Ловля млечника на живца

— Гм… А сварить их можно?

— Можно, — кивнул Тхэн, но лицо его при этом выразило неодобрение. — Но сырыми они вкуснее…

— Тогда вари, — не согласился я. — В рыжем тюке найдёшь котелок и печь. Печь — это такой белый металлический ящик с прозрачной крышкой. Как ею пользоваться потом покажу.

Тхэн собрал многоножек в охапку и, расстроенно качая головой, пошёл к тюкам. Не нравилось ему моё решение.

Я распаковал синий тюк и стал собирать автоматический сачок для ночной ловли крылатых насекомых. Установил на треноге пятиметровый шест со светильником, а затем долго настраивал гравитационную ловушку на классическую форму крыльев парусников. Как я уже говорил, остальные насекомые меня не интересовали. Пока я возился с настройкой ловушки, солнце скатилось к горизонту, воздух посвежел, и на свет божий из своих дневных убежищ начали выползать насекомые. Откуда-то потянуло дымком, и я оглянулся. Тхэн давно распаковал тюк, достал из него печь и котелок, но воспользоваться ими и не подумал. Развёл костёр и варил многоножек в глиняной плоской посудине. И откуда он её взял — ведь шёл налегке?

Я подошёл поближе. Четыре тоненьких прутика каким-то чудом поддерживали над костром глиняную чашу. Костёр жадно лизал прутики, но они стойко противостояли ему, словно были сделаны из металла. Я заглянул в чашу. Чистая прозрачная вода кипела ключом. А её откуда взял Тхэн? Если бы он включал фильтрующий насос, я бы слышал. Да и никогда он сам насосом пользоваться не станет…

— Сейчас будет готово, сахим, — улыбнулся Тхэн и стал бросать в кипяток многоножек. Они тут же покраснели, что раки. Нет, всё-таки много схожего у Пирены с Землёй.

Я сел на землю и тут почувствовал, насколько устал. Гудели ноги, болели все мышцы, отвыкшие от физических нагрузок. И саднила кожа на лице и открытых солнцу местах рук. Нет, она, как и уверял консул, не обгорела — действительно, в спектре Гангута ультрафиолета почти нет, — а просто стала дубеть от жары и ветра.

— Готово, сахим, — сказал Тхэн, спокойно опустил руку в чашу, достал многоножку и протянул её мне.

Я взял и чуть не обварился. Пока я перебрасывал с руки на руку горячую многоножку и дул на неё, Тхэн снова как ни в чём не бывало запустил руку в чашу, вытащил следующую многоножку и стал её есть. От многоножки валил пар, но Тхэн не обращал на это внимания, словно её температура была нормальной. Ел он многоножку не спеша, аккуратно, но всю подряд вместе с хитином и внутренностями.

Я не стал экспериментировать и следовать его примеру. Разлущил панцирь и осторожно попробовал мясо. По цвету и вкусу оно напоминало рачье, такое же сладковатое, белое, клейко-хрустящее. Довольно вкусно, хотя и несолено. Хорошо, что наши с пиренитами вкусовые ощущения совпадают. Но когда Тхэн протянул мне следующую многоножку, я достал соль и посолил.

— Будешь варить в следующий раз, — сказал я и бросил ему пакет приправы, — добавишь в воду щепотку соли и специй.

— Хорошо, сахим, — покорно согласился Тхэн, хотя в голосе его явственно прозвучали нотки неодобрения.

Я съел трёх многоножек, Тхэн — двух. Еды оказалось как раз в меру. Что-что, а норму еды пирениты чувствовали чисто интуитивно, никогда не превышая её. Нарвать плодов, или выловить рыбы больше, чем сможешь съесть, было для них невиданным святотатством.

— Навар пить будете? — предложил Тхэн. — Хороший навар, вкусный.

— Нет, спасибо. Я лучше вскипячу на печи чаю.

Тхэн пожал плечами, снял чашу с огня голыми руками, напился через край кипятку и снова опустил чашу на огонь. И тут чаша расплеснулась по земле жидкой грязью, а остатки воды затушили костёр. Чаша оказалась обыкновенным куском глины, чудом сохранявшим её форму. Я осторожно выдернул из земли один из прутиков, поддерживавших чашу над огнем, и он легко переломился между пальцами. Вот и верь после этого справочнику, что аборигены Пирены не используют психоэнергию вовне!

Пока я набирал фильтрующим насосом воду в чайник и заваривал на печи чай, Тхэн мановением рук нагнал под берег с поверхности реки ряску и накормил ею долгоносов.

— Чай будешь? — на всякий случай предложил я, когда он снова подошёл ко мне.

— Нет, сахим, — отрицательно покачал головой Тхэн.

— Хакусины сами себя обеспечивают едой и питьем.

Я пожал плечами и налил себе кружку.

Смеркалось. С реки потянул свежий ветер, и равнина стала оживать. То там, то здесь начали зажигаться огоньки светлячков, проснувшиеся насекомые заверещали, застрекотали, запищали, стали роиться в воздухе. Какой-то совсем обнаглевший паук с кулак величиной вскочил мне на кроссовку и впился в неё хелицерами. Я брезгливо сбросил его на землю и раздавил. Затем отставил кружку с чаем в сторону и достал из тюка баллончик репеллента. Что-то мне не улыбалось, чтобы ночью по мне ползали насекомые.

— Не надо, сахим, — остановил меня Тхэн. — Долгоносы этого не любят.

Он взял прутик и очертил вокруг меня на земле квадрат примерно три на три метра.

— Здесь вас никто не тронет.

И он оказался прав. Пока пил вторую кружку, я увидел, как два паука, один за другим бежавших ко мне, натолкнулись на черту и тут же в панике устремились прочь.

Когда я допил чай, стемнело окончательно. На небе высыпали звёзды, и я, глядя на них, представил, как в безвоздушном пространстве у самой кромки атмосферы Пирены прямо надо мной парит стая Papilio galaktikos. Если я правильно всё рассчитал, то сейчас они атаковать не будут. Подождут, пока мой охотничий азарт притупится. Это должно произойти где-то в середине маршрута.

Я встал, подошёл к мачте автоматического сачка и включил свет. Что ж, поохотимся пока на местных ночных парусников. Если они есть.

Вернувшись, я расстелил в очерченом Тхэном квадрате спальник и забрался в него.

— Давай спать, — предложил я своему проводнику.

— Спите, сахим, я лягу позже, — ответил Тхэн. Подтянув под себя ноги, он сел на землю и упёрся ладонями в колени. Лицом он повернулся в сторону предгорья, и его губы беззвучно зашевелились.

— Здравствуй, Колдун, — перевёл транслигатор, уловив неслышные мне звуки. Тхэн посмотрел на меня и плотно закрыл рот. Но своей напряжённой позы не изменил.

«Всё ясно, — подумал я. Каждый вечер он будет так переговариваться с Колдуном. Это плохо. Не знаю, каким образом они делают, но как бы их переговоры не помешали моей охоте. А точнее не влез бы между мною и млечником Колдун…» Но здесь я ничего поделать не мог. Моего запрета на переговоры они бы не поняли и не приняли — это их жизнь. Хакусины не консул, на которого я мог прикрикнуть.

Я перевернулся на другой бок и, хотя на сто процентов был уверен, что этой ночью млечник не отважится на нападение, всё равно принял таблетку тониспада. Тониспад позволял хорошо отдохнуть, но в то же время сон становился обострённо чутким. Теперь на протяжении всей экспедиции мне предстояло каждый вечер глотать эту гадость.

Засыпая, я почувствовал, как биотраттовые рубашка и брюки стали сжиматься и плотно облегать моё тело. Начиналась еженощная переработка кожных выделений. Не представляю, как в обыкновенной одежде, не раздеваясь, я смог бы провести на Пирене целых полгода.

3

Как и следовало ожидать, за ночь в ловушку никто не попался, хотя на земле под светильником я обнаружил около трёх десятков мёртвых ночных мотыльков. Видно сонм бабочек вокруг светильника привлек хищных насекомых, и они славно здесь попировали. Что же касается отсутствия парусников, то они, как правило, в основном ведут дневной образ жизни. Но встречаются и исключения, наподобие Ornithoptera monstre с Сигелы-2. Впрочем, этого теплокровного ночного хищника с метровым размахом крыльев лишь с большой натяжкой относят к насекомым, чаще выделяя в одиозный межкласс Insecta-Aves.

Пока я собирал автоматический сачок, Тхэн поймал большую рыбу и запек её в глине. Естественно, опять без соли и специй. Мы позавтракали и двинулись в путь.

Второй дневной переход я перенёс легче, чем первый. Может, стал потихоньку акклиматизироваться, а может, просто потому, что в этот день не шёл пешком, а всё время ехал верхом на долгоносе, и мои силы расходовались только на борьбу с жарой и гулявшим по равнине знойным ветром. Во всяком случае потел я меньше и в сумеречное состояние не впадал, несмотря на то, что ландшафт равнины был ещё более однообразен, чем предгорья.

Равнину мы прошли за четыре дня. В сачок мне так ничего и не попалось, поэтому все дни были похожи друг на друга. Каждый вечер я устанавливал сачок, каждое утро собирал его. Каждый вечер после ужина Тхэн, сидя на земле, застывал в прострации и вёл переговоры с Колдуном. И каждый день мой проводник кормил меня местной пищей, несолёной и пресной, В конце концов мне это надоело, и, когда он в очередной раз варил в своей неизменной чаше разового пользования рыбу, я не выдержал и бросил в воду приправу. Вот тогда я впервые увидел, как аборигены обижаются. Есть уху Тхэн отказался категорически. И долго насупленно наблюдал за мной. как я ем. Но когда я через силу выхлебал всю уху, он неожиданно повеселел. Оказывается, расстроило Тхэна не то, что я своим необдуманным поступком лишил его ужина, а то, что остатки еды придётся выбросить! Похоже, соблюдение экологического равновесия было заложено в него чуть ли не на религиозно-инстинктивном уровне. Мне бы его заботы…

На шестой день пути мы вступили на лёссовое плато, в котором Нунхэн вымыла глубокое ущелье. Здесь река стала уже, глубже и ускорила свой бег. Непрочные стены ущелья то и дело обрушивались в воду, и Нунхэн, разлившись озером, либо промывала себе новое русло, либо водопадом преодолевала естественную плотину. При этом вода настолько насыщалась взвесью лёсса, что напоминала собой сточную канаву. Стакан такой воды после отстоя был на две трети заполнен осадком, из-за чего фильтры в насосе приходилось менять чуть ли не после каждого откачанного литра. Если бы не умение Тхэна расслаивать суспензию в своих глиняных чашах, то фильтров не хватило бы и на половину пути.

Растительность, вновь исчезла — она просто не успевала укорениться на постоянно подмываемых берегах. Но количество насекомых осталось почти то же, правда, виды их изменились — появилось больше жесткокрылых; а мохнатые пауки равнины уступили место поджарым и гладким, с тонкими ногами. Удивляло и то, что рыба, и довольно крупная, спокойно существовала в клоаке, в которую превратилась река.

В первую же ночь на плато я, наконец, услышал знаменитый вой пиренского голого тигра, самого большого хищника планеты. На всякий случай я нащупал в кармане рукоять парализатора единственного оружия, которое взял с собой, — но воспользоваться им не пришлось. Тхэн досадливо, словно отгоняя муху, махнул рукой — и вой тигра стал удаляться. Вообще было удивительно, что на Пирене практически отсутствовали млекопитающие, хотя эволюция органической жизни во многом походила на земную. Но в какой-то период развития большинство млекопитающих по неизвестным причинам вымерло, и осталось всего три вида хищников и около двух десятков грызунов. Освободившееся место в экологической нише заняли членистоногие, эволюционировавшие до невероятных размеров, как, например, долгоносы. Существовало несколько теорий, объяснявших такую замену, одна из которых не последнюю роль отводила аборигенам, якобы намеренно уничтожившим на заре своей цивилизации почти всех млекопитающих. На вопросу зачем это пиренитам понадобилось, теория ответа не давала, но одним из косвенных аргументов, на которых она базировалась, являлся сам факт существования долгоносов. Иначе, как искусственной селекцией на генетическом уровне их появление на планете ничем не объяснялось.

Переход через лёссовое плато превратился в сущий ад. Буквально с первых же метров мне пришлось спешиться и помогать Тхэну вытягивать долгоносов на крутые сыпучие осыпи. Долгоносы, вопреки первому впечатлению, оказались на редкость тупыми животными — их интеллект находился на уровне тлей, разводимых на своих плантациях муравьями. Они могли часами месить осыпающийся под ногами лёсс на одном месте, пытаясь с упорством тараканов преодолеть косогор только по прямому пути. Кроме того, у долгоносов напрочь отсутствовало чувство непредвиденной опасности, хорошо развитое у млекопитающих. Даже видя, что на их пути в реку рушится подмытая водой скала, они продолжали движение под падающие обломки, и чувство самосохранения срабатывало лишь тогда, когда какой-либо из отскакивающих камней не попадал в них. Тут уж они удирали, не разбирая дороги. В одном месте только психоэнергия Тхэна, с помощью которой он более часа удерживал начавшую рассыпаться на наших глазах скалу, спасла караван от погребения под осыпью.

Каторжный труд по преодолению лёссового плато сблизил меня с проводником. О дружбе здесь вряд ли можно было говорить слишком разные у нас психология и интересы, — но чувство товарищества между нами определенно возникло. На стоянках словоохотливый Тхэн постоянно болтал, с детской наивной непосредственностью повествуя мне о своём нехитром житье-бытье. О жене, о детях, о Колдуне; много рассказывал о долгоносах, о том, что они значат для племени… Кстати, последнего я так и не понял: ни раньше из справочника, ни теперь — из рассказов Тхэна. Долгоносов холили, лелеяли, но никогда не использовали в пищу или на каких-либо работах. Да и смешно было представить, что аборигены, с их владением психоэнергией, будут привлекать на тяжёлые физические работы животных. Похоже, долгоносы занимали в племени место священных животных, наподобие коров в Индии. Но и это не совсем верно, так как хакусины спокойно, без всяких предубеждений, предоставили их для экспедиции. Впрочем, вместо долгоносов, или на равных с ними основаниях, могли пойти в качестве носильщиков и сами хакусины (стоило мне попросить — так бы и было. Другое дело, что именно это меня и не устраивало — мне нужен был только один абориген). То есть, получалось, что долгоносы занимали в племени абсолютно равное положение с аборигенами. Учитывая уровень их интеллекта, это выглядело весьма странно.

Хоть многое я знал из справочника, но ещё больше почерпнул из рассказов Тхэна. Так, наконец, я понял, кем на самом деле является Колдун. Оказывается, раньше он был таким же обыкновенным хакусином, как и все остальные. Но, когда срок жизни предыдущего Колдуна приблизился к концу, его по жребию выбрали на место вождя. Вот только тогда, после смерти старого Колдуна, новый Колдун начал претерпевать физиологические изменения, приобрёл известные мне формы и стал отличаться от своих сородичей. Как я понял, Колдун на самом деле не вождь (можно ли сказать о голове, что она — вождь рукам и ногам?), а хранилище знаний племени и, одновременно, парапсихологический связующий между всеми хакусинами. Именно он принимает излишки сбрасываемой аборигенами психоэнергии, хранит её и передаёт тому, кто нуждается в ней дополнительно. Кстати, именно с помощью Колдуна Тхэн удерживал рушившуюся на караван скалу. Вообще без такого Колдуна не обходится ни одно племя. Он и советчик, он и помощник, он и судья. Средоточие всего их мира. В весьма приближённом понимании — пчелиная матка в улье со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Возможность столь сильной зависимости Тхэна от Колдуна весьма меня обескуражила — это ломало все мои планы, — но, узнав, что их связь не является постоянной, и мой проводник в обычной ситуации вполне самостоятельная личность, не в пример общественным насекомым, я успокоился.

Как я ни спешил побыстрее пройти лёссовое плато (не хотелось, чтобы млечник атаковал меня именно здесь, где пространство маневра было ограниченно), потратили мы на его преодоление две недели. Но, рано или поздно, всё когда-то кончается; кончилось и плато, и мы вышли на обширную солончаковую пустошь. Несмотря на то, что берега вновь разлившейся Нунхэн покрывал довольно толстый слой нанесённого рекой плодородного лёсса, ничего здесь не росло. Почва настолько пропиталась концентрированным раствором сульфата натрия, что выдавливала его на поверхность, где он застывал на солнце белой, хрустящей под ногами коркой. Вода в реке приобрела горьковато-солёный вкус слабительного, и мне приходилось в дополнение к обыкновенным фильтрам ставить на насос ещё и мембранные.

Нунхэн уже не только напоминала, но и полностью соответствовала сточной канаве. Ил, выносимый на берега излучин реки, гнил, и над водой висел удушливый смрад разлагающихся водорослей и микроорганизмов. Избегая его, мы зачастую удалялись от берега на два-три километра. Почва здесь была похожа на бетон, и лапы долгоносов дробно стучали по её поверхности, выбивая тонкую незримую пыль, белесыми кристалликами соли оседавшую на наши потные тела. От этого моя кожа окончательно задубела, причём до такой степени, что я, пожалуй, мог так же безбоязненно совать пальцы в крутой кипяток, как и Тхэн. Впрочем, подобных экспериментов я проводить не собирался, прекрасно понимая, что не в дублении кожи дело.

Насекомые практически исчезли, похоже, они, как и Тхэн, не переносили соли. Зато рыба в реке так и кишела. Тхэн рассказывал, что раз в полугодие хакусины спускаются сюда на лодках для ловли тахтобайи — угреобразной рыбы, достигающей двух метров в длину. Кажется, это единственная рыба, которую аборигены вялят, заготавливая впрок и нарушая тем самым свой же закон об излишествах пищи. То ли она отличается особым вкусом (зная неприхотливость пиренян к еде и их экологические табу, я был уверен, что это не так), то ли просто мясо тахтобайи содержит в себе необходимые аборигенам белки и аминокислоты, отсутствующие в их повседневной пище. Но не столько сам факт отлова рыбы впрок поразил меня, как то, что хакусины добираются сюда всего за два дня. Когда я переспросил Тхэна, не ошибся ли он, мой проводник недоуменно пожал плечами и повторил, как маленькому ребёнку, что хакусины добираются сюда на лодках. Можно подумать, что после такого объяснения, мне должно было стать всё ясно. Впрочем, поразмыслив, я представил, как хакусины при этом используют свои парапсихологические способности, и всё стало на свои места. Почти. Потому что, зная их потенциальные возможности, этот срок в таком случае был чересчур длителен.

На солончаках меня ждала непредвиденная удача. Нет, и здесь в автоматический сачок никто не попался. Удача пришла с неожиданной стороны. Когда мы, огибая то ли пятую, то ли шестую зловонную косу, в очередной раз удалились от берега, я заметил, как над белесой, слепящей искрами мельчайших кристалликов сульфата натрия почвой перемещается, беспорядочно мельтеша в воздухе, кусочек блестящей слюды. Честно сказать, вначале я принял его за кусочек целлофановой обёртки, гонимой ветром, и только минут через пять расплавленный жарой мозг слабо возмутился — откуда здесь, на Пирене, целлофан? Абсолютно индифферентно я поймал на прицел парализатора мельтешащий в глазах блеск и нажал на спуск. При этом у меня было только одно желание — избавиться от галлюцинации. Но то, что я увидел, резким толчком вывело сознание из дремотного созерцания. После выстрела блестящий кусочек слюды на мгновение замер, а затем мягко спланировал на почву. Значит, живое существо — мёртвую материю ветер бы по-прежнему продолжал гнать над солончаками!

Я уже говорил, что нюх у меня на парусников, как у собаки. И, хотя он в первый момент подвёл меня, сейчас я был уверен парусник! Не останавливая долгоноса, я спрыгнул на землю и помчался к месту падения бабочки.

Нашёл я её на белесой земле с трудом, но, когда обнаружил, обомлел. Небольшая шестикрылая бабочка, абсолютно белая, с размахом крыльев в полтора дюйма. Крылья её отличались от канонической формы парусников — ни одного острого угла, — но такое вполне допустимо. Их словно каллиграфически вырисовали плавными извивами рукописной славянской вязи. Конечно, парусник не относился к экземплярам экстра-класса — где-то третий-четвёртый по шкале Мидейры, — но, если правильно замумифицировать, третий эстет-класс ему можно было обеспечить. Я осторожно заключил бабочку в обездвиживающую её и непроницаемую для ветра гравиловушку, и только после этого приказал обескураженному моим поведением Тхэну разбить лагерь.

Чтобы по всем правилам замумифицировать насекомое, необходимо не менее трёх дней напряжённой работы. Впервые на Пирене я развернул палатку, поставил в ней препараторский столики, с видом триумфатора, водрузил на него ловушку с пойманным парусником. И приступил к священнодействию.

Первым делом я осторожно приподнял парусника гравиполем над поверхностью стола, а затем, медленно вращая верньер тонкой настройки, распрямил крылья. Да, пожалуй, лучшей позой для него будет «поза посадки на цветок» с полусогнутыми лапками, вот-вот готовыми коснуться цветка, и чуть наклоненными вперёд плоскостями крыльев, будто тормозящих полёт парусника перед посадкой. И хоботок, хоботок обязательно вытянуть в струнку, словно парусник собирается воткнуть его в нектарник. (Чёрт побери, не видел я здесь ни одного цветка! Может, мой парусник — некрофаг, но я этого и знать не хочу. В эстет-энтомологии всё должно быть красиво!)

Я зафиксировал парусника и принялся рассматривать его под микроскопом. Чешуйки на крыльях представляли собой мельчайшие прозрачные кристаллы тетрагональной формы с практически симметричными гранями. Перемещая окуляр по отношению к осветительной лампе, я попытался найти угол преломления света в чешуйках, при котором бы достигалась дисперсия. Однако мои глаза так и не увидели цветовой радуги дисперсного света, а неожиданно получили световой удар отражённого. Минут на десять я ослеп. Когда же световой шок прошёл, я, трясущимися от предвкушения открытия руками, уменьшил яркость освещения на два порядка и стал более детально рассматривать чешуйки парусника. Прозрачные четырёхгранные пирамидки чешуек обладали аномальным оптическим свойством: они не преломляли свет, зато под определённым углом плоскость кристаллов полностью отражала его. Ай да парусник! Это же скрытый эффект парусника экстра-класса! Световой убийца. Достаточно сфокусировать отражённый свет в одной точке, как объект, попавший в фокус, ослепнет навсегда.

Я понял, что поза, придуманная мною паруснику, никуда не годится. Если я хочу получить экземпляр экстра-класса, то вручную мне не справиться. И хоть я не любил при мумификации пользоваться техникой — ручная работа своей филигранной незавершённостью придаёт бабочке вид живой, что сродни искусству, в то время как автоматика, в своём стремлении к абсолюту линий и форм, мертвит насекомое, превращая его в муляж, — пришлось распаковать компьютер и подключать его к работе.

Восемнадцать часов компьютер манипулировал с парусником, по миллидолям изгибая его крылья, чтобы совместить отражённый свет всех чешуек в фокус. Наконец он закончил работу. Шесть крыльев парусника были выгнуты странным цветком, неподобающим по форме летящему насекомому. Но эффект превзошел все ожидания. Под каким бы углом сверху не падал свет на крылья, он собирался в двадцати метрах впереди насекомого в испепеляющий фокус. Видно, не прав я оказался в первоначальной оценке свойств граней чешуек. Разные грани у них выполняли разные функции, иначе бы получилось четыре фокуса. Вероятно, отражающей была лишь одна грань, а три другие всё же преломляли свет и направляли его через четвёртую, совмещая с отражённым, потому что сила светового потока обладала такой мощью, что даже на расстоянии двух метров поток прожег дыру в пологе палатки. Представляю, что делается в фокусе, рассчитанном компьютером!

Дальше я работал с парусником вручную, освещая его только снизу. Кропотливо придавая его телу вид атакующего хищника с плотно прижатыми к брюшку лапками и вытянутыми в струнку усиками, я просидел за препараторским столиком почти сутки. И только убедившись, что достиг совершенства в позе парусника вплоть до изгиба последней шерстинки на брюшке, я включил систему автоматической консервации насекомого. Ионизированное облучение убило в его теле всех бактерий и обезводило клетки. А затем тело Luminis mori — я назвал его так — было залито в тор гиперпрозрачного полибласта. Когда полибласт окаменел, я собственноручно наклеил на поверхность тора на пути отражённого светового потока рассеивающую линзу. При демонстрации на Земле я её уберу.

Возился я с парусником трое бессонных суток, а четвёртые отсыпался. Проснулся совершенно разбитым — как никогда вымотала меня мумификация парусника в полевых условиях, — но при этом блаженно счастливым. Выпил кофе, пополам с Тхэном съел зажаренного целиком какого-то грызуна, похожего на тушканчика, и мы, собрав лагерь, снова тронулись в путь.

Несмотря на жару и усталость, душа моя пела. Коллекция пополнилась ещё одним уникальным экземпляром экстра-класса.

Но самым уникальным в моей коллекции будет млечник. Я был в этом абсолютно уверен.

4

Два месяца пролетели, как один день. Казалось бы, каждый день растягивался до бесконечности, минуты пиренской жары превращались в часы, когда мерцающее сознание зацикливалось на одном желании — быстрейшем наступлении вечерней прохлады, однако отсутствие событий нивелировало пройденный путь, и жара сплавляла все дни в единый ком знойного кошмара. Я чувствовал, что начинаю тупеть. Однообразие дней, упадок моральных и физических сил, несмотря на достаточно калорийную пищу, постепенно низводили меня до состояния болвана. Я превратился в подобие кибера с унылой монотонной программой. Мои действия дошли до автоматизма: собрать утром сачок для ночной ловли, позавтракать, навьючить долгоносов; затем весь день потеть, либо сидя верхом на долгоносе, либо вытягивая караван на крутых осыпях; а вечером снова ставить сачок, развьючивать животных, ужинать…

Чтобы окончательно не отупеть, я стал по вечерам вести дневник, но помогало это слабо. Измученный дневным переходом мозг с трудом ворочался, требуя отдыха. И я, часто махнув рукой на записи, укладывался спать.

За это время мы преодолели более трети пути, пересекли еще одно лёссовое плато и вышли в долину среднего течения Нунхэн. Здесь в реку впадало несколько притоков, и она, по-прежнему оставаясь мелкой, раскинулась в ширину чуть ли не за горизонт, изобилуя многочисленными островами нанесённого лёсса. Великая Река текла по долине спокойно и неторопливо, но её вялый ход был обманчив. Раз в пять-семь лет острова полностью перекрывали ей путь, и тогда река меняла своё русло. Массы воды устремлялись в долину, сметая всё на своём пути. Иногда новое русло Нунхэн уходило за сотни километров от старого, и практически вся долина на аэровидеосъёмке напоминала собой поверхность старого мёртвого дерева с содранной корой, под которой усердно потрудились древоточцы.

Острова и берега густо поросли высокой травой, кое-где даже виднелись кусты и низкорослые деревья. Я с недоумением оглядывал окрестности. Когда Ниобе показывал мне видеозапись места в среднем течении Нунхэн, где он поймал свою «скорбящую вдову», берега реки были абсолютно голыми.

В этот вечер мы разбили лагерь в рощице редколистных деревьев, дававших какую-никакую тень. Пока я устанавливал автоматический сачок, Тхэн развьючил долгоносов и отпустил их пастись. При этом он, как всегда, разговаривал с животными, предупреждая, чтобы они далеко не отходили от лагеря, потому что неподалёку бродит тигр. Вообще мой проводник постоянно что-то бурчал себе поднос, обращаясь то к долгоносам, то к реке, то к траве, деревьям, солнцу, пустыне… Причём разговаривал он так, будто вёл диалог, а я просто не слышал собеседника. Вначале пути это меня веселило и развлекало, но потом я привык и перестал обращать внимание.

Закончив установку сачка, я достал из спальника дневник и, насилуя себя, записал свои координаты, километраж сегодняшнего пути, дневную температуру и атмосферное давление, хотя все эти данные автоматически отмечались на моём запястном календаре. Но, как ни силился, описать безликий день у меня не хватило фантазии. Тем временем Тхэн поймал хрящевую черепаху, собрал каких-то трав и кореньев и сварил суп. И я был чрезвычайно ему благодарен, когда он, позвав меня ужинать, прервал мои мучения.

Наученный горьким опытом, я теперь наливал суп в отдельную миску и только тогда солил его. Тхэн на словах не возражал, хотя каждый раз неодобрительно качал головой.

Мы уселись по разные стороны костра и стали есть. Я — ложкой из своей миски, а Тхэн — прихлёбывая суп через край глиняной чаши.

— Сахим, — проговорил Тхэн, — давайте переберёмся на другой берег. Я высмотрел здесь хороший брод. С острова на остров…

— Зачем? Там что, бабочек больше? — спросил я чисто из чувства противоречия. Я и сам собирался где-то здесь переправляться на тот берег, потому что километрах в ста вниз по течению на этом берегу находилось селение племени нухолосов. А встреч с аборигенами я намеренно избегал.

— Долгоносы устали, — сокрушённо покачал головой Тхэн. Потёртости у них на спинах от груза. Им отдохнуть надо, раны залечить…

Здесь мой проводник был прав. Местами хитиновый панцирь на спинах долгоносов протёрся до мяса, и хотя с помощью Тхэна животные успевали за ночь нарастить новый, был он тонким, некрепким и за день перехода вновь протирался насквозь.

— А почему для этого надо переходить на другой берег?

— На том берегу в двух дневных переходах есть селение.

Я поперхнулся и закашлялся. Как — на том берегу? Неужели я до такой степени вымотался, что стал путаться в карте? Ни слова не говоря, я достал карту и развернул её. Нет, всё правильно. Селение нухолосов находится на нашем берегу. Не верить карте я не мог, но, зная Тхэна, ему тоже.

— Здесь что, два селения? — спросил я.

— Почему — два? — теперь уже удивился Тхэн. — Селение в этой долине одно. И живут в нём нухолосы.

— А откуда ты взял, что оно на том берегу? На моей карте селение на нашей стороне реки.

— Было здесь, сахим, — согласился Тхэн. — Ещё двадцать дней назад было. Теперь селение за рекой.

Я недоуменно поднял брови.

— Почему?

— Скоро Нунхэн будет искать себе новый путь. И потечёт там, где раньше жили нухолосы.

«Понятно… — подумал я. — Теперь многое понятно. В том числе, и почему на аэровидеосьёмке консула берега реки голые и пустынные. Видно поймал своего парусника консул как раз в тот момент, когда Нунхэн изменила русло Так сказать, на новых берегах…»

— Это тебе Колдун сказал?

— Да, сахим. Он разговаривал с Колдуном нухолосов.

— И как скоро река изменит свой путь?

— Скоро, сахим. На третью ночь.

Я прикинул в уме. Хороша ситуация, нечего сказать! Продолжая идти вдоль берега, мы как раз попадём под наводнение на месте бывшей деревни. Если мы уже не в его зоне.

— Спроси у Колдуна, вот здесь, где мы сейчас находимся, вода нас не накроет?

Тхэн рассмеялся.

— Зачем тревожить Колдуна по пустякам? Я и сам знаю, сахим. Река начнёт поворачивать вон там. — Он махнул рукой вниз по течению. — Видите большой остров с деревьями?

— Значит, нам здесь ничего не грозит?

— Ничего, сахим.

Я задумался. Идти сейчас вперёд не имело смысла, а переправляться на другой берег — нельзя. Оставалось одно: переждать наводнение здесь. Я вновь развернул карту и, сверив на запястном календаре хронометраж пройденного пути с его разбивкой по карте, убедился, что опережаю график, составленный ещё на Земле, на трое суток. Маловато. Сидеть здесь придется минимум неделю, пока новое русло Нунхэн более-менее установится и уровень воды нормализуется. Значит потом нужно будет увеличивать либо скорость каравана, либо время дневных переходов, чтобы войти в график. Прямо сказать, перспектива невесёлая…

Я вспомнил, с каким напряжением мы штурмовали второе лёссовое плато, и понял, что такого темпа могу не выдержать. А если в этот момент меня атакует млечник? И тут до меня, наконец, дошло. Идиот! Нет, кажется я действительно отупел до маразма. Изматывая себя непосильными нагрузками, лишь бы только не выбиться из графика, я тем самым облегчаю млечнику его задачу. Ведь он только и ждет, когда я вымотаюсь до изнеможения, чтобы взять меня без всякого сопротивления! Конечно, соблюдение графика играет не последнюю роль в моём предприятии, но не ценой же собственной жизни навёрстывать просроченное время. Так легко из охотника превратиться в дичь.

— Решено, — сказал я Тхэну. — Завтра ставим здесь палатку и отдыхаем. Шесть дней.

— Может всё-таки пойдем в селение, сахим? — несмело предложил Тхэн.