Помоги проекту - поделись книгой:
– Вот только теперь я ухожу в отставку, – поспешил вставить я, чтобы он правильно меня понял. – В Триполи мне повезло, и я собираюсь осесть где-нибудь со своей супругой Астизой – вы должны ее помнить по египетской кампании.
– Да, та самая, что помогала в меня стрелять…
У консула тоже была долгая память, как у женщины.
– Теперь она стала более покладиста, – сказал я.
– Осторожней с женами, Гейдж. Говорю вам это, как мужчина, который просто сходит с ума по своей. Ибо нет для мужчины большего несчастья, чем когда им вертит и крутит жена. В этом случае он просто полное ничтожество.
Всем было известно неприязненное отношение Наполеона к женщинам в целом, несмотря на все их сексуальные чары.
– Мы с женой партнеры, – заметил я, хоть и понимал, что мой собеседник отнесется к этому высказыванию неодобрительно.
– Ба! И все равно, будьте осторожней, как бы вы к ней там ни относились. – Бонапарт отпил еще глоток. – Оплошности большинства мужчин вызваны именно чрезмерным увлечением своими женами.
– Выходит, и вы тоже допускаете оплошности из-за любви к Жозефине?
– В том и ее, не только моя вина. Вам наверняка известно, какие ходят по Парижу слухи… Но все эти треволнения в прошлом. Мы, правители, являемся образцом честности и прямоты.
Я решил воздержаться от того, чтобы высказать, что думаю на самом деле, и не выразил сомнений по этому поводу.
– И разница между нами, Гейдж, состоит в том, что я умею управлять своими чувствами. А вот вы – нет, – заявил Наполеон. – Я человек рассудка, а вы – импульса. Вы нравитесь мне, однако не будем притворяться, что мы равны.
Это было и без того очевидно.
– Всякий раз, когда я вижу вас, господин первый консул, вы становитесь все лучшего о себе мнения, – заметил я.
– Да, это порой даже меня удивляет. – Бонапарт огляделся по сторонам. – Я не тороплю свои амбиции, просто они идут в ногу с обстоятельствами. Чувствую, будто меня влечет к цели некая неведомая сила. Вся жизнь – это сцена, остается установить декорации и разыграть все, как предсказывали оракулы.
Я вспомнил, как он рассказывал мне о своих видениях, которые посетили его в великой пирамиде, о предсказании легендарного гнома по прозвищу Маленький Красный Человечек.
– Вы все еще верите в судьбу? – поинтересовался я.
– А как еще объяснить то, кем я стал? В военном училище смеялись над моим корсиканским акцентом – а теперь мы дорабатываем Кодекс Наполеона, где будут переписаны законы Франции. Я начинал, не имея гроша в кармане, даже форму не на что было купить, – а теперь коллекционирую дворцы. А чем еще, как не судьбой, объяснить, что у такого, как вы, американца, больше жизней, чем у кошки? Жандарм Фуше[3] был прав, не доверяя вам, поскольку вы отличаетесь просто необъяснимой живучестью. А я был прав, что не доверял Фуше. Полиция изобретает больше лжи, вместо того чтобы доискиваться до правды!
Я знал, что министр полиции, арестовавший меня год тому назад, был смещен со своей должности и стал просто сенатором, как сэр Сидней Смит, скатившийся с должности военачальника на Ближнем Востоке. Теперь Фуше затерялся затем где-то в дебрях британского парламента. Помню, что, узнав об этих двух событиях, я испытал облегчение: законодатели часто ошибаются, зато редко лично засаживают тебя за решетку.
– Хотите узнать, какое впечатление произвело на меня Средиземноморье? – спросил я.
Бонапарт налил себе кофе и взял булочку, так и не предложив мне ничего.
– О Средиземноморье забудьте, – сказал он мне. – Ваша молодая нация отвлекает пиратов Триполи, ввязавшись с ними в маленькую войну. Меня же подталкивают к большой войне с вероломными британцами. Они отказываются отдать Мальту, как было обещано в Амьенском договоре[4].
– Но и Франция тоже не сдержала своих обещаний.
Эту мою ремарку консул проигнорировал.
– Британия, Гейдж, это зло. Нет на свете более миролюбивого человека, чем я. Я – генерал и видел ужасы войны. Однако эти лобстеры послали целых трех наемных убийц, чтобы разделаться со мной, и наводнили Европу шпионами, услуги которых оплачиваются британским золотом. Мало того, они задумали прибрать к рукам всю Северную Америку. И наши две страны, Америка и Франция, должны объединиться против них. Я согласился принять вас, чтобы обсудить вопрос с Луизианой.
Впечатление об этой огромной территории у меня сложилось неблагоприятное – скверный климат, полно жирных черных мух… Но я знал, что Томас Джефферсон не прочь завладеть этими землями, по площади в несколько раз превышающими территорию Франции. Американские переговорщики надеялись выкупить Новый Орлеан – это открыло бы им торговые пути к Мексиканскому заливу. Я же решил предложить более крупную сделку.
– Надеюсь, две наши страны как-нибудь договорятся о разделе этих просторов, – заметил я. – Просто у меня сложилось впечатление, что вы собираетесь послать туда армию и создать свою империю.
– У меня
Бонапарт жевал булочку и не сводил с меня глаз. Уверен, ему было известно, что я переспал с его сестрой, помогая готовить еще один договор в Морфонтене. Инициатором этой кратковременной связи была она, а не я, но я дорого заплатил за удовольствие – вынужден был отправиться во временную ссылку на американскую границу. Впрочем, братья склонны разглядывать подобные истории через вполне определенную призму: мои отношения с Бонапартом с тех пор осложнились, и причиной этого, а также самым главным осложнением была Полина. Я постарался не показывать, какое облегчение испытал, узнав, что муж ее благополучно скончался.
– Какая трагедия… – пробормотал я.
– Моя идиотка-сестра в знак скорби отрезала свои прекрасные волосы. Она никогда не любила мужа. И уж определенно была ему неверна, но главное – соблюсти приличия. – Наполеон вздохнул и взял со стола письмо. – И первым же судном она отправилась во Францию. Эта женщина наделена изворотливой практичностью, присущей Бонапартам.
– И еще красотой.
– Вот донесение от Леклерка, написанное в октябре за неделю до его смерти. – Консул прочел вслух: – «Излагаю свое мнение об этой стране. Мы должны уничтожить всех негров, которые прячутся в горах, мужчин и женщин, и оставить в живых лишь детей в возрасте до двенадцати лет. Казнить их следует на равнине, открыто, на глазах у всех. В колонии не должно остаться ни единого цветного, носящего эполеты. В противном случае колония не перестанет бунтовать. Если вы хотите стать властелином Санто-Доминго, то должны послать мне двенадцать тысяч бойцов, причем незамедлительно, не теряя ни единого дня». – Он отложил письмо в сторону. – Ну, что скажете на это, Гейдж?
– Тщетные усилия.
Мой собеседник мрачно кивнул.
– Всегда держал вас на службе за честность и прямоту, верно? Санто-Доминго жаждет свободы там, где ее никогда не было и быть не может. В попытке сделать всех людей равными чернокожие достигли одного: сделали самих себя равно несчастными. И мне ничего не остается, как вернуть прежнее положение вещей. Я схватил вождя повстанцев Луветюра и запер его в темнице, в горах, но негры никогда не понимали, где и когда следует остановиться. Тамошняя война просто пожирает целые полки. У меня нет двенадцати тысяч солдат для отправки на Гаити. Не говоря уже о том, чтобы отправить войска в Луизиану.
– Прискорбно слышать обо всех ваших затруднениях, – отозвался я.
На самом деле мне было ничуть не жаль Бонапарта. Я не считал, что первый консул должен добавить к своим владениям еще миллион квадратных миль. Пару лет тому назад он уговорил Испанию вернуть Луизиану Франции, но испанский флаг все еще развевался над Новым Орлеаном, потому как Наполеон не предпринял никаких шагов, чтобы как-то закрепить за собой эти новые владения. И вот теперь он вдруг вцепился в богатейшую колонию Франции, в «сахарный» остров Санто-Доминго, и собирался восстановить там рабство, чтобы стать крупнейшим монополистом по поставке на мировой рынок сахара. В результате этот райский уголок должен был превратиться в склеп. Политика Бонапарта была настоящим предательством идеалов Французской революции, к тому же самой откровенной глупостью. Лично меня всегда поражало, как это люди могут навязывать другим образ жизни и порядок, который сами считают невыносимым.
Между тем Том Джефферсон был, пожалуй, единственным в мире безумцем, который действительно хотел заполучить Луизиану. Он не видел, какой ад царит на американском западе, считал эти места райскими и подумывал послать туда своего секретаря Мерриуэзера Льюиса, чтобы тот исследовал тамошние края. Пообещав уговорить Бонапарта продать ему эти земли, я заработал бутылку отменного вина от президента. Джефферсон, как и Франклин, еще будучи дипломатом, провел во Франции достаточно времени и знал толк в еде и выпивке. Позже он закупил в кредит столько вина, что у него образовался самый лучший погреб в Америке – и самые большие долги. Кроме того, этот выходец из Вирджинии был куда более приятным собеседником, нежели прямолинейный и жесткий Наполеон, а потому ко времени, когда мы добрались до дна бутылки, я твердо решил голосовать за него, чтобы он остался на второй срок. Если, конечно, я доживу до дня выборов.
Бонапарт вечно спешил и не тратил времени на радости жизни. Он махнул рукой, и перед ним тотчас материализовался слуга, который забрал со столика серебряную посуду и приборы. И на торжественном обеде во дворце, и в палатке на месте боевых действий этот корсиканец всегда поедал все с молниеносной скоростью.
– Итак, твой народ, Гейдж, может только выиграть от глупости европейцев, – заявил он. – Ты нужен мне. Поедешь к американским переговорщикам и убедишь их, что купить всю Луизиану – это их идея. И тогда Соединенные Штаты станут противовесом британскому влиянию в Канаде, а у меня появятся деньги, которые будут потрачены на войну с англичанами. Если я не могу контролировать Санто-Доминго, пусть британцы не смогут контролировать бассейн Миссисипи. Соединенные Штаты поубавят британцам спеси и, подобно блудному сыну, только сыграют тем самым на руку Франции.
Мой народ вовсе не считал себя блудным сыном, однако я понимал: от этой сделки выиграют все, в том числе и я сам. В 1800 году я уже сыграл небольшую роль в окончании необъявленной войны на море между Америкой и Францией – что ж, придется еще раз ввязаться в политические игры. Наполеон хотел избавиться от дорогого приобретения одним росчерком пера – до того, как британский флот просто отберет у него эти земли. Похоже, я могу осчастливить всех, кроме Британии.
– Попробую заставить своих соотечественников мыслить более масштабно, – пообещал я. – К чему покупать один город, Новый Орлеан, когда можно приобрести целую империю? – В животе у меня заурчало от голода. – И сколько вы хотите за это мусорное ведро?
– Пятьдесят миллионов франков. Но ты скажи, что вдвое больше, пусть себе всласть поторгуются и собьют цену. Когда я завоюю Лондон и уничтожу британский флот, наши с тобой страны станут самыми крупными торговыми партнерами в мире. Луизиана – это только первый шаг. Это возможность столь же значительная, как наша революционная победа при Йорктауне[5]. Каждый полученный мной американский доллар я направлю на то, чтобы разбить англичан из своих пушек, и все мы сможем насладиться этим зрелищем.
– Согласен. Но только после выполнения этого задания я все равно ухожу в отставку.
– Будешь жить на пенсию?
– Я приобрел нечто ценное в Триполи и намереваюсь выгодно это продать.
Глаза первого консула сверкнули любопытством.
– Что именно?
– Пусть французское правительство это не волнует. Так, пустячок, безделица, но достаточно, чтобы обеспечить семью на всю жизнь.
– Видно, стоящий пустячок…
– Да. Повезло, в кои-то веки.
– Временами ты бываешь просто незаменим, Гейдж, хотя все остальное время действуешь на нервы, – буркнул Наполеон, и я вспомнил, как он два или три раза едва не застрелил меня. – Надо понимать, человеку от судьбы не уйти. Да, ты американец, но когда твои интересы совпадают с интересами Франции, ты француз. Понимаешь?
– Понимаю, что именно по этой причине и хочу в отставку. Изо всех сил буду стараться быть бесполезным. Во всем, кроме Луизианы, разумеется.
– Для нас крайне важно завершить эту сделку, Гейдж. Можешь оставаться в Париже, пока все не утрясется.
– Тоже понимаю. Но с учетом того, что я еще не продал эту свою маленькую безделицу, хотелось бы знать, какой наградой будут отмечены все мои труды и старания. Особенно с учетом того, что вы должны получить от сделки пятьдесят миллионов франков. – Никогда не помешает урвать хотя бы горсть крошек с дипломатического стола. – Зарплата убедит американских переговорщиков в том, что я действительно представляю ваши интересы.
– Ха! Если хочешь казаться настоящим моим партнером, не мешало бы поучиться кое-каким навыкам у моих самых доверенных агентов.
– К примеру?
– Ну, сделать татуировку в укромном местечке, подчеркивая свою лояльность.
– Какую еще татуировку?
– Инициал «N» в лавровом венке.
– Да вы, должно быть, шутите!
– В жизни у человека полно врагов. Это один из способов показать, что ты друг.
– Но не носить же клеймо, принадлежащее другим!
– Это знак секретного легиона. – Бонапарт был явно раздражен тем, что мне не пришлось по вкусу его предложение. – Или же можно обзавестись каким-либо временным символом. Но только ты должен вернуть его, если вызовешь мое неудовольствие.
– Каким?
Консул выдвинул ящик стола и достал маленький медальон на цепочке. На нем был тот же рисунок, что и у описанной им только что татуировки, но медальон оказался из чистого золота, и его можно было носить на шее.
– Всего лишь несколько агентов удостоились такой чести, – сказал Наполеон.
Наверное, это прибавит мне авторитета, подумал я, после чего взял медальон и взвесил его на ладони. Маленький, легкий, скромный, и всегда можно снять…
– Не так уж много в нем благородного металла, – произнес я вслух.
– Миллионы мужчин готовы отдать свои жизни за честь носить этот медальон.
– Что ж, польщен.
На самом деле я не испытывал ничего подобного – мне просто не хотелось обижать его.
– И все ваши открытия, сделанные во время задания, будут принадлежать Франции, – добавил Бонапарт.
– Последнее задание по Луизиане, а затем из Парижа домой. Это займет время, и надо на что-то покупать хотя бы хлеб, – не унимался я.
Когда речь заходила о деньгах, Наполеон становился скуп и увертлив, как ростовщик.
– Добудь Луизиану для своего президента, Гейдж, и они сделают тебя конгрессменом, – пообещал он мне.
Глава 4
Итак, я принялся за работу, целью которой было удвоение территории моей родной страны. Для начала я встретился с Ливингстоном, которого должен был убедить в необходимости приобрести каждый населенный дикарями акр этой земли. Перед тем как приехать во Францию, Роберт Ливингстон был грандмастером Великой масонской ложи Нью-Йорка. Я и сам был масоном, однако не стал говорить ему, что ничем не отличился на этом поприще.
– Сам Бенджамин Франклин ввел меня в курс дела и ознакомил с принципами вашего братства, – сказал я, набивая себе цену. – С тех пор я изо всех сил стараюсь соответствовать им. – Увы, мои старания не привели к каким-либо результатам. – Если наше правительство сможет позволить себе назначить мне хотя бы скромную плату за труды, я смогу еще какое-то время побыть в Париже и довести сделку до конца. Я, знаете ли, являюсь доверенным лицом Наполеона, – и я показал Роберту медальон.
Помогло то, что Ливингстон завел дружбу с моим американским коллегой Робертом Фултоном. Познакомился он с изобретателем на выставке одной из «панорам» – так называлось огромное круговое живописное полотно на одну из животрепещущих тем, «большой пожар в городе». Фултон зарабатывал на жизнь, изобретая разные совершенно бесполезные машины и механизмы, и это послужило ему входным билетом в высшее парижское общество. Его субмарину «Наутилус» мы потеряли в Триполи, спасая Астизу и Гарри, и теперь Фултон был занят разработкой более грандиозного сооружения под названием «паровая лодка». Она должна была быть в два с половиной раза длиннее его «утопленницы» и раскрашена в яркие карнавальные цвета. Управлялась она, по замыслу изобретателя, не капитаном, а механиком и могла развивать скорость до трех миль в час против течения, что сократило бы время пути от Нанта до Парижа с четырех месяцев до двух недель.
Подобная скорость казалась просто невероятной, но Ливингстон (большой энтузиаст паровых моторов, он даже переписывался с изобретателем этого устройства Джеймсом Уаттом из Лондона) решил поддержать проект Фултона. Эти чудаки пылали энтузиазмом, прямо как мальчишки, и я, чтобы сделать им приятное, заметил, что машины эти страшно дороги, весят много и к тому же производят страшный шум. Подобно всем мужчинам, эта парочка просто обожала штуковины, производящие много шума, – будь то вошедшая в раж и галопирующая в постели шлюха, пушечные выстрелы или вызывающий головную боль стук коленчатого вала в бойлере.
– Полагаю, мы сможем выделить вам небольшую стипендию, – сказал Ливингстон.
Бонапарт дал мне также рекомендательное письмо к своему министру Франсуа Барбе-Марбуа, который должен был стать переговорщиком со стороны Франции. Я и с ним умудрился найти общий язык, поскольку оба мы являлись жертвами непредсказуемой судьбы. В начале своей карьеры Франсуа служил интендантом в Санто-Доминго. Было это в 1785 году, еще до начала бунта рабов, и все понимали, что колонию вот-вот поглотит армия Наполеона. Но после революции его умеренные взгляды вызвали подозрения у роялистов и революционеров, что было вполне естественно, поскольку умные мужчины, подобные нам, всегда являются угрозой для разного рода амбициозных выскочек и фанатиков. И Франсуа засадили в тюрьму во Французской Гвиане, где царил сущий ад. Теперь же, когда Бонапарт утвердился у власти, его здравый смысл был снова востребован.
Я сознался, что и у меня в жизни случались взлеты и падения:
– Я практически держал в руках клад фараона и книгу по магии и волшебству, но упустил их. А до женитьбы черт знает что проделывал с женщинами. Но амбиций не растерял. Попытаюсь заставить американцев по-новому взглянуть на проблему. Ну и еще, конечно, понадобится какое-то время, чтобы уболтать Джеймса Монро[6]. Так что было бы неплохо выдать мне хотя бы небольшой аванс на текущие расходы.
– Вы действительно считаете, что ваши соотечественники готовы заплатить, чтобы мы могли сбагрить с рук эти совершенно бесполезные земли? – Барбе-Марбуа как-то не слишком верил в наивность американцев.
– У меня были компаньоны, считавшие Луизиану садами Эдема. Один из них убит, другой ранен, но оба они были оптимистами.
Итак, шанс получить плату и от американцев, и от французов, а также перспектива поспособствовать крупнейшей в мире сделке с недвижимостью заставили нас с женой задержаться в Париже до весны 1803 года.
Время мы проводили весьма приятно. Гуляли по садам Тиволи, где наш сынишка восхищался фейерверками и акробатами. Там водили на веревке слона, а в клетке с железными прутьями сидели два потрепанных и скучающих льва. Был и страус, которого войска Наполеона привезли из Египта: он проявлял куда больше агрессии, нежели дикие кошки.
Посетили мы и парк развлечений Фраскати (всего-то франк с человека за целый день), где была выстроена в миниатюре целая деревня с мельницами и мостами. Мой мальчик был совершенно заворожен этим зрелищем и, наверное, казался сам себе Гулливером.
– Ты посмотри! Настоящий замок! – восторженно воскликнул он, разглядывая сооружение высотой в три фута.
В Тюильри мы наблюдали за подъемом воздушного шара, что произвело огромное впечатление на меня и Астизу, поскольку нам сразу вспомнились наши египетские похождения. А экзотические костюмы уличных артистов навеяли воспоминания о рискованных приключениях на Священной земле.
Я находил, что супружеская жизнь самым кардинальным образом отличается от периода ухаживания. Исчезло обостренное чувство опасности, и мы перестали краснеть от новизны и смущения. Вместо этого мы испытывали все более сильную привязанность друг к другу, а еще у нас возникло ощущение умиротворенности. Подобно многим великим людям, мой наставник Бенджамин Франклин был несчастлив в браке, что не мешало ему теоретизировать на тему того, что есть брак удачный. Женитьба – это инвестиция во времени, это долг и компромисс, говорил он мне. Это работа, где мы получаем прибыль в виде удовлетворения, а временами даже – в виде ощущения счастья. «Брак есть наиболее естественное состояние человека», – так обычно заканчивал он эти свои проповеди.
– Если оно естественное, то почему мы постоянно устремляемся за другой женщиной, точно пес, почуявший кролика? – спрашивал я его.
– Да потому, что мы не кролика ловим, Итан, а если б даже ловили и поймали, то не знали бы, что с ним делать.
– Отчего же? Напротив.
– Брак спасает нас от ошибок, от разбитого сердца.
– Однако же ваша жена находится сейчас в пяти тысячах миль отсюда, в Филадельфии.
– Да, и я утешаюсь тем, что знаю: она там и ждет меня.
Поделиться книгой: