Эми. Она ждет, пока не отъедет машина отца, потом выруливает на подъездную дорожку. Я подхожу к водительской двери и открываю ее.

Эми несмело улыбается и опускает голову, вытирая тушь под оправой черных очков. Уже больше часа, как стемнело, а на ней по-прежнему солнцезащитные очки. Это можно означать лишь одно: она плачет.

За последние четыре дня я почти не разговаривал с ней, однако нет нужды спрашивать, как она держится. Целых семь лет они с Лесс были лучшими подругами. Если и есть кто-то, вполне разделяющий мои чувства, так это она. А я даже толком не знаю, держу ли я себя в руках.

– Где Томас? – спрашиваю я, когда она выходит из машины.

Она отводит от лица белокурые волосы и поднимает очки на лоб.

– Дома, после школы помогает отцу с уборкой двора.

Не знаю, сколько времени эти двое встречаются, но они были вместе еще до того, как мы с Лесс сюда переехали. А мы тогда учились в восьмом классе, то есть несколько лет назад.

– Как твоя мама? – Едва сказав это, Эми смущенно трясет головой. – Холдер, прости. Глупый вопрос. Я обещала себе, что буду стараться не быть похожей на этих людей.

– Не волнуйся, ты и так не похожа, – заверяю я и показываю в сторону дома. – Зайдешь?

Она кивает, смотрит на дом, потом на меня:

– Не возражаешь, если я поднимусь к ней в комнату? Ничего, если ты не против. Просто у нее было несколько снимков, которые мне хотелось бы забрать.

– Да, хорошо.

Принимая во внимание ее дружбу с Лесс, Эми имеет такое же право находиться в спальне, как и я. Я знаю, Лесс позволила бы Эми взять все, что той захочется.

Эми идет вслед за мной в дом и поднимается по лестнице. Мамы на диване больше нет: должно быть, Брайан наконец уговорил ее лечь спать. Я поднимаюсь вместе с Эми, но у меня нет никакого желания заходить с ней в комнату. Киваю в сторону своей спальни:

– Если понадоблюсь, буду у себя.

Она делает глубокий судорожный вдох и, выдыхая, кивает.

– Спасибо. – Она бросает робкий взгляд на дверь спальни Лесс.

Делает неуверенный шаг, а я поворачиваюсь и иду в свою комнату. Закрываюсь, сажусь на кровать, беру тетрадь Лесс и прислоняюсь спиной к изголовью. Сегодня я уже писал ей, но вновь берусь за перо, потому что не нахожу ничего лучшего. По крайней мере, ничего другого мне и делать не хочется, поскольку я вновь возвращаюсь к мыслям о ней.

Глава 31/2

Лесс,

у нас сейчас Эми. Она в твоей комнате, перебирает твое барахло.

Интересно, имела ли она хоть малейшее представление о том, что ты собиралась сделать? Я знаю, иногда девчонки делятся с подругами секретами, которые ни за что не рассказали бы никому другому, даже брату-близнецу. Ты когда-нибудь говорила ей о своих истинных чувствах? Хотя бы намеком? Надеюсь, нет, потому что иначе ее сейчас грызет жуткое чувство вины. А она не должна чувствовать себя виноватой из-за того, что ты совершила, Лесс. Она семь лет была твоей лучшей подругой, и я, блин, надеюсь, ты подумала, прежде чем принять столь эгоистичное решение.

Я чувствую себя виноватым в том, что ты сделала, но я это заслуживаю. Брат отвечает за сестру, а вот подруга, даже лучшая, – не обязательно. Это я должен был оберегать тебя, а не Эми. Поэтому пусть она не чувствует себя виноватой.

Может быть, проблема была во мне. Возможно, я слишком старался защитить тебя от Грейсона, не подумав, что на самом деле опасность была в тебе.

Х.

* * *

Услышав негромкий стук, я закрываю ноутбук и кладу его на тумбочку. Эми толкает дверь, и я сажусь в кровати. Жестом приглашаю ее войти, и она проскальзывает в дверь, и та захлопывается за ней. Эми подходит к комоду, раскладывает на нем отобранные фотографии и поглаживает пальцами верхнюю. По ее щекам медленно струятся слезы.

– Иди сюда. – Я протягиваю руку.

Она подходит, берет меня за руку и, заглянув мне в глаза, разражается слезами. Я притягиваю ее на кровать и обнимаю. Безудержно рыдая, она припадает к моей груди, вся сотрясаясь от горького плача.

Я зажмуриваю глаза, стараясь не поддаваться эмоциям, но как это трудно! Я сдерживаюсь ради матери, потому что ей нужна моя поддержка. А вот Эми этого не нужно. Если Эми чувствует то же, что и я, то ей просто надо знать: есть человек, так же как и она, убитый горем.

– Ш-ш! – Я глажу ее по волосам.

Она не хочет, чтобы я утешал ее пустыми банальностями. Ей просто нужен человек, понимающий ее чувства, и я, пожалуй, единственный, кто действительно их понимает. Я не уговариваю ее перестать плакать, потому что знаю: это невозможно. Прижимаюсь щекой к ее голове, ругая себя за то, что теперь тоже плачу. Мне здорово удавалось сдерживаться, но больше я не могу. Я по-прежнему обнимаю ее, а она прижимается ко мне, потому что так хорошо найти утешение в этой жуткой безысходности.

Слушая плач Эми, я вспоминаю, что точно так же утешал по вечерам Лесс. Она не хотела, чтобы я расспрашивал ее или уговаривал перестать плакать. Лесс лишь хотела, чтобы я обнимал ее и дал выплакаться, хотя я не имел представления, зачем ей это было нужно. И вот сейчас, утешая Эми, я переживаю знакомое чувство нужности, как это бывало с Лесс. Я не испытывал этого с тех пор, как Лесс решила, что ей не нужен никто.

– Мне так жаль, – глухо произносит Эми.

– Жаль чего?

Она переводит дух, пытаясь сдержать слезы, но тщетно.

– Холдер, я должна была догадаться. А я не имела об этом понятия. Я была ее лучшей подругой, и теперь мне кажется, что все винят меня, и… не знаю. Может быть, так и надо. Не знаю. Может, я была погружена в свои отношения с Томасом и не услышала то, что она пыталась мне сказать.

Я продолжаю гладить ее по волосам, сопереживая каждому слову, слетающему с ее уст.

– Ты и я, мы оба, – вздыхаю я и тыльной стороной ладони вытираю слезы с глаз. – Знаешь, я пытаюсь заострить внимание на моментах, которые могли бы изменить последствия. Слова, которые я мог бы сказать ей или она мне. Но даже если бы я мог вернуться назад и изменить что-то в прошлом, я не уверен, что это повлияло бы на последствия. Ты этого тоже не знаешь. Лесс единственная знает наверняка, зачем она довела дело до такого конца, и, к несчастью, ее с нами нет, и некому нас просветить.

Эми издает негромкий смешок – непонятно, по какому поводу. Она немного отодвигается и с серьезным видом смотрит на меня:

– Пусть радуется, что ее здесь нет, потому что я просто в бешенстве. – Она подносит руку к глазам, готовая вновь разрыдаться. – Я так злюсь на нее за то, что она мне не доверяла, и чувствую, что могу сказать об этом только тебе, – шепчет она.

Я отвожу ее ладонь от лица и заглядываю ей в глаза, потому что не хочу, чтобы она подумала, будто я осуждаю ее за это замечание.

– Эми, не вини себя. Ладно?

Она кивает и сочувственно улыбается, потом опускает взгляд на наши руки, лежащие между нами на подушке. Накрываю ее ладонь своей и начинаю ободряюще гладить. Я понимаю ее чувства, она понимает мои, и хорошо испытать это хотя бы на мгновение.

Мне хочется сказать ей спасибо за то, что все эти годы она была с Лесс, но благодарить ее как-то неуместно, когда она вовсе не чувствует себя заслуживающей благодарности. Вместо этого я молча подношу руку к ее лицу. Не знаю, дело ли тут в значимости момента, или в том, что она заставила меня почувствовать себя нужным, или просто в том, что я много дней нахожусь в оцепенении. Как бы то ни было, это происходит со мной, и я не хочу, чтобы оно исчезло. Я лишь всецело отдаюсь этому желанию и, медленно наклонившись вперед, прижимаюсь губами к ее рту.

Я не собирался ее целовать. По сути дела, я могу в любой момент оторваться от нее, но не делаю этого. Жду, что она оттолкнет меня, но напрасно. Едва я прикасаюсь к ее губам, как они раскрываются, и она вздыхает, словно именно этого и ждала от меня. Как ни странно, теперь мне еще сильнее хочется ее поцеловать. Я помню, что она лучшая подруга моей сестры. И у нее есть бойфренд. При любых других обстоятельствах я не стал бы так себя вести.

Она проводит ладонью по моей руке и запускает пальцы в рукав моей рубашки, легко прикасаясь к рельефу мускулов. Я передвигаю ее ближе к середине кровати, продолжая целовать. Чем больше мы целуемся, тем яснее постигаем тот факт, что желание и необходимость в ком-то – единственная вещь, способная ослабить печаль. Наше нетерпение синхронно нарастает, и мы делаем все возможное, чтобы избавиться от печали. От каждого прикосновения ее ладони к моей коже я все больше теряю голову и погружаюсь в этот момент. Я безрассудно целую ее в надежде, что она сможет полностью отвлечь меня от теперешней жизни. Когда я просовываю руку ей под блузку и трогаю грудь, она стонет и, выгнув спину, впивается ногтями мне в плечо.

Насколько я понимаю, это означает «да».

Когда она принимается стаскивать с меня рубашку, а мои руки нетерпеливо теребят молнию на ее джинсах, у меня в голове мелькают только две мысли.

1. Нужно раздеть ее.

2. Томас.

Обычно я не думаю о других парнях, когда занимаюсь любовью с девчонками, но у меня и нет привычки встречаться с девчонками других парней. Эми не моя девушка, и мне нельзя ее целовать, но тем не менее целую. Совсем не мое дело помогать ей раздеться, но я помогаю. И я не должен засовывать руку ей в трусики, но…

Трогая ее, я отрываю губы от ее рта. Она стонет и прижимается головой к моей подушке. Одной рукой я продолжаю делать то, что делаю, и, наклонившись над кроватью, другой рукой вытаскиваю из ящика презерватив. Зубами разрываю упаковку, ни на миг не сводя с нее глаз. Я понимаю: мы оба сейчас на неверном пути, а иначе этого не происходило бы. Однако наши стремления совпадают. По крайней мере, я на это надеюсь.

Я понимаю: невероятно глупо спрашивать девушку о ее бойфренде, когда она готова совершенно забыть о нем, но я должен это сделать. Не хочу, чтобы она слишком сильно сожалела обо всем.

– Эми, – шепчу я, – а как же Томас?

Она тихонько всхлипывает, не открывая глаз, и кладет ладони мне на грудь.

– Он дома, – бормочет она, причем упоминание его имени не вызывает у нее ни малейшего желания прекратить то, чем мы занимаемся. – Он должен был после школы помочь отцу прибрать двор.

Я невольно смеюсь: она в точности повторила слова, сказанные на подъездной аллее. Она открывает глаза и смотрит на меня, вероятно смущенная моим смехом в этой ситуации. В ответ она лишь улыбается. Я рад ее улыбке, потому что устал от всех этих слез. Я чертовски устал от всех слез!

Блин! Если в этот миг она не чувствует себя виноватой, то мне уж точно не в чем себя винить. Мы пожалеем об этом потом.

Я приникаю губами к ее рту, и она, ловя воздух, громко стонет, полностью и искренне позабыв о своем парне. Все ее внимание на сто процентов сконцентрировано на движении моей руки, а мое внимание – на том, чтобы натянуть презерватив, пока она не начала думать о своем парне.

Осторожно опускаюсь на нее сверху, прижимаюсь губами к ее губам, вхожу в нее, полностью воспользовавшись ситуацией и понимая, что потом буду об этом сожалеть. Понимая, что уже сожалею об этом.

Но тем не менее продолжаю начатое.

* * *

Эми оделась и сидит на краю моей кровати, обувая туфли. Я уже влез в джинсы и иду к двери спальни, не зная, что сказать. Понятия не имею, как или почему это случилось, и, судя по выражению ее лица, она тоже этого не понимает. Она встает и идет к двери, по пути взяв с комода снимки, которые нашла в комнате Лесс. Я придерживаю дверь, не зная, должен ли пойти за ней, поцеловать на прощание или сказать, что позвоню.

Что, черт возьми, я только что натворил?

В коридоре она останавливается и поворачивается ко мне лицом. Правда, она смотрит не мне в глаза, а на фотоснимки у себя в руках.

– Я приехала только за снимками, так ведь? – осторожно спрашивает она.

Эми в тревоге хмурится, и я догадываюсь: она боится, как бы я не подумал, будто между нами произошло что-то серьезное.

Мне хочется уверить ее, что я не собираюсь ничего говорить. Приподнимаю ее подбородок, заставляя посмотреть мне в глаза, и улыбаюсь:

– Ты приехала за снимками. Так и есть. А Томас дома, помогает отцу во дворе.

Она смеется, если это можно назвать смехом, и с благодарностью смотрит на меня. На миг воцаряется неловкая пауза, а потом она снова смеется.

– Черт, что это было? – спрашивает она, махнув рукой в сторону моей спальни. – Холдер, это были не мы. Мы не того сорта люди.

Согласен. Прислонившись головой к дверному косяку, я чувствую, что начинаю раскаиваться. Не знаю, что на меня нашло и почему меня сразу же не остановило то, что она встречается с другим. Единственное оправдание – наше общее горе. А наше горе – прямой результат эгоистичного поступка Лесс.

– Давай переложим вину на Лесс, – полушутливо говорю я. – Будь она здесь, этого не случилось бы.

– Угу. – Эми улыбается, игриво скосив на меня глаза. – Ну что за стерва – заставила нас совершить такую низость. Да как она посмела!

– Так и есть, – смеюсь я.