Проект "АЦ" [= Школа одаренных переростков]

Валерий Алексеев

ПРОЕКТ «АЦ»

1

Стоял хороший теплый сентябрь, деревья еще не успели пожелтеть, и все вокруг — и мостовая и дома — было сухое и прогретое. Мне до смерти хотелось уехать куда-нибудь подальше, но на дорогу нужны были деньги, а денег у нас с мамой не имелось. Лишних, по крайней мере: все было рассчитано до копеечки.

И тут мне на глаза попалось это объявление. Вид у него был несерьезный: висело оно, косо прилепленное к фонарному столбу, хотя и напечатано было в типографии, красными и синими буквами. Спешить мне было некуда, домой не хотелось, поэтому я читал все объявления и афиши, которые попадались мне по дороге.

«Объявляется прием учащихся шестых-восьмых классов в спецшколу-интернат для одаренных переростков. Живописные места, санаторный режим, бесплатное питание, общеобразовательная подготовка в рамках десятилетки, уклон по выбору учащихся, обучение ведется под наблюдением психологов. Обращаться по телефону…»

В другое время я бы и внимания не обратил на эту бумажку: мало ли куда приглашают — и на лесозаготовки, и даже на сбор лекарственных трав, — но сегодня я как раз обдумывал свой переход в другую школу, а кроме того, меня зацепили слова насчет «одаренных переростков». Переростком я как раз был самым настоящим, поскольку сидел в шестом классе два года, но до сих пор меня так никто не называл, разве что отец, когда он начинал ссориться с мамой. Между прочим, на него я даже не сердился: он сам измучился за эти годы, не знал, куда деваться, и слов особенно не выбирал.

Я потоптался возле столба, перечитал объявление раз, наверное, десять. «Уклон по выбору» — это мне было понятно, но фраза насчет наблюдения психологов не понравилась. Какие-то смутные мысли вызывали эти слова — насчет колонии для трудновоспитуемых детей или чего-нибудь в этом роде.

На всякий случай я решил отлепить объявление и захватить его домой, чтобы при случае посоветоваться с мамой. С тех пор как отец окончательно ушел, мы с мамой советовались каждый вечер: она мне рассказывала про свои бухгалтерские дела, жаловалась на грубияна Ивана Сергеевича, а я подсказывал ей, как следует с ним разговаривать.

К моему удивлению, листок с объявлением отлепился очень легко: как свежеприклеенная почтовая марка. Я сложил его пополам, сунул в учебник физики и тут заметил, что на той стороне переулка стоит и наблюдает за мной Чиполлино. Чиполлино был парень с нашего двора. Собственно, его звали Венька, но он учился в спецшколе с итальянским языком, при этом был кругленький, толстый и совершенно не обижался, когда его называли Чиполлино. По-итальянски он болтал довольно быстро, да это и не удивительно: его отец был журналист-международник и знал, наверно, тридцать языков, в том числе готтентотский. Чиполлино всех ребят со двора водил к себе послушать, как отец говорит по-готтентотски, и отец его никогда не отказывался: щелкал и свистел, у него это получалось очень лихо. — Что это ты делаешь? — крикнул мне Чиполлино. Он не хотел подходить ко мне ближе, потому что неделю назад зажулил у меня марку Бурунди и, видимо, боялся, что я начну выяснять отношения.

Настроение у меня как-то сразу поднялось, я перешел на другую сторону и протянул Чиполлино руку.

— Да вот, понимаешь ли, — сказал я как можно небрежнее, — перехожу в спецшколу.

— В языковую? — спросил Чиполлино, и по лицу его видно было, что он не очень-то мне поверил.

— Да нет, в научно-перспективную, — ответил я, не моргнув и глазом, хотя в объявлении ничего об этом сказано не было.

— Ну что ж, дело хорошее, — солидно сказал Чиполлино. — Но там, наверно, конкурс большой.

— Посмотрим, — ответил я, и мы пошли вместе к дому.

О марке я ему не стал напоминать, потому что идея перебраться в спецшколу занимала меня все больше. Я был уверен, что мама обрадуется: во-первых, с деньгами станет полегче, а во-вторых, спецшкола — это уже почти профессия.

Но мама забеспокоилась.

— А далеко это? — спросила она тревожно.

В объявлении ничего об этом не было написано.

— Да где-нибудь под Москвой, — ответил я наугад.

— И что ж, ты все время там жить будешь? — допытывалась она. — А как же я тут одна?

— Ну мама, ну что ты, на самом — деле! Бесплатное питание, санаторный режим. Чего еще — надо?

— Не отпущу я тебя, — сказала она решительно. — Без зимнего пальто… старое-то ты уже совсем износил… Не отпущу!

Но я уже наверняка знал, что отпустит. Когда мама начинает говорить решительно, это значит, что она почти уже согласна.

— Зима еще не скоро, — ответил я. — А кроме того, попытка — не пытка. Надо еще поступить.

— Не примут тебя, — сказала мама со вздохом. — Ты же у меня отстающий.

— Чего там гадать? Сейчас пойду и позвоню. И все узнаю.

— Так вечер уже!

— Ничего, попробую.

Не слушая, что мама кричит мне вдогонку, я побежал на улицу. Позвонил из телефона-автомата — и сразу меня соединили.

— Прием заявлений кончается завтра, — ответил мне мужской голос. Приезжайте лучше сейчас. Документов никаких не надо. Приемных экзаменов у нас нет. Только собеседование. Деньги на проезд имеются?

— Нет, — ответил я растерянно.

— Хорошо. Подошлем машину. Назовите адрес.

Я назвал.

— Будем через пятнадцать минут.

И в трубке загудел сигнал отбоя.

— Чудеса! — сказала мама, когда я вернулся. — Так быстро все… А ты не фантазируешь, случайно?

Я настолько был сам удивлен, что не стал ничего ей доказывать.

И действительно, через пятнадцать минут во дворе коротко прогудела машина. Я выглянул в окно: у нашего подъезда стояла новая коричневая «Волна», шофер, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами.

— Ну, мама, я пошел.

Мама хотела заплакать, но сдержалась.

— Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…

Ребята смотрели на меня во все глаза.

— Куда это тебя?

— В спецшколу, — ответил я, берясь за ручку дверцы.

— Ну дела! Что это за школа такая?

— Закрытая, особая.

Я сел на заднее сиденье. Шофер обернулся ко мне, посмотрел строго.

— Много разговариваете, молодой человек, — сказал он. — Сначала поступить надо. А то может быть, зря бензин жжем.

Я смутился и ничего не ответил.

2

Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца: несколько ступенек и железные перила. Невзрачная дверь с белой табличкой «Прием». Прием чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.

Я слегка оробел. Посмотрел на шофера, но он, не обращая на меня внимания, рылся у себя в карманах. Пробормотав: «Спасибо», — я вышел из машины и поднялся на крыльцо.

За дверью оказался небольшой тамбур, а за ним — комнатушка без окон. Под потолком на проводе горела голая электрическая лампочка, за столом сидел загорелый молодой парень в темно-синей спортивной куртке. У него было лицо честного футбольного тренера.

— Добрый вечер, — сказал я, подошел и сел на стул.

— Добрый вечер. — Парень улыбнулся, протянул мне через стол руку и назвался: — Дроздов.

— Очень приятно, — сказал я и вспотел от смущения.

— Фамилия, имя?

— Андрей Гольцов.

— Поздновато явились. Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?.. Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом. — Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги. Я готов был поклясться, что увидел на этом листе свою фамилию, напечатанную на машинке. По какой причине сидели?

Я замялся. Сказать «неспособный к учению» — сам себе навредишь. «Учителя заедались» — неправда. «Не хотел учиться» — хуже того. Я подумал и ляпнул:

— Болел.

Дроздов прищурился, посмотрел на меня с усмешкой:

— Вот как? Чем?

Разговор принимал неприятный оборот. В голове у меня замельтешило: «Энцефалитом? Эхинококком?»

— Гипертонией.

Лицо у Дроздова стало совсем хитренькое: знаем мы эту гипертонию.

— Ничего, — сказал он, — вылечим. — Посидел, помолчал. — Как вы полагаете. Гольцов, вы обыкновенный человек?

Такого вопроса я, естественно, не ожидал.

— Нормальный, — ответил я и пожал плечами.

— Нет, я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?

Я покачал головой:

— Нет.

Дроздов удовлетворенно откинулся к спинке стула.

— А почему нет?

Вот пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.

— Мне кажется, я способный, — промямлил я и покраснел.

— К чему? — вежливо поинтересовался Дроздов.

— Ну… учиться способный.

— Этого маловато, — огорчился Дроздов.

Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.

— У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, — участливо глядя на меня, сказал Дроздов. — Постарайтесь припомнить.

Я молчал.

— Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чем вы основываетесь?

— В длину неплохо прыгаю, — брякнул я совершенно невпопад.

— Спорт нас не волнует, — нахмурившись, сказал Дроздов. — Слабосильных подтягиваем. У нас там спортивный комплекс по последнему слову техники. Для того мы и приглашаем в нашу школу, чтобы отставание по отдельным пунктам не мешало развиваться главному. Вопрос: что в вас главное?

Я совсем упал духом: не видать мне этой школы, как своих ушей.

— Ну неужели ничего главного? — настаивал Дроздов. — Не верю. По ночам хорошо спите?

— Когда как.

— А если не спите, что вам спать не дает?

— Маму жалко, — с запинкой сказал я.

Тут Дроздов не стал вдаваться в подробности.

— Понятно, — проговорил он. — Ну, а что бы вы для нее сделали, если бы могли?

— Чтобы она смеялась, радовалась, не плакала.

Я смутно начал понимать, чего он от меня добивается. Но выразить это словами не взялся бы даже для спасения жизни.

— А как это сделать? — не унимался Дроздов.

— Надо больше с ней разговаривать, доказывать, что все хорошо…

— Словами доказывать?..

— Нет, не словами. — А как?

Я молчал.