Вендетта, или История одного отверженного

«Точно так! – согласился Феррари. – А это легко можно устроить. Возьмите честь женщины: ничто не теряется так легко, как мы знаем, до того как она замужем, однако после этого она свободна. Она может завести дюжину любовников, если пожелает, и если она хороший руководитель, то ее мужу не стоит беспокоиться. У него ведь есть собственные музы, конечно, так почему бы и ей также не иметь? Лишь редкие женщины неуклюжи, они щепетильны и выдают себя слишком легко. Тогда задетый муж (тщательно скрывающий собственные маленькие грешки) обо всем узнает и здесь встает целый ряд проблем и мораль – самая худшая из них. Но по-настоящему мудрая женщина всегда сможет избежать клеветы, если захочет».

Презренный мошенник! Подумал я, глядя на его красивое лицо и фигуру с едва скрываемым презрением. Со всем его высоким образованием и воспитанием он представлял собой негодяя до мозга костей – столь низкого, что едва ли выше бродяги, которому никакие общественные правила никогда не были и не будут писаны. Однако я только прибавил:

«Легко заметить, что вы прекрасно осведомлены о мире и его правилах. Я восхищен вашей проницательностью! Из ваших замечаний я заключаю, что вы совсем не сочувствуете супружеской неверности?»

«Абсолютно нет, – ответил он сухо, – она слишком распространена и слишком смехотворна. „Обманутый муж“, каковым он себя считает в таких случаях, всегда производит абсурдное впечатление».

«Всегда?» – уточнил я с очевидным любопытством.

«Ну, вообще говоря, да. Как он может исправить дело? Он может лишь бросить вызов любовнику его жены. И вот, дуэль закончена, в ней никто из противников не погиб, но оба несильно ранены, затем они обнимаются, пьют вместе кофе, а в будущем приходят к согласию дружелюбно разделять симпатии леди».

«Действительно! – воскликнул я с натянутым смехом, внутренне проклиная его ненавистное легкомыслие. – И это – популярный ныне способ возмездия?»

«Абсолютно единственный респектабельный путь, – ответил он, – только какой-нибудь низкий мерзавец может всерьез вырвать сердце у противника».

Только низкий мерзавец! Я пристально посмотрел на него. Его улыбающиеся глаза встретили мои с дружелюбной и бесстрашной искренностью. Очевидно, он вовсе не стыдился своих понятий – он скорее ими гордился. И когда он стоял так и солнце играло на его лице, то он казался воплощением юности и восхитительной мужественности – Аполлон во плоти, а в душе – Силен4. Мое сердце закипало отвращением при взгляде на него. Я почувствовал, что чем скорее будет уничтожена эта сильная предательская жизнь, тем лучше – одним изменником станет меньше в этом мире. Страшная мысль о моей обязанности пронзила меня, как дыхание ледяного ветра, и ужас потряс мои нервы. На моем лице, должно быть, отразилось нечто из переполнявших меня эмоций, поскольку Феррари спросил:

«Вы утомились, граф? Вы не заболели? Прошу вас, возьмите мою руку!» И протянул ее мне. Я мягко, но твердо отстранил его руку.

«Пустяки, – сказал я холодно, – простая слабость, которая нередко на меня находит, как последствие недавней болезни». Здесь я посмотрел на свои часы, день быстро подходил к концу: «Если вы меня извините, – продолжил я, – то теперь я вас покину. Что касается картин, которые вы позволили мне отобрать, то мой слуга пришлет за ними сегодня вечером, чтобы избавить вас от необходимости отправлять их».

«Это меня не затруднит…» – начал было Феррари.

«Простите, – прервал я его, – вы должны позволить мне устроить все по-своему. Я несколько своевольный, как вы знаете».

Он кивнул и улыбнулся той улыбкой придворного подхалима, которую я ненавидел. Он настойчиво предлагал проводить меня до отеля, но я безапелляционно отклонил его предложение, хотя и выразил благодарность за заботу. На самом же деле я слишком устал от его общества, нервное напряжение начинало сказываться, я жаждал остаться один. Я почувствовал, что если останусь с ним дольше, то подвергнусь соблазну наброситься и вытрясти из него душу. Так что я попрощался товарищеским тоном, хотя и с должной вежливостью, а он рассыпался в признательности за оказанную ему честь покупкой его картин. Я отказался от всех благодарностей, уверив его, что моя радость в этом вопросе далеко превышала его, и что я был горд стать обладателем столь ценных доказательств его гения. Он проглотил мою лесть, как рыба глотает наживку, и мы расстались на этой прекрасной ноте. Он смотрел на меня из окна, когда я шел по холмистой дороге медленным грациозным шагом человека в возрасте. Однако скрывшись от его взгляда, я ускорил шаг, потому что буря переполнявших меня чувств с трудом позволяла поддерживать даже вид самообладания. Когда я вошел в мои апартаменты в отеле, то первое, что я увидел, была большая позолоченная плетеная корзина, заполненная восхитительными фруктами и цветами, важно стоявшая в центре стола.

Я вызвал своего камердинера и спросил: «Кто прислал это?»

«Мадам графиня Романи, – отвечал Винченцо сдержанно и серьезно. – Здесь есть карточка, если ваше превосходительство пожелает взглянуть».

Я взглянул. Это была визитная карточка моей жены, на которой стояла надпись, выполненная ее прелестным почерком: «В качестве напоминания Графу о его обещании приехать завтра с визитом».

Внезапный порыв гнева овладел мною. Я смял в руке изящный глянцевый кусочек картона и отбросил его в сторону. Смешанный аромат фруктов и цветов коснулся моего обоняния.

«Я не нуждаюсь в этих пустяках, – сказал я, обращаясь к Винченцо почти нетерпеливо. – Отнесите все это маленькой дочери управляющего отелем, она ребенок и ей понравится. Унесите сейчас же».

Подчинившись, Винченцо поднял корзину и вынес ее прочь из комнаты. Я почувствовал себя намного лучше, когда ее аромат испарился. Я получаю в подарок цветы из собственного сада! Раздосадованный и с болью в сердце я опустился в кресло и вскоре рассмеялся вслух! Каково! Мадам быстро начинает игру! Сразу оказывает подобные знаки внимания человеку, о котором положительно ничего не знает, кроме того обстоятельства, что он, говорят, сказочно богат! Золото, вечное золото! Чего только оно не сделает! Оно поставит гордость на колени, сделает упрямца сговорчивым и победит отвращение и предубеждение. Мир подчиняется его желтому блеску, и любовь женщины, этот достойный предмет торговли, всегда находится под его командованием. Примете ли вы поцелуй пары полных красных губ, которые кажутся источником медовой сладости? Тогда заплатите за него блестящим бриллиантом – чем больше камень, тем дольше поцелуй! Чем больше драгоценностей вы даете, тем больше ласк получаете. Золотая молодежь, которая уничтожает себя и свои наследные дома по милости новейшей и милейшей женской марионетки, прекрасно с этим знакома. Я горько улыбнулся, когда подумал о том ленивом чарующим взгляде, которым моя жена одарила меня со словами: «Вы не выглядите старым!». Я понял выражение ее глаз, и мне незачем было долго изучать тонкую игру их света и тени. Мой путь возмездия казался прямой и идеально гладкой линией, даже слишком гладкой. Я мог бы надеяться на некоторые трудности, какие-нибудь препятствия, но их не существовало – абсолютно нет. Предатели свободно шли прямо в ловушку, приготовленную для них. Я снова и снова тихо и хладнокровно спрашивал себя, была ли у меня хоть одна причина, чтобы пожалеть их? Оставили ли они хоть один шанс искуплению? Было ли хоть какое-то благородство, честность, реально стоящее хорошее качество в ком-то из них, чтобы оправдаться перед моим приговором? И всегда ответ был – нет! У обоих в сердце пустота, лицемерие, ложь, и даже та преступная страсть, которую они питали друг к другу, не имела под собой серьезных намерений, помимо желания получать удовольствие. Поскольку она, Нина, в том судьбоносном разговоре на аллее, которому я стал немым страдающим свидетелем, намекнула на вероятность пресыщения своим любовником, а он честно доложил мне в тот же самый день, что было бы абсурдом ожидать от мужчины верности одной только женщине всю его жизнь. Короче говоря, они заслужили свою приближавшуюся судьбу. Такой человек, как Гуидо, и такая женщина, как моя жена, я знаю, довольно распространенные представители любого общественного класса, но от этого они не становятся менее вредоносными, и тем самым заслуживают такого же истребления, как хищные звери. Несчастные животные, по крайней мере, не умеют лгать, и после смерти их шкура еще имеет какую-то ценность; но кто сможет измерить вред, нанесенный лживым языком, и на что сгодится труп лгуна, кроме как, чтобы заражать воздух отвратительной вонью? Я раньше удивлялся превосходству человека над прочим животным миром, но теперь я вижу, что он выигрывает исключительно благодаря избытку эгоистичной хитрости. Большой, добродушный, неразумный лев, у которого есть только один честный способ защитить себя, а именно, зубы и когти, не идет ни в какое сравнение с прыгающим двуногим маленьким мошенником, который скрывается в кустах и стреляет из ружья, нацелив его прямиком в сердце крупного зверя. И все же метод сражения льва – более достойный из двух, а орудия, торпеды и другие средства современной войны – это все доказательства трусости и жестокости человека и, в равной мере, его дьявольской изобретательности. Спокойно сравнивая обычную жизнь людей и животных – оценивая их по абстрактным достоинствам – я склонен думать, что животные заслуживают большего уважения!

Глава 15

«Добро пожаловать на Виллу Романи!»

Эти слова странно легли на мой слух. Находился ли я во сне или и в самом деле стоял на гладком зеленом газоне своего собственного сада, механически приветствуя мою собственную жену, которая, сладко улыбаясь, произносила сердечное приветствие? На минуту или две мой мозг был озадачен, знакомая веранда с ее переплетающимися розами и жасмином колебались неустойчиво перед моими глазами; величественное здание дома моего детства, сцена моего былого счастья, качалось в воздухе, как будто оно собиралось рухнуть. Ощущение шока сдавило мне горло. Даже самые строгие люди порой роняют слезы. И какие слезы! Сочащиеся, словно капли крови прямо из сердца! И я – я тоже мог бы так плакать. О дом, милый дом! Каким светлым и одновременно печальным предстал он теперь перед моим мучительным взглядом! Он определенно должен был быть разрушен – сломан и повержен в пыль, как честь и душевный мир его хозяина. Его хозяина, я сказал? Но кто им был? Невольно я взглянул на Феррари, стоявшего позади меня. Только не он! Ради Бога, он никогда не должен завладеть им! Однако где же были все мои права? Я пришел сюда в качестве гостя и чужака. Когда я смотрел в задумчивости на этот дом, который принадлежал мне до моей смерти, то душа моя наполнялась таким же одиночеством и пустотой, как и душа нищего, который не знает, где преклонить голову. Я приметил несколько небольших изменений тут и там, например, мое глубокое мягкое кресло, которое всегда стояло в одном определенном углу веранды, исчезло; так же как и маленькая ручная птица, которую я так любил, и чья пустая клетка теперь висела среди белых роз на стене. Мой старый дворецкий – слуга, который впускал нас с Феррари через главные ворота, хранил теперь на своем лице выражение возрастной усталости и страданий, которых не было заметно в мое время и которые мне больно было видеть. И моя собака, благородная черная шотландская колли, что с ней стало, задавался я вопросом? Его мне подарил один молодой горец, который провел одну зиму со мной в Риме и который, возвратившись в свои родные горы, прислал мне собаку – прекрасного представителя своей породы, в качестве напоминания о нашей дружбе. «Бедный Уивис!» – думал я. А вдруг они прогнали его прочь? Раньше он был постоянно на виду возле дома или в саду, а его любимым местом стала самая нижняя ступень веранды, где ему нравилось греться на солнышке. А сейчас его нигде не было видно. Я молча возмущался его исчезновением, однако сдержал свои эмоции, вовремя вспомнив о своей роли.

«Добро пожаловать на Виллу Романи!» – так сказала моя жена. Затем, обратив внимание на то, как я оглядывался по сторонам, она добавила милым капризным тоном: «Боюсь, что вы все же пожалели о своем приезде ко мне!»

Я улыбнулся. В моих интересах сейчас было выглядеть как можно более галантным и любезным, поэтому я ответил:

«Простите, мадам! Если это правда, то я был бы самым неблагодарным из всех людей! Подумайте сами, мог ли Данте сожалеть о том, что удостоился чести созерцать Рай?»

Она покраснела, а ее глаза смягчились под длинными изогнутыми ресницами. Феррари нетерпеливо нахмурился, однако промолчал. Она пригласила нас в дом, в высокую прохладную гостиную, где широкие окна выходили в сад. Здесь вся обстановка сохранилась прежней за одним исключением: мраморный бюст, изображавший меня еще мальчиком, был убран. Огромное пианино стояло открытым, мандолина лежала на столике, и было похоже, что ею недавно пользовались; свежие цветы и папоротники стояли в высоких вазах из венецианского хрусталя. Я уселся и сделал комплимент красоте дома и окрестностей.

«Я прекрасно все это помню», – добавил я тихо.

«Вы помните!» – тут же воскликнул Феррари, будто от удивления.

«Конечно. Я не упоминал вам, друг мой, о том, что часто бывал в этих местах еще мальчишкой. Граф Романи-старший и я играли вместе в окрестностях. Так что все здесь неплохо мне знакомо».

Нина слушала с кажущимся интересом.

«Вы видели когда-нибудь моего покойного мужа?» – спросила она.

«Однажды, – ответил я серьезно. – Он был еще совсем ребенком тогда и, насколько я смог заметить, очень многообещающим. Его отец, казалось, был очень привязан к нему. Я также знал его мать».

«В самом деле, – воскликнула она, устроившись на низкой оттоманке и уставившись на меня, – какой она была?»

Я выдержал паузу, перед тем как ответить. Мог ли я говорить об ангельской чистоте этой женщины, посвятившей себя браку и материнству, со столь грязным, хоть и прекрасным существом?

«Она была прекрасной женщиной, не сознававшей своей красоты, – ответил я наконец. – И этим все сказано. Ее главная цель, казалось, состояла в том, чтобы самозабвенно служить счастью других и окружить ее очаг атмосферой добра и благодетели. Она умерла молодой».

Феррари взглянул на меня со злобной насмешкой в глазах.

«И это было к счастью, – сказал он. – Ведь она не успела пресытиться обществом своего мужа, а иначе – кто знает?»

Моя кровь мгновенно вскипела возмущением, но я сдержался.

«Я вас не понимаю, – сказал я с подчеркнутой холодностью. – Леди, о которой я говорю, жила и почила в прежние времена, когда ее положение ко многому обязывало. Я не столь искушен в современных общественных нормах морали, как вы».

Нина поспешно вмешалась: «О мой дорогой граф, – сказала она, смеясь, – не обращайте внимания на синьора Феррари! Иногда он бывает грубым и говорит очень глупые вещи, которые на самом деле не имеет в виду. Это лишь его мнение! Мой бедный покойный муж бывал порой несколько раздосадован им, хоть и обожал его. Однако, граф, поскольку вы так много знаете о семье, уверена, что вы будете рады увидеть мою маленькую Стелу. Могу я послать за ней или вас утомляют дети?»

«Напротив, мадам, я их обожаю! – ответил я с вымученным самообладанием, хотя мое сердце забилось от смешанного восхищения и боли при мысли о том, что я увижу мою малышку снова. – А ребенок сына моего старого друга вызывает у меня двойной интерес».

Моя жена позвонила в колокольчик и отдала приказания появившейся служанке, чтобы та прислала ее маленькую дочку сейчас же. Феррари в это время занял меня разговором и, как я видел, изо всех сил старался загладить вину передо мной за обиду, которую его предыдущее замечание могло вызвать.

Прошло немного времени, а затем ручка гостиной нерешительно повернулась от очевидно неуверенного и неуклюжего движения руки. Нина нетерпеливо поторопила: «Входи, детка! Не бойся – входи!» И тогда дверь медленно открылась и вошла моя дочь.

Несмотря на то что я отсутствовал совсем немного времени, нетрудно было заметить, что ребенок очень изменился. Девочка выглядела замкнутой и удрученной, а лицо выражало нечто вроде страха и недоверия. Смех испарился из ее молоденьких глаз и сменился серьезным взглядом, выражавшим страдальческую замкнутость, которую было больно видеть у ребенка ее возраста. Уголки ее рта печально опустились, весь ее вид вызывал беспокойство и явно сообщал моей душе, что она была забыта и заброшена.

Она несмело приблизилась к нам, но остановилась на полпути и с сомнением посмотрела на Феррари. Он встретил ее тревожный взгляд насмешливой улыбкой. «Иди сюда, Стела! – сказал он. – Не нужно бояться! Я не буду ругать тебя, если только ты будешь послушной. Глупый ребенок! Ты выглядишь так, будто я сказочный великан, собирающийся тебя съесть на ужин. Подойди и поговори с этим джентльменом – он знал твоего папу».

При этих словах ее глаза просияли, улыбка стала более уверенной и спокойной, она подошла и положила свою хорошенькую ручку на мою. Прикосновение мягких неуверенных маленьких пальчиков почти сразило меня. Я привлек ее к себе и посадил на колени. Под видом поцелуя я скрыл свое лицо на секунду или две в ее вьющихся светлых волосах, в то время как сам пытался унять женские слезы, которыми невольно наполнились мои глаза. Бедная моя малышка! Я удивляюсь тому, как смог сохранить самообладание перед невинным взглядом ее серьезных глаз! Я представил себе, что она, возможно, испугается моих темных очков, – дети порой пугаются таких вещей – но она не испугалась. Нет, она сидела у меня на коленях с очень довольным видом и глядела на меня так искренне, что почти разрушила мое самообладание. Нина и Феррари наблюдали за ней с некоторой веселостью, но они ей были совершенно не нужны – она продолжала упорно смотреть на меня. Вдруг медленная сладкая улыбка – спокойная улыбка довольного ребенка – растянула ее губы, она протянула свои маленькие ручки и по собственному желанию подняла губы, чтобы поцеловать меня! Пораженный этим проявлением привязанности я торопливо прижал ее к сердцу и возвратил ей ласки, а затем взглянул украдкой на мою жену и Гуидо. Не появилось ли у них каких-нибудь подозрений? Нет, с чего бы? Не сам ли Феррари видел меня похороненным? Возвратив себе уверенность этой мыслью, я обратился к Стеле, придав голосу как можно больше резкости и скрипучести, поскольку боялся этой быстрой детской проницательности.

«Вы столь очаровательны, юная леди! – сказал я шутливо. – Итак, ваше имя Стела? Это потому, что вы – маленькая звездочка, я полагаю?»

Она выглядела задумчивой. «Папа так говорил», – ответила она мягко и застенчиво.

«Папа тебя испортил! – вмешалась Нина, прижимая тонкий черный носовой платок к своим глазам. – Бедненький папа! Его ты слушалась лучше, чем меня».

Детские губы задрожали, но она молчала.

«О, фи! – бормотал я с оттенком упрека. – Неужели ты всегда непослушна? Конечно же нет! Все маленькие звездочки – хорошие, они никогда не плачут, они всегда яркие и спокойные». Тем не менее она хранила молчание, лишь вздох, достаточно глубокий для страдальца более старшего возраста, приподнял ее крошечную грудь. Девочка положила голову на мою руку и подняла умоляющий взгляд.

«Вы видели моего папу? – спросила она робко. – Он скоро вернется?»

Я не сразу нашел ответ, и тогда Феррари грубо сказал вместо меня:

«Не говори глупостей, детка! Ты знаешь, что твой папа ушел: ты слишком плохо себя вела с ним, и он никогда не вернется. Он ушел в то место, где нет надоедливых маленьких девочек, которые его дразнят».

Безрассудные и жестокие слова! Я сразу же понял тайное горе, которое довлело над детским сознанием. Всякий раз, когда она их беспокоила или раздражала, они, очевидно, внушали ей, что отец бросил ее из-за плохого поведения. Она приняла это близко к сердцу и без сомнений размышляла над этим в собственной неопределенной детской манере и озадачивалась вопросом, что же она такого сделала, чем так сильно обидела отца, что он фактически ушел навсегда и больше не вернется? Каковы бы ни были ее мысли, она в этот раз не выразила их ни слезами, ни словами. Она лишь взглянула на Феррари с выражением явного презрения и гордости, столь странным для такого маленького создания, – взгляд истиной наследницы Романи, точно такой же я часто замечал у отца и, должно быть, нередко показывался в моих глазах. Феррари заметил это и громко засмеялся.

«Взгляните! – вскричал он. – Этим она в точности походит на своего отца! Это положительно смехотворно! Ну вся – Фабио! Ей не хватает только одного, чтобы портрет получился законченным». И он приблизился к ней, взял один длинный локон ее волос и попытался приложить ко рту вместо усов. Девочка начала злобно сопротивляться и спрятала лицо за мою одежду. Чем больше она пыталась защищаться, тем сильнее Феррари мучил ее. Ее мать не вмешивалась, а только смеялась. Я укрыл малютку в своих объятиях и, сдерживая дрожь негодования в голосе, я сказал довольно твердо:

«Играйте честно, синьор! Играйте честно! Сила превращается в обычное издевательство, когда применяется против абсолютной слабости!»

Феррари вновь рассмеялся, но уже не столь непринужденно, и, оставив свои издевательские шутки, подошел к окну. Поглаживая мягкие рассыпавшиеся волосы Стелы, я добавил с насмешливой улыбкой:

«Эта маленькая девочка сможет отыграться, когда подрастет. Вспоминая о том, как один мужчина мучил ее в детстве, она в ответ сочтет оправданным мучить других мужчин. Вы со мной согласны, мадам?» – сказал я, повернувшись к моей жене, которая одарила меня сладким кокетливым взглядом и сказала:

«На самом деле, граф, я не знаю! Поскольку вместо воспоминаний о мучителе к ней могут прийти другие, о тех, кто был добр к ней, – о вас – и тогда ей будет непросто найти золотую середину».

Скрытый комплимент угадывался за этими словами. Я принял его с молчаливым жестом восхищения, который она мгновенно поняла и приняла. Подвергался ли когда-либо иной мужчина столь изящной лести со стороны собственной жены? Думаю, что нет! Обычно женатые люди ведут себя, как добрые сердечные друзья, предпочитая высказывать вслух даже неприятные вещи во избежание дальнейших подозрений и обмана. Думаю, я не столько был обольщен, сколько развлекался, наблюдая всю эту картину. Вскоре слуга распахнул дверь и объявил, что ужин подан. Я очень аккуратно спустил девочку с колен и прошептал ей, что буду частенько приходить, чтобы повидаться. Она доверчиво улыбнулась и затем, подчиняясь повелительному жесту своей матери, тихо ускользнула из комнаты. Как только она ушла, я с нежностью вспомнил ее красоту, поскольку она поистине была прелестной девчушкой, однако я видел, что мое восхищение не разделяли ни моя жена, ни ее любовник.

Мы все вместе вышли в столовую, и я, как гость, имел честь сопровождать прекрасную благородную даму. Когда мы подходили к столовой, Нина сказала:

«Вы столь давний друг этой семьи, граф, что, возможно, не будете возражать против того, чтобы занять место во главе стола?»

«Почту за честь, синьора!» – ответил я с учтивым поклоном, сразу же занимая свое законное место за собственным столом, Феррари разместился справа от меня, а Нина – по левую руку. Дворецкий, мой слуга и слуга моего отца, стоял как в былые времена позади моего стула, и я заметил, что каждый раз подавая вино, он оглядывал меня с определенным скромным интересом, однако я знал, что у меня был необычный и подозрительный вид, который просто мог вызывать его любопытство. Напротив меня висел портрет отца, и разыгрываемая мною роль позволила мне пристально рассмотреть его и выразить нескрываемый глубокий вздох, который очень искренне вырвался из груди. Глаза на картине, казалось, смотрели прямо в мои с печальным состраданием, и я почти услышал ответный тяжелый дрожащий вздох.

«Поразительное сходство?» – спросил вдруг Феррари.

Я собрался с духом и ответил: «Удивительное! Сходство столь велико, что вызывает длинную цепь воспоминаний в памяти – одновременно горьких и сладких. Ах! Каким прекрасным гордым человеком он был!»

«Фабио тоже был очень гордым, – зазвенел голос моей жены. – Очень холодным и надменным».

Маленькая врунья! Как она смеет высказывать подобную клевету о моей памяти! Надменным я мог представляться другим, но никак не ей – ее неприветливость не имела ничего общего с моим характером. Если бы я только был таким! Если бы я был куском льда, не способным растаять от света ее чарующей улыбки! Она уже позабыла, как я рабски служил ей? Что за несчастным, обожающим, страстным дураком я стал под влиянием ее гипнотических чар! Так я подумал про себя, но вслух ответил иное:

«В самом деле! Я удивлен это слышать. Высокомерие Романи всегда на моей памяти уступало его приветливости; я знаю, что мой друг всегда был очень добр к тем, кто от него зависел».

Здесь дворецкий кашлянул в кулак с извиняющимся видом – старый его прием, означавший его нетерпеливое желание вставить слово.

Феррари засмеялся, когда поднял бокал, требуя еще вина.

«Это старый Джакомо, – сказал он, слегка кивая в его сторону. – Он помнит обоих Романи – спросите его мнение о Фабио, он ведь боготворил своего хозяина».

Я повернулся к своему слуге и благожелательно обратился к нему:

«Ваше лицо мне незнакомо, друг мой, – сказал я. – Вероятно, вас здесь не было, когда я навещал графа Романи-старшего?»

«Нет, ваше превосходительство, – ответил Джакомо, нервно потирая руки и отвечая с видом сдержанного нетерпения. – Я пришел на службу к своему господину лишь за год до смерти графини, я имею в виду мать молодого графа».

«О, тогда я не имел чести с вами познакомиться, – сказал я, жалея в душе этого бедного старого человека, ведь я заметил, как дрожали его губы и каким надломленным в целом он выглядел. – Значит, вы знали последнего графа с детства?»

«Знал, ваше превосходительство!» – и его затуманенный взгляд окинул меня с тревожной недосказанностью.

«Вы любили его?» – спросил я, с сочувствием глядя на его смущение.

«Ваше превосходительство, я никогда не желал бы служить лучшему хозяину. Он был само благородство – добрый, красивый, щедрый человек – ангелы забрали его душу к себе! И хотя я порой не могу поверить в то, что он умер, мое старое сердце почти что разорвалось, когда я услышал об этом. Я уже никогда не стану прежним после этого – моя госпожа вам это подтвердит, она ведь часто бывает мною недовольна». И он посмотрел на нее задумчиво, с ноткой мольбы в его неуверенном взоре. Тонкие брови моей жены сошлись в хмуром взгляде, который я раньше принимал за легкое раздражение, а сейчас склонен приписывать черте ее характера.

«Да, естественно, Джакомо! – сказала она жестоким тоном, абсолютно не похожим на ее обычный музыкальный голос. – Вы становитесь столь забывчивым, что это положительно раздражает! Вы знаете, что мне часто приходится повторять одно и то же по нескольку раз. В то время как одного приказа должно быть вполне достаточно». Джакомо с трудом провел рукой по лбу, вздохнул и промолчал. Затем, будто он вдруг вспомнил о своих обязанностях, он наполнил мой стакан вином и, отступив назад, занял прежнее место за моим стулом. Дальнейший разговор вращался вокруг отрывочных и маловажных тем. Я знал, что моя жена была прекрасной собеседницей, но именно в этот вечер, полагаю, она сама себя превзошла. Она решила поразить меня, как я сразу же понял, и не жалела никаких средств, чтобы в этом преуспеть. Изящные высказывания, остроумные шутки и искрометная сатира, веселые истории, интересно и живо рассказанные, – все это настолько легко слетало с ее губ, что, несмотря на то что я ее прекрасно знал, она почти сумела удивить меня своим разнообразием и раскованностью в общении. Все же этот дар искусного ораторства у женщины способен исказить бесстрастное суждение слушателей о ней, поскольку он редко является результатом работы мысли, а еще реже доказывает интеллектуальное превосходство. Женщина говорит, словно журчащий ручей – приятно, но без углубления в суть. Ее информация обычно самого поверхностного качества: она лишь снимает верхние сливки с каждого предмета новостей и подает их вам на свой лад, мало беспокоясь о достоверности фактов. И чем более оживленно она говорит, тем более вероятно, что внутри она опасно неискренна и хладнокровна, поскольку сама сила ее остроумия склонна портить более тонкие грани ее характера. Покажите мне прекрасную женщину, замеченную за написанием эпиграммы или произносящую колкую сатиру, и я покажу вам создание, чья жизнь – маскарад, полный гордости, чувственности и тщеславия. Мужчина, который женится на подобной женщине, должен быть готовым довольствоваться вторым местом в своем доме и играть роль заклеванного мужа со всем смирением, на какое он способен. Ответьте мне, вы, долго страдающие мужья популярных в обществе женщин, сколько вы дали бы, чтобы вернуть свободу и чувство собственного достоинства? Чтобы вновь быть способными невозмутимо поднять головы перед собственными слугами? Чтобы чувствовать возможность отдавать приказания без боязни, что их немедленно отменят? Ах, мои несчастные друзья, за свои миллионы не купите вы такого удовольствия! Пока ваши очаровательные благоверные ведут себя подобно женам Цезаря, «выше подозрения» (а они обычно справедливые руководители), вы будете плясать под их дудку, как добродушные неуклюжие медведи, коими вы и являетесь, и будете только изредка издавать рычание, – рычание, которое в лучшем случае лишь вызовет насмешки.

Моя жена была мирской до мозга костей; никогда не видел я ее истинного характера так явно, как теперь, когда она из кожи вон лезла, чтобы увлечь и очаровать меня. Я считал ее духовной, неземной, ангельской! А в ней не было ничего ангельского! В то время как она говорила, я украдкой наблюдал изменения в самообладании Феррари. Он становился все более молчаливым и угрюмым, по мере того как ее блеск и расположение ко мне возрастали. Я же ничем не показывал, что заметил возрастающую жестокость его поведения; я продолжал вовлекать его в разговор, вынуждая высказывать мнения о различных предметах, связанных с искусством, профессиональным последователем которого он являлся. Порой Феррари вообще отказывался отвечать, а когда был вынужден говорить, то его замечания выходили настолько краткими и даже раздраженными, что моя жена со смехом прокомментировала его поведение:

«Вы положительно сварливы, Гуидо! – воскликнула она, а затем, вспомнив, что назвала его по имени, повернулась ко мне и добавила: – Я всегда зову его Гуидо в семье, вы знаете, он ведь мне как брат!»

Он взглянул на нее, и его глаза сверкнули гневом, однако он промолчал. Нина была, очевидно, рада видеть его в таком раздосадованном настроении: она наслаждалась каждым уколом его гордости, и когда он пристально поглядел на нее с выражением укоризненного удивления, она радостно рассмеялась. Затем, поднимаясь из-за стола, она одарила нас кокетливой любезностью:

«Я оставлю вас, господа, вместе допивать вино, – сказала она. – Я знаю, что все мужчины любят обсудить маленькие скандалы, и для этого удовольствия их нужно оставлять наедине. А затем вы присоединитесь ко мне на веранде? Кофе будет готов».

Я поспешил открыть перед ней дверь, когда она с улыбкой выходила, затем, вернувшись к столу, я долил еще вина себе и Феррари, который сидел, уныло вперив взгляд в свое отражение на тщательно отполированной поверхности серебряного блюда для фруктов, стоявшее рядом с ним. Дворецкий Джакомо давно покинул комнату, так что мы были совершенно одни. Я раздумывал над своими планами с минуту или две, игра представлялась интересной, как партия в шахматы. С расчетом предусмотрительного игрока я сделал свой следующий ход.

«Прекрасная женщина! – пробормотал я мечтательно, потягивая вино. – А также умная! Я восхищен вашим вкусом, синьор!»

Он яростно начал говорить: «Что, что вы имеете в виду?» Я погладил усы и доброжелательно улыбнулся ему.

«Ох уж эта молодая кровь! – я вздохнул, покачивая головой. – Она свой путь пробьет! Мой дорогой сер, зачем стыдиться своих чувств? Я искренне вам сопереживаю, ведь если леди не ценит внимания столь горячего и учтивого поклонника, то она действительно глупа! Не каждой женщине выпадает шанс иметь такое счастье».

«Вы думаете, вы вообразили, что я, я…»

«Что вы в нее влюблены? – сказал я понимающе. – Определенно! А почему нет? Так и должно быть! Даже покойный граф не мог бы пожелать лучшей участи своей прекрасной вдове, чем стать женой его избранного друга. Позвольте мне выпить за ваше здоровье! Успехов вам в вашей любви!» И я допил свой стакан, закончив фразу. Несчастный глупец! Он был абсолютно обезоружен, его подозрения на мой счет испарились прочь, как утренний туман. Его лицо прояснилось, он взял мою руку и тепло пожал ее.

«Простите меня, граф! – сказал он в пылу раскаяния. – Боюсь, что я был груб и молчалив. Ваши добрые слова вернули меня на верный путь. Вы сочтете меня ревнивой дамочкой, но я действительно подумал, что вы сами начали чувствовать симпатию к ней, и (я умоляю простить меня!) я уже собирался вас убить!»

Я тихо рассмеялся: «Поистине, это было очень любезно с вашей стороны! Это было благое намерение, но вы ведь знаете, какой путь вымощен подобными желаниями?»

«Ах, граф, ваше благородство позволяет вам принять мои слова так легко, но, уверяю вас, что в последний час я был абсолютно несчастен!»

«В духе всех влюбленных, я полагаю, – ответил я, – изводить себя без всякой необходимости! Так-так, это очень занимательно! Мой молодой друг, когда вы приблизитесь к моему жизненному этапу, вы предпочтете звон монет смешкам и поцелуям женщин. Сколько же мне повторять вам, что я – человек, совершенно безразличный к нежной страсти? Верьте мне или нет, но это правда».

Он допил свое вино одним глотком и заговорил с некоторым волнением:

«Тогда я откровенно вам доверюсь. Да, я люблю графиню. Люблю! И это слишком слабое слово, чтобы описать мои чувства. Прикосновение ее руки повергает меня в нервную дрожь, один только ее голос, кажется, переворачивает всю душу, ее глаза прожигают меня насквозь! Ах! Вы не можете знать, вы не можете понять этой радости, этой боли…»

«Успокойтесь, – сказал я холодным тоном, наблюдая за своей жертвой и за тем, как его скрытые эмоции предают сами себя, – очень важно держать голову в холоде, когда кровь горит огнем. Вы думаете, что она вас любит?»

«Думаю! Господь Всемогущий! Она должна… – здесь он остановился, его лицо сильно покраснело. – Нет! У меня нет права ничего такого говорить. Я знаю лишь, что она никогда не любила своего мужа».

«Я это тоже знаю! – ответил я ровным голосом. – Самый невнимательный наблюдатель не мог не заметить этого».