Помоги проекту - поделись книгой:
«Значит, все ранее ушедшие отпадают. И Гошка в том числе, хоть ты на него глаз и держишь. Кто же остался у нас не за столом и не на кухне, но в то же время еще в гостях? Антон, Коля Ряшенцев, Сипухин, Гриша, Семеныч, Марина и Жанна, которая пропадала неизвестно где. Меня, естественно, больше интересуют одиночки, поскольку дело это было не парное. Разве что при очень тесном знакомстве. Скажи, Антон и Коля хорошо друг друга знают?»
«Совсем не знают. Познакомились у меня, за столом».
«Тогда смотри: если они на площадке, то один из них должен вломиться в чужую квартиру буквально на глазах у другого. Малознакомым людям в таких делах не доверяются. Ну а если Антон и Коля, как ты выразился, „гудят в прихожей“, то одному из них надо выдумать благовидный предлог для выхода на площадку, а другой в это время должен бессмысленно околачиваться в коридоре. Податься-то ему некуда: туалет оккупирован Семенычем, ванная комната — Гришей, на кухне — женщины, в спальне — Сипухин с Мариной, в детской — дети, в гостиной — ваш хор. Естественно, оставшийся должен был вернуться в гостиную. Согласен ты со мной?»
«Совершенно согласен», — умильно глядя мне в лицо, сказал Жорик. Он искренно радовался за Антона, а мне этот Антон отчего-то не нравился.
«Остаются пятеро. Сипухин с Мариной, как я понял из твоих слов, довольно близки, но видятся редко. Отчего они не могли уединиться в присутствии Дерягиных?»
«Тут сложная история. Сипухин у Риты когда-то в большом уважении был. Чуть до скандала не дошло у них с Дерягиным. Дерягин и сейчас от него нос воротит. Ну а Марина из Кирова на месяц приехала: купить кое-что, по театрам побегать. Вот у нее с Сипухиным и завертелось».
«Ну это вопроса не снимает, конечно, но все-таки сомнительно, чтоб люди, случайно встретившиеся, пустились тут же с ходу в такую опасную авантюру».
«Я тоже так рассуждал», — промолвил Жорик, считая, очевидно, что этим он льстит моему самолюбию.
«Как видишь, осталось только трое: Семеныч в туалете, Гриша в ванной и Жанна непонятно где».
«Да что там непонятного, — мрачно сказал Жора. — Минут, наверно, тридцать Гришка в ванной сидел, а вышел оттуда как стеклышко, и убирать после него не пришлось: Лилька все удивлялась. Просветлел, говорит. Знаю я теперь, отчего он просветлел. Тут же и эта за ним появилась. Заохала, заметалась. „Домой, — говорит, — пора, засиделась я у вас“. Засиделась… Такая не засидится. Ушли они, однако, поврозь, вот что меня с толку сбило, ты понимаешь? Сначала Гришка, а минут через сорок она… А торопилась-то, торопилась. Сидит и на часы поглядывает. Эх, Боря, Боря, вот и верь им после этого!..»
Излияния такого рода всегда были мне неприятны, поэтому я довольно сухо напомнил Жорику, что, между прочим, Лильку свою он в список не забыл внести, а Жанну забыл, и Лилька это стерпела. А ведь могла и не стерпеть: смешно же предполагать, что она ни разу об этой женщине не вспомнила. Тут Жора мой, сорокалетний младенец, весь краской залился, и ресницы его намокли от слез: видно, на переломе лет его все чаще тянуло поплакать.
«Ну а теперь скажи, — заговорил я как ни в чем не бывало, — что за Семеныч такой, имеющий привычку спать в туалете? Совсем старик?»
«Какой там старик, — ответил мне Жорик. — Тридцать четыре года».
«А по профессии кто?»
«Вроде официант».
«Вроде, а поточнее?»
«Поточнее не знаю».
«Ну а фамилию его ты хоть знаешь?»
Совсем Жора поник, только шляпу свою в руках терзает.
«И адрес не знаешь?»
Молчит.
«Как же мы, если дело зайдет, искать этого Семеныча будем?»
Задумался Жорик — и вдруг просиял, заулыбался даже, словно что-то веселое вспомнил.
«А что его искать? — говорит. — В вытрезвителе справимся, там все его координаты».
«В каком вытрезвителе?»
«А в том самом, куда он прямо от нас угодил. Выходил вроде бодрый, а на площади песни петь начал, тут его, голубчика, и подмели. Участковый к лифтеру вчера подходил, интересовался, до которого часу шумели. Ну и описал Семеныча. „Был, — говорит, — такой?“ — „Был, а как же, он у нас часто бывает“».
Так был счастлив Жорик за своего Семеныча, неизвестного, в общем-то, человека, так бурно радовался, словно тот путевку в Варну заполучил. Пришлось мне ему напомнить, что личность злоумышленника не установлена и надо начинать все сначала.
«Ну давай еще раз пленку послушаем».
«С самого начала?»
«Да нет, только конец».
Сделал я погромче, придвинулись мы ближе к магнитофону, слушаем. Треск теперь в грохот превратился, шипение — в рев. Не жилая квартира, а прямо туннель метро. И когда заскрипело там у Вовки в квартире — даже страшно стало: на полную мощность ревел мой «Днипро». Ох, как надрывались за стеной, выводя «Течет река Волга…». Так, наверно, ревели «с поддачи» обитатели страны Бробдингнег. И тут же пленка оборвалась, и «Днипро» захлестал себя по бокам, как очумевший от овода конь.
«Видишь, какое дело? — сказал я Жорику, остановив рукой кассету с пленкой. — Это-то меня и смущает. Уж очень впритык работал наш злоумышленник. Еще минута — и пленка защелкала бы. В чужой квартире да с деньгами в руках — незавидное положение. Что бы ты сделал на его месте?»
«Постоял бы, послушал, — неуверенно сказал Жорик, — потом пошел бы в ту комнату и выключил магнитофон. А пленку забрал бы с собой».
«А она в карман не лезет…»
«Под рубаху ее., или нет: я бы самый конец оборвал: там совсем немного».
«Правильно, — сказал я. — Так ты и сделал».
Краска отлила у Жорика от лица, а взамен ее изо всех пор моментально выступили капли пота.
«Ты это что?.. — хрипло проговорил он и привстал. — Ты зачем это мне говоришь?»
«Сядь! — приказал я ему. — Сядь, не трусь, ты же мужчина! Слушай, что я говорю. Безусловно, я эту пленку тебе не верну. Я передам ее в милицию. А милиция рассудит просто: ты знал о больших деньгах заранее. Ты завел человека к себе, напоил его, а дружка своего или подружку научил, что делать…»
«Нет! — крикнул Жорик. — Ты же можешь так говорить!»
«Допустим, я не могу, — жестко сказал я, — но другие наверняка смогут. Слушай дальше. На другое утро твой сосед пожаловался тебе и сказал об этой дурацкой записи. Хочешь дальше? Пожалуйста. Ты испугался, и, несмотря на заверения соседа, что он махнет на это дело рукой, ты решил себя оправдать. Что для этого нужно? Взять пленку, пойти ко мне (именно не в милицию, а ко мне, в расчете на то, что, уж если я не раскрою, никто не раскроет и можно не опасаться), по дороге оборвать пленку ровно на столько, чтоб осталась суть дела, но исчезли какие-то данные, тебя выдающие, — и заставить меня три часа ломать голову над этим нелепым списком. Ты совсем не подумал о том, что опытному следователю ничего не стоит определить, на сколько сантиметров пленка оборвана. Звук-то плывет в конце, когда остаются считанные сантиметры, а здесь не плывет».
«Боря, Боря… — тусклым голосом сказал Жорик, надел свою помятую шляпу и встал. — Эх, Боря, друг…»
«Сядь, голубчик! — сказал я ему помягче. — „Эх, Боря, друг…“ — вот и все, что ты можешь на это возразить. Теперь ты понял, в какую переделку ты угодил? И сними, ради бога, шляпу, ты в ней выглядишь форменным идиотом. Тебя околпачили, Жора, и ситуация хуже, чем ты себе сейчас вообразил».
«Что же мне делать?» — прошептал Жорик и закрыл лицо руками. Сквозь пальцы у него потекли слезы.
«Не быть таким расхлебаем! — жестко сказал я. — И перестать пить, черт тебя побери! Тот же Семеныч рано или поздно втянет тебя в такую кашу, что ты ее будешь расхлебывать всю жизнь. Подумай о Лильке: чего ей стоит обслуживать эту свору твоих дружков!»
Нет, он не подумал о Лильке. Есть такая категория людей: добродушный покладистый эгоист. Этот эгоист отзывчив, участлив, приветлив, и за все это он требует самой малости: чтобы пожалели и нежно полюбили его самого.
«Боря, но ты-то мне веришь?» — Жорик всхлипнул и открыл свое залитое слезами лицо.
«Я-то верю, — сказал я сухо, — но совсем не потому, что знаю тебя хорошо. Счастье твое, что сосед твой оказался еще большим болваном, чем ты. Кстати, не он ли посоветовал тебе оборвать конец пленки?»
«Он, — пробормотал Жорик, вытирая ладонями щеки. — Там не влазило, вот он и говорит: „А ты отщипни…“»
«„Отщипни“, — передразнил я. — Нет, он все-таки хитрее тебя, простофили. Ну-ка слушай внимательнее вот этот кусок. Что слышишь?»
«Песню поем…» — неуверенно пробормотал Жорик и заискивающе посмотрел на меня.
«А сейчас?»
«Какая-то музыка, далеко только очень».
«Ну, как бы ни далеко, а все в пределах нашего часового пояса. Интересно, под какую же музыку вы пели в двенадцатом часу ночи?»
«Сделай погромче».
«Да куда уж громче».
«Ничего не понимаю… — сказал Жорик и почесал затылок. — Это ж эта, как ее…»
«Ну, ну…»
«С добрым утром».
«Правильно, Жорик. Запись на запись, причем очень грубо сработана. На такого простачка, как ты. В милицию с этой пленкой не сунешься. Сначала концерт ваш домашний записан, а шаги и все остальное — потом. Всего на три минуты нужно было твоему Вовке уровень записи поднять — и не повезло человеку. Посторонний шум записался. Сразу видно, что с похмелья дело делалось, по наитию».
Посидел подумал Жора. Покраснел, набычился.
«Вот как, значит… Вот он, значит, как со мной… Ну, Володя, ладно. Ладно, Володя…»
Встал, не глядя на меня, поднял с полу свой график, скомкал, сунул в карман. Стал снимать с магнитофона пленку, занервничал, зачертыхался. Я молча отстранил его, пустил магнитофон на перемотку. Пленка шла плохо: намоталось больше, чем позволяла моя кассета.
«Ты скажи мне, Боря, напоследок, — сказал Жора, наблюдая за моей работой. — Ну зачем он все это устроил? Ради чего? Ведь от денег моих отказывался. Я же сразу предложил ему деньги…»
«Значит, мало предложил. Этому человеку, видно, много надо. Он в двух зайцев прицелился: и тебя припугнуть, как я припугнул, кое-что с тебя поиметь, и еще две с лишним тысячи выгадать».
«Погоди, не понимаю. Какие две с лишним тысячи? Столько мне за десять лет не собрать».
«Да не от тебя. От тебя — сколько выйдет, по бедности. А еще две с лишним… видишь ли, Жора, имущество, нажитое в браке, при разводе делится пополам. В отличие от тебя твой сосед хорошо об этом помнит».
«Ну а я-то здесь при чем? Мне-то душу мотать зачем было надо?»
«Из тебя, простачок, хотели сделать свидетеля. Подтвердил бы ты на суде факт кражи? Наверняка подтвердил бы. Вот и все, что от тебя еще требуется. Удивляюсь только, как он тебе эту пленку на руки отдал».
«Да сопротивлялся он, не хотел. Ну, со мной разговор короткий, — тут мой Жора ухмыльнулся многозначительно: отлегло от души. — Я ж его одним пальцем — и все».
«Нет уж, пальцем не надо, Жора, — попросил я его. — Обещаешь?»
«Ладно, бог с ним, — буркнул Жора и потянулся за пленкой. — Словами скажу».
«И слова выбирай, — посоветовал я. — Этот Вова — человек сложный. А пленку я тебе не отдам. Пусть она пока у меня полежит. Так и передай Володе: пленка, мол, твоя лежит в прокуратуре. Это будет ему самый лучший подарок».
«Ладно, Боря, спасибо тебе, Боря. А еще один вопрос тебе можно?»
«Один — можно. Я с работы, устал».
«Как же ты не сразу во всем разобрался? — простодушно спросил меня Жорик. — Дело-то, оказывается, ерундовое?»
Ну, что я мог ему ответить?
«Ты руки-то мыл со вчерашнего дня? Не мыл. Вот это меня с толку и сбило».
Оторопел мой Жорик, взглянул на свои руки и, криво усмехнувшись, соскреб с корявого ногтя следы ферромагнитной эмульсии… На этом мы давай и закончим повествование о ерундовом деле, которое я предлагаю условно назвать делом «об уточненной подлости».
Все понятно, — сказал я Б. П. Холмскому, закрывая свой исписанный блокнот, — все понятно и очень мило, но есть у меня как у беллетриста небольшая к тебе претензия.
Ну валяй выкладывай, — снисходительно проговорил Б. П., разминая в пальцах сигарету.
Ты все с нами воюешь, с сочинителями, все окурки высмеиваешь — ну те самые, традиционные, найденные в самом конце, — Боря Холмский благосклонно кивнул, давая мне понять, что пояснений не требуется, — а ведь песенка твоя, случайно записавшаяся, — это тоже своего рода окурок. Счастливая случайность, не больше того. Я понимаю, по наитию работал человек, решил использовать обстоятельства, да еще с похмелья… все это у тебя мотивировано. Но подними он уровень записи не в тот момент, когда началась передача «С добрым утром», — что бы ты делал тогда со всей своей дедукцией?
Видишь ли, какое дело, — утомленно сказал Б. П., — неважно, что там записалось, когда Володя пошел к секретеру, не это, так другое. Время утреннее, за три минуты много шумов могло вклиниться: тормоза машин, голоса на улице. Да мало ли что… Стереть-то запись он не мог.
Вот как? — саркастически сказал я. — Ну допустим. Но, вообще-то говоря, мне не совсем понятно, зачем эта верхняя запись была загнана в самый конец.
Во-первых, это очень достоверно, — пояснил Б. П., — а во-вторых, Вова должен был выбрать момент, когда за столом осталось как можно меньше людей. Ты удовлетворен моим объяснением?
Вполне. Но все это совершенно не прозвучало.
Не прозвучало? — задумчиво переспросил Б. П. Холмский. — Ну что ж, ты зайди ко мне как-нибудь через недельку. Сделаем вставки.
Я, конечно, зашел, понимая при этом, что у Бори наверняка не найдется времени для поправок и перестановок. Мне казалось сомнительным, чтоб Б. П. занялся этим нудным делом, требующим к тому же известного навыка.
Так оно и случилось.
Поделиться книгой: