Дора Брюдер

Случилось это при обстоятельствах самых что ни на есть банальных. Мне исполнилось тогда восемнадцать, и я был еще несовершеннолетний. Родители мои развелись, но жили в одном доме; отец — с истеричной соломенной блондинкой, этакой Милен Демонжо[5] местного пошиба. А я с матерью. В тот день родители сильно повздорили на лестнице — ссора вспыхнула из-за скромных алиментов, которые отец был вынужден выплачивать матери по решению суда после бесконечного разбирательства в инстанциях. Верховный суд департамента Сена. Апелляционный суд. Решение в пользу истицы, врученное судебным исполнителем. Мать сказала мне: пойди позвони к нему и потребуй деньги, которые он не выплатил. Увы, больше нам жить было не на что. Скрепя сердце я подчинился. Честное слово, я звонил в его квартиру с намерением поговорить с ним по-хорошему и даже извиниться за свое вторжение. А он захлопнул дверь перед моим носом. Я слышал, как его Милей Демонжо вопила и звонила в полицию, мол, «тут хулиган скандалит».

За мной пришли минут через десять в квартиру матери, и мне пришлось вместе с отцом сесть в «корзину для салата», стоявшую у подъезда. Мы сидели друг напротив друга на деревянных скамьях, по бокам у каждого — два полицейских. Мне подумалось, что для меня это — первый подобный опыт в жизни, а вот отец уже испытал такое, двадцать лет назад, в ту февральскую ночь 1942 гола, когда инспектора полиции по делам евреев запихнули его в «корзину для салата» — почти такую же, как эта. И я спрашивал себя: а не вспомнил ли он об этом сейчас? Но он делал вид, будто не замечает меня, и старался не встречаться со мной взглядом.

Я точно помню, как мы ехали. По набережным. Потом по улице Сен-Пер. По бульвару Сен-Жермен. Остановились у светофора напротив кафе «Де-Маго». Через зарешеченное окошко я видел людей, сидевших за столиками на террасе, на солнышке, и завидовал им. Впрочем, мне-то ничего особенного не грозило: слава Богу, время на дворе было мирное, безобидное, время, которое назовут впоследствии «три славных десятилетия».

Но я не мог понять, как мой отец, переживший арест тогда, во время оккупации, так спокойно дал посадить меня в «корзину для салата». Он сидел напротив, невозмутимый, с легкой брезгливостью на лице, в упор не видел меня, сторонился, как зачумленного, и я боялся предстоящего объяснения в участке, понимая, что никакой поддержки от него ждать не приходится. Это казалось мне тем более несправедливым, что я тогда как раз начал писать книгу — мою первую книгу, — в которой принял на себя всю боль, испытанную им при оккупации. Несколько лет назад я нашел в его библиотеке труды антисемитов, изданные в сороковые годы, — должно быть, он купил их тогда, чтобы попытаться понять, в чем эти люди его обвиняли. Я представлял себе, как поразило его описание чудища, рожденного больным воображением, зловещей тени с крючковатым носом и когтистыми пальцами, маячившей на каждой стене, нелюдя, носителя всех мыслимых пороков, ответственного за все зло и виновного во всех преступлениях. Мне хотелось в моей первой книге дать отповедь этим людям, оскорбившим меня через моего отца. На своей территории французской прозы я намеревался раз и навсегда поставить их на место. Сегодня я хорошо понимаю всю детскую наивность моего замысла: где теперь эти авторы — расстреляны, высланы, впали в маразм или умерли от старости? Да, как ни жаль, я опоздал.

«Корзина для салата» остановилась на улице Аббеи перед полицейским участком квартала Сен-Жермен-де-Пре. Полицейские провели нас в кабинет комиссара. Отец сухо объяснил ему, что я «хулиган» и что постоянно «со скандалом врываюсь в его дом» с семнадцати лет. Комиссар пообещал мне «в следующий раз посадить в кутузку» — тоном, каким говорят с преступниками. Я понял, что отец и мизинцем бы не шевельнул, захоти комиссар перейти от слов к делу и отправить меня в камеру предварительного заключения.

Мы с отцом вышли из участка вместе. Я спросил: неужели было так необходимо вызывать полицию и «закладывать» меня комиссару? Он не ответил. Я не держал на него зла. Поскольку нам было по пути, мы пошли рядом, он молчал, я тоже. Мне хотелось напомнить ему о той февральской ночи в 1942 году, когда его тоже везли в «корзине для салата», спросить, вспомнил ли он об этом сейчас. Но, вероятно, для него это было не так важно, как для меня.

Мы так и не сказали друг другу ни слова, ни по дороге, ни на лестнице. Он пошел к себе, я — к себе. Я виделся с ним еще два или три раза, через год, в августе, когда он забрал мой военный билет и другие документы, чтобы против моей воли определить меня на военную службу в гарнизон Рейи. После этого я больше его не видел.

emp

Что же все-таки делала Дора Брюдер 14 декабря 1941-го? Может быть, она решила не возвращаться в пансион в последний момент, уже подойдя к его дверям, а потом бродила по окрестным улицам весь вечер, до комендантского часа?

Улицы в этом квартале еще сохранили деревенские названия: Мельники, Волчья Яма, Черешневая аллея. Но тенистая улочка, что бежит вдоль стены «Святого Сердца Марии», выходит к товарной станции, а немного подальше, если идти по авеню Домениль, начинается Лионский вокзал. Железнодорожные пути проходят в нескольких сотнях метров от пансиона, где жила взаперти Дора Брюдер. Этот тихий квартал, будто и не парижский, с его обителями, никому не ведомыми кладбищами и безлюдными проспектами, — это ведь еще и квартал рельсов и дальних дорог.

Я не знаю, потому ли Дора решилась на побег, что Лионский вокзал был так близко. Не знаю, слышала ли она из дортуара в тишине непроглядных военных ночей стук колес товарных поездов или тех, что отправлялись с Лионского вокзала в свободную зону… Ей наверняка были знакомы эти два лживых слова: свободная зона.

В романе, который я написал, почти ничего не зная о Доре Брюдер, — но и писал-то я для того, чтобы она подольше оставалась в моих мыслях, девушка, ее ровесница, я назвал ее Ингрид, бежит со своим другом в свободную зону. Я писал, думая о Белле Д., которая тоже в пятнадцать лет покинула Париж, нелегально пересекла демаркационную линию — и оказалась в тулузской тюрьме; об Анне Б., которую в восемнадцать задержали без документов на вокзале в Шалоне-сюр-Сон и приговорили к четырем месяцам заключения… Все это они рассказали мне в шестидесятые годы.

А Дора Брюдер — готовилась ли она к побегу заранее, помогал ли ей кто-нибудь, друг или подруга? Осталась ли она в Париже или попыталась добраться до свободной зоны?

emp

В регистрационном журнале полицейского участка квартала Клиньянкур 27 декабря 1941 года в графах «Дата и ориентировка — Гражданское состояние Заведено дело…» записано следующее:

«27 декабря 1941. Брюдер Дора, родилась 25/2/26, Париж, 12-й округ, проживает по адресу: бульвар Орнано, 41. Показания Брюдера Эрнеста, 42 лет, отца».

На полях проставлены цифры, но я не знаю, что они означают: 7029 21/12.

Полицейский участок квартала Клиньянкур находился в доме 12 по улице Ламбер, позади Монмартрского холма, фамилия комиссара была Сири. Но Эрнест Брюдер обратился, по всей вероятности, в окружной комиссариат, улица Мон-Сени, 74, в ведении которого находился участок Клиньянкур: это было ближе к его гостинице. Комиссара там звали Корнек.

Прошло тринадцать дней с побега Доры; почти две недели Эрнест Брюдер не решался пойти в участок и заявить об исчезновении дочери. Можно себе представить, сколько тревог и сомнений пережил он за эти тринадцать долгих дней. Ведь он не вписал Дору, заполняя досье в октябре 1940-го в том же самом комиссариате, и полицейские могли теперь это обнаружить. Пытаясь разыскать дочь, отец сам привлекал к ней внимание.

Протокола допроса Эрнеста Брюдера в архивах полицейской префектуры нет. Наверно, в комиссариатах подобные документы уничтожались сразу же по истечении срока хранения. А через несколько лет после волны были уничтожены и другие полицейские архивы, например специальные реестры, заведенные в июне 1942-го, когда все евреи получили фон три желтые звезды на каждого старше шести лет. В эти реестры вносились фамилия еврея, номер удостоверения личности, адрес, а в последней графе он должен был расписаться в получении этих самых звезд. В полицейских комиссариатах Парижа и предместий было составлено больше пятидесяти таких реестров.

Никто никогда не узнает, на какие вопросы о дочери и о самом себе отвечал Эрнест Брюдер. Возможно, ему попался полицейский чин, который просто делал свою работу, так же, как и до войны, и не видел никакой разницы между Эрнестом Брюдером с дочерью и прочими французами. Конечно, этот человек был «экс-австрийцем», жил в гостинице и не имел профессии. Но его дочь родилась в Париже и была французской подданной. Подросток в бегах. В эти смутные времена такое случалось часто. Может быть, тот полицейский и посоветовал Эрнесту Брюдеру дать объявление в «Пари-Суар», поскольку прошло уже две недели с тех пор, как Дора исчезла. Или нашелся газетчик, из тех, что подвизаются на мелких происшествиях типа «сбитых собак» и околачиваются в комиссариатах, который сам наобум тиснул это объявление о розыске среди других заметок под рубрикой «Вчера и сегодня»?

emp

Я хорошо помню чувство, охватившее меня, когда я сбежал из дома в январе 1960 года, — такой силы чувство, что даже не знаю, испытывал ли я еше в жизни что-нибудь подобное. Хмельной восторг от того, что порваны одним махом все путы: захотел — и разом разделался с навязанной тебе дисциплиной, с пансионом, с учителями и одноклассниками. Ты теперь сам по себе и не имеешь ничего общего со всеми этими людьми; ты порвал с родителями, которые не любят тебя, потому что просто не умеют, и на которых нет никакой надежды; это чувство мятежной свободы и полного одиночества, такое острое, что перехватывает дыхание и кажется, будто мажешь взлететь. Наверно, это один из редких случаев в моей жизни, когда я по-настоящему был самим собой и ни под кото не подлаживался.

Но такое упоение не может быть долгим. У него нет будущего. Тебя собьют как птицу влет.

Бегство, думается мне, — это крик о помощи, а порой и форма самоубийства. И все же, хоть ненадолго, ощущаешь вечность. Ведь ты порвал не только с этим миром, но и со временем. Поддень, светло-голубое небо, и ничто больше тебя не тяготит. Стрелки часов в саду Тюильри застыли навеки. И муравей, все ползет по солнечному пятну и никак не доберется до края.

emp

Я думаю о Доре Брюдер. Я говорю себе, что ей, когда она «бежала», было не так просто, как мне, двадцать лет спустя, в мире, снова ставшим мирным, Тот Париж в декабре 1941-го, комендантский час, солдаты, полиция — все было ей враждебно и грозило гибелью. Против нее, шестнадцатилетней, был весь мир, и она даже не знала почему. Другие мятежники в Париже тех лет, такие же одинокие, как и Дора Брюдер, бросали в немцев гранаты, взрывали их эшелоны, залы, где происходили их сборища. Тем мятежникам было столько же лет, сколько и ей. Лица некоторых из них остались в памяти истории, и я невольно в мыслях отождествляю их с Дорой.

emp

Летом 1941 года сперва в «Нормандии», а затем и в кинотеатрах квартала шел один из фильмов, снятых уже при оккупации. Милая такая комедия «Первое свидание». В последний раз, когда я ее видел, меня не оставляло странное чувство, и дело тут было не в простенькой интриге и не в жизнерадостных героях. Я говорил себе: а что, если Дора однажды в воскресенье смотрела этот фильм про девушку-беглянку, ее ровесницу? Эта девушка убежала из пансиона, очень похожего на «Святое Сердце Марии», и встретила своего, как говорится в сказках и романсах, прекрасного принца.

На экране рассказана та же история, что произошла с Дорой в реальной жизни, только в розовом варианте, со счастливым концом. Не этот ли фильм подал ей идею побега? Я внимательно всматривался в детали: дортуар, коридоры интерната, форма учениц, кафе, где ждала героиня, когда стемнело… Я не находил ничего даже отдаленно похожего на действительность; впрочем, большинство сцен снимались в павильоне. И все же мне было не по себе. Экран как-то по-особому светился; пленка, что ли, была не такая, как теперь. Все кадры казались подернутыми пеленой, которая то усиливала контрасты, то, наоборот, сглаживала их в какой-то зимней белизне. Свет, слишком бледный и в то же время тусклый, Приглушал голоса или делал их пронзительнее и тревожнее.

И вдруг я понял, в чем дело: фильм этот смотрели когда-то, во времена оккупации, самые разные зрители, многие и многие из которых не дожили до конца войны. Их увезли в неизвестность, но они успели сходить в кино субботним вечером, который был для них краткой передышкой. Они забыли на время сеанса о войне, об опасностях, подстерегавших за стенами кинотеатра. В темном зале, рядом, плечо к плечу, они неотрывно глядели на сменяющие друг друга кадры — и ничего больше не могло случиться. И все эти завороженные взгляды пропитали пленку и в силу какой-то химической реакции изменили ее структуру, свет и голоса актеров. Вот что я почувствовал, когда, думая о Доре Брюдер, смотрел пустую в общем-то картину «Первое свидание».

emp

Эрнест Брюдер был арестован 19 марта 1942-го; точнее, в этот день он поступил в лагерь Дранси. За что и при каких обстоятельствах его арестовали — не знаю, следов найти не удалось. В так называемой «семейной картотеке», составленной для полицейской префектуры, где были собраны данные на каждого еврея, значится следующее:

«Брюдер Эрнест

21.5.99-Вена

№ еврейского досье: 49091

Профессия: нет.

Инвалид войны 10096. Французский легионер 2-го класса; отравлен газами; легочный туберкулез.

№ по картотеке Е56404».

Ниже в карточке стоит штемпель: «В РОЗЫСКЕ» и приписано карандашом: «Находится в лагере Дранси».

Эрнеста Брюдера могли арестовать как «экс-австрийца» во время августовской облавы в 1941 году — 20 августа французские полицейские под командованием немецких офицеров полностью перекрыли XI округ, а в последующие дни арестовали множество евреев иностранного происхождения и на улицах других округов, в том числе и восемнадцатого. Как ему удалось остаться на свободе после этой облавы? Благодаря громкому званию «французский легионер 2-го класса»? Вряд ли.

В карточке указано, что он был «в розыске». Но с каких пор? И по какой причине? Если бы он уже числился «в розыске» 27 декабря 1941, когда заявил об исчезновении Доры в участок квартала Клиньянкур, полицейские не дали бы ему уйти. Не в этот ли самый день он привлек к себе внимание?

Отец разыскивает свою дочь, обращается в полицию, дает объявление в вечернюю газету. Но отец сам в розыске. Пропал ребенок, родители не могут его найти, а потом один из родителей тоже пропадает мартовским днем, 19 числа, и можно подумать, что та зима нарочно разлучала людей, путала и заметала их следы, да так, будто этих людей и вовсе не было на свете. И ничего нельзя поделать. Те, кому по долгу службы положено искать вас и найти, составляют карточки, чтобы затем легче было стереть ваши следы окончательно.

emp

Я не могу сказать, сразу ли узнала Дора Брюдер об аресте отца. Думаю, что нет. В марте она еще не вернулась в гостиницу на бульваре Орнано, 41 после своего бегства в декабре. По крайней мере, это можно предположить по немногим следам, сохранившимся в архивах полицейской префектуры. Теперь, когда миновало почти шестьдесят лет, эти архивы мало-помалу раскрывают свои тайны. Полицейская префектура времен оккупации — сегодня всего лишь длинная, призрачного вида казарма на берегу Сены. Мы видим ее по-настоящему, только вспоминая прошлое, — как дом Эшеров у Эдгара По. И нам теперь трудно поверить, когда мы идем вдоль фасада, что с сороковых годов здесь ничего не изменилось. Нет, убеждаем мы себя, это другие стены и другие коридоры.

Давным-давно умерли комиссары и инспектора, участвовавшие в травле евреев; их имена звучат зловещим эхом и пахнут гнилой кожей и остывшим табачным дымом: Пермийе, Франсуа, Швеблин, Кёрперих, Кугуль… Умерли или доживают свой век жалкими развалинами эти стражи порядка, которых называли «агентами-перехватчиками», непременно ставившие свою фамилию на протоколе каждого задержания в облавах? Десятки тысяч протоколов были уничтожены, и мы никогда не узнаем имен «агентов-перехватчиков». Но в архивах остались сотни и сотни писем, адресованных тогдашнему префекту полиции, писем, на которые он не ответил. Они пролежали там полвека, как мешки с корреспонденцией, забытые в углу ангара на заре авиапочты. Сегодня мы можем их прочесть. Те, кому они адресованы, не пожелали принять их во внимание, так что теперь мы, тогда еще не родившиеся, — их адресаты и хранители.

«Господин префект, позвольте обратиться к Вам с просьбой. Дело касается моего племянника Альберта Грауденса, французского подданного, 16 лет, интернированного…»

«Господин начальник отдела по делам евреев, умоляю благосклонно отнестись к моему ходатайству и освободить из лагеря Дранси мою дочь Нелли Траутман…»

«Господин префект полиции, нижайше прошу за моего мужа Зелика Пергирхта, о котором не имею никаких известий…»

«Господин префект полиции, простите великодушно за беспокойство, очень прошу сообщить хоть что-нибудь о моей дочери, мадам Жак Леви, в девичестве Виолетте Жоэль, арестованной в десятых числах сентября сего года при попытке пересечь демаркационную линию без положенной звезды. С нею был ее сын Жан Леви, 8 с половиной лет..»

Передано префекту полиции:

«Умоляю благосклонно отнестись к моему ходатайству и освободить моего внука Михаэля Рубина, 3 лет, француза, рожденного от матери-француженки, находящегося вместе с матерью в Дранси…»

«Господин префект, буду вам бесконечно обязана, если вы проявите внимание к делу, с которым я обращаюсь к Вам. Мои родители, пожилые и больные люди, арестованы как евреи, и мы остались одни — моя сестренка Мария Гросман, 15 1/2 лет, еврейка, французская подданная, удостоверение личности французское, № 1594936, серия В, и я, Жаннета Гросман, еврейка, французская подданная, 19 лет, удостоверение личности французское, № 924247, серия В…»

«Господин начальник отдела, не сочтите за дерзость, что обращаюсь к Вам по следующему делу. 16 июля 1942 года в 4 часа утра пришли за моим мужем, а когда дочь начала плакать, ее забрали тоже.

Ее зовут Полета Готхельф, 14 1/2 лет, родилась 19 ноября 1927 года в 12-м округе Парижа, она — французская подданная…»

17 апреля 1942 года в том же регистрационном журнале участка Клиньянкур, в тех же графах «Дата и ориентировка — Гражданское состояние Заведено дело…» записано:

«17 апреля 1942. 2098 15/24. О. несовершеннолетних. По делу Брюдер Доры, 16 лет, разыскиваемой, см. Протокол 1917, водворена по месту жительства матери».

Я не знаю, что означают цифры 2098 и 15/24. «О. Несовершеннолетних» это, видимо, «охрана несовершеннолетних». В протоколе за номером 1917, по всей вероятности, были зафиксированы показания Эрнеста Брюдера и вопросы, касающиеся его дочери Доры и его самого, которые задавали ему 27 декабря 1941 года. Других следов этого протокола в архивах не сохранилось.

Неполные три строчки «по делу Брюдер Доры». За ними в регистрационном журнале следуют датированные тем же числом записи по другим «делам»:

«Голь Жоржета-Полета, 30.7.23, родилась в Пантене, департамент Сена, родители Голь Жорж и Пельц Роза, незамужняя; проживает в гостинице, улица Пигаль, 41. Проституция.

Жермена Морер, 9.10.21, родилась в Антр-Дез-О (департамент Вогезы). Проживает в гостинице. 1-й привод О.н., Ж.-Р.Крете, 9-й округ».

Вот что записывали в регистрационных журналах, которые велись в полицейских участках во времена оккупации: проститутки, потерявшиеся собаки, брошенные дети. И — как Дора — сбежавшие из дома подростки, которым вменялось в вину бродяжничество.

Казалось бы, о евреях и речи нет. И все же они проходили через полицейские участки и оказывались в тюрьме предварительного заключения, а затем в Дранси. Коротенькая фраза: «Водворена по месту жительства матери» подразумевает, что полицейские квартала Клиньянкур знали, что отец Доры арестован месяц назад.

Она не оставила никаких следов между 14 декабря 1941-го, когда сбежала, и 17 апреля 1942-го, когда, если верить регистрационному журналу, была водворена по месту жительства матери, то есть в гостиницу на бульваре Орнано, 41. Где Дора Брюдер скрывалась эти четыре месяца, что она делала, с кем была — неизвестно. Неизвестно также, при каких обстоятельствах она возвратилась к матери «по месту жительства». Может, пришла сама, узнав об аресте отца? Или ее задержала на улице полиция по делам несовершеннолетних — ведь было объявление о розыске, Я пока так и не нашел ни единой ниточки, ни одного свидетеля, который мог бы хоть что-нибудь рассказать об этих четырех месяцах, остающихся для нас белым пятном на карте ее жизни. Единственный способ не потерять окончательно из виду Дору Брюдер на протяжении этих месяцев — заглянуть в сводки погоды того времени. Первый снег выпал 6 ноября 1941-го. Зима заявила о себе лютой стужей 22 декабря. К 29 декабря температура еще упала, оконные стекла затянуло корочкой льда. С 13 января ударили поистине сибирские морозы. Даже вода замерзала в кранах. Это продолжалось около четырех недель. 12 февраля проглянуло солнце, первое робкое предвестье весны. Почерневший снег на тротуарах превращался под ногами прохожих в чавкающую грязь. Вечером того самого дня — 12 февраля моего отца задержала полиция по делам евреев. 22 февраля снова пошел снег. Сыпал он и 25 февраля, еще гуще. 3 марта, вечером, после девяти часов, впервые бомбили предместья. В Париже дрожали стекла в окнах. 13 марта сирены завыли средь бела дня: воздушная тревога. Пассажиров метро не выпускали наружу два часа. Всем было приказано спуститься в туннель. В тот же день была еще одна тревога — вечером, в десять. 15 марта ярко светило солнце. 28 марта около десяти вечера вдалеке загромыхали взрывы, бомбежка продолжалась до полуночи. 2 апреля — воздушная тревога в четыре утра, город бомбили с воздуха до шести. После одиннадцати вечера — снова бомбежка. 4 апреля лопнули почки на каштанах. 5 апреля под вечер пронеслась весенняя гроза с градом, а потом в небе засияла радуга. Не забудь: завтра после обеда встречаемся на террасе кафе «Гобелен».

emp

Несколько месяцев назад мне удалось раздобыть фотографию Доры Брюдер, непохожую на те, что у меня уже были. Наверно, это последняя. В лице и во всем облике не осталось ничего от детства, запечатленного на всех предыдущих фотографиях, — в глазах, в круглых щечках, в белом платьице, что было на ней в день вручения наград… Я не знаю точно, когда сделан этот снимок. Скорее всего, в 1941-м, когда Дора была в пансионе «Святое Сердце Марии», а может быть, в начале весны 1942-го, когда она вернулась после декабрьского бегства на бульвар Орнано.

Она снята с матерью и бабушкой c материнской стороны. Все три стоят рядом, бабушка посередине, между Сесиль Брюдер и Дорой. Сесиль в черном платье, с коротко подстриженными волосами, а на бабушке платье в цветочек. Обе женщины смотрят в объектив без улыбки. На Доре черное — или темно-синее? — платье без рукавов и блузка с белым воротничком, но, может быть, это не платье, а жилет и юбка — фотография не очень четкая, и разглядеть трудно. Она в чулках и в туфлях со шнурками. Волосы до плеч, лента на голове не дает им падать на лоб; левая рука опущена, пальцы сжаты в кулачок, а правой руки не видно за бабушкиной спиной. Она высоко держит голову, глаза ее серьезны, но губы готовы улыбнуться. Это придает лицу печально-кроткое и в то же время вызывающее выражение. Три женщины сняты на фоне стены. Виден плиточный пол, похоже, это коридор какого-то общественного места. Кто мог сделать этот снимок? Эрнест Брюдер? Его на снимке нет, значит ли это, что он уже арестован? Как бы то ни было, видно, что женщины принарядились по-праздничному, чтобы их снял этот неизвестный фотограф.

Не та ли на Доре темно-синяя юбка, что упомянута в объявлении о розыске?

emp

Такие фотографии есть в каждой семье. Несколько секунд, пока они смотрели в объектив, им ничего не угрожало, и эти секунды стали вечностью.

Смотришь и думаешь: ну почему гром небесный обрушился именно на них, а не на кого-нибудь еще? Я пишу эти строки, и мне приходят на ум другие люди, мои собратья по ремеслу. Сегодня, например, вспомнился один немецкий писатель. Его звали Фридо Лямпе.

Поначалу меня просто заинтересовало его имя, да еще название одной его книги: «На краю ночи» — она была переведена на французский больше двадцати пяти лет назад и попалась мне в то время в библиотеке на Елисейских полях. Я ничего не знал об этом писателе. И все же, еще не открыв книгу, почувствовал ее интонацию и атмосферу, как будто уже читал ее когда-то, в другой жизни.

Фридо Лямпе. «На краю ночи». Это имя и это название — как освещенные окна, от которых невозможно оторвать взгляд. Смотришь на них и говоришь себе, что за этими окнами кто-то, кого ты давно забыл, ждет тебя уже много лет — а может быть, там и нет никого. Просто лампа осталась гореть в пустой квартире.

Фридо Лямпе родился в Бремене в 1899-м — в том же году, что и Эрнест Брюдер. Он учился в Гейдельбергском университете. Работал библиотекарем в Гамбурге и начал там свой первый роман «На краю ночи». Потом получил место в одном издательстве в Берлине. Он всегда был равнодушен к политике. Его занимало другое: он описывал сгущающиеся сумерки над бременским портом, бело-лиловый свет дуговых фонарей, оркестры, звон трамваев, железнодарожный мост, пароходный гудок, матросов, борцов, многих и многих людей, ищущих друг друга в ночи… Роман «На краю ночи» был издан в 1933 году, когда Гитлер уже пришел к власти. Книгу изъяли из продажи и из библиотек, тираж пустили под нож, а автора объявили «неблагонадежным». А ведь он даже не был евреем. Что вменяли ему в вину? Всего лишь то, что его книга была прекрасна и пронизана печалью. Многого ли он хотел? Он сам признался в своем письме: «Дать читателю пережить несколько вечерних часов, от восьми до полуночи, в окрестностях большого порта; я пишу и вспоминаю квартал Бремена, где прошла моя юность. В коротеньких сценках, сменяющих друг друга, как эпизоды фильма, переплетаются судьбы. Получается что-то акварельное, размытое, связанное непрочно и зыбко, только средствами живописи и поэзии, с главным — атмосферой».. В конце войны, когда наступали советские войска, он жил в предместье Берлина. 2 мая 1945 года двое русских солдат остановили его на улице и потребовали предъявить документы, затем силой утащили в сад. И убили — им недосуг было разбираться, кто хороший, а кто плохой. Соседи похоронили его поодаль, под тенистой березой, и передали в полицию то немногое, что от него осталось, — документы и шляпу.

emp

Еще один немецкий писатель, Феликс Хартлауб, тоже уроженец Бремена, как и Фридо Лямпе. Он родился в 1913 году. Судьба забросила его в Париж во время оккупации. Эта война и серо-зеленая форма были ему ненавистны. Я мало что знаю о нем. Когда-то прочел по-французски в одном журнале пятидесятых годов отрывок из написанного им томика «Von Unten Gesehen»,[6] рукопись которого он в январе 1945 года отдал на хранение сестре. Отрывок назывался «Заметки и впечатления». Он пишет о ресторане парижското вокзала с его публикой, об опустевшем Министерстве иностранных дел с сотнями брошенных пыльных кабинетов, о том, как там размещались немецкие службы и как непогашенные люстры звенели и звенели хрустальными подвесками в тишине. По вечерам он переодевался в штатское, ему хотелось забыть о войне и затеряться на парижских улицах. Хартлауб подробно описывает маршрут одной из своих ночных прогулок. Вот он садится в метро на станции «Сольферино». Выходит на «Трините». Темная ночь. Лето. Тепло. Он идет мимо темных домов вверх по улице Клиши. Зайдя в бордель, обращает внимание на валяющуюся на диванчике смешную и одинокую тирольскую шапочку. Чередой проходят проститутки. «У них отсутствующий взгляд, они движутся как во сне, будто под хлороформом. И все залито, — пишет он, — странным светом, такое ощущение, что глядишь сквозь горячее стекло тропического аквариума». У него тоже отсутствующий взгляд. Он смотрит на все издалека, словно этот взбаламученный войной мир его не касается, он подмечает мелкие детали обыденной жизни, характерную атмосферу, и в то же время он посторонний, чужой всему и всем. Как и Фридо Лямпе, он погиб в Берлине весной 1945 года, тридцати двух лет от роду, в одном из последних боев этой апокалиптической бойни, где он оказался по недоразумению, в форме, которую его заставили носить, — но она была с чужого плеча.

emp

Почему теперь среди стольких писателей моя память выбирает поэта Роже Жильбер-Леконта? На него обрушился тот же гром небесный, что и на двух его предыдущих собратьев, как будто этим единицам предназначено было послужить громоотводом, чтобы остальные уцелели.

Мне довелось ходить дорогой Роже Жильбер-Леконта. Я часто бывал, как и он когда-то в моем возрасте, в южных районах Парижа: бульвар Брюн, улица Алезии, гостиница «Примавера», улица Вуа-Верт… В 1938 году он жил в этих краях, у заставы Орлеан, с немецкой еврейкой по имени Руфь Кроненберг. А в 1939-м — с нею же, но чуть подальше, в квартале Плезанс, в мастерской художника, дом 16-бис по улице Бардине. Сколько раз я ходил по этим улицам, даже не зная, что до меня здесь же ходил Жильбер-Леконт… А на правом берегу, на Монмартре в квартале Коленкур, в 1965 году я проводил дни напролет в кафе на углу сквера Коленкур или в номере гостиницы в конце тупика — номер телефона: Монмартр 42–99, не ведая, что Жильбер-Леконт жил здесь тридцатью годами раньше…

Тогда же я познакомился с одним доктором, его звали Жан Пюиобер. Я был уверен, что у меня затемнение в легких, и попросил его дать мне справку для освобождения от военной службы. Доктор записал меня на прием в клинике, где он работал, на площади Аллере, и сделал рентген — в легких у меня ничего не оказалось, но я все равно не хотел идти в армию, а ведь войны не было. Я просто представлял себе, что придется жить в казарме, той же жизнью, какой я жил в пансионах с одиннадцати до семнадцати лет, и чувствовал: больше я этого не вынесу.

Я не знаю, что сталось с доктором Жаном Пюиобером. Десятки лет спустя после нашей встречи я узнал, что это был один из лучших друзей Роже Жильбер-Леконта и тот когда-то просил его — как и я, в том же возрасте — о такой же услуге: дать ему медицинскую справку о перенесенном плеврите, чтобы освободиться от военной службы.

Роже Жильбер-Леконт… Последние годы своей жизни он влачил в Париже, оккупированном немцами. В июле 1942 года его подругу Руфь Кроненберг арестовали в свободной зоне, когда она возвращалась с курорта Коллиур. Ее выслали с очередной партией 11 сентября, за неделю до Доры Брюдер. Эта девушка из-за расовых законов рейха в двадцать лет переехала из Кельна в Париж где-то году в 1935-м. Она любила театр и поэзию. Специально научилась шить, чтобы делать театральные костюмы. Сразу же по приезде она встретила Роже Жильбер-Леконта среди других поэтов и художников на Монпарнасе…

Он по-прежнему жил в мастерской на улице Бардине, но уже один. Потом его приметила и стала обихаживать некая мадам Фрима, хозяйка кафе напротив. От него к тому времени осталась лишь тень. Осенью 1942 года он, выбиваясь из сил, ходил пешком далеко в предместья, в Буа-Коломб, к некоему доктору Бреавуану с улицы Обепин, чтобы получить рецепты и раздобыть по ним немного героина. Его вылазки не остались незамеченными. 21 октября 1942-го его арестовали и посадили в тюрьму Сайте. До 19 ноября он пролежал в тюремном лазарете. Затем его выпустили, вручив повестку в исправительный суд на следующий месяц «за незаконную, покупку в Париже, Коломбе, Буа-Коломбо, Аньере и хранение без законного основания наркотических средств как-то: героина, морфия, кокаина…»

В начале 1943 года он провел некоторое время в клинике в Эпине, а когда выписался, мадам Фрима приютила его в комнате над кафе. Студентка, которую он пустил в мастерскую на улице Бардине, пока лежал в клинике, оставила там коробку ампул с морфием, и он понемногу, по капельке использовал все. Я так и не узнал, как звали эту студентку.

Он умер от столбняка. 31 декабря, 1943 года, в тридцать шесть лет. За несколько дет до войны он опубликовал два сборника стихов; один из них назывался: «Жизнь, Любовь, Смерть, Пустота и Ветер».

emp

Скольких друзей, которых я не знал, не стало в 1945-м, в год, когда я родился.

В доме 15 по набережной Конти, в квартире, где жил мой отец с 1942-го — ту же квартиру снимал за год до него Морис Сакс, — моя детская была в одной из двух комнат, окна которых выходили во двор. Морис Сакс рассказывал, что в свою бытность пустил в эти комнаты некоего Альбера по прозвищу Зебу, у которого постоянно гостила «орава молодых актеров, мечтавших создать свой театр, и юнцов, пытавшихся писать». Этого Зебу, Альбера Сиаки, звали так же, как моего отца, и он тоже родился в семье итальянских евреев из Салоников. И так же, как я — ровно тридцать лет спустя, — он в двадцать один год, в 1938-м, напечатал в издательстве «Галлимар» свой первый роман под псевдонимом Франсуа Берне. Затем, во время войны, он вступил в Сопротивление. Немцы схватили его. На стене камеры № 218 второго отделения тюрьмы Френ он написал: «Зебу арестован 10.2.44. Три месяца на строгом режиме, допрашивали с 9 по 28 мая, прошел медицинский осмотр 8 июня, через два дня после высадки союзников».

Его отправили в Компьеньский лагерь с очередной партией 2 июля 1944 года, а умер он в Дахау в марте 1945-го.

Вот так, оказывается, в квартире, где Сакс проворачивал аферы с золотом, а позже скрывался под чужим именем мой отец, тот самый Зебу когда-то занимал мою детскую. Сколько таких, как он, перед самым моим появлением на свет, приняли все мыслимые муки ради того, чтобы нам довелось испытать лишь мелкие горести. Я понял это еще в восемнадцать лет, когда ехал вместе с отцом в «корзине для салата», — ведь эта поездка была лишь безобидной пародией на другие поездки, В таких же машинах, в те же полицейские участки — только оттуда не возвращались пешком к себе домой, как вернулся в тот день я.

emp

Помню, однажды, мне было тогда двадцать три года — 31 декабря ранними сумерками, вот как сегодня, — я зашел в гости к доктору Фердьеру. Этот человек выказывал мне самое искреннее расположение в тяжелый для меня период сомнений и неуверенности в себе. От кого-то я слышал, что в его отделении психиатрической клиники в Родэ лежал Антонен Арго, и он пытался лечить его. А в тот вечер мне врезалось в память одно совпадение: я принес доктору Фердьеру экземпляр моей первой книги «Площадь Звезды», и его поразило название. Он отыскал в своей библиотеке тонкую серую книжечку и показал мне: «Площадь Звезды» Робера Десноса — он был его другом. Доктор Фердьер на свои средства издал эту книгу в Родэ в 1945 году, через несколько месяцев после того, как Деснос умер в лагере Терезин, и в год моего рождения. А я и не знал, что Деснос написал «Площадь Звезды». Выходит, я украл у него название — сам того не желая.

emp

Один мой друг два месяца назад нашел в архивах Еврейского института в Нью-Йорке, среди прочих документов Всеобщего союза евреев Франции, созданного при оккупации, вот это письмо:

«3 L/SBL/ 17 июня 1942

0032

Служебная записка для мадемуазель Соломон

15 текущего месяца полицейскими участка Клиньянкур Дора Брюдер была передана с рук на руки матери.

Учитывая, что это уже вторичный побег, представляется целесообразным поместить девочку в воспитательный дом для трудных подростков.

Поскольку отец находится в лагере, а мать живет в условиях крайней нужды, сотрудницы социальной помощи полицейского управления (набережная Жевр) готовы принята необходимые меры при наличии запроса».

Стало быть, Дора Брюдер после 17 апреля 1942 года, когда она была водворена по месту жительства матери, опять сбежала. Как долго она отсутствовала на этот раз, нам никогда не узнать. Сколько ей удалось украсть у весны 1942 года — месяц, полтора? А может, неделю? Где и при каких обстоятельствах ее задержали и доставили в участок квартала Клиньянкур?

С 7 июня всем евреям было предписано носить желтую звезду. Те, чьи фамилии начинались с букв А и Б, получили свои звезды в полицейских участках 2 июня и расписались в специальных ведомостях. Интересно, а на Доре Брюдер, когда ее привели в участок, была звезда? Думаю, вряд ли, памятуя слова ее родственницы: строптивый и независимый характер. К тому же весьма вероятно, что она подалась в бега до начала июня.

Может быть, ее потому и задержали на улице, что она не носила звезду? Я разыскал циркуляр от 6 июня, из которого становится ясно, какая участь ожидала нарушителей предписания за номером восемь о ношении отличительного знака.

«От начальника жандармерии и начальника муниципальной полиции.

Вниманию окружных, районных и участковых комиссаров Парижа и начальников прочих управлений муниципальной полиции и жандармерии (для ознакомления: Управлению общей информации, Управлению технического обслуживания, Управлению по делам иностранцев и евреев…)

Инструкция

1. Мужчины-евреи от 18 лет и старше.

Всякий еврей; нарушивший предписание, подлежит аресту и содержанию в тюрьме предварительного заключения по особому именному ордеру, составляемому районным комиссаром в двух экземплярах (копия направляется г-ну Ру, начальнику службы предварительного заключения жандармерии). В этом документе, помимо места, даты, времени и обстоятельств ареста, указываются имя, фамилия, дата и место рождения, семейное положение, профессия, адрес и гражданство арестованного.

2. Несовершеннолетние мужского и женского пола от 16 до 18 лет и женщины-еврейки.

Равным образом подлежат аресту и содержанию в тюрьме предварительного заключения согласно вышеизложенной процедуре.

Служба предварительного заключения направляет оригиналы ордеров на арест в Управление по делам иностранцев и евреев, которое, по получении визы немецких властей, выносит решение по каждому случаю. Ни один арестованный не может быть освобожден без письменного ордера Управления.

Управление жандармерии

Танги

Управление муниципальной полиции

Эннекен».

Сотни подростков, таких же, как Дора, были арестованы на улицах в те июньские дни согласно четким и подробным инструкциям, спущенным на места господами Танги и Эннекеном. Они прошли через тюрьму предварительного заключения, через Дранси, а конечным пунктом стал Освенцим. Разумеется, «особые именные ордера», копии которых направлялись г-ну Ру, были уничтожены после войны, а может быть, уничтожались по мере накопления. Но все-таки кое-какие документы, забытые по недосмотру, уцелели.

«Протокол от 25 августа 1942

25 августа 1942

Отправлены в тюрьму предварительного заключения за неношение еврейского отличительного знака:

Стерман Эстер, род. 13 июня 1926, в 12-м округе Парижа; проживает: ул. Фран-Буржуа, 42 — 4-й округ.

Ротштейн Бенжамен, род. 19 декабря 1922 в Варшаве; проживает: ул. Фран-Буржуа, 5, арестован на Аустерлицком вокзале инспекторами 3-го отделения Управления общей информации».

А вот полицейский рапорт, датированный 1 сентября 1942 года:

«От инспекторов Кюринье и Лазаля господину старшему комиссару, начальнику Отдела особого назначения.

Передаем в ваше распоряжение Якобсон Луизу, родившуюся двадцать четвертого декабря тысяча девятьсот двадцать четвертого года в двенадцатом округе Парижа (…) национальность еврейская, с тысяча девятьсот двадцать пятого года имеет французское подданство, не замужем.

Проживает у матери, улица Буле, 8, 11-й округ; студентка.

Арестована сегодня около четырнадцати часов по месту жительства матери при следующих обстоятельствах.

Когда мы приступили к обыску в доме по указанному адресу, Луиза Якобсон вошла в свою квартиру, и мы заметили, что на ней нет отличительного знака, который положено носить евреям согласно немецкому предписанию.

Она заявила нам, что ушла сегодня из дома в восемь часов тридцать минут и отправилась на лекцию в лицей Генриха IV, улица Кловис.

В дальнейшем соседи упомянутой молодой особы сообщили нам, что эта молодая особа часто выходит из дома без отличительного знака.

Луиза Якобсон не числится в архивах нашего управления, равно как и в картотеке правонарушителей».

«17 мая 1944. Вчера, в 22 часа 45 минут, двое полицейских 18-го округа, совершая обход, арестовали Барманна Жюля, еврея, французского подданного, род. 25 марта 1925 в 10-м округе Парижа, проживающего по адресу: ул. Рюисо, 40-бис (18-й округ). Желтой звезды не носил, при задержании пытался бежать. Полицейские трижды стреляли ему вслед, однако не ранили, после чего задержали на 9-м этаже дома 12 по улице Шарль-Нодье (18-й округ), где он пытался скрыться».

Но ведь, если верить «служебной записке для мадемуазель Соломон», Дора Брюдер была передана с рук на руки матери. Носила она звезду или нет мать-то наверняка носила к тому времени уже неделю, — это означает, что для полицейских участка Клиньянкур в тот день не было принципиальной разницы между Дорой и любым другим беглым подростком. Если только не от самих полицейских исходит «служебная записка для мадемуазель Соломон».

Мне не удалось найти никаких следов этой мадемуазель Соломон. Жива ли она? Судя по всему, она работала во ВСЕФе, организации, возглавляемой именитыми французами еврейского происхождения, которая при оккупации объединяла благотворительные учреждения, оказывавшие помощь еврейским общинам. Всеобщий союз евреев

Франции в самом деле помог большому количеству евреев, но, к сожалению, сыграл двойственную роль, так как инициаторами его создания были немецкие власти и правительство Виши: немцы полагали, что такая организация под их контролем облегчит им работу, — как «Юденраты»[7], созданные ими в городах Польши.